Реприза на учёбу

Первый курс. Горячий июль.       Тротуар, бордюр, крыши домов и магазинов, тканевые занавесы, стёкла машин, сами машины — всё беспощадно обжигает и обещает вскоре поплыть от накала градуса. Прохожие обмахиваются тетрадками и случайными документами, желая хоть как-то убавить возникшую жару; кто-то, сутулив плечи, быстро-быстро ковыляет до ближайшего ларька с кондиционером. Самый настоящий земной ад.       Примерно так и встретила Япония старого знакомого, примерно так и продолжает встречать и ютить у себя Дадзая его Родина. Такой приём заставил завести вентилятор и носить его каждый раз при выходе из комнаты. Будь воля, Дадзай бы оборудовал кондиционер и врубил бы его на полную мощность, но пока что стерпит. Пока что терпимо носить мокрые от пота бинты, с трудом дышать от сухого воздуха и спать с крутящимся пропеллером у своего лица. Он проносил русские зимы с осенней курткой, а сейчас тем более вынесет японскую жару с дешёвым вентилятором. Всё равно.       Благословение — это техника, работающая несмотря на все природные трудности, и почти бесконечный запас сухих салфеток, которыми Осаму вытирает вспотевшие руки перед прикосновением к клавиатуре ноутбука. Тихое стучание клавиш перекрывается привычным жужжанием вентилятора, перебивается щёлканием мышки. Осаму заинтересованно склоняет голову набок, переходя по очередной ссылке, и с сомнением кидает взгляд на занавешенное плотными серыми шторами окно. Всё-таки поднимается с помощью опоры на пол, перешагивает ноутбук, сваленные из шкафа вещи, обходит кресло, берётся за края штор и, медля, распахивает их.       Яркие лучи солнца инородно врезаются в комнату, обжигающе падают на вечный бардак в ней и заставляют зажмуриться успевшего отвыкнуть от такого освещения Дадзая. Он, жмурясь, часто моргает и мучительно хмурится. Улица за окном приобретает очертания: небольшой проспект меж жилых домов. Близится час-пик, когда люди гурьбой возвращаются домой около шести вечера, но пока что виднеются лишь небольшие компании подростков.       Осаму обводит всех взглядом, тянется к окну и пытается расширить обзор, но лишь сталкивается лбом с нагревшимся стеклом и резко дёргается от окна. Может, правда кондиционером заняться… Дадзай закрывает шторы, снова погружая комнату в естественный полумрак. Как и ожидалось, на улице ничего интересного — даже рыжих нет.       Конечно же, Чуя не переезжал из Японии и тем более Йокогамы. Ему за границей делать попросту нечего, у него нет планов сбежать от мира и самого себя в том числе, собирая всю свою жизнь в один чемодан. Дадзай большим пальцем откидывает крышку с бутылки какого-то вина-пива и бездумно делает глоток, переключаясь между вкладками даркнета. Осталось дождаться подключения к камерам в трёх интересующих его районах. Осаму устало стекает сначала спиной, а потом прислоняется к рядом стоящей куче вещей. Около висков пульсирует от такой нагрузки. Ничего страшного.       Раздается щелчок: подключился. Курсор лениво управляется через тачпад: криво улетает из угла монитора, пропускает нужную кнопку и только со второй попытки нажимает на неё. Дадзай переключает записанные с двенадцати часов ночи до двух видео с помощью стрелочек, не спешит отрываться щекой от удобной груды вещей, внимательно просматривает мелькающие чужие фигуры на ускоренной записи и, лишь когда улавливает знакомый плащ, выравнивается, полностью подключаясь к работе. Вот он.       Перемотка на пару минут пораньше, включение нормального режима записи. Верный район — второй, как Дадзай и предполагал. Час и двадцать две минуты, опущенные плечи в чёрном плаще появляются в углу кадра. Знакомая шляпа, знакомая походка, знакомый уставший и задумчивый профиль лица. Дыхание затаивается, утаивается, сам Осаму не сжимается лишь потому, что забывается. Глядит-глядит на медленную ходьбу знакомого, дорогого, давнего, родного человека, пропитывается его ощутимой даже через электронную запись аурой, настроением, мыслями. Сейчас он явно, явно думает о прошедшем рабочем дне и хочет побыстрее принять душ перед сном. Сейчас Чуя хочет спать и не включать голову до завтрашнего дня.       Дадзай вдыхает. Перематывает обратно, когда Чуя сворачивает в район с огромным отелем, и снова вглядывается в уже запомнившиеся кадры. Всё такой же карлик, а рыжину волос видно даже через тусклую запись. Дадзай коротко смеётся и опускает голову. Ничего не изменилось, но поменялось многое.       Вот и его бывший напарник. Накахара никогда не отличался деловитостью ума и склонностью думать дольше, чем одну секунду, — ему всегда хватало раздать пинков и подарить один крепкий удар кулаком в морду. Его жгучий огонь, раскалённый нож у горла, громкий голос и пылающие глаза — вот что лучше всего запоминается после встречи с ним. Но Чуя не просто бешеный, взбученный, он чуть более ранимый и податливый, чем кажется. Дадзай, усмехаясь, щурится; тот ведь ничуть не поменялся. И рыжие волосы Накахары воспоминанием растворяются перед дремотой, ни на секунду не походя на убийственную японскую жару: огонь Чуи всегда был отрезвляющим. Ноутбук гудит. Играя светлыми рефлексами на сонном лице Дадзая, на него с экрана смотрит изображение тёмного неба с россыпью звёзд и одной очень яркой вдалеке.       Бледная Луна медленно сменяет пекущее солнце, наконец-то погружая Йокогаму в едва-едва ощутимую прохладу. Прохладу, конечно, по сравнению с дневной преисподней. Дадзай, хмыкая на расшатанную балку перил крыльца, которую надо бы заменить, но как-нибудь потом и попозже, взъерошивает помытые волосы и не торопясь скользит вниз по ступенькам, пропуская последнюю. Выжившие сверчки скрипят на заднем дворе, не трудясь донести свои отголоски до задумавшегося Осаму. И так всегда: он лишь тенью проходит живую природу.       Калитка, подражая упомянутым сверчкам, скрипит, только более противно. Вот на неё Дадзай уже обращает внимание, сверлит взглядом при открывании и провожает, закрывая. Надо бы смазать. Позже. Сдувает упавшую на глаза прядь и, засунув руки в карманы, расслабленно шагает по тропинке в правую сторону. Ночь — краса тишины, эталон спокойствия. Только свои, только внутренние демоны, заглушаемые тихим посвистыванием Осаму.       За ним вряд ли могла вестись слежка, и даже при всем желании прошлого Босса напасть на след Осаму было бы трудным. Просто потому что это Осаму. Он считался своего рода гением здесь, в Японии, прозвался им же в России, и, как минимум, из-за одной репутации на него побаиваются надвигаться. Как минимум.       Тихий стук шагов о плиточную укладку проспекта точно слышен в ближайших проходимых дворах, но позднее время скроет любые следы нахождения Осаму в японском городке. Даже большинство окон плотно зашторены, и Дадзай совестно идёт в припляску у заборов, оградок, скользит в тени и тихо, незаметно, призрачно исчезает. Дом в глухом и маленьком районе, купленный давным-давно и скрытый от глаз абсолютно всех, кто когда-либо знал Дадзая, растворяется за ровной спиной, обтянутой в бежевом плаще.       У Чуи дела по времени растягиваются и идут хаотично, задания чаще всего даются долгосрочные и трудоёмкие, но чётко выделено расписание именно на сон: от двух часов ночи до восьми. Исключения делаются в крайних случаях, а так будь Накахара в командировке, другой части страны, на важной встрече или поисках заданной вещи или личности — всегда у него будет время поспать. И сейчас, ближе к полвторому, Чуя должен быть у дверей отеля, находившегося под управлением организации «Портовая Мафия».       Ветки кустарников и декоративных деревьев статуей — почти безжизненной — застывают на маленьких аллеях, никак не замечая мимо проходившего гостя. Дадзай, притормозив у высокого сплошного забора, осматривает местность: светофор верно сменяется на красный, но дороги пусты; свет во всех домах выключен, но, вероятно, они просто выкуплены Мафией и нежилые. Сосновые деревья за маленькими оградами бесшумно скрываются во тьме, будто неживые, хотя так игриво сказывается безветренная погода.       Тишина и благодать. Осаму подставляет руку к уху, прислушиваясь, и даже не различает далёкого шиканья котов, так обычно разносимого под глубокую ночь. Район будто вовсе мёртвый, но журчащая вода небольшого фонтана на территории отеля слышна даже по другую сторону забора, поэтому улица просто спит. Как, верно, и бо́льшая часть Йокогамы, пока Дадзай снова не вписывается во весь встроенный код.       Луна, жадно обсыпанное звёздами небо, старые плиточные крыши и мигающие светофоры гаснут, меркнут, стоит хитрым, темнющим в ночи глазам заметить движение, хотя сейчас здесь должно летать лишь перекати-поле. Опущенная голова, заметная шляпа со сверкающей жёлтым рефлексом цепочкой, устало понурые плечи, скрытые под массивным плащом; знакомый силуэт двигается по одной стороне дороги с Дадзаем, безлично переходит дорогу и точно знает, что в такое время никто не посмеет проехать этим путём. Осаму, подавляющий разрастающийся ком прям за челюстью, засовывает руки в карманы поглубже — если коснётся, его убьют одним ударом.       Скрытая во мраке фигура Накахары проходит вдоль забора отеля, окна которого затонированы и отражают лишь звёздное безоблачное небо. Подолы его плаща будто секундно взволновались, если бы сейчас начал показываться ветер, но, останавливаясь, Чуя вскидывает голову и прислушивается, замирая. Пробегается взглядом с угла железной ограды на заблокированную калитку, открывающуюся только по специальной карте, тормозит на терминале и не дышит.       Тёмная листва на застывших деревьях молчит, угрюмо не колыхаясь, лишь сердце равномерно стучит. Показалось? На всякий случай Чуя невесомо, как можно тише проходит дальше и думает, стоит ли заглядывать в маленькую аллею, прикасающуюся к железному ограждению. Думает, думает и всё-таки проходит, лёгкими шагами сохраняя безжизненность улицы и заодно поднимая маленькие камушки с тротуара.       Аккуратно, стараясь не уронить шляпу, выглядывает за угол, всматривается в огороженные квадратными бордюрами липы, рассаженные декоративные кусты, на всякий случай разглядывает клумбы с разноцветными и тёмными из-за отсутствия хорошего освещения цветами, слушает-слушает и без размаха кидает камни с такой скоростью, что они вмиг прилетают в кусты у забора, где потенциально мог спрятаться нарушитель тишины. По улице разносится противное лязганье: его снаряды угодили по железу, миновав листья и ветки кустарников. Мимолётно, точно по секундам, закрытая калитка распахивается, выпуская администраторшу и двух охранников позади неё. Все твёрдой рукой направляют на Накахару огнестрельные оружия: пистолет и два автомата.       — Свои, — недовольно кидает Чуя так, что работница сразу узнаёт его, торопится опустить пистолет и сделать слабый поклон, чётко проговорив извинения. Накахара, медля, тихо-тихо выдыхает и разворачивается обратно ко входу. — Порядок.       И только листья лип, в которых притаился Осаму, ловят еле уловимое в созданной тишине хлопанье калитки. Он, наконец, выдыхает всё напряжение и непонятную тоску и расслабляет плечи. Камень с плеч падает облегчением: Чуя с дурацкой шляпой всё также бодр. Уголки губ Дадзая расплываются в лёгкой, удовлетворённой улыбке, и он бездумно переводит внимание на крошечные звёзды в небе, пока они теряют свои границы и готовы слиться с соседними. Чуя жив. Одна звезда, две, три… Поверхностное дыхание прерывает слабая вибрация телефона в кармане. Осаму, зная, от кого данная весточка, потому что отключил уведомления на всех диалогах, кроме одного, застывает секундно и тянется за устройством. Федор Достоевский Как встреча?       Осаму кривит уголок рта и про себя усмехается. Он ушёл из мафии два года назад.       Так уж вышло, что якудза, формально запрещённая, но мало кто из властей хочет её снести, осталась позади. С самых четырнадцати лет до момента, когда тело мёртвого друга истекало кровью и пачкало бинты…       «Дадзай, послушай меня… Ты говорил, что не можешь найти места. Что насчёт… нашей идеи?», — последнее, о чём они говорили там, перед смертью, и то, почему Накахара, Акутагава и еще сотня его подчинённых остались без друга, наставника и главнокомандующего. Всего-то, да? Смехота. Но перед Чуей показываться всё ещё боязливо.

***

      Пробка на проспекте раздаётся душераздирающим воплем гудков автомобилей, будто бы абсолютно у всех сегодня важные дела. Птицы разлетаются подальше от ужасного воя, боясь, что на них налетает ураган огромных хищников. Ощущение, что деревянные ставни старых питерских квартир сейчас повылетают с треском, укрепляется каждую секунду больше и больше. Кое-какие соседи из жилого дома напротив уже высовываются из окон, чтобы прикрикнуть на водителей. Лишь Достоевский, закрывая спортивную сумку на молнию, морщится, но быстро абстрагируется от человеческого беспорядка. Ему необходимо управиться со своим.       Накидывает тёмную ветровку поверх белой футболки и застёгивает до подбородка, попутно осматривая главную комнату в маленькой квартире: деревянные полки с обшарпанными краями пусты; старое, с чёрными точками на покрытии зеркало отражает ободранные обои выцветшего зелёного цвета, уже давно расклеившиеся по краям. Тумба, держащая зеркало, является единственной презентабельной мебелью: недавно куплена — с узорчатой круглой салфеткой, на которую арендодатель квартиры поставил две иконы — Божия Матерь и Мария Магдалина. Фёдор задерживает на них взгляд и закидывает за спину чёрный рюкзак, лежавший на скрипучей и прогнувшейся постели. Захватывает собранную спортивную сумку и ставит её у входа на пол, пока надевает кроссовки и кепку. На тумбе остаются лишь бумажные потрёпанные деньги — оплата — и ключи.       Достоевский останавливается у лестничного пролёта, не спешит надевать чёрную маску. По его расчётам, арендодатель на данный момент должен открывать главную подъездную дверь, семь секунд идти до лифта и вызывать его столько же. Этаж шестой, следовательно, Фёдор может досчитать до пяти и спускаться без лишней суматохи. Он поправляет маску, оглядывается на маленькое подъездное окошко у потолка, рядом с которым стоят иконы и банка мутной воды, и снова поправляет маску. Постукивает пальцами по карману ветровки, в которой лежит телефон, подсознательно чувствует всплывшее нечёткое воспоминание, но тут же спускается на первую ступеньку.       Минуя четвёртый этаж, Фёдор косится на лифтовые двери, за которыми проезжает сам лифт, и в том же темпе продолжает путь. Главное окно квартиры выходит на проезжую часть, а он пойдёт другим путём. Подъездная дверь глухо пищит, выпуская Достоевского, полностью сконцентрированного на слухе. Хозяин квартиры, который сейчас осматривает пустые комнаты в недоумении, попросил встретиться полчаса назад и обсудить выселение Фёдора, на котором настоял, естественно, сам арендодатель пару дней тому назад. В данной ситуации его сильно смутили, дословно, затворничество Достоевского и склад мусорных пакетов, который очищается, дай Бог, раз в три недели. Благо, что причина обоснованная: хозяйка прошлой однушки, которую снимал Достоевский, с чистой совестью его выгнала за «окаянный» вид. Да Фёдору, жаль, всё равно, только не хочется в лишний раз связываться с глупыми людьми насчёт жилья.       Он ныряет в протоптанный путь среди пышных кустов, рефлекторно поправляя лямку портфеля. Его ищут по фотопортрету и привычным белым вещам, из которых Фёдор обычно не вылазит. Простого прохожего во всём чёрном никто не додумается опрашивать. Телефон в кармане вибрирует, и Достоевский только ради приличия достаёт его, дабы удостовериться, что это хозяин уже прошлой квартиры. Хочет спросить, почему тот пропал. Почему до этого нельзя додуматься? Конечно же по той причине, что после разговора ему немного повысят плату («Времена сложные, понимаешь, сынок…») и увеличат надзор. Ждёт, пока звонок закончится, и с облегчением заворачивает за угол, зная, что на этом его больше трогать не будут.       План следующий: остановиться в гостинице через три квартала на ночь и завтра заселиться в однокомнатную квартиру, находящуюся через две улицы отсюда. Продержится он там явно до конца лета. Мимолётно кидает взгляд на заднее стекло машины, покрытое тонировкой, и замечает за собой лишь девушку, облокотившуюся о недалеко стоящий забор. За ним следа нет. Можно выдохнуть спокойно. Коллекторы и старые неприятели не устроят ему новой головной боли. Снова сворачивает, видя вдалеке возвышающееся здание гостиницы.       Он бегает так от силы года два, три. Может, даже побольше, но сути не меняет: он расплачивается за грехи покойного отца, собственную бедность и, похоже, недавно умудрился заинтересовать небольшую группировку в рамках города. Видимо, об его умениях взлома наслышаны нищенские и тёмные районы Санкт-Петербурга, особенно мерзопакостные дурни с дурью в жилах. Оттого и приходится бегать: снимая квартиру рядом с как раз-таки бедными районами, потому что денег у него не так уж много, он появляется только утром и ночью, после работы, но спустя месяц или чуть больше на него уже открывают «охоту». Придурки готовы взломать и дверь, и разбить окна, лишь бы разок его припугнуть и попытаться шантажировать или переманить к себе.       Реальный мир плывёт размытой картинкой, отличительные черты администратора на ресепшене запоминаются чёткой мыслью: «Не спит двое суток». Сотни слов, неосознанно летающих в черепной коробке, Фёдор ловит будто ниткой, лосом, вытаскивает по каждой и только тогда осознаёт, слышит себя. В ином случае мутные глаза скользят по предметам незаинтересованно, улавливают каждую деталь, но разум будто бы сразу спешит выбросить полученную информацию; голова жужжит в переносном и буквальном смыслах. Бесцветные — зелёные? — кресла остаются позади, лестница резкими изгибами направляет ступни и скорость шага. Администратор, провожая его до номера, щебечет и кудахчет, пытаясь рассказать всё и сразу о гостинице. Фёдору хочется спать.       Уложенный ноутбук на, к удивлению, мягкую простынь меняет всякие неосознанные планы. Достоевский трёт глаза, включает устройство, для которого он и выделил портфель, и не спеша снимает ветровку, потом ещё долго смотря расфокусированным взглядом в пол. Он ведёт головой, подавляя желание упасть на кровать и не просыпаться месяца два. Подавляет и сжирающее чувство пустоты за рёбрами и в желудке, накрывает клавиатуру руками и полностью окунается в работу, ни разу не оторвавшись от монитора.       Повысить защиту операционной системы от взлома — первая задача на ближайшие полчаса. Потом он займётся сменой пароля, которая происходит каждый раз при переезде, а это два-три месяца передышки (стоило бы чаще, если честно, но нужды пока нет); проверит почту, защиту на неё, прочистит диски и закачанные файлы, хотя многие и так удалены сразу после скачивания. Прокрутит три антивируса на наличие подхваченных паразитов, наложит новый двойной пароль на особо важные папки, спрятанные среди скрытых и обманчивых. Очистит историю браузеров, потому что два раза за месяц приходилось выходить из режима Инкогнито.       Особенно долго он моргает, подключаясь к невиртуальной реальности, когда до крови откусывает заусениц; бездумно залипает на образовывающуюся каплю крови и закрывает рану языком, прижимая палец к губам. Не время.       Отмытое окно, обрамлённое пластиковыми ставнями с чёрными полосами грязи, скрывает за собой светлое и чистое небо, постепенно переходящее в оранжевые оттенки и принимающее маленькие тучи. Солнце сходит к горизонту, пока Луна, и так видимая весь день, светит полумесяцем. Гудения автомобилей стали тише, хотя Фёдор не сосредотачивался на них с самого прибытия в гостиницу. Комната, к слову, темнеет вместе с улицей, поглощая Достоевского в такой привычный мрак, что он даже рефлекторно расслабляет плечи, попав в свою комфортную среду. Белый экран ноутбука менее расплывчат.       Вытаскивает его за шкирку из кодов и программ уведомление. Фёдор теряется, вглядывается в панель меню и ищет, какой значок принадлежит браузеру. Щёлкает наугад и с досадой замечает, что не закрыл вкладку с открытой страницей в телеграмме. я хуй сосал (Гоголь) ФЕДЬЬЬЬ ты ща офигееш щащаща ща хочешь анекдот??       Фёдор молча пялится на экран, даже не обращая внимания на ник и его личную приписку фамилии. В голове одновременно звучат «да» и «нет». Ему думается, что Гоголь слышит «да», и забывает написать ответ. я хуй сосал (Гоголь) значит да штирлиц знал что запоминаются только последняя фраза и первый час корпоратива АЭАХАХХАПВЭЖАЭАХПВАЭП       Мышцы на лице, отвечающие за мимику, непривычно сводит. Фёдор слабо-слабо улыбается, или же усмехается, монитору и ставит эмодзи лайка на сообщение. я хуй сосал (Гоголь) ВАУ Федь не хочешь меня навестить? тут скучнн       Веки, до этого устало прикрытые, тяжелеют вмиг, напоминая Фёдору о таком желанном забытье хотя бы на пару часов. Пальцы упираются в клавиши, не в силах держаться на весу и не в состоянии напечатать ответ. Мутный фокус плывёт по буквам, складывая слова в голове в рандомной последовательности, и Достоевский почему-то вспоминает про фикус, который ему понравился, из квартиры в январе. Вкладка с диалогом закрывается резким движением руки, и он долго моргает, на секунду приходя в чувство. Не к нему. Только не это.       Фёдор не замечает, как закрывает ладонью рот, игнорируя онемение в плече. Раздирающее чувство пустоты расширяет горло, зажимая трахеи, и извергает токсичный жар. Тошнота. Он склоняет голову вперёд, на самом деле вбок, клонится направо, но, по правде, падает на простыни слева. Жар холодит, рука слабеет, разум мутнеет. Последнее, что выделяется чёткостью среди размытого месива тёмных красок — рабочий стол с изображением Центавры А. Что угодно, но он не готов окунать Гоголя во всю суматоху с переездами и сотнями кодированиями, в которой сам живёт как в небытие.       В детстве он убил птицу.       Фёдор никогда не держал зла на мир, что более того, ему незачем было ненавидеть хотя бы крупицу неидеального великого создания, ведь вера в Создателя по правде рождала в нём то, что можно назвать жизнью. Набожным родителям было легко привить религию своему единственному сыну, его по правде любили и о нём заботились; маленький, послушный и всё-таки немного болезненный Фёдор не приносил ни бед, ни беспокойств, при учёте медицинского образования у отца, поэтому назвать его можно было только божьим даром.       Один раз, сидя во дворе и читая медицинскую энциклопедию, под шумок взятую из библиотеки отца, Фёдор неволько отвлёкся на чириканье подлетевшей птицы. Маленькая, с чёрной головкой и коричневым опереньем, совсем как цвет деревянной балки крыльца, она совсем не боялась присутствия Фёдора. И не улетела, даже когда стульчик под ним скрипнул и он приблизился к существу. Птицы всегда боялись людей, голуби отлетали от них в панике, синицы заставляли дрожать заснеженные ветви, стоило снегу захрустеть под человеческими ногами, а тут, смотрите, птица — и не боится.       В сказках забавно описывались птички: они то передавали вести, то садились на пальцы к людям и трещали-трещали, как будто всегда были друзьями народа. Фёдор медленно, благодаря детскому и неизношенному терпению, тянулся пальцами к новой гостье, ожидая, когда же она испугается. Но, вопреки ожиданиям, она сделала маленький-маленький прыжок навстречу детским пальцам, наклоняя головку, видимо, без страха и с желанием узнать, что странный Чудо-Юдо хочет от неё.       Но не успели пальцы коснуться птичьего оперенья, погладить по голове и подарить маленький, такой же как Фёдор и птица, кусочек тепла, как, замерев, птица замертво упала в траву, слетев с балки, как подстреленная банка. Детская ручка застыла, внезапно наткнувшись на что-то ужасное, противоречащее пониманию, но неосязаемое; живые умирают, но протянутая рука и бездыханное тело у ног не стыковались друг с другом никак. Он, отмерев, напугался, ещё раз, наклонившись, удостоверился, что животное не спит, и, отложив книгу, быстрыми маленькими шагами поспешил к родителям в дом.       Суеверие не стыкуется с религией точно так же, как Фёдор не состыковал смерть птицы и его присутствие с ней в момент гибели. Но картина, как отец сидит на корточках к нему спиной и как мать упёрла руку в бок, ладонью второй руки закрыла губы и подбородок, смотрела на птицу и, услышав шаги, взглянула на него, вышедшего к родителям Фёдора, запомнилась ему тем самым спокойным моментом, секундой «до», когда его ещё не обуяли ни тревога, ни страх.       Тогда мать, Мария Фёдоровна, уже была беременной, фраза «Бог послал тебе сестрёнку» не была полностью понятной Фёдору, и лишь когда он увидел маленькое-маленькое существо, как он сам когда-то, лежащее в детской кроватке, он осознал, что у него родилась сестра. Ещё один человек пришёл в его маленькую семью, что вызвало радостную улыбку на лице всегда спокойного и тихого Фёдора.       Тогда она плакала от жара. Отец, медик, возился с баночками и пакетиками рядом с кроваткой: по выражению лица было видно, как он выматывался в присмотре за ребёнком и работой; мать куда-то вышла, и Фёдор, молча подошедший к кроватке, рассматривал хнычущее, ревущее лицо малютки-сестры, что не умолкала полчаса с роду.       — А, Федь, это ты, — обратился к сыну отец, — да вот температура поднялась, пора скорую вызывать…       — Хочу помочь, — по-детски наивно отозвался Фёдор, протягивая ручку к маленькому существу. Отец что-то говорил, по-доброму смеялся, коротко и быстро, что походило на смешок, но было не разобрать, даже плач сестры на секунду затих, хотя рот не закрывался, круглое лицо всё ещё было ужасно искажено в гримасе боли; звук издали только пальцы, почувствовавшие горячий лоб, на секунду прорезался крик сестры и, подыгрывая замершему на секунду сердцу Фёдора, вовсе стих, одной звуковой волной дойдя до спада. Фёдора сразу что-то смутило в разгладившемся лице сестры, жаре под пальцами и запоздавшем звуке, как отец положил что-то стеклянное на стол, в его шагах и добром низком голосе, который ещё сквозил нескрываемой заботой. Потом всё затихло, тишину рвали резкие движения отца, его попытки привести дочь в сознание, и хотя он мягко взял затихшее тельце на руки, рефлекторно начав качать, как если бы заставлял её заснуть, в его глазах читалась одна звонкая, резавшая по тихому миру в ушах Фёдора тревога. Потом он слышал звуки скорой помощи.       Тогда, стоя у крыльца в объятиях отца, утирая сотые капли слёз с щёк, мать пробыла там, где недавно была бело-красная машина, до сумерек, и когда Фёдор вышел, аккуратно ступая по деревянным дощечкам крыльца, то снова поймал странный, уже знакомый взгляд матери — так смотрят с укором. Смотрят, когда сами не понимают, кто виноват в этой ситуации, правильно ли распорядился Господь, решив отнять чью-то жизнь, но точно уверены, что какое-то лишнее движение сильно повлияло на исход событий. Что слишком любопытный, слишком тихий и своенравный маленький Фёдор повлиял на смерть дочери, хотя, конечно, на всё воля Божья, и Ему перечить никто не смел.       Фёдор, сам того не желая, запер двух маленьких птичек в клетках, под названием Смерть.       Родители постепенно как будто потеряли к нему интерес: по отцу явно тяжело ударила потеря ребёнка, мать какое-то время молчала, глядя на Фёдора, и так в их семье воцарилась обоюдная и взаимная тишина. Фёдор слышал только звук стрекоз на заднем дворе и шелест травы, как скрипел дом и подвывал ветер, но улыбки и смеха долго ещё не было в этих четырёх стенах. Его больше стали водить по церквям, мать дольше общалась со священниками, шепча что-то им на ухо, пока Фёдор сидел у входа на лавочке и снова ловил этот странный, смешанный взгляд. Ясно как день, что говорили о нём. Первое время его могло это только смущать, но после это превратилось в постоянное напоминание о том, что он сделал что-то плохое. Так, закрыв кого-то в Смерти, он сам застрял в пучине Вины.       Вскоре слегла и матушка. Непоправимо заболела, никакие микстуры и советы ей не помогали; отец был бессилен перед новой трагедией, что стучала в их семью. После её смерти они вдвоём переехали в Петербург, где, впрочем, несмотря на попытки отца держаться, его частые походы в церковь и отличие Фёдора на инженерном курсе он всё-таки сломался, залез в долги и отрёкся от так называемого Господа. В пьяном бреду он мог говорить про Бога, просить у него прощения и прощения у Фёдора, но тот давно уже понимал: отца не простить, а если и прощать, то точно-точно не ему.       Свой крест необходимо нести самому — религия учит повышенной ответственности, но кто религиозный человек без веры в себя, своего внутреннего Бога?       Плачевная репутация среди петербургских барыг, кружков наркоманов, некоторые долги в банке — наследство от отца. Знание взгляда искоса, когда смотрят на чужого тебе страдальца, — наследство от мамы. И тихое, бурлящее чувство вырезанного куска мяса где-то под сердцем, которое можно зашить, лишь проломив рёбра.       Сознание наконец-то погружается в насильную дремоту, но Фёдор успевает запомнить момент, когда ощущает лёгкое прикосновение к щеке, стремящееся убаюкать. Видимо, спать его заставят только ангелы.       Ноутбук гудит.       Проснуться удаётся от лёгкого нарастания паники — предчувствия, будто прямо сейчас проход в номер раскроется с оглушительным стуком и впустит недоброжелателей, будь то неугодные уборщицы. Фёдор подскакивает, дыша через рот, и осматривает каждый угол комнаты, пытаясь понять, откуда шло удушающее наваждение. Проводит рукой по щеке и случайно замечает лежащий на тумбе телефон. Хватает его небрежно, неаккуратно, с трудом удерживает от падения и снимает блокировку с помощью скана радужки, настроенную давным-давно самостоятельно. Время заходит за полночь. Сердцебиение не думает замедляться, отчеканивая будто по лёгким и мешая дыханию.       Мысли переключаются от тревожного сна к социальной сети, где в верхних, ещё не удалённых диалогах Фёдор останавливается на Дадзае и заходит к нему на страницу. Размеренные вдохи и выдохи; он, по вчерашним расчётам, уехал в Японию для встречи с одним важным для него человеком. Другом. Первый палец, потянувшись к набору сообщения, вздрагивает, но Достоевский игнорирует уловимый тремор кистей.       Через ровно шесть секунд уведомление: Осаму Дадзай Хочешь помочь советом по личной жизни? Кстати Мне звонили с рая Говорили, что ищут сбежавшего ангела Но я тя не сдал)       …Они увидятся в сентябре. Как бы не хотелось признавать, Фёдор этого ждёт. Но пока занавес закрыт и играет антракт.