Судьбоносные встречи

— Саша! Отнеси документы. Вот эти, Пал Палычу передай, лично в руки. Не дай бог потеряешь… — Да я бы никогда! — сделать честные глаза у меня получалось из раза в раз все лучше и лучше, но Нина лишь насмешливо хмыкнула, выражая этим всю степень своего недоверия к моим клятвенным заверениям. — Иди уже, бедовая… — Так точно, Нина Павловна! Обиталась я здесь уже третий месяц, потихоньку начав привыкать ко всем особенностям, кроме холода и жуткого начальства. Хмурость и подозрительность товарищей уже не беспокоили так сильно, как в первое время, да и эмоциональные горки уже не донимали так, как раньше. Самой плохой в плане привыкания к обстановке, наверно, можно назвать первые две недели. Для начала, то, что мне показалось легким сквозняком, вовсе им не было. «Показалось» здесь было ключевым словом: при высокой температуре любая прохлада кажется приятной, а не мучительной, тем более когда температура тела достаточно высокая. Как говорится, ещё один градус, и ты – водка. С точки зрения настоящего момента я примерно представляю что происходило: никто не хотел возиться с проблемой, которой я была, поэтому каждый стремился переложить эту самую проблему с больной головы… на ещё более больную. На самом деле, это было не очень умным решением: везти медленно заболевающего человека из достаточного тёплых дальних регионов к центру, по мере приближения к которому температура падала все ниже и ниже. В самом городе через день бушевала метель, периодически сменяясь мокрым снегом или градом. В хорошие дни было достаточно тепло, чтобы ходить в неплотной куртке, в плохие — пробирало до костей, и даже пальто не помогало. Дворец, который смутно виднелся вдали, вообще был частично засыпан снегом и прикрыт ледяными глыбами, и даже смотреть на него было холодно. В общем, к концу дня я слегла с температурой, да такой, что и вспоминать не хочется. Да и не вспоминается ничего кроме отвратительного контраста, когда меня бросало то в жар, то в холод, и полного комплекта болеющего тяжелой простудой человека: заложенный нос, трудности с дыханием, раскалывающаяся голова и периодически накатывающая тошнота. Смутные воспоминания о том, как меня кормили и обтирали изредка всплывали в памяти, но в основном в ней остались ощущения будто я одновременно и лежу на месте, и плыву на лодке, периодически подмерзая и отогреваясь. Из состояния полуовоща я вынырнула на шестой день, а ещё через пару меня выгнали из лазарета ввиду моего почти полного выздоровления. А дальше началось «веселье». Весельем это можно было назвать только относительно, потому что весело, наверно, было всем, кроме меня. А потом и другим окружающим меня людям стало не до смеха. Не знаю, чем руководствовались люди, поставившие меня в полубоевой отряд к тренирующимся новичкам, но явно не логикой. В первый день меня пытались научить метать ножи. И сделали они это совершенно зря. Я и до этого подозревала, что меткость у меня была никудышной, но результат, как говорится, превзошёл самые смелые ожидания. Руки, ещё дрожащие после болезни, априори не могли бросить нож точно в цель, и прилагающийся к этому то ли проблемы с глазомером, то ли общая моя косорукость совершенно не делали ситуацию лучше. Ножи летели куда угодно – влево, вправо, вниз, но только не в цель. Когда я, разозлившись на недолеты и общую слабость, швырнула нож с приложением максимума сил, пребывающих на тот момент в моем тщедушном теле, то чуть не покалечила коллегу, стоящего метрах в пяти от мишени. О ноже, который чуть не вошёл мне в ногу, когда я в очередной раз выронила его из отвратительно слабых рук, нечего и говорить. К концу занятия остальные в комнате смотрели на меня как на врага народа, (что, впрочем, было весьма ожидаемо), и вместе с тем как на неведомую ядовитую зверушку, от которой не знаешь чего ещё ожидать. Похоже, в тот день я установила своего рода антирекорд, который вряд ли побьет даже самый «одаренный» новобранец. Больше ножи мне в руки не давали. И лук, от греха подальше, все по тем же причинам. Новички, к группе которых я теперь относилась, смотрели на меня волками. Никто из них не подходил близко, никто не вступал в контакт, и лёгкие шепотки, которые я улавливала тут и там, делали ситуацию только хуже. В пару со мной на практику становились только по указу тренера, и с таким видом, будто делали мне величайшее одолжение. И, увы, так оно и было. У каждого новичка из моей группы, казалось, был хоть какой-то опыт в обращении с оружием, и они не были столь явно неловкими как я. К сожалению, это значило, что я плелась на последних местах, и даже окончательное выздоровление ситуацию не изменило. Мало того, что мне не доверяли по причине моей «потери памяти», которая, если честно, не выдерживала никакой пристальной проверки. В добавок к этому я стала белой вороной, изгоем, человеком, которого за глаза называли аблютно нелестно, и «неумеха», пожалуй, было самым мягким из них. Спасибо хоть, что за глаза: с них сталось бы сказать мне это прямо в лицо. На такой удар я бы точно не смогла достойно ответить. К сожалению, в конце концов это все равно привело к ситуации в которой я тогда оказалась. Нервы, натягивающиеся последние три дня из-за шепотков, проносящихся холодом по коже и пристальных взглядов в спину, лопнули в момент, когда я услышала столь явный смешок во время отработки парирования мечом. Как бы я хорошо не осознавала, насколько неловкой и неуклюжей выглядела моя защита, стерпеть подобной насмешки все-таки не смогла. Подставившись под удар (лишь наполовину специально, парирование у меня выходило так же отвратно, как и все другое) я отхватила мощный шлепок по руке, от которого кисть сразу же заныла, как при ожоге. В ответ лишь успела прохрипеть «Я на минктку,» прежде чем вылетела из тренировочной комнаты, из последних сил сдерживая злость и обиду, которые, подстегиваемые болью, были готовы пролиться слезами, и понеслась в ближайшее место, где можно было получить максимум уединения прямо сейчас: в туалет. И как бы я ни старалась, остановить я их не могла: ни опасения, что меня услышат, и тогда я потеряю последние остатки лица и гордости, ни попытки контролировать своё дыхание не помогали. Я, конечно, понимаю, что жизнь не может быть быть малиной, тем более в таком месте, но такое давление было слишком новым, слишком непривычным, чтобы я могла его выдержать. Ощущения себя «чужим среди своих», насмешки и общая измотанность вылились в безобразную истерику, которую я, как ни старалась, не могла подавить. Только приглушённый стук каблуков по коридору помог мне немного прийти в себя и совершить очередную — более успешную на этот раз — попытку задержать дыхание. От слез плыло в глазах и кружилась голова, но я ясно расслышала, как шаги стихли прямо напротив двери. Несколько мгновений тишины показались мне оглушающими. — Ты там в порядке? Голос был знакомым. Вероника, одна из самых «старших» в группе, зачем-то целенаправленно отыскала меня среди переплетений коридоров, чтобы задать мне этот глупый и бессмысленный вопрос. — Да. В порядке. И, конечно, я не была в порядке. Это было бы слишком странно. Так же странно, как и девушка, которую до этого ни разу не заботило мое состояние, внезапно бросившаяся меня искать. Я догадывалась, в чем тут дело. Не раз замечая краем глаза пристальный взгляд, я бы могла подумать, что она просто хочет познакомится, но никак не может решиться. Но было одно «но» (Конечно, всегда бывает какое-то «но»). Ее взгляд был чересчур внимательным, чересчур холодным и расчётливыми для человека, который просто хотел подружиться. Исключая этот вариант, у меня имелся ещё один, гораздо менее радужный и приятный: за мной следили. Наблюдали, как за лабораторный крысой, и не вмешивались. Следили за тем, как я себя поведу, как отреагирую в разных ситуациях. Когда дам слабину. И, видимо, дождались. Может быть, это и было то, что они хотели увидеть? Как я ломаюсь под давлением и признаюсь во всех грехах? Или же это было просто неудачное стечение обстоятельств, сыгравших против меня? Неважно. Я оказалась в ловушке. В любом случае, они не начнут мне доверять вот так сразу, и может, вообще никогда не начнут. Но был способ, который, как я думаю, мог бы ослабить эти оковы недоверия, снять с моих плеч хотя бы часть пристального наблюдения, и может даже часть подозрений. И для этого мне нужно было открыться. Я уже показала себя физически и психологически слабой, так что, наверно, проявление честности на пике пережитых эмоций и нервного срыва не будет таким удивительным. Показать свою слабость, своё уязвимое место — значило подставить себя под удар. Это значило дать им в руки оружие — ещё одно, помимо мое полной физической от них зависимости — прямо в руки недоброжелательно настроенным ко мне людям. Но другого выбора я не видела. Мне нужно было лишь немного подтолкнуть саму себя, чтобы слова вырвались на волю. — Нет, погоди. Не совсем. Утерев одним рукавом глаза, а другим — хлюпающий нос, я отворила дверь, и глядя как можно прямее (даже если не получалось в глаза, я пыталась смотреть на переносицу), я рвано выдохнула, и, наконец, призналась: — Я не в порядке. Естественно, я не собиралась говорить все. Быть полностью честной означало бы наибольшую вероятность смерти или обвинения в предательстве или шпионаже (даже если не было ни того ни другого), но немного искренности я себе позволить могла. Именно немного, потому что, как только я расскажу это, мне нужно быть готовой к удару именно в это место. Даже если этот удар не последует немедленно, мне нужно было эмоционально дистанцироваться, если это возможно, от проблем, которыми я поделюсь. Если ты готов к подлому удару — значит это не такой уж и подлый удар. Это значит, что от него можно защититься, его можно пережить. И я продолжила. — Я едва могу понять, что происходит вокруг меня. Меня буквально выловили из воды и привезли сюда, в место, которое должно быть моим домом, но о котором я ничего не помню. Я не помню ничего о себе, не узнаю родные места, а те мелочи, которые иногда всплывают в памяти, совершенно ни о чем не говорят. У меня чувство, как будто кто-то поигрался с моей памятью, стерев все личные воспоминания, оставив лишь несколько случайных вещей, которые не имеют никакого смысла. И никто не может объяснить мне, почему это происходит. Я, наконец, выдохлась, и позволила слезам, что кипели у меня под веками и бурлили в горле, снова течь. Пускай. Пусть лучше увидят меня сломленной, пусть подумают, что мне больше нечего прятать, пусть поверят и ослабят бдительность. Хоть немного. Потому что ещё чуть-чуть, и слёзы обиды и злости превратятся в слёзы отчаяния, а отчаиваться мне никак нельзя. Я просто не могу себе этого позволить. Вероника лишь кивнула, аккуратно похлопав меня по плечу с холодным, но все же немного неловким выражением лица. Мои слова, кажется, все же вывели ее из равновесия, позволив эмоциям тенью отразиться на ее лице. Однако она быстро взяла себя в руки. — Приведи себя в порядок и возвращайся. Занятие уже почти закончилась, но нам все равно нужно присутствовать на построении. Я пойду вперёд. Она уже было развернулась и прошла пару шагов, но остановилась и оглянулась. Поколебавшись, наконец сказала. — У тебя на самом деле не так уж плохо получается. С мечом. Ну, для новичка. И, развернувшись, торопливым шагом двинулась к залу. Я могла только молча стоять на месте, когда краска стыда заливала меня с головой. Видимо, я была настолько жалкой, что даже фатуи, с их вечно суровыми лицами и словами, попытались меня подбодрить. Это был позор, и показываться на глаза хоть кому-нибудь после этого мне хотелось ещё меньше. Но все же пришлось. Умывшись до скрипа холодной водой и обтеревшись сухой майкой — так лицо будет полностью красным, как после хорошей тренировки, а не частично — я подержала под ледяной водой нывшую руку, о которой успела на время забыть, и, наконец, вернулась в зал. Успела как раз к построению, на котором — о чудо — на меня никто никто не косился, и, встав навытяжку, дождалась окончания занятия. Выбитый из моей руки меч уже подобрали и вернули к остальному инвентарю, так что я, неловко потоптавшись, выскочила за дверь. На следующий день выяснилось, что меня, как явно показавшую свою бесполезность на военном попроще, перевели стажёром в отдел документооборота. На этом моя недолгая и позорная карьера будущего рядового агента фатуи и закончилась. И началась другая: с этапом пойди-подай-принеси, скучной беготни с бумажками и освоением чего-то, отдалённо похожего на бухучёт. Сейчас же я, как то ли помощник, то ли секретарь на полставки, выполняла мелкие поручения и разносила документы куда скажут. И как бы ни хотелось, никуда нос не совала: ну а вдруг поймают и неправильно поймут. Страх быть обвинённой в шпионаже меньше не стал, лишь немного притупился из-за более лояльного и доброжелательного отношения с нового места работы. Я улыбнулась — пусть не совсем искренне, но с гораздо меньшим количеством лжи, чем раньше, — и, помахав рукой, потянулась, чтобы закрыть за собой дверь. — Я мигом, туда и обратно! Скоро вернусь!