***
Бывшая работа Осаму Дадзая свела его с Одой Сакуноске. Жизнь в якудзе, кровь, скандалы, бессонные ночи перед мониторами, скрытые ото всех убийства, пустое отражение, взгляд через стеклянные зрачки в разлагающееся нутро себя — всё смешалось одним потухшим маревом, имеющим скверный и прилипчивый запах гнили и выпотрошенных кишок. Но прошедшее принялось в памяти Осаму и обжилось самым что ни на есть естественным способом. Другого быть не могло: жизнь под гнётом Смерти даётся чуть веселее, чем заевший страх завтрашнего дня, потому что ни жить, ни умирать не хотелось. Работу в якудзе нельзя назвать поганой — поганые лишь люди, что оставили и бросили его замерзать на одинокой улице. В то время он задумывался: а могло ли что-то быть иначе? К нему прилипло, точно как назойливая пиявка, чувство повторного течения времени. Его всё чаще и чаще посещало дежавю, когда он, зажимая пистолет в руке, маниакально спускал пули, одну за другой, в мёртвое и окровавленное тело вражеской организации, которое по собственной дурости проникло на их территорию. Дадзай заходил слишком далеко в непонимании слова «смерть». Так, в жизни Дадзая с очередным налётом дежавю появился друг. Спустя больше двух лет его тело будет истекать кровью на дрожащих руках Осаму, которые внезапно станут совсем маленькими и не способными крепко обхватить широкую и медленно вздымающуюся грудь Сакуноске. Он скажет что-то про смысл жизни, душу Дадзая, про которую уже несколько лет никто не мог обмолвиться и словом, и упомянет, что если Осаму не может найти своё место в преступности, то, может, стоит пойти на свет. Пойти туда, где будет будущее, где ум Дадзая не будет использован в вечном обороте убийств и денег. Где от Дадзая будет польза. В шесть утра того же дня, когда тело Оды стало безжизненным, а на его груди покоились снятые бинты, Дадзай покинул Японию на самолёте. Все получили такие весточки, чтобы Осаму не тратил кучу времени на прощания, которые бы не принесли радости: со смехом разбил дорогой монитор Чуи и оставил перед комнатой Акутагавы, его ученика, свою любимую методичку для программистов-чайников. Плащ, наконец-то подошедший ему, сжёг перед отлётом. …Ода днями и ночами готов был читать про передовые технологии. Киберпанк — любимая тема книг и игр, а в душе — мечта создать свой мир, свою вселенную, не имеющую технологических недочётов или просчётов. Его ум был нацелен на улучшение созданного, но душа точно закостенела в круговороте нарочитой боли. Его предупреждали о смерти, но, к сожалению Дадзая, именно её он желал. В минуты перерывов, когда они ждали Анго, Ода мог легко начать рассказ о том, что он читал на днях: о новых открытиях в физике, разработке нового мощного процессора в компьютерах или телефонах, — и со слабой улыбкой на лице рассказывал о математических теориях. Впрочем, он никогда не был лишён грусти во время таких разговоров: всё это можно было пройти и изучить в школе, которую он ни разу не посетил. Школа… Дадзай помнил, что Анго рассказывал ему о России. Не самая первая страна в техническом прогрессе, раньше кардинально отстающая. Развивающаяся. Но там нет баз мафии, пройдёт достаточно лет, чтобы Мори пустил свои корни, и один из знакомых уже отправил определённому лицу что-то вроде рекомендательного письма. Стоит попытаться и кинуть кости: хотя бы на время, пока ему не помогут замести следы. Хотя бы на время.***
Дадзая мутит: он знает, что спит, но не может вырваться из оков тьмы. Его снова будто обрызгивают волны серого моря, но они так сильно ударяются о берег, что отскакивают прямо к его лбу. И он падает, падает в пустоту, так и не промокнув до нитки. Что случается с человеком, если приходится думать только о смерти и отсутствии цены у жизни? Существование рабочих стоит одновременно как дёшево, так и дорого, а смерть и того меньше — всегда было легче приставить пистолет к виску, чем, смиловавшись, отпустить предателя на волю. Преступление не прощается, но он преступник, есть Смерть во плоти. Мерзость, жившая в канаве со собственным видением добра и зла. Его что там, что здесь прозвали демоническим вундеркиндом. По-русски, «ебнутым гением». Тихий, полусонный, закрытый в себе японец, ещё плохо знающий русский и говорящий на английском, привлекал только молчаливые взгляды и холод. Он кутался в пальто, закрывался от ветра, обходил слякоть северной столицы в самый «разгар» зимы и про себя костерил абсолютно весь свет, чувствуя себя неуютно в чужой стране. Будто странник, которого ветер крутит туда-сюда. Напоминает ржавый флюгер. Он познакомился с будущим преподавателем раньше, чем вышел на учёбу. Верующий Достоевский выглядел, шутки ради, божественно: потрёпанный, покалеченный усталостью, весь скрытый, тёмный, шепчущий, а не говорящий; он был будто безобразен, но лишь «будто», а не «на деле». Дадзай был в него влюблён во вторую секунду встречи с ним: безупречный, смекалистый, от него тянуло по-настоящему пугающим холодом — смертью. До сих пор живой, но навеки заснувший глазами. Но неважно, что кажется, а что нет: границы между явью и вымыслом для Дадзая давно растворились; вокруг него одни намёки и догадки, но то, как он выделял одну деталь за другой, как внимал словам Достоевского и прислушивался к ним, как не мог наблюдать ничего иного, кроме этого тихого безразличного голоса, что без всякого интереса отвечал на сторонние выпады и попытки завести в дискуссию. То, как он это делал, повергло гениального и крайне сообразительного Дадзая в удивление и, следом, любопытство, которое, возможно, он ощущал второй раз в жизни. Он увидел перед собой себя, только скрытого, ненавидящего останки чести человечества, и слушал-слушал, как слепой бы прислушивался к звучанию гравия на обрыве. Он слышал, и к нему обратились. — А вы что думаете, Дадзай? — учтиво обращался Фёдор, когда на мероприятии открытых дверей университета Осаму перестал как-либо реагировать на возможно будущих однокурсников. Достоевского тогда заинтересовал взгляд: широко открытые глаза, блик в виде огонька, просто гипнозом. Назад дороги нет — только смерть, которая была с ним всегда. В тот момент они встретились впервые. Дадзай был придирчив первую секунду, влюблён вторую, а третью, четвертую, десятую — безвозвратно похищен пленительным зовом долгожданной тихой Погибели. Тогда в его руках зажёгся маленький фитиль, которому суждено было истлеть.***
— Федь, может… скорую? — сам себе не веря, осторожно спрашивает Гоголь. Фёдор, помолчав, ещё раз оглядывает находящегося без сознания Дадзая, которого они уложили на накидку Николая. Фёдор тихо вздыхает, видя, как от нашатыря Осаму хмурится, но не приходит в себя. Быстрый пульс, учащённое дыхание, повышенное потоотделение. Похоже на то, что он очень крепко завязнул в кошмаре, но звучит аномально. Стоит ли рисковать? Достоевский достаёт телефон.***
Было бы ложью сказать, что он помнит каждый свой шаг во время молодости. Когда-то он помнил, безусловно, но сейчас его воспоминания смешались безвозвратно, как всякий цвет способен уйти в серый, а краски при этом закончиться; как окончательно может сломаться клавиша пианино в отсутствии денег на мастера; как любая жизнь так или иначе обрывается, не имея даже права на повторное существование. Так, в возрасте двадцати трёх лет, Дадзай узнаёт, что есть «внешний» мир. Он рос, конечно, в Японии (что здесь, что там), не помня собственных родителей, и осознал себя, сидящим на мусорном баке, без каких-либо целей, идей и причин к жизни. Он приспосабливался, учился общаться с котами, особенно боялся собак и пугался их, когда они, найдя в нем соратника, тыкались грязными и мокрыми мордами в такие же грязные руки с жалким видом попрошайничества. У Дадзая, естественно, на вторые рты еды никогда быть не могло. Мусорные баки, жизнь среди грузовых контейнеров, воровство в магазинах и лавках — маленькая часть его жизни только потому, что он это не любил. Он любил пристать к уличным музыкантам, наслаждаться унылой и тягучей музыкой на гитаре или электронном пианино; по обычаю, садился около художников на улице и смотрел-смотрел, как из-под пары кистей и ограниченного количества красок мог вырасти практически настоящий и живой пейзаж. Не сказать, что он в этом сильно смыслил, но в конце каждых таких посиделок, когда Дадзай уже начинал донимать странными вопросами и разговорами обычных трудящихся, они всучали ему маленькие денежные бумажки и отправляли восвояси. Таким образом Дадзай сводил концы с концами до четырнадцати лет, всё больше осознавая безалаберность, безответственность, глупость и наивность людей, научился понимать абсолютно все их хотелки и желания только с одного взгляда — для своей же безопасности — и в какой-то момент смог обводить вокруг пальца особенно пьяных, безмозглых и точно тупых простофиль. Его жизнь мало знала истинного горя, приевшееся чувство пустоты хвостиком ходило за ним, как будто подобный прицеп должен был быть у каждого и всех. В какой-то момент казалось, что так действительно есть. Особенно сидя в огромном, тёмном, с тухлым запахом и ужасным эхом контейнере, он размышлял, что, может быть, всё не так плохо. Всё не так ужасно, как могло бы быть, но, конечно, не так, как хотелось бы… А как хотелось бы? Он мечтает когда-нибудь утолить ревущую дыру в животе, в один прекрасный день купить у проходимого торговца рулон футона и наконец-то потрогать мягкую, хоть и, очень вероятно, тонкую ткань. Ещё ему бы хотелось попробовать искусно приготовленных крабов в том ресторанчике на углу, чьё название он никак не запомнит. Каждый раз, проходя мимо открытой двери заведения, он слышит запах морепродуктов, салатных листьев и будто узнаёт звук клешен крабов, которые изображены на рекламном блоке. Как же это было бы великолепно! Он уверен, что готов на всё, просто чтобы зайти за вкусной едой в приличном виде, не натыкаться на подозрительный взгляд даже от продавцов. И не бояться, когда произносится слово «опека», «детский приют» или «органы власти». Он точно, точно не хочет туда! Он знает, что там хуже. И скучнее. Воспитатели не то, что ужасные, а абсолютно вонючие и неприятные. Абсолютно! Всё сводится в одну точку в один день. Он давно наблюдал за одним интересным человеком, работающим в подпольной клинике для преступников. Немного уставший, осанистый, со слабой постоянной улыбкой и небрежными чёрными волосами, не видными во тьме во время встреч с клиентами. Чтобы попасть к нему на приём, нужно сильно пораниться, так? У Дадзая попечителей нет, значит, останется до какого-то момента в самой клинике. А там у него есть одна очень шаловливая идея, которая точно должна будет понравиться умному и смекалистому доктору. У нынешнего Дадзая невольно проносится мысль, что у того доктора ещё была одна интересная сверхспособность… Но тут же наступает в голове тишина. Откуда в их мире сверхспособности? Потом его воспоминания размыты; они шумят, волнами бьются о черепную коробку изнутри и давят-давят, потому что они не его. Он никогда не встречался с Достоевским раньше поступления в университет. А вот другой… Они встретились рядом с той самой поликлиникой, будто бы случайно. Дадзай, завязав верёвку на нижней ступеньке пожарной лестницы, сделал себе маленький стульчик из коробок. Встал на него, схватился за петлю, сделанную по маленькой инструкции в книге про самоубийства, и мельком огляделся по сторонам, с удивлением замечая сгорбившийся силуэт в полумраке переулка. Как сейчас помнит: на него в ответ сверкнули туманные и иссиня-фиолетовые глаза, точно с линзами для маскарада. Невысокий спокойный паренёк безучастно смотрел на Дадзая, будто не видя верёвки для якобы самоубийства и не замечая странной атмосферы в этом пропахшем отходами переулке. Единственное, что могло выражать его душевное неудобство — это плащ, в который невзрачный незнакомец вцепился и закутался. Осаму склонил голову набок, все больше удивляясь, пока в нем возрастало любопытство к на вид равнодушному проходимцу. Они продолжали в тишине смотреть друг на друга, пока Осаму не услышал еле уловимый звук закрытия двери в поликлинике. Но не осмелился пока отрывать взгляд от подозрительного человека. — Ты слишком мал, чтобы добровольно хулить на Бога, — он моргнул белыми веками в тени, — я помолюсь за тебя, Осаму Дадзай. Он знает его имя? — Я не прошу молитв, незнакомец, — Дадзай выглядел серьёзно, — и Бога для меня нет. Незнакомец шмыгнул, отвернулся и скрылся за поворотом, уходя во мрак. От него не исходило ни дыхания, ни шагов — точно призрак без цели, он появился и исчез. Дадзай ещё некоторое время рассматривал мрак, в его глазах играющий бледными узорами-помехами, и повернулся к клинике, не спеша с делом и ожидая доктора, которого, видимо, задержали люди этого парня. Стук чужих ботинок привёл замершего Дадзая в действие: он поднялся на цыпочки, натягивая пальцами на себя грязную и намыленную верёвку и сомневаясь, выдержит ли его импровизированный стул такой потуги. Нужный человек замер, но только на секунду. Всё-таки врачи — удивительные люди. Его схватили за плечи, настойчиво отдирая от верёвки, и потянули за руки, снося с коробки и окончательно доламывая конструкцию. Несмотря на план, прошедший идеально, и мелодичный мужской голос, который уговаривал Дадзая вести себя спокойно, у него всё равно подступил к горлу ком, давя на желание закапризничать. — Что вы наделали! — Взбунтовался ручками Осаму, силясь пнуть тупую ненадежную коробку. — Верните меня! — Мальчик, давай успокоимся. Поговорим. Ты откуда? Что здесь делаешь? Дадзая держали так крепко и намертво, не желая отпускать, что вся досада от необходимости жить дальше затихла намного быстрее возможного. Он схватился за широкую мужскую ладонь и, пытаясь рассмотреть доктора боковым зрением, пробубнил, что он один и, вообще-то, никто ему не нужен. Так Осаму Дадзай познакомился с Мори Огаем. Так оригинальный Дадзай познакомился с Мори Огаем, показав потом ему сверхспособность «Неполноценный человек» и предложив свергнуть главу Портовой Мафии. Но для «внутреннего», нашего, Дадзая встреча проходила проще: без страшного силуэта во тьме, без сверхсил и без такого углубления в чёрствую жизнь мафиози. Они с Мори-саном правда сговорились свергнуть босса Мафии, но сделали это чужими руками: они перехватили близкого подопечного минувшего босса и зашли с козырей, что нынешний хозяин якудзы, так-то, безумен, глуп и немощен, и необходимо навести порядок если не им, так тем, кто предан организации точно так же, как любой верующий предан своему Богу. О, как же правая рука Босса тогда поразилась гениальности Осаму! Уже тогда он понял, что на него будут искоса смотреть на протяжении всей возможной жизни. Это было понятно сразу и слишком ярко — обычный ребёнок на такие хитросплетения не способен. Всё прошло настолько удачно, что осуществление плана безвозвратно засело в голове. И воспоминания не смела новая новость о том, что нынешний мир — итог не самого красивого конца предыдущего. Так, можно рассуждать, что реинкарнация существует, необходимо лишь подождать, когда бог перезагрузит мир? Он, «внутренний», нашёл Книгу во время давней миссии с Чуей. Особняк, в котором они дрались с Рембо, неминуемо разрушился, но осталась, на удивление, маленькая площадка, обрамлённая горами камней от обвалившейся стены и разрушенного потолка. Ровно под прямыми лучами солнца перелились серебряные узоры обложки, и именно это заставило Дадзая остановиться и подобрать её. Впрочем, несколько лет она провалялась ненужной. Осаму догадался, что пустые страницы в ней неспроста, пытался писать рецепты и любимые блюда, надеясь, что эта книга волшебная и, как джин из лампы, осуществит в реальность всё написанное. Но так не происходило, и даже Чуя не ломал руку, когда Дадзай почти искренне просил этого у Книги, потому что тот достал его бить. Дадзай («внутренний», сейчас) мычит. В ушах, будто поставленная на повтор запись, звучит тот самый голос с прежней интонацией ехидства, которая встретила Дадзая, по ощущениям, несколько лет назад: «