Реприза на учёбу

Первый курс. Спокойный февраль.       На землю привычно опустилась зимняя тьма, сквозь которую еле видно крыльцо университета, забор вдалеке и устало склонившиеся голые берёзы. Кажется, что ни души. Разноцветная кружка, подаренная на прошедший Новый год, заполняется кипятком; ложка гремит об её керамические края. Кафедра физкультуры живёт отдельно от мира.       — Снова хочу праздники, — скучающе жалуется Гоголь, быстро и громко помешивая сахар в чае, заваренном от пакетика. Достоевский, разместившись у подоконника, погружён в разглядывание заснеженных тротуаров и скачущих туда-сюда воробьёв. Что угодно, лишь бы не видеть ужас, который пьёт Николай, один из преподавателей с общеуниверситетской кафедры спорта.       — Я готов терпеть любые выходки первокурсников, но только не их похмельные лица, — безэмоционально отзывается Фёдор, когда громыхание ложки затухает. Коля отпивает что-то, похожее на чай, и довольно хихикает.       — Это отдельное произведение искусства! Требую каждый месяц устраивать такие празднички, чтобы видеть эти осунувшиеся рожи! — Гоголь посмеивается и снова делает глоток, усаживаясь на деревянный стол.       — Напомни в следующий раз привести тебя на мою пару после зимних каникул.       — Я умру от смеха! Обязательно напомню!       Фёдор закрывает глаза и под ними очерчивает дуги холодными пальцами, пытаясь вернуть фокус и более осознанно смотреть на обычный спокойный пейзаж за окнами в разводах. Новый год прошёл месяц назад, а перед ним, как наяву, вырисовываются пьяные и растерянные лица одной из групп первого курса. Они, благо, соображали и быстро вернулись в рабочий темп, но тогда хотелось выйти из аудитории и не доводить рабочий день до конца. Что-что, а обучать слабодумающих — не в его интересах.       Пара измученных студентов, кстати, хоть явно и не праздновали наступление другого года, но неплохо вписались в шайку потрёпанных и похмельных. И не успел Фёдор вспомнить лицо Дадзая, которого, если не знать, можно спутать с теми пьяницами, как начали ритмично раздаваться постукивания.       — Слушай, короче, помнишь ту безбашенную с четвёртого курса? — снова начал длиннющую историю Гоголь, из каких-то недр забитого хламом шкафа добыв ракетку для пинг-понга и мячик. После второй попытки отбить мячик Гоголь наоборот закинул его на верх другого шкафчика. Обезьянка какая-то.       — Какую из? — решает всё-таки поддержать диалог Достоевский, отворачиваясь от окна.       — Эта, как её… Петровна! Ну она!..       — Петровн много.       Гоголь подставляет к закрытому шкафчику старый деревянный стул, не разуваясь встаёт одной ногой на мягкое сидение и кое-как выпрямляется, едва не ударяясь головой о потолок.       — Ёшкин-кошкин, какие тут низкие эти… А, точно! — Он успевает жестикулировать руками даже в таком положении, всё-таки дотягиваясь до улетевшего мячика. — Настька которая! Тебя ещё пугается всегда.       Николай спрыгивает со стула, не видя необходимости, видимо, задвинуть его обратно, и снова пытается отбивать мячик ракеткой, подбрасывая его уже не так высоко.       — Помню. Снова побила рекорд? — Фёдор подпирает голову рукой.       — Да! — Гоголь в ту же секунду переводит всё внимание на Достоевского, но сразу вспоминает под слишком сильно подкинутый мячик. — Она зверюга! Это надо было видеть!       Для Гоголя суматоха — второе имя. Он успевает рассказывать про недавние пары, отходить на сторонние темы, упоминая в сотый раз желание уйти на каникулы, наконец-то нормально и ритмично отбивать мячик, а заодно и смотреть ненужные документы на столах кафедры. Будь у него шесть рук, он бы задействовал их одновременно каждую секунду и заодно мог бы рассказывать анекдоты. Фёдор же бездвижной почти тенью остаётся у подоконника, лишь на половине рассказа полностью разворачиваясь к Коле.       Стоит, конечно, заметить, что Гоголь на кульминации очередной истории роняет отчёты со стола и не успевает за белым мячиком, улетевшим точно в остывший и недопитый чай. Ничего нового, Достоевский незаметно ведёт бровью, когда Гоголь замирает, смотрит на последствия и отчаянно вздыхает. И веселеет через секунду.       Привычные вечера, даже такие громкие, от которых скоро университет пойдёт ходуном, успокаивают после учебного дня и настраивают, что, наконец, можно идти домой. Домой, где пока что нет никаких проблем с арендодателем и призраки из прошлого не стучат зубами у загривка. Достоевский спокойно вздыхает, когда Николай неровно и криво собирает уроненные листы и закидывает ракетку в рандомный стеллаж.       — Э… Федь, тут окна открываются?       Фёдор поднимает брови, тихо вздыхает, смиренно прикрыв глаза, и неторопливо, нехотя отходит от своего подоконника. Гоголь расцветает, подбегает с кружкой к пластиковому окну и поворачивает ручку, распахивая его.       Отвратительный чай и мячик от пинг-понга летят вниз, беззвучно проваливаясь в сугроб. Отличное завершение вечера. Благо ложка осталась на столе, а то улетела бы за компанию.       Стул, оставленный у шкафчика, убирает уже Фёдор под быструю-быструю речь Гоголя о том, какая на улице холодрыга и как он скоро лишится всей длины волос от такого ветра. Коридор встречается Николаем под довольное гоготание и восклицание, что, о боже, он скоро будет дома, смотреть старые сериальчики и заедать своё горе преподавателя мороженым. Фёдор молча закрывает дверь кафедры.       Они познакомились года четыре назад случайно, на одной из улиц. Коля тогда сильно погряз в собственной идеологии и мрачно гулял по пустынному парку, пока не наткнулся на, как он сначала подумал, ожившего мёртвого. Как оказалось, это был Фёдор, не спавший суток-двое и решивший, что работать под деревом и писать системные коды будет отличной идеей. Когда, кстати, разговор заходит о том, почему у Коли такие белые-белые волосы, он легко отшучивается: «Я при первой встречи с Достоевским та-ак испугался, что поседел».       В принципе, для других это шуткой не является. От вида Достоевского вне университета можно поседеть.       На крыльце университета играет слабый ветер. Только вчера выпала новая партия снега, но основные дорожки до ворот успели прочистить. Фёдор и Николай погружаются в умиротворённое молчание, пока второй рассматривает бегающих по берёзе воробьёв, в которых Федя потерял всякую некогда заинтересованность. Сейчас он бездумно смотрит под ноги и в какой-то момент взглядом цепляется за чужие следы, сворачивающие вбок при подходе к калитке.       Только вот сворачивать, по сути, некуда: дорожка прочищена только та, по которой идут они с Гоголем, остальные завалены приличными такими сугробами. И на наваленном снеге, закрывающем проход к заднему двору университета, после долгой фокусировки взгляда замечаются глубокие следы. Кто-то намеренно проваливался в снег, чтобы дойти до чего-то, что тоже явно завалено снегом и на данный момент попусту бессмысленно.       — Федь? — Оборачивается Коля, обогнав остановившегося Достоевского, и прослеживает за его взглядом. — Что увидел?       — Да так… Не знаешь, у кого сегодня пары были допоздна?       Николай на вопрос разворачивается, прислоняет к подбородку согнутый указательный палец и, возведя взгляд к крыше университета, задумчиво отвечает:       — Да у многих, слушай, день вроде забитый… Вот в институтах, у физиков, слышал…. А, ну и у меня последняя пара с математиками была. А чё такое?       — Какой курс?       — Вот последние — перваки.       Фёдор ещё секунду сохраняет зрительный контакт с Гоголем и в итоге усмехается, переводя внимание на потревоженные сугробы. До чего же странная картина понимания.       — Коль, иди без меня, — роняет Достоевский и почему-то направляется к неочищенной тропинке.       — А… Э… Федь?.. Можно с тобой? — Николай кричит вдогонку.       — Нет, я сам, — Достоевский на секунду останавливается, отвечает через плечо и вновь направляется дальше. Ему остаётся лишь вздыхать.       — Ну ладно… Спокойной ночи! — Николай во всей красе чувствует свою беспомощность, и Достоевский поднимает руку, не оборачиваясь и тем самым прощаясь с Колей. Тот в последний раз вздыхает и уходит со вторым шагом Фёдора.       Пробираться через такие терни не особо муторно и по большей части скучно, просто Достоевский примерно понимает, к чему он идёт, следовательно, никаких вопросов возникать не должно. Он поправляет лямки чёрного портфеля, который относительно недавно подарил ему Гоголь, и оборачивается, проверяя, ушёл ли Николай. Ушёл. Отворачивается. Просить ждать не вариант. Промёрзнет и устроит драму-комедию в трёх актах возле рядом стоящих памятников. Может, даже лизнёт их от скуки, а дальше уже на кофейной гуще гадать, что будет.       Витиеватый забор, ограждающий территорию ботанического сада, встречает Достоевского поднятием уровня сугробов, которого, кстати, следы не достигают, а сворачивают, уходят за угол забора и, видимо, так заканчиваются. Фёдор цокает и закатывает глаза. Идиот.       — Стоит мне тебя благодарить, раз ты решил не перелазить через забор? — буднично и риторически спрашивает Достоевский, ступая в последний глубокий след и погружаясь в сугроб уже чуть выше колена, и не отводит взгляд от Осаму, который разлёгся на снежной горе, высотой почти достигающей верха забора. Дадзай приоткрывает один глаз, как лис, улыбаясь.       — Всё-таки пришли, Фёдор Михайлович? — тянет с улыбкой в голосе. Фёдор наклоняет голову набок. — Оказывается, если ждать, то дождёшься?       — Я знал, что ты здесь и ждёшь меня, — Фёдор обходит по-прежнему лежащего Дадзая, опускает портфель на снежную поверхность и усаживается рядом на горку, созданную случайно и по воле природы. О чём-то думает и стойко игнорирует чужой взгляд на спине.       — Что вы ещё знаете? — Осаму заводит руки за голову, будто бы лежит на пляже, а изредка мигающий фонарь неподалёку — персональное солнце. Недолгое молчание.       — Как давно ты пришёл сюда? — догадывается Достоевский, вполоборота поворачивая голову к Дадзаю, и получает довольный смешок в ответ.       — Вы когда-нибудь ходили на свидание?       — Похоже, у тебя хорошее настроение.       Дадзай довольно хихикает, перекатываясь в сидячее положение, и ловит взгляд Фёдора: его радужка снова отдает фиолетовым оттенком. Снова они медлят, с одинаковыми мыслями заглядываются, и с секундным торможением Осаму поднимается с пригретого места, окуная красные пальцы в снег. Потягивается, разминая локти, а сам наверняка терпит въевшийся в спину холод. Его куртка до ужаса похожа на осеннюю.       — Ну, Фёдор Михайлович, предлагаю немного пройтись. — Осаму, не дожидаясь преподавателя, доходит до угла забора и хватается за одну из вертикальных перекладин. — Помочь? или сами переберётесь?       Фёдор сверлит его взглядом, чувствуя растерявшуюся тишину в голове. Конечно же, это ведь Дадзай.       — Ну, я не заставляю…       — Сам.       Молчание, зрительный контакт. Они правда силятся прочитать мысли друг друга, не понимая, что уже достигли той работы в ладу, при которой действовать можно интуитивно. Фёдор, помедлив, хватает данную идею за хвост и прямо спрашивает себя: а почему они настолько хорошо сошлись в ансамбле? И натыкается на невидимый барьер, но на деле подходит к забору вплотную.       Он цепляется за горизонтальное сцепление и закидывает ногу для подъёма, до этого перебросив портфель на другую сторону. Стоит ему спрыгнуть на территорию ботанического сада и поднять голову, как над ним уже возвышается Дадзай с закинутым на одно плечо чужим портфелем. Интересно, если у них одна цель, то как им смешивать свои решения? Осаму усмехается и без слов разворачивается, уходя в сторону освещённого участка. Если память не изменяет, там должен располагаться ботанический сад.       — Сумка, — кратко просит Достоевский, неторопливо шагая за Осаму и отряхивая от рукава прилипшие снежинки. Обращение игнорируется. — Осаму, сумка.       — Что? Простите, не слышу-у, — улыбчиво отвечает Дадзай, с закрытыми глазами поворачивая голову и подставляя ладонь ко рту якобы для усиления звука, будто бы сейчас не мёртвая и вечерняя тишина, а снежная буря. Фёдор раздражённо выдыхает и наклоняет голову от слабого-слабого, невидимого, хоть и частого снегопада.       С сохранением дистанции между друг другом они выходят с «заднего двора», где как раз работают фонари. Достоевский оглядывает чёрные столбы с включённой желтоватой лампой и неожиданно связывает, почему здесь и исправно работающий свет, и такой уверенный Осаму.       Он подготовил что-то вроде… шуточного «свидания».       Фёдор едва не искажается в гримасе слабой неприязни. Умеет же кто-то портить всё представление одной фразой. Выдыхает.       Они минуют (точнее Осаму ведёт, а Фёдор тенью идёт следом) главное и большое здание с растительными экспонатами, с дневной смены закрытое. Дадзай останавливается у небольшой оранжереи, касается ручки и оборачивается на преподавателя.       — Забыл спросить, вы же на меня заявление не напишите? — как будто очнувшись только сейчас, спрашивает Дадзай, а по его глазам читается: «Конечно, нет».       — Только если декану. Или, может, директору? Мистер Фукудзава будет рад, — в тон отвечает Фёдор, задумчиво оглядывая территорию за забором, проходится языком по покусанным губам и, минуя Осаму, смотрит ему точно в глаза. Точно и чуть глубже.       «Нет. Конечно, нет».       Запах тропического леса и влажного воздуха ударяет в нос, ведёт за собой и окунает в такой внутренний диссонанс, когда листья зелёных растений на ближайших подставках покачиваются от слабого пробравшегося ветра и закрытия двери. Зелень почти рябит, непривычно мелькает тут и там, пока он сам с улицы, где каждый шаг — белый снег, выдох — полупрозрачный пар, а внутренний холод наконец-то балансирует с внешним.       Достоевский проходит вглубь и вскользь рассматривает проходимые цветы, замечая хризантемы и цикламены. Не хватает бабочек и более мягкого света, нежели от включённых (Осаму) ламп. Оранжерея точно иной мир, и надо бы отдать должное ботаникам и кафедрам, связанным с ботаническим садом: по доброй воле Фёдор здесь долго пробыть бы не смог.       — Поразительно, правда? — с налётом удовлетворения начинает Дадзай, крутясь у сингониума.       — Воистину. — Фёдор легко-легко проходится подушечками пальцев по листьям нарциссов и сразу прячет обе руки в карман.       — Из всех растений я неплохо знаю плющ, — снова простецкий тон; Осаму умудряется лавировать между будничным голосом и тем, что предвещает аккуратный выход на щепетильную тему. Край брови Фёдора приподнимается, но тот не оборачивается на медленно приближающиеся, лёгкие шаги. — Фёдор Михайлович…       — Фёдор.       — Что?       Достоевский оборачивается на Дадзая, стоящего в метре от него и до сих пор держащего чёрный портфель.       — Вне университета можешь обращаться ко мне как к Фёдору, — он протягивает руку, — и отдай сумку.       Осаму застывает. Неторопливо снимает с плеча лямку портфеля и протягивает, плавно перекладывая в чужую ладонь. Не отмирает после. Так и смотрит в безликие, но отдающие блеском цикламенов глаза. Дадзай точно не выглядит поражённым до глубины души и не является тем, кто готов от такого сомнительного благословения упасть в обморок. Его поставили на равные. Фёдор поставил его на один уровень с собой.       Всё-таки догадка, что тогда, в библиотеке, Достоевский восхищённо осматривал шахматную доску, подтвердилась. Осаму усмехается, Фёдор не меняется в лице.       — Хорошо, Фёдор, — Дадзай улыбается в привычной манере, пряча руки в карманы. Какой хороший анекдот: преподаватель, всем университетом прозванный Демоном, останавливает свой выбор на том студенте, про которого уже шепчутся «демонический вундеркинд». Хищник выбирает жертву себе под стать, или же равные друг другу обязательно станут союзниками? Осаму проходит мимо Фёдора, не отводя взгляд.       Суть дела не меняет, нет такого вопроса про них, чтобы они однозначно и честно ответили. Они далеко не союзники, для становления врагами нет условий, и остаётся лишь молча плыть в одной лодке.       Да, Фёдор?       Они встречались и до сегодняшнего дня: в первых числах декабря снова пересеклись в библиотеке и сидели за одним столом в полной тишине, пока Фёдор собирал информацию для своей научно-исследовательской работы, а Дадзай готовился к сессии; примерно в конце декабря, когда Осаму заснул на подоконнике после устного зачёта и Достоевский проходил рядом. Помнится, после новогодних каникул они впервые разговорились на что-то отвлечённое, обсудили новогодние праздники, как их обоих бесят пьющие в этот день, и что они, так-то, Новый год никак не отмечали, а про причины можно и не упоминать.       И сейчас они минут десять перекидываются фразами, тихо ходят рядом с папоротниками и вглядываются в интересную окраску кислицы. Фёдор улыбается только глазами, наблюдая за проникнувшимся атмосферой Осаму.       При выходе на снежную улицу они будто снова окунаются в обычную реальность и первое время молчат. В глазах играет не зелень, а белоснежно-тёмные покрывала снега. Фёдор смаргивает желание постоять подольше вместе.       — Вы… — Осаму запинается, закрывая дверь оранжереи дубликатом ключа, думает с секунду и исправляется: — Ты не беспокоишься о том, что кто-то может увидеть наши трюки у забора?       — Например? Осаму, в университете никого подавно нет, — отзывается Достоевский, идущий впереди.       — Верно, верно… Не хочешь спросить про мои связи? — Он наклоняет голову набок.       — Догадываюсь.       Встреча отдаёт всё более странным послевкусием, когда Фёдор возвращается домой спустя час от расставания с Гоголем, игнорирует пачку отправленных им сообщений и сразу шарит по карманам портфеля, что-то выискивая. И это что-то находится в основном отсеке — духи. Стеклянная прямоугольная коробочка со светло-фиолетовой жидкостью внутри, явно использованная много раз, но сохранившаяся наполовину, нашлась на самом дне.       Достоевский откладывает портфель в сторону, разглядывает с двух сторон, снимает крышку и прыскает себе на запястье. Ничего необычного. Но вот на следующий день он удивляется, когда улавливает этот же самый запах в коридоре университета, а при оглядке замечает повёрнутого к нему спиной Осаму.       И, конечно, они встретятся ещё не раз, кто-то снова подготовит встречу, сумеет выцепить другого в библиотеке, научном парке или спящем на своём рабочем месте, но они ни разу не упомянут неожиданный подарок. Как и не озвучат свои мысли, читая их по глазам.       «Понравилось?»       «Неплохо, Осаму, но твои трюки… слишком дешёвые».