***
Это было давно. Осаму чувствовал, что его друг решается на что-то, и не перебивал его. Он ждал и молчал. — Знаешь, Дадзай… у меня есть мечта. Их обдувал прохладный ветер. Шумели плащи и перебивали разговоры, но Дадзай всё равно прислушивался к словам. Подходил к концу конфликт Драконьих голов, Дадзаю оставалось разобраться с крупицами организаций, что причинили кучу проблем их якудзе, а Ода сновал тут и там в поиске пострадавших. — И какая же? Они, не сговариваясь, скрылись от предзакатного солнца в проулке между зданиями. На перекур. Ода крутил в руке сигарету, но не решался закурить, потому что помнил, как Дадзаю не нравится запах табака. Дадзай же был не особо против потерпеть неудобства, но с радостью и осторожностью принимал такого рода любезность. — Я хочу создать особый искусственный интеллект, — со слабой улыбкой, разглядывая розоватые облака, сказал Ода. Осаму не ослышался, что подтверждало немного неловкое, по-детски улыбающееся лицо Сакуноске. — Прям так… — Дадзай невольно отвечал на его улыбку, хотя Ода её не видел. Может, думал, что Осаму про это забудет через какое-то время. — И почему именно это? В мире много искусственных интеллектов. — Не знаю, но, как по мне, это было бы интересно. Представляешь, создать подобие человека… — Не будет ли это насмешкой над человечеством? — наклонил голову набок Дадзай, и к нему наконец повернулся Ода. Начинающийся закат окрашивал его спокойное лицо палитрой рыжего света и синеватых теней. — Я хочу создать помощника человечества. — Его фраза улыбалась переплетением небесно-голубого с мягким белым. Представить сейчас, и будто Ода сам улыбается, что ему не свойственно. — Это такая несуразная мечта… Но она так неожиданно пришла ко мне. Представляешь, что было бы, если бы программа несла волю человека? — Хочешь воскресить погибших? Мёртвым место в земле, Сакуноске-кун. Ода снова повернулся в сторону заката, всё равно глядя не на уходившее солнце, а туда, где могло бы цвести его будущее, может, инженера, а может, программиста. Тогда он был правда спокоен, умиротворён, несмотря на недавние горы трупов и виды крови. Он точно знал, что могло вытянуть его из трясины, которая была его жизнью. И ведь правда, почему Дадзай сразу подумал о мёртвых? — Знаю. Знаю. — Между ними повисло молчание. Когда взгляд в никуда отпустил Сакуноске, он продолжил мысль: — Может, есть смысл жить хорошо, чтобы искусственный человек нёс именно твою волю? Даже после смерти. Своего рода вечность: ты знаешь свою конечную цель и то, что всё будет не зря. У тебя будет мотивация не опускать руки и помогать людям, если ты знаешь, что твои действия останутся в веках и смогут помочь ещё многим. Так может работать идея продолжения рода, когда потомки работают над делами предков, но Сакуноске уже ухаживал за сиротами, которых спас во время боя, и желал им только хорошего: свободу и безопасность. Когда человек остаётся в истории, он живёт вечно. Картины, музыка, книги, ремесло, медицина… Технологии. Дадзай поглядел на друга со смесью скептицизма. Такой взгляд со стороны называют странным. И зачем нужна такая вечность? Разве сама жизнь в её кратком содержании не является мучением? Если наследие человека потеряет свою актуальность, полезность, то вся «долгая» жизнь — до смерти и после — может пойти крахом. А наследие станет бесполезным, поколения меняются. Мечта Оды — эгоизм чистой воды, но неужто он может помочь павшему в грехах человечеству? Дадзай незаметно для себя улыбнулся и следом удивился, отчего так свело мышцы лица. — Чего улыбаешься? — Ода не выглядел обиженным. — А ты забавный, Одасаку-кун.***
Октябрь проходит полностью облачно. Общажные комнаты оплёваны, если выражаться образно; кухни завалены большим количеством залежавшейся еды, коробками из-под круп, пакетами, ещё пакетами, плиты в новых жировых пятнах, столешницы, в лучшем случае, протирают раз в несколько дней. Дадзай привык запоминать расположение крошек от хлеба и иногда расстраивался, когда вместо старых появлялись новые, и он завёл ещё одну привычку: садясь за стол на одинокой кухне, он смотрит на поле крошек, и сразу про себя здоровается, и прощается с ним — такова новая традиция в его новой, до ужаса противной жизни. Не сказать, что после видений что-то кардинально поменялось. Да, он начал воспринимать хлебные (и не только, ещё от пряника!) крошки как что-то важное в его крушащейся жизни, перестал ходить даже на нужные ему пары, отписавшись об якобы болезни, и попросту заперся в собственной комнатушке. Благо, получилось договориться у вахтёрши, чтобы к нему никого не селили. Но к нему, видимо, никто в комнату не рвался, а если и были такие, то уже съехали по разным причинам. Даже выпить вместе не успевали. Хотя, может, они уезжали как раз из-за постоянного запаха алкоголя от постели Дадзая?.. Он не чувствует вкус, запах, не различает цвета и насыщенность, может подолгу смотреть на включённую лампу и не чувствовать дискомфорт, как будто весь мир как раз помещён в эту лампочку, и всё — как через стекло. Он видит действия, слипшиеся движения, покачивания, но все ощущения притупились. Нервы подавились анестезией боли. Кажется, это называется деперсонализацией. Ему стоило пойти на психолога, так больше шансов выжить. Но от одних мыслей о том, что всё могло быть по-другому, у него пуще прежнего начинала болеть голова. Как будто молотком били по черепу за непослушание. Ну что за чёрт… Куникида пытался писать ему. Отчитывал за что-то, интересовался, в каких дебрях пропал Дадзай, на него уже несколько раз жаловалась преподавательница по иностранному, а Куникида ведь у нас староста, все преподаватели рады ему то на одного посетовать, то на другого. Осаму ответил ему что-то из разряда «запил, сорри», но точно не запомнил. Сейчас он вообще ничего не запоминает. А учёбу забрасывать никак нельзя. Вообще нельзя. Это то, что держит и держало на плаву Осаму все пять лет пребывания в чужой стране. На чужой земле. Как бы ни было плохо, он попросту обязан встать на ноги и продолжить путь. Продираться сквозь терни, срывы, такие потери, но идти на свет. Свет чужой мечты. Кто придумал мечтать? Так странно: придумывать себе что-то новое, на грани реальности и выдумки, и желать, чтобы оно воплотилось. Уповать на удачу и собственную выносливость. Мечты же идут сугубо от корыстных эгоистичных желаний: чтобы мечтателю было лучше. Идеалисты хотя бы воплощают в жизнь свои идеалы, либо же перестают числиться идеалистами. Так же работает система людских слабостей? Осаму Дадзай Куникида, почему ты так привержен собственным идеалам? Доппо Куникида Что значит "почему"? Потому что я считаю их верными. Ну да, ну да… Правильными. А считается ли правильным то, что ему привиделось тогда, в актовом зале? Как он вступал в сингулярность с самим собой из прошлого, как выключал какую-то до жути страшную способность Чуи и как, приложив палец ко лбу разъярённого тигра, усыплял его до состояния щупленького мальчишки? Можно ли, как говорил «внешний» Дадзай, назвать ту Вселенную — правильной? Исконно верной? Во всяком случае, всё сводится к тому, что он познал все разделы метафизики без углубления в неё. Ни курица, ни яйцо — сначала появился художник. Или Бог. Жизнь — дерьмо, таков вердикт. Непонятно, из чего состоит внутренний конфликт Дадзая. Если даже каким-то образом доказать, что его видения были именно видениями, а не игрой заболевшего мозга, то это не значит ровно ничего. Какая разница, кто мог погибнуть, если все живы и сейчас дышат, учатся, работают? По философии Осаму, это стоило бы забыть и отпустить. Мир, возможно, переписан, а как таковые сверхспособности уже сгинули во тьму прошлого. Только всегда есть существенные «но», которые Дадзай ненавидит всей душой. Во-первых, возможно, так было прописано, возможно, такова природа Осаму: его поглотила ещё более звенящая пустота, чем ранее. Мысли перемешались, образы наложились друг на друга. Отличить теперь настоящее прошлое от несуществующего невозможно: везде одни и те же лица, одни и те же диалоги, мысли, чувства. Чувства. Он обрёк самого себя на повторные вечные страдания, и ради чего? Чтобы он помнил? Чтобы он помнил боль потери. Не только смерть отчаявшегося Одасаку, но и смерть Чуи, Куникиды, Рампо, Фукудзавы… Смерть страны, такой ничтожной по внутренней составляющей, но стоит раз прочувствовать, как больше чем тысячи жизней просеялись сквозь пальцы, подобно смешным орбизам, и вся метафоричность боли исчезает. Остаётся только боль — тупая, делающая тебя немощным, глупым и медленным, способным только держать в себе слёзы по старой привычке. Облака продолжают держать мрачный строй, даже когда Дадзай, немного поправившись от душевного упадка и подготовив фальшивую справку о болезни, направляется в университет. Косых взглядов не избежать, но ясным дело становится позже, когда к нему подходят однокурсники, с которыми он отчасти в дружелюбных отношениях: у Дадзая пролегли под глазами фиолетовые круги, кожа нездорово побледнела. Как сказали, он похож на смерть. Смешно. Мимо проносятся студенты, отовсюду звучат оживлённые разговоры, смех и гам, а в ушах лишь одно: «Я дописал книгу». Уставший собственный голос, звучащий будто над ухом, не утихает ни днём, ни ночью. Неужто Осаму настолько слаб, что пошатнуть его можно обычным припадком гадания не в будущее, а в прошлое? С другой стороны, а что бы почувствовал тот незнакомый веселящийся парнишка с искрящимися светлыми волосами, если бы узнал, что в прошлой жизни он потерял по собственной вине не одного друга, а целую семью, навесил на себя официально звание полного неудачника и попытался исправить это недоразумение ещё одним недоразумением? Скорее всего, он был бы разбит. Дадзай, присев на подоконнике, неосознанно хмурится, учуяв знакомый запах. Как будто горький, лесной, не приторный. В первую секунду запах, впиваясь в сознание, лишь навевает воспоминание, но, прислушиваясь к нему, Дадзай сразу вскидывает голову, чувствуя замирание сердца. Восстав, точно из его затаённых во тьме души желаний, предстаёт совсем рядом с ним Достоевский. Фёдор выглядит не лучше обычного: те же фиолетовые дуги под глазами, тот же взгляд, та же формальная одежда из бело-фиолетового костюмчика с тёмной накидкой на плечах. Они молча переглядываются, и Достоевский прислоняется спиной, складывая руки на груди, к подоконнику. Что-то в сердце Осаму трепещет. Может, он наконец нашёл связь с реальным миром, и на время даже забывает, что эта самая связь в лице одного человека вынудила создать нынешний мир. — Рад тебя видеть живым, — просто сообщает Фёдор, на что Дадзай, терпя тошноту, усмехается. — Скучно тут без меня, да? — Ты можешь себе представить. Когда они заканчивают говорить, то всю пустоту заполняет говор студентов вокруг: в начале коридора, в конце; кто-то подходит к ним, но для Дадзая они с Достоевским попали в вакуум. Небольшое шарообразное пространство, где воздух на двоих, а мысли на одного. Больше не произносится ни слова по делу, где кто был, когда не был, почему выпал из жизни. Они переглядываются, Дадзай усмехается, Фёдор ловит взглядом чужую улыбку на красивых губах и отворачивается к какому-то студенту, что подошёл к «Фёдору Михайловичу» с вопросом. Дадзай улыбается впервые за пару недель, но теперь каждая его улыбка сопровождается горечью на языке. В вакууме, к сожалению, нечем дышать, только лесным сухим запахом, навевающим «воспоминания». Так пахло от Достоевского в ту роковую ночь, так пахло от протянутой Книги. Он покупал духи из-за смешного анекдота на этикетке, а теперь так пахнет Смерть. Смешно.