Реприза на учёбу

«То, что нельзя назвать влюблённостью, можно попробовать описать более романтичными и чересчур окольными методами. Нет, он не был влюблён: он до мелочи видел каждый Его недостаток, был готов придраться к чрезмерной жестокости и бесчеловечности, то есть отсутствию любви к человеку, но, несомненно, находясь рядом с ним, он замечал также до мелочи, какое чудо творило Его обыкновенное существование. Просто чудо, что совмещало в себе окситоцин, серотонин и чуточку дофамина, что происходило из особого вида сближения, когда смотрящий полностью убеждён, что субъект является просто отражением в зеркале. Ведь, когда смотришь в зеркало, картина не меняется, а только отзеркаливается: но и какая в этом может быть суть, да?»

Записи от неизвестного редактора

      — Напиши нужное сам.       Реки крови плывут перед глазами только полупрозрачной дымкой воспоминания. Дадзай может лишь догадаться, что случилось там, на поле боя, и вспомнить, что обычно творилось при сражениях Мафии с её врагами. А было мясо — настоящая резня.       Никак не понять, как угомонить дрожь в руках. Что хуже, в опущенной голове гудит паника, самый настоящий животный страх, который Дадзай не понимал всё время, никогда не ощущал и без понятия, как справляться с ним сейчас. Попытка автоматизировать процесс мышления отдаётся адской болью в грудной клетке, потом в раненой ноге, а затем удушливое ощущение горчичного порошка в носу. Щиплет так, что и глаза слезятся, и шум в ушах усиливается в разы от безысходности. Потерянности.       И он мёртвой хваткой цепляется за одинокую шляпу Чуи. Ну что… это конец?       — Что написать? — тихий, надломленный, блеклый голос отдаётся от полуразрушенных стен забытого, забитого и заброшенного замка. Они стоят тут долго: Дадзай шёл ещё дольше, когда догадался, зачем Достоевский маякнул о встрече. Она попросту прощальная. И прощальная во всех тяжёлых, негативных и мерзких пониманиях, потому что вместо приветствия Фёдор протянул лишь чёрную шляпу с фиолетовой лентой, краешек которой измазан в засохшей крови.       Дадзай на коленях выглядит… как мечта. Вкус этого слова тает на языке тем пресным, чем именуется разочарование. Может, снова особенность человеческого существа — проживать смешанные чувства и эмоции за секунду, может, так сказывается смертельная усталость Фёдора. Он не может даже присмотреться к поникшей голове, по которой спадают бликующие на рассветном солнце волосы. Он не хочет даже рассматривать ничего, что имеет хоть какой-то признак живого. Тело настолько сковано бессилием, что он не садится только из-за нехватки чего-то адекватного для сидения. Адекватного… Чист ли он настолько, чтобы рассуждать о человеческих вещах в таком контексте?       — Напиши… свою историю. Без меня. И без эсперов.       У Осаму на слизистой глаза и нижнем веке так неприятно скапливается влага, что он пытается её отчаянно сморгнуть, но лишь сильнее склоняет голову к полу, позволяя капле упасть и впитаться в обшарпанный бетон между колен.       — Как… без эсперов? — всё также безлико, безличностно и без какого-либо энтузиазма спрашивает Дадзай, внутренне нащупывая как минимум одну причину нежелания делать то, что просит Фёдор.       Не стоит поднимать взгляд, чтобы чувствовать протянутую ему Книгу: ту самую, что до последнего лежала у самого Дадзая и не имела никакой ценности, пока не подняли охоту. Пока не довели до такого состояния мир. Тысячи, миллионы трупов, обращённых… Забранный король вампиров, забранный контроль, задетое смертельно агентство. Конечно, многие выжили. Многие. Но не все.       — Там, где будут эсперы, буду я. Неважно в какой форме, с каким умом. Я найду своё предназначение в любом облике и положу ещё больше жертв для их выведения, ведь на то воля Бога, Дадзай. Я говорил тебе об этом.       Да, Дадзай знает. Знает куда лучше, чем кто-либо, и знает, какой переполох творится в голове Достоевского. Как обладатель убийственной способности, при которой спокойно жить невозможно, он не так уж долго принимал свою судьбу своеобразного революционера. Как тот, кто спасает честь Второсортных, судя их на Земле, а не на Небесах, и кто очищает их имя, разведя смесь до первого сырья и второго. В общем-то и кратко: левая рука жестокого Господа.       Дадзая хватает на удушливый, полный злой скорби смешок.       — Предлагаешь стать твоим Создателем?       — Ты же им когда-то был, ведь так? — буднично спрашивает Фёдор, зная ответ на риторический вопрос. Осаму хмурится.       — Я обреку тебя на страдания, Фёдор, — с беспричинной твёрдостью в голосе заявляет Дадзай, прижимая бездушную шляпу к груди. — Я заставлю тебя расплатиться за то, что ты сделал здесь.       Фёдор замолкает, мог бы замереть, но немного равнодушно переводит взгляд на желтеющий горизонт.       — Что ж, пусть будет так. В любом случае это буду уже не я.       Книга хватается резко: Дадзай не оборачивается, оставляя Достоевского в полном одиночестве. Там, за начинающимся рассветом, блекнут лужи крови, впитываются в сухую землю, насыщая её… И так образуется круговорот жизни. Так одни расплачиваются за других, потомки страдают за предков, а Дадзай раз за разом обрекает своих близких на долгие-долгие мучения, не избежав своей съедающей боли. Его так и крутит в груди, так и сворачивает, что хочется лечь на гудящую землю, куда ушли сотни надежд и разбитых вер, но он не может. Он всё ещё может всё исправить и сделает это, даже если погибнет от истощения, когда поставит точку. Когда сделает послесловие, как делается во всякой полной и написанной с чистого листа Книге… Он умрёт, но заставит истлевшие тела заразиться жизнью вновь. Такой противной, мерзкой и неприятной жизнью.       Раздался сладкий слабый запах, который смело можно назвать предсмертным. Видимо, так пахнет отчаяние. Впоследствии, «в следующей жизни», Дадзай случайно купит духи с похожим запахом, найдя в нём что-то знакомое и родное. Так и началась скомканная история разбитого писателя.