Реприза на учёбу

Курс третий.       Постепенно сезон сменяется другим, листва желтеет и опадает приставучим цветастым ковром. Дождь, наперекор всем замыслам красоты, разводит грязь и пачкает жёлто-красный ковёр в противный коричневый цвет. Но только природе судить, нужно так делать или нет. Очередное подвывание ветра в открытую створку аудитории колышет запущенный самолётик, поднося его к самому потолку, и тот, ударяясь носиком о бетон, неуклюже летит вниз.       Начало третьего года проходит недурно: Дадзай бездельничает на парах, запуская самолётики и делая цветки из исписанных листков; Фёдор Достоевский не появляется на собственных парах уже две недели. И ладно бы он ходил изредка в университет, пересекался с коллегами, задерживался в библиотеке, но нет, его ноги не было здесь вот уже тринадцать дней. Сегодня идёт четырнадцатый, и скуку Дадзая не описать даже поэмами.       Бумажный самолёт лавирует над проходами и приземляется ровненько, как и рассчитывалось, по левую руку от одной девушки. Она, с замедлением обращая внимание на побрякушку, замечает начало надписи, отчего разворачивает помятый листочек в клетку. Прочитав предложение о свидании и рассмотрев красиво нарисованную виселицу, она оборачивается точно на Дадзая, который непринуждённо улыбается и с хитрецой в глазах слабо машет ей. Его предложение отклоняется запущенным в ответ комком бумаги, некогда самолётиком, и гневным взглядом от выбранной особы. Ну, впрочем, это и ожидалось: дама-то серьёзная, связываться с бездельниками не будет.       Пара заканчивается так же обыденно, как и две до этого, как и все остальные за почти прошедший месяц. Осаму с налётом облегчения и дикой усталости выкидывает бумажку в урну у двери, а одолженную ручку кидает однокурснику. Что-то подсказывает, прям на ухо шепчет, что идти на четвёртую пару — информатику — дело глупое, бесполезное, да и кому этот предмет, собственно, нужен, так? Дадзай приезжал в Россию не только за новой жизнью, но и за знаниями, а знания без Фёдора Михайловича в виде заместителя не знания.       Из здания университета Дадзай улетает свободной птицей, довольно бубня радости себе под нос, и сверяется со временем. Обед уже прошёл, следовательно, магазины благополучно открыты. Справляясь достаточно быстро, уже через полчаса Дадзай находится в переулке Санкт-Петербурга, попадавшем в тень от многоэтажки, с одиноким красным тюльпаном в одной руке и пирожным в другой. Если он правильно сориентировался среди однотонных закоулков, то та самая хрущёвка должна быть…       — Подождите! — Дадзай протискивается в подъезд следом за безликой девушкой, сверкая улыбкой. — Пре-ем-много благодарю!       …здесь.       — Прям торопитесь, молодой человек. — Незнакомка помогает вызвать лифт и, видимо, собирается ехать вместе с ним. — Опаздываете на свидание?       — Оу, — Дадзай искренне удивляется начавшемуся разговору. — Скорее бегу на примирение, — он почти не врёт, к слову.       — Как романтично, — дама хихикает и пропускает Осаму в лифтовую кабину, заходя следом. Неуместно подоспела собеседница с расспросами; Дадзай лишь отшучивается и косо поглядывает на счёт этажей, мелькающий над лифтовыми дверьми. Он наконец-то отстаёт от своеобразного хвоста на пятом этаже и желает собеседнице хорошего дня, вычёркивая из своей памяти её удивлённое выражение лица в последние секунды встречи, ведь среди жильцов на пятом этаже она не помнит ни одну девушку.       Выдыхая, Дадзай зажимает кнопку звонка и упорно стоит не шевелясь, отсчитывая секунды до открытия двери. Кто ж знал, кто ж знал, что такую захолустную квартиру решит навестить молодой человек с минимальным набором романтического подарка.       Упорно вглядываясь в кожаную, очень грязную, порванную и с разводами обивку двери, он за секунды расплывается в улыбке, стоит щёлкнуть засову и натянуться цепочке, закрывающей проход в беспросветную квартиру. Лицо, глядящее из темноты, ничем не лучше обшарпанной многоэтажки и тухлого подъезда: мешки под глазами выделились сильнее, уголки глаз покраснели от раздражения, на губах виднеются полоски запёкшейся крови. Фёдор чуть щурится, привыкая к освещению маленького деревянного окошка в подъезде, и его растерянный расфокусированный взгляд кажется ещё мельче и прозрачнее.       — Пропустишь, Рапунцель? — игриво мурлычет Дадзай, намекая, что стоять ему за порогом не лучшая идея. Достоевский без слов снимает цепочку с двери, пропускает мельком Осаму внутрь и шустро запирает дверь обратно, только на два засова и снова цепь.       — Что хочешь? — бездушно и тихо, будто на изнеможении сил, спрашивает Фёдор. Дадзай усмехается, крутя цветочек в руке и опираясь спиной о скрипучий шкаф: в таком состоянии Достоевский настолько уязвим, что его хоть сейчас скрути — поляжет как миленький. Сам Достоевский, явно, думает о том же, но почему-то в его жестах не мелькает ни тени сомнения. Дадзай не считается врагом.       — Да так, пришёл проведать любимого преподавателя, — выдыхает Осаму, всматриваясь в очертания коридора, — о, и это вам. — Он с незаметной, но ощутимой кожей улыбкой протягивает тюльпан и пирожное, висящее на пальце с помощью ленточки.       В один миг прихожая освещается желтоватым светом пыльной лампы. Позади Достоевского, который осматривает подношение тупым взглядом, стоят комод с потёсанными углами и стульчик, будто принесённый из другой комнаты. Под ним, в щели между комодом и полом, — одна пара обуви, осенняя, а в незакрытом отсеке виднеются носки кроссовок. Нажитое очень худо, Дадзай и Фёдор сами стоят на постеленной серой тряпке, и то Дадзай не сомневается: постелила её хозяйка квартиры.       — Мне нездоровится, — кратко отвечает Фёдор, не принимая подарок, и устало прикрывает веки, — так что, Дадзай? Что хотел?       — Проведать вас, Фёдор Михайлович!       — Проведал. Всё?       — Оу, нет. Ещё… Почему вам нездоровится?       Слышится тихий вздох. Фёдор отходит в неосвещённый коридор, прочищая горло слабым кашлем, и сворачивает влево, в ответвление коридора.       — По множеству причин, — на словах уклоняется Достоевский, звуча не громче треска старых ламп. Дадзай, как ребёнок в новом парке аттракционов, рассматривает каждую мелочь: отошедший кусок обоев, неровный линолеум — и в голове наперёд вырисовывает план квартиры. Ему хватит ещё немного информации для личного спокойствия: отчего-то смутное положение дел Фёдора навевает смутную тревогу.       — О, куда мне поставить гостинцы? Или вы сладкое не любите? — сразу подхватывает Осаму, чуть не пройдя маленькую кухоньку.       — Поставь там где-нибудь… Только не трогай ничего. — Вздох временного хозяина квартиры не слышится точно так же, как просьба оставить квартиру в покое. Цветок с пирожным находит своё пристанище на деревянном неустойчивом столе, накрытом многолетней выцветшей клеёнкой; главный вид находится непосредственно за окнами. Дадзай, оперевшись ладонями о край пыльного подоконника, рассматривает то детскую площадку, выделявшуюся при свете фонарей, то пустую на данный момент проезжую дорогу. Если постараться, то среди других многоэтажек можно разглядеть продуктовый. Район людный.       — Фёдор Михайлович, а вы до конца недели на больничном? — в лоб спрашивает Дадзай, не оборачиваясь на преподавателя, что стоит в дверях и устало массирует висок. Вопрос пролетает по всей кухне, минуя кухонный гарнитур в капельках жира, и будто обходит Фёдора по ломанной прямой. Пара секунд проходит в полной тишине.       — Да. — Тёмные глаза, прищуренные от непривычного света на кухне и со стороны прихожей, внимательно цепляются за образ Дадзая, но всё не могут найти определённую угрозу нахождения его в этой квартире: хвост за собой не пустил, иначе зачем странные цветные вещи на столе; сам он не причастен к тем бешеным коллекторам, что прописано в личных документах Дадзая, а причина визита… Кажется, Фёдор догадывается.       — Ну-у, тогда-а… — Дадзай чешет кожу за ухом, плавной походкой направляясь якобы к выходу, и останавливается ровненько рядом с Достоевским, что не успел обрадоваться от ухода внезапного гостя. Лицо, глаза, губы — образ Дадзая неожиданно приближается и наконец загораживает раздражающий свет.       Кислород растворяется, не достигая лёгких. Реальность, в которой Фёдор ориентируется по звукам и очертаниям теней, пульсирует неприятной мигренью; мысль осознания, чего именно хочет Дадзай, приходит в расплывчатом и неощутимом виде, будто пузырёк воды пытаются сжать в руках, а он только вьётся вокруг них. Тишина густеет, влияя на чужое дыхание. Благо, что в квартире никакого запаха, а то не хватало потерять сознание.       — Что ты делаешь? — обычным тоном спрашивает Достоевский, действуя зелёным флажком для Осаму. Он не торопясь приближается к бледному и худому лицу, наклоняется к чужим и искусанным губам и с замедлением целует их в уголок. Вся странная нежность, по мнению Фёдора, на том не прекращается. Их взгляды пересекаются, сотрясая внутреннюю пустоту и большой ящичек с тайнами. Дадзай смотрит и высматривает эмоции так, будто знает о чём-то важном чуть больше, чем сам Фёдор. Либо же только догадывается, но всё равно остаётся впереди. Тот чуть щурится, терпя начавшееся головокружение.       Осаму приближается вновь, но уже закрывает глаза и целует-целует, скользя подушечками пальцев по вискам Достоевского — своеобразный показатель заботы. Комната не пустеет, Фёдор удобнее наклоняет голову и подаётся навстречу, лишь прикрывая веки, но в глазах нет толку, если они не видят дальше собственного носа в буквальном смысле. За ледяными рёбрами шевелится то, что обычно называется эмоциями, и Фёдор выпрямляет шею для полноты поцелуя. Дадзай слишком хитёр, чтобы после пускать его за порог этого дома.       Они переходят в спальню, но не в порыве страсти, а от безделья Осаму, который теребит бинты и с любопытством оглядывает старенькие обои, и натыкается на густую тьму. Фёдор трёт заспанные глаза, усаживается за рабочее место и кидает в Дадзая вопрошающий взгляд, что остаётся не замеченным то ли в силу мрака, то ли специально.       — Какая красота, — вздыхает Дадзай, когда свет от экрана ноутбука задевает корешки потрёпанных книг, что точно остались от арендодателя. — Тебе, наверное, интересно, что я собираюсь делать? М-м… Ничего.       — И у тебя разве нет других дел? — Фёдор прослеживает за его взглядом, сомневаясь, не выключить ли ноутбук. Теперь в его поведении заплясали те самые тени сомнения, ведь Дадзай всё ближе и ближе.       — У меня? А, у меня… — Осаму прикладывает палец к губам, в лёгкой задумчивости осматривая еле видимые, содранные в углах обои. — Тебе же не нужна помощь с «хвостами»?       Брови Фёдора быстро поднимаются, он от неожиданности вопроса непривычно теряется и скоро-скоро думает, говорит ли Осаму о тех «хвостах», которые у него есть, или, может, имеет в виду учёбу? Дадзай же, имея в виду лишь одни возможные хвосты, смотрит через темноту, прямо сквозь неё, на освещённые белым экранным светом черты лица, выдающие удивление, и отмечает, что в личных четырёх стенах Фёдор выглядит намного-намного слабее.       Замершее сердце будоражится. Достоевский подозрительно молчит, отчего его тыкает фантомный ток, возможно, отголоском интуиции, но вполне здравой мыслью в итоге — по одному такому молчанию можно понять, что он скрывает. А Дадзай не глуп, как бы он по-глупому не шутил. Фёдор стушёвывается, и Осаму про себя глумится и радуется такой реакции, потому что чувствует. Ему сейчас видеть необязательно.       — Смею предположить, твоё предложение не поможет. — Приоткрывая завесу тайны, невозможно не сказать, что Фёдор, проиграв в скрытности, уходит в другую идею, или же стратегию, и начинает уверять гениального Осаму в его негениальности. Но, естественно, на деле всё обстоит иначе, и Достоевский сам по себе уверен в том, что любые манипуляции Осаму приведут к другим манипуляциям с чужой стороны.       — Фёдор, брось, — взывает Осаму, передвигаясь в тишине и темноте пола, — я, честно, был в недоумении, когда понял, что такой, как ты, не может удалить последователей. Я подумал: может, ты блефуешь и у тебя другие причины на такое поведение? Но ты же не мог убить человека, ведь так?       Наивный вопрос вызывает молчание.       — Нет, Осаму, я не мог кого-то убить. И чего же ты хочешь?       — Помочь тебе, конечно же.       Они кожей вместе узнают новые виды тишины и их различные давления. Фёдор с сомнением вглядывается в ту часть полумрака, где должен маячить образ Дадзая, и, пока его мысли переворачиваются одна за другой, раздаётся яркий всплеск. Щёлкает выключатель, будто выбивая все предохранители в голове Фёдора, и у него резко начинает монотонно гудеть голова от включенной одиночной лампы у потолка. Выглядит как беззащитный котенок, ей-богу.       — Итак, дорогой мой и милый Дост-кун! — на японский манер запевает Дадзай, как если бы выступал в оперном театре. — Минутка учения скрытия от назойливых последователей! Ты пробовал менять сим-карты, страницы в социальных сетях, внешность?       — Внешность зачем? Моя фотография в любом случае будет на сайте университета.       — О, вот! Ты не думал убрать свои данные с этого сайта?       — Если обращусь за этим к директору, он заподозрит что-то неладное.       — Кто? Фукудзава-сан?       — Фукудзава Юкити, да, — вздыхает Фёдор, прикладывая ладонь к бровям, тем самым закрывая чувствительные глаза от обжигающего света.       — Ну он ду-ушка-а…       — И не испытывает особенного доверия ко мне, — отвечает без сил. Осаму на секунду подумалось, что Фёдору неприятна его репутация «странного и нелюдимого», но Достоевский выглядит слишком отстраненным от людей, чтобы его особо это волновало.       — Ну хорошо, Федя, хорошо…       Его так обычно не зовут. Коля только любит поиздеваться над его именем и напридумывать то прозвища, то ласковые и странные на слух сокращения, но от Дадзая слышать подобное… Фёдор хочет обернуться и посмотреть на тяжёлые думы его неожиданного гостя, но снова натыкается на лучик света и чувствует развивающуюся мигрень.       — Осаму, выключи свет, пожалуйста.       — М? Свет? Фё-ёдор, я на тебя не нагляделся ещё. — И неожиданно Достоевского мягко хлопают по голове. Тот застывает, прислушивается к мигрени, что будто замерла и перестала нарастать, а Дадзай продолжает свой монолог: — Ну если ты не хочешь обращаться к Фукудзаве, то…       — …Стереть из базы данных?       Осаму долго вёл цепочку рассуждений, обращаясь то к помощи того умного математика, Рампо, то ссылаясь на другие источники и какие-то замысловатые программы по нарушению данных в системе преследователей. Но им одновременно пришла мысль в принципе нарушить базу данных, касаемую Фёдора непосредственно. Идею инсценировать собственную смерть Достоевский отрицал под любым предлогом: будут проблемы в университете.       — У них своё досье на меня.       — Ну они же как-то вычисляют твоё местонахождение. Уверен, что здесь не замешана полиция?       Хождения Дадзая по маленькой и дряхлой комнатке прекращаются. Он, замирая с одной рукой у подбородка, а другой — за спиной, смотрит на Фёдора и ожидает, что тот сейчас предложит что-то новое. Но он так не делает. Достоевский смотрит в ответ, еле привыкнув к включенному свету, и ждёт новых предложений.       Закрадывается одна шаловливая мысль.       — А что ты пытался сделать, чтобы зачистить следы?       Достоевский вздыхает, обводит потолок с разводами взглядом и, остановившись на ноутбуке, монотонно перечисляет:       — Менял местожительство, телефоны, номера… Пускал их по ложному следу, покупал билеты в другой город, но оставался в отелях… Пытался выходить на переговоры, но меня лишь запугивали…       — А в полицию?       — А что в полицию? — Он кидает насмешливый, скорее всего над собой, взгляд, сощурившись. — Видишь? На меня посмотрят, покрутят у виска и отправят гулять. Скажут, что наркоман и правильно, мол, слежку пустили.       — А почему за тобой следят-то?       Достоевский с пары секунд собирается с мыслями и, буравя стену взглядом, не спеша и устало отвечает:       — Старые долги и… — он замолкает. — Боюсь, ответить будет трудно. Мне лишь твердили, что это старые счёты и на одно преступление приходятся пять наказаний.       — Преступления?       — Да. — Они наконец пересекаются взглядами. Фёдор, по правде говоря, немного удивляется, замечая секундное замешательство у Осаму. Он на вид растерялся и не до конца поверил в то, что услышал. Но да, честно, это странно и непонятно. Почему Достоевский страдает за то, что он, как помнит, не совершал?       Осаму откашливается, успокаивая встревоженный пульс сердца. — Получается, ты имеешь на хвосте профессиональную мафию и даже не знаешь, как от нее избавиться?       Мафию… Федор замолкает, отвлекаясь на размышления. Видимо, его догадка оказалась верна: его не беспокоили долгое время, пока под руку не попался примечательный и изворотливый гений из Японии. Совпадения не могут быть случайны, но Фёдор решает воздержаться от мыслей вслух.       Полуживая лампочка шумит, для полной картины сюрреализма не хватает летающей вокруг мухи. Дадзай заканчивает разглядывание квартиры, рассматривает корешки книг русских классиков и подходит к окну, разглядывая застеленные листьями тротуары и постепенно включающиеся фонари. Он не собирается уходить ещё некоторое время. В его голове созревает план. И он чувствует замирание воздуха за спиной, как если бы другой человек в комнате пропал, но на деле Фёдор просто задержал дыхание.       — Дадзай, тебе нужно уйти. — Стул, принесённый с кухни для работы за ноутбуком, скрипит. Дадзай не видит, но знает, что Фёдор одним заученным движением прячет единственную нужную ему вещь — ноутбук — в портфель и готовится пропадать с квартиры. Беззвучные губы Осаму трогает довольная улыбка; он остаётся у окна.       — Осаму, — жёсткий и уверенный голос окликает в последний раз. Дадзай не сомневается, что если простоит в молчании ещё несколько секунд, то его будет проще вытолкнуть в окно. К Фёдору в течение получаса должны явиться гости, а Фёдор не должен терять ни мгновения, чтобы спасти свою шкуру.       — Скажи, Фёдор-кун, — мурлычет Дадзай, склоняя голову набок и замечая под светом фонарей идущий силуэт. — Ты правда не хочешь умирать?       Ответ находится не сразу. Непонятно: откровенничать с Осаму или скрыть правду, чтобы не вмешивался?       — Хочу. Но не от мафиозных пешек.       Ответ засчитывается как принятый и приятный.       — А от друга? Недруга?       — У меня нет друзей и недругов. — Молния рюкзака разрезает воздух лязганьем. Ноутбук надёжно прячется за слоем ткани. Фёдора тянут за локоть.       — Посиди тихо, мой милый друг, ты потом всё поймёшь, — Дадзай, как тряпичную куклу, прячет ошалевшего Фёдора с рюкзаком в старый шкаф, отодвигая пустые вешалки к стенке. Достоевский не успевает воспротивиться, точнее догадывается, что противиться не нужно, и его маленькое помещение погружается во тьму с маленькой прорезью света, потому что старый шкаф никогда плотно не закрывался. На него накатывает паническая мысль: а Дадзай в курсе всего, что должно произойти?       Сначала должен подойти арендодатель. Хлопает дверь, но это не он, а, скорее всего, Осаму вышел из квартиры. Фёдор специально пригласил мужчину и специально снял квартиру именно у него, отчасти похожего на самого Фёдора: тёмные прямые волосы, тёмные глаза и не очень разборчивый вкус в одежде. Таких людей легко узнать. Его бы Достоевский задержал и отправил провожать ровно тогда, когда к дому стали подходить пешки коллекторов… Мафии. Они бы столкнулись с арендодателем, скорее всего, переговорили бы и были бы вынуждены спрятаться, как минимум, для созвона с собственной шишкой. Тогда бы Фёдор сбежал на время: с окна ли или по лестнице, но суть остаётся одна. А также Дадзай портит все планы… Снова? Фёдору колит сердце.       У незаметного и некурящего вундеркинда всё схвачено за короткое время. Он видел мужчину, заходящего в этот подъезд, поэтому стоит лишь немного подождать, когда первая часть театра Фёдора пройдёт. Дадзай, по пути к выходу, с секунду думает и забирает недавно принесённые сувенирчики: пирожное и цветок. Выходит в подъезд и, принимая вид скучающего и влюблённого, припадает к маленькому окошку. На самом деле, он правда ловит скуку и успевает поковыряться в пепельнице для вида, с радостью прислушиваясь к работающему лифту.       — О, свято-ой человек, — Осаму с яркой улыбкой встречает мрачного человека из лифта, предположительно, арендодателя, — сигаретки не найдётся?       Мужчина, поразительно схожий с Достоевским, глядит исподлобья и всё же тянется к карману куртки. Только, конечно, Фёдор смотрит вообще не так, особенно на Осаму. Тем более на Осаму. Он чуть не кланяется за одолженную сигарету и театрально пропускает арендодателя к квартире, выставив ладонь. «Дурь и пьянь», — думает арендодатель, что Дадзаю только на руку.       Он чуть заинтересованно припадает к окну снова, крутя новенькую и чуть дешёвую сигарету между пальцев. Выжидает некоторое время. И прячет её среди других окурков в пепельнице, хватая недокуренный сверху. Остаётся надеяться, что запах пепла не прилипнет к нему. Для галочки через время обращается на звук открывшейся двери и сразу отворачивается к окну.       — Парень, — его окликают, на что Осаму только стреляет взглядом и лёгким движением руки прячет окурок в курильнице. — Ты к кому?       Дадзай без лишних слов показывает пальцем наверх, указывая на верхние этажи и помня, куда уезжала та девушка, встреченная у подъезда. Арендодатель кивает, сразу пытаясь вспомнить, кто именно живёт повыше, и молча удаляется в лифт, доставая телефон. Ну да, пепельница есть только на этом этаже, а странный съёмщик квартиры снова не в сети. И зачем только вызывал, верно?       Подозрительности русским людям не занимать. Дадзай не успевает похихикать, как с закрытием дверей лифта сразу же прячется в квартире Фёдора, мигом оглядывая лестничный пролёт. Интересно, за ним же не подсматривали из других квартир? А то будет неудобно оправдываться… Цветок с пирожным — в дальние кухонные шкафчики, короткий взгляд — в сторону комнаты с Фёдором. Ничего не слышно. Есть свой плюс в том, что он приспособился к жизни с постоянными переездами: не нужно переживать о чемоданах. Кроссовки с ботинками пихает на верхнюю полку, туда же единственную куртку Достоевского. Кажется, ни одного признака жизни его здесь. Тут же слышатся шаги, как минимум, двух людей за дверью. Осаму успевает тихо-тихо прошмыгнуть в коридор.       Тишина. Возня в подъезде. Три громких, запугивающих стука разносятся по квартире. Фёдор вжимает рюкзак в себя, перед этим успев выключить телефон. Его дыхание замирает, как и ритм сердца, когда Дадзай изображает ленивые шаги в направлении двери.       — Кто там? — лениво спрашивает Дадзай, натурально зевая, и для правдоподобности глядит в глазок. Правда два человека в чёрных смокингах, что по телосложению достаточно устрашающие.       Ответа не следует, только повторные стуки, намекающие, что разговора за дверью не будет. Дадзай повторно зевает, но уже натурально, и приоткрывает дверь настолько, насколько позволяет накинутая цепочка. Гости смотрят на него через солнцезащитные очки и заметно настораживаются, потому что, во-первых, Достоевский открыть дверь не должен был, а во-вторых… это и не Достоевский.       — Достоевский Фёдор Михайлович? Это его квартира, — негромко спрашивает один из вышибал, и Дадзай чешет ухо мизинцем.       — Дадзай Осаму, приятно встретиться. — Он играет языком тела, ведя себя то расслабленно, то непринуждённо, в лишний раз заставляя незаконных коллекторов по незаконным делам переглядываться между собой, и ждёт, пока хотя бы одно лицо из двух озарится пониманием. Но, похоже, старые знакомые из их рядов о Дадзае говорить не любили.       — И где нам искать Достоевского?       — Мне почём знать? Можете на его страничку в вконтакте зайти, может, он там выложил селфи с новой квартиры.       Одного из вышибал начинает знатно подбешивать сложившаяся ситуация, но стоит на лице второго заметить неестественное замирание и пробежавший по скулам страх, как Дадзай закрывает перед ними дверь на засов и ещё один замок. Уходящие шаги слышатся не сразу — сначала вибрирующие звуки за дверью оповещали о неприятном разговоре между коллегами, а потом они удалились, так и не побеспокоив квартиру во второй раз. Дадзай разминает плечи и не спешит возвращаться к Достоевскому. Шаловливая мысль заключалась в том, что Фёдор ждал, когда Дадзай вмешается в ситуацию, ведь, скорее всего, именно он повязан с высокими мужчинами в чёрных костюмах — мафиозниками вполне себе законной японской организации. До чего же хитёр тихий и мрачный преподаватель университета.       Дадзай мечтательно вздыхает, с небольшим пренебрежением оглядывая старый шкаф. Обувь и запихнутое пальто он все же возвращает на место и идёт в комнату на звук скрипучих дверец шкафа. Фёдор, поняв, что ситуация улеглась, неуверенно выходит из своей засады. Медленно моргает на Дадзая, не отпуская портфель из руки.       — Фёдор-кун, ты сейчас выглядишь как любовник, — Осаму игривым голосом выводит Достоевского из транса и подмигивает, как-то чересчур грациозно подплывая к нему.       В сонных, перекрытых неизвестной пеленой глазах отражается смутное угадывание ситуации. У Фёдора на руках есть только услышанный короткий разговор между Осаму и «коллекторами», а догадки и предположения уже сформировались в его голове. Дадзай довольно улыбается, испытывая то ли гордость, то ли признание, то ли удовлетворение.       — Тебя не побеспокоят некоторое время, — Дадзай прикладывает палец к подбородку, — но-о, как своего спасителя, ты должен меня отблагодарить.       Глаза Фёдора настораживаются.       — Не сочти за грубость. — Он одним и плавным движением закрывает дверцу шкафа и за талию подталкивает худощавое тело Фёдора к импровизированной стенке, сразу прижимаясь к худой грудной клетке. — Ты мне ничего другого дать не сможешь.       Достоевский рефлекторно отклоняется, вжимается больше в дерево спиной и, поджимая губы, с придыханием позволяет прикоснуться губами к шее. Он чувствует себя откровенно никак, даже если бы он захотел, то вряд ли бы смог перенять инициативу — плечи тяжёлые, грудь тянет вниз, а в коленях не чувствуется гибкость.       Сначала Дадзай просто мнётся. Откровенно расшатывает застывшего и замершего на месте Фёдора. У того голова кругом: потолок мешается с полом так же откровенно, как для пьяного ночь спуталась бы со днём. Чужие пальцы скользят в пространство между пуговицами домашней рубашки, и живот невольно втягивается, мурашки расползаются по бокам и спине; как питон, играющий с добычей. Достоевский выдыхает, отворачивая голову, и в дурмане бессонных ночей и плавающем на корне языка предвкушении нет стоящей отмазки или любой другой фразы, что осадила бы нахально раскрепощённого и улыбающегося Осаму.       — Ты хочешь расплаты? — между делом интересуется Фёдор.       Дадзай тормозит, явно подбирая слова, и ласково поглаживает солнечное сплетение Достоевского, расстегнув одну пуговицу рубашки.       — Можешь назвать так. Только… — Он другой рукой перебирает его неподатливые волосы на виске, запускает пальцы глубже, к затылку, свободно заглядывая в неожиданно прояснившиеся глаза напротив, и тянет за волосы наклонить голову так, чтобы выдохнуть точно на потрескавшиеся губы. — Выберешь её сам.       Фёдор не сводит глаз с тёмных-тёмных зрачков глаз, скрытых в тени от плохого освещения, и почти не дышит, раздумывая. Перед ним не застенчивый студент и тем более не тот растерянный Дадзай-первокурсник. Завлекая за собой, заставляет вестись на это пение иллюзии выбора, иллюзии свободы, но лишь провоцируя то слабое и едва-едва мельтешившее желание, что может быть присуще любому живому организму, но не способное ожить в теле Фёдора, в разуме его, как человека, постоянно пребывающего в прострации.       Осаму, хоть и полон терпения, постепенно приподнимает чужую рубашку, цепляя пуговицы и их сцепления с тканью, сначала оголяя пояс брюк, а потом — худой живот. Только он всё смотрит и смотрит, не отводя глаз от тонкого блика в насыщенной радужке, что так и норовит сыграть фиолетовым, как будто… как будто грязный интервал требует разрешения, или с чем можно сравнить эту завораживающую глубину демонических, откровенно нечеловеческих глаз?       Он просто хочет избавить его от чувства вины. Может, стыда или напущенной, пустой благодарности, которая всё равно бы вышла в пристыженное понимание своей никчёмности. А ещё Дадзай хочет ухватить пару-тройку других, нужных ему зайцев и чуть-чуть снять напряжение, что всё-таки пришлось ощутить при встрече с теми переколлекторами. Не хотелось бы получить неровный удар в лицо или сломать переносицу. А может, и словить черепом пулю… Всё-таки, любая боль была бы чревата ещё большими неприятностями.       И сейчас все домыслы, возможные и невозможные, нейтрализуются ответными движениями со стороны, когда Фёдор, поддавшись вперёд головой, помедлив, прикасается губами — сухими к розовым, особенным, хитрым и улыбающимся. В его пальцах постепенно скапливается маленькая, будоражащая сила, но голова по-прежнему остаётся холодной и непринуждённой. Он делает шаг вперёд, туда, откуда Осаму уже убрал ногу, и, прикрыв глаза, напирает в поцелуе, но всё ещё не касаясь. Не трогая, не развивая, лишь немного ведя, кружа, ведь выбор он уже сделал.       Матрас кровати неприятный, что более того — он состоит из одних пружин. Но стоит Фёдору не спеша встретиться коленями с полом, кинув взгляд на Осаму снизу вверх, как любое неудобство снимается нисходящей волной. Он нарочито-показательно упирается руками позади себя, освобождая пространство и показывая, что помогать он ни с чем не будет.       — Фёдор Михайлович, вас не продует? — выворачивается в высказываниях Дадзай, прерывисто дыша, пока его ширинку тянут вниз сквозь складки и пока слабую эрекцию. — О, нет-нет, зубами.       Фёдор не понял. Всё-таки запустив руки в непослушные волосы, Осаму наклоняет его голову вперёд — всё легко и просто. Только обхватить замок, уткнуться носом… Тот по-прежнему молчаливый и немного смущённый, то ли от ситуации, то ли от собственных ощущений.       Осаму улыбается, наклонив голову набок, и откровенно хитрит, переставляя ступню сначала тому на бедро, а потом — на выпирающий бугорок брюк. Фёдор ведёт плечом, хватаясь за голень Осаму, и с претензией глядит на того, не расстегнув ширинку так до конца.       — Но-о если вы мне поставите автомат по вашему зачёту… — мечтательно выдыхает Дадзай и рефлекторно втягивает живот, когда сквозь тонкую ткань боксёр чувствует напор языка. Он оглаживает место эрекции, но от возбуждающего марева касания чудятся по всему паху, затрагивая и так бурлящую кровь.       Достоевский незаметными и немного резкими движениями пытается убрать чужую ногу, тяня за голень вверх, но пластичность ступней тут ему не уступает: первый палец давит рядом с ширинкой лёгких штанов (у него пижама хоть есть?), отчего Фёдор незаметно сжимается, склоняя голову, и задерживает язык у резинки трусов. Дадзай решает ему помочь и поскорее спустить одежду, с каким-то нетерпением опираясь раздвигая бёдра.       Достоевский медлит и не спеша высовывает язык, проходясь по головке. Дадзай, почти не дыша, сжимает простынь в лютом смирении с данной, очень медленной ситуацией. Крайнюю плоть натягивают, оглаживая теплом чувствительную кожу, постепенно охватывая губами всё больше и больше почти стоячего члена. Тут Осаму приходит в себя, снова пытаясь ступнёй нащупать чужой пах, но тому мешает преграда в виде руки Фёдора.       Он обхватывает член у основания, терпя гудящий на скулах жар, ведёт ладонью вверх, вниз, обратно, наклоняет голову, упирая головку во внутреннюю сторону щеки, и пытается выдохнуть через рот, спуская руку к яичкам. Дадзай издаёт первый стон, запрокидывая голову; он бы схватил его за волосы, направил непослушный рот по своим законам ощущений, но Фёдор даже говорит мало, это было бы очень и очень если не вредно для него, то больно для Дадзая…       «Господи…»       — Ты можешь… поторопиться? Вдруг… они вернутся, — Дадзай глупо запугивает и продолжает сжимать простынь пальцами, внутреннее завывая от тягучих движений Фёдора. Вот все ему думать надо, обдумать… Хоть раз бы языком по-нормальному поработал… Он выдыхает.       Фёдор берёт глубже, сглатывая слюну, и облизывает головку, оглаживая оставшуюся длину тонкими пальцами. Осаму снова сжимается, считая сначала до пяти, потом до пятнадцати, там и до тридцати можно подать. Напирать ногой не получается из-за нарушившейся координации; ещё раз вдох, стон, и Дадзай наклоняется корпусом вперёд, собираясь с мыслями. Тянет Фёдора за ворот на себя.       — Тебя так трудно учить, — он выдыхает в самые губы, влажные и покрасневшиеся, и целует-целует, прислушиваясь к чужому вкусу, вкусу себя, продолжая пытаться настоять на том, чтобы Фёдор поднялся с пола. Он всё-таки разгибает колени, щурясь на видимый образ Дадзая.       Фёдор послушен. Послушен до такой степени, насколько он способен, и до того времени, когда перестанет сомневаться в сложившейся ситуации. Почему Дадзай как-то связан с Мафией? И что это за чувство, кроме проснувшегося возбуждения тела? Достоевский в поцелуе не напирает, почти не поддерживает, но позволяет, а это точно и определённо значит очень-очень многое.       Дадзаю всегда что-то неймётся. Постоянно шумный, гудящий, он лезет туда-сюда и хочет то и то. Он точно похож на Гоголя, но умереннее, спокойнее, может, этим и привлёк. Может, заманил ясностью ума и детской разбалованностью. Полюбил попадаться на глаза и доводить до сердечной истомы, когда любая боль притупляется до лечащего атома. Вдох к вдоху, Дадзай заставляет нависнуть над ним, а после копошится в собственных карманах с видимым нетерпением. Край брови Фёдора дёргается, когда он различает шуршание пластиковых упаковок. Только это не лекарство.       «Как посмотреть», — так и шепчут хитро сощуренные глаза Дадзая, когда четыре белые таблетки, одна за другой, скрываются за его губами, так и желающими изогнуться в улыбке. Фёдора резко тянут за волосы на затылке на себя, но он, применив все оставшиеся силы, сжимает губы и не даёт себя даже поцеловать. Дадзай, не проглатывая повышенную дозу фенобарбитала, хихикает тихо и слабо, насколько позволяет его состояние, и ещё раз тянет Фёдора на себя. Он сопротивляется ещё немного, но, вдохнув, меняет своё решение и закрывает глаза, позволяя чужому языку отдать ему всю двойную дозу. Его мутит от одного осознания ситуации. Дадзай, не церемонясь, скидывает его спиной на кровать и следом повисает сверху, стягивая с него штаны.       И правда, стоит ему вдохнуть тоже, как что-то приторное и сладкое ударяет по нервам. Так играет атмосфера, так радужными бликами бензина на них сказывается возбуждение; Дадзай хочет больше, и он этого получит. Верх Фёдора оголяется, рубашка снимается за ненужностью; Осаму целует выпирающую ключицу, быстро поднимающуюся грудную клетку, кожу, кожу, кожу — кожу да кости. Фёдора можно помещать в лабораторию и изучать по нему анатомию — впрочем, уже сейчас Дадзай может сосчитать все рёбра.       Таблетки действуют не сразу, но чем быстрее кровоток, тем больше вероятность, что они подействуют в течение получаса. По впалому животу проходится язык, оставляя мокрую дорожку от пупка от солнечного сплетения, и в это время, игнорируя размотанные у запястий бинты, пальцы Осаму в наглую щупают худые бедра, обхватывают их, тянут за них на себя худое и прямое тело, которое не повернётся, если его не повернуть. Закруглённый подбородок Достоевского скрывает его лицо, и Осаму специально обращается к нему, заодно снимая плащ с рук, и видит настороженные, наполовину осознанные и внимательные глаза. Они уже не блестят тем бешеным фиолетовым — теперь бешенство сокрыто внутри них.       Они целуются так, как не хотят целоваться в повседневной жизни. Они чувствуют запах, вкус, цвет, они по шероховатости губ друг друга угадывают настроение, настрой и желания. Теперь их мысли точно сплетены до абсурда, где фиолетовый уходит в коричневый, а бинты — в надоедливый мех или смертельные тычинки красных ликорисов. Язык обжигается, на нём чувствуются сладкое и горькое — таков на вкус Фёдор для Дадзая.       Таковы они в сплетении. Сердца вкладываются в ладонь друг друга, и они хотели бы больше, если бы это больше было возможно. Душевная аннигиляция, и следом — хаотичное соединение атомов. Таков ум Достоевского и Дадзая. Таков дуэт их мыслей, чувств, принципов и, что смешно, тел. Но здесь минус на плюс не даёт нейтральность, не даёт равновесие, сочетание положительного и отрицательного создаёт яд — и им они дышат.       Дадзай соприкасается членом с его, сжимает головки в ладони, и вдыхает около его шеи что-то особенное, что есть только у Достоевского, когда он выгибается в спине, проходясь языком по зубам и пытаясь стереть неприятное послевкусие таблеток. Есть что-то особенное, неповторимое держать под собой демона. Демона в человеческом обличии, когда только тебе подвластно тянуть нити его пустого сердца на себя. К себе. И он делает первое движение рукой вниз, одновременно бёдрами дёргаясь вверх. Фёдор теряется в ощущениях.       Ему хватит немного, чтобы вцепиться в волосы Дадзая и уже туманными глазами, отыскав его, впиться в губы, затягивая за собой. Нити сердца сопротивляются, играют с кукловодом, но Дадзай же знает, что сейчас он податливее некуда. Нет больше на свете такого же Достоевского, который укусит его за губу точно так же и толкнётся бёдрами в руку, не понимая, как чувствовать собственные тяжёлые плечи. Ему хочется большего, но такого нет на свете.       Осаму не замечает, как приплетает вторую руку, как сам создаёт дополнительное трение, тихо стонет в губы и дёргается, играется, как со струнами, изгибается и мажет языком. Мокро — сухо, тихо — грязно. Ему плохо от одной мысли, что это закончится, и придётся вернуться туда, где будет просто сухо и просто тихо. Мысли перебиваются стоном, но не его, — Фёдор запрокидывает голову, закрывая глаза, и в понятном состоянии выгибает живот, желая большего. Больше, сильнее, быстрее — Дадзай усмехается, облизывая губы, и кусает его за шею.       Бледная грудная клетка, где кожа натягивается посередине от худобы, вздрагивает, Фёдор открывает рот в молчаливом экстазе. Дадзай прячет лицо в соединении его плеч и шеи, глуша протяжный выдох-стон, и чувствует мокрое руками — белые пятна на светлой коже. Он хочет отдышаться, но кто-то ворует воздух, ворует его, кусая в поцелуе, и явно недовольный, что так вышло. Только сейчас взгляд тёмных-тёмных глаз Фёдора проясняется, но это временно: стоит подождать немного, как он их закроет в резком и животном желании сна. Но это потом — потом, потом, потом. Осаму, с тяжёлым полувозбуждением, не стесняется углубить поцелуй, опираясь руками на худые-худые плечи и пачкая их в семени; языком проходится по чужим зубам, но не чувствует прилипчивого вкуса неприятных таблеток, и спускается вниз через поцелуи: теперь они везде, и даже при необходимости Фёдор бы не пожелал от них отмыться. Ему дурно, по правде дурно.       Дадзай снова его возбуждает, заставляет прилить кровь к полустоячему члену, и, обхватив головку губами, зажимает собственный в кольце пальцев. Стоять на коленях правда неудобно, но будто неудобства жизни когда-то заставляли его страдать. Он привык и сейчас наслаждается чужим беспокойством: белое, на фоне серых и болотных обоев, тело изгибается, выгибается, дышит и живёт. Именно в данный момент живёт, и дышит, и хочет, и желает. И делает то, что в обычной жизни делать не привыкло. Дадзай берёт глубже, упирает головку в собственное нёбо — Фёдор, кажется, теряет атомы тела и меняет их на ощущения удовольствия, что уже проходят для него за пеленой радио или, может, телевизора. Через время он снова кончает, Дадзай снова глушит свой стон, они снова и снова делят воздух, не могут поделить, и действуют константой, конфликтом, но безупречным, жизненно необходимым, чтобы существовать на бренной Земле. В сцеплении, в смешении, в аннигиляции, — как ни назови, — в них есть Жизнь. Потёсанная, раскроенная, потерянная, никому давным-давно не нужная, но хоть немного походившая на принятый всеми образец. Они дополняют пути друг друга, как две стороны осколка зеркала, ведь только так ты сможешь разглядеть Всё.       Фёдор шумит быстрым дыханием ещё немного, и его всё-таки склоняет ко сну, на который Дадзай и рассчитывал, и пока Достоевский находится на краю сознания, Осаму оглаживает его кожу да кости: выпирающие суставы плеч, видные рёбра, ягодицы, беспокойные, как будто дрожащие, ноги. Обцеловывает колени, голени и, натянув спущенные штаны, съезжает с края дивана на пол, подогнув под себя ноги и уложившись головой рядом со ступнёй Достоевского. «Кажется, это зависимость», — Дадзай думает, что такой вывод смешной, и усмехается.       На то и расчёт.       — Дост-кун, — голос хрипит, — отдохни.       Но просьба в виде призыва остаётся неуслышанной. Фёдор заснул.       И, упомянув про доверие, можно было бы навсегда смутить Достоевского и закрыть его на дополнительные сто и тридцать два замка, и даже мысль про это не всплывает ни у кого на задворках сознания, но открытая растерянность и позволение управлять явно говорят о многом. Явно не для них.       Об этом стоит подумать завтра.       Не обращая внимания на глубокую ночь за окном, Дадзай сверлит монитор ноутбука взглядом. Получилось взломать сайт их университета и на странице с преподавателями убрать фотографию Достоевского, значит, к Фукудзаве обращаться пока не стоит. Но что же делать дальше… Дадзай бросает беглый взгляд на лежащего совсем рядом Достоевского, всё ещё обессиленного и спящего, довольствуясь, что тот всё-таки отрубился. Отдохнёт… Дадзай проводит рукой по лицу, замедляя ход мыслей, и снова натыкается на затаённую догадку, что, может, мир не так прост, как кажется.       Он помнит… Одасаку. Даже не помнит, вспоминает его манеру речи, внешность, взгляд, типичные только и только ему принципы, «а что сейчас бы сделал Одасаку?», глаза, такие прямые и чёткие, всё ещё сохранившиеся в памяти, и сильнее склоняет голову, окончательно запутавшись в мыслях.       Потом ему придётся вспоминать его чаще. И чаще.