ID работы: 11408218

Реприза на учёбу

Слэш
R
Завершён
64
автор
_Kaktuss_ бета
Размер:
93 страницы, 13 частей
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора / переводчика
Поделиться:
Награды от читателей:
64 Нравится 11 Отзывы 17 В сборник Скачать

VII. Всё в порядке

Настройки текста
      Говорят, что мы можем потерять двадцать один грамм после смерти. Неужели человеческая душа мало того что хрупкая, так ещё и невесомая? Но если внутри не человек, не душа, а Бог? Сколько тогда весит внутренний Бог?       Опадающая листва шумела над головой, играя по струнам той самой души Достоевского, что вышел из поликлиники подышать свежим воздухом. Он, по обыкновению, погрузился в себя и был вне себя от размышлений. В общем: пугало для больных. Его глаза болели, фокус туманился, одной частью себя он не понимал, почему всё ещё находится здесь, у больницы, сторожа состояние Дадзая, который только-только пришёл в себя; другая часть понимала: истина была ему ясна, как солнце днём, и думать тут было нечего.       Чужое приближение скорее чувствуется, чем слышится. Волосы на загривке реагируют быстрее, чем раздаётся звук открытия двери чёрного входа, которым и воспользовался Достоевский. Боковым зрением он видит медленные движения рук и ног. Дадзай осторожно, будто терпя сильнейшую боль во всём теле, усаживается и группируется на маленькой ступеньке возле Достоевского. Фёдор какое-то время осматривает его уставшее лицо, на котором по-обычному, как влитая, красуется улыбка. Но ему изначально что-то не нравится в потухших глазах.       — Тебе сказали не вставать. — В причитаниях и отчитывании нет смысла, как считает Фёдор, и на проявленный акт заботы блеск в глазах Дадзая мелькает с хитрецой, но тут же тухнет под светом улыбающихся губ.       — Не люблю больницы, — просто отзывается Дадзай, сразу давая понять, что он уйдёт отсюда молчком минут через десять, и, не поворачивая головы, кидает взгляд на Фёдора. — Неужто сторожишь меня здесь?       — По обязанности очевидца, — говорит Фёдор подготовленный заранее ответ, смотря вперёд. Осаму это, конечно же, подмечает.       Не сказать, что Фёдор ведёт себя обычно. К нему можно обратить, как минимум, одну претензию: почему он молчит. С обычным учеником, то есть не Дадзаем, он бы обменялся любезностями и, удостоверившись, что тот жив, ушёл бы восвояси. Но в данную секунду Фёдора что-то беспокоит, и это что-то связано с Дадзаем.       Во-первых, Достоевского беспокоит беспричинный обморок, походивший на быстротечную кому, во-вторых, Достоевский беспокоится о нём. Это не то, что привык ожидать тот, настоящий, Дадзай. По всей видимости, Осаму бледнеет, отворачивается, нервно почёсывая правую бровь.       — Рекомендую тебе вернуться в палату.       — Нет. Нет, я туда не пойду, — по-детски отвечает Осаму. На том их разговор застревает.       Поведение Дадзая вызывает подозрения. Фёдор приглядывается, пытаясь припомнить, были ли оправдания на такое состояние. Тот что-то скрывает, утаивает, и утаивает так, чтобы Фёдор точно этого не понял. Значит, дело крайне серьёзное. Их игры до этого были только забавой, шутки ради, это как драться на игрушечных мечах, прилагая все усилия. Но сейчас… сейчас им вложили в руки настоящие сабли, но Фёдору не объяснили суть игры.       Впрочем, он не выглядит тем, кто будет жалобно вопить о несправедливости. Вокруг них рассыпаны, будто взяты с картины, пожелтевшие листья и лужи, а они, в одних кофтах, бескомпромиссно разделяют холодок надвигающегося октября. Фёдор вдыхает примесь воздуха с запахом сырости.       — Ты… что-то видел? — с помощью интуиции предполагает Фёдор. Некоторое время Дадзай молчит и после, усмехаясь, с игривостью обращается к нему:       — Что, например? Пришествие антихриста? — Тут он неожиданно кладёт руку на колено Фёдора, поддаваясь к нему всем телом, вызывая ожидаемую реакцию: поднятые брови и секундную растерянность. — Увы, передо мной был только ты.       — И Гоголь, — добавляет Фёдор.       — И Гоголь… Николай Васильич, — Дадзай обращается к человеку за плохо закрывающейся дверью чёрного входа. Из-за неё раздаётся цоканье и чуть погодя показывается недовольное лицо Гоголя. Руки Дадзая на колене след простыл.       — Опять раскрыли!       И Гоголь. Достоевский поправляет воротник рубашки, отмечая, что с стойкостью пропустил мимо себя вопрошающие взгляды больных в поликлинике на его наряд. Гоголь за это перед ним извинился, но через секунду предложил новую и более хлёсткую идею за следующий проигрыш Фёдора. Но кто сказал, что он будет проигрывать? Он лишь поддаётся, даже сейчас. Даже сейчас он отпускает Дадзая и закрывает глаза на его скорый побег из больницы.       Что такого случилось? Это не было похоже на последствия принятия наркотиков, он будто просто потерял сознание на пару часов точно. Что-то с этим не так…       …Дадзай обещает себе обсудить всё с Достоевским в скором времени, потому что самостоятельно вынести горечь правды, самой настоящей истины, он попросту не в состоянии. Его разум в тумане — болото. Его действия управляются ниточками, которыми работают его замедленные мысли, и рассинхронизация нутра с миром является в несколько секунд. Будто его поместили в симулятор жизни с очень низким ФПС.       «Мне необходимо отвлечься», — первое, что ясно звучит в его голове. В какой-то момент ему это удаётся: он открывает за долгое время книги в маленькой общажной комнатке, игнорируя боль в ушибленном скорой помощью бедре, тошноту и нервные мурашки, зачитывается двумя предложениями один раз на всю страницу и, наконец отвлекаясь от беспорядочных мыслей, неожиданно понимает, что ощущение дежавю и знания жизни, которое было с ним беспрекословно и всегда, пропало. Оно попросту исчезло, теперь жизнь для него не была насмерть убитым холстом в чернилах и корявых рисунках. Ему будто поменяли рабочее место. В такую секунду понимания он вдыхает — вдыхает свободно, полной грудью. Но на него обрушивается новое зловещее понимание вещей.       «…Отлично, я дописал книгу, — звучит в ушах повтор записи его голоса, но он не помнит, чтобы думал о таком, — чувствую себя убого, по правде говоря. Подумать только, я сидел над ней безвылазно дней пять, может, больше. Как давно часы в моей комнате остановились? Они показывают одиннадцать минут пер#№;%:!!"…»       На грани реальности и сказки урчит живот. Больничную еду есть туго, но сейчас он пожалел, что не запихал в себя кашу. Может, это всё же галлюцинации от голода?..       Есть ещё одна мелочь, что сверлит его висок с внешней стороны. Собрав тонкий слой пыли на обложке, на хлипкой полке лежит книга с японскими иероглифами. Несмотря на серость бытия, она как будто сверкает. В Россию она переехала с Дадзаем, ведь тот чувствовал в ней тайну, скрытый смысл, ещё когда в первый раз достал её из развалин особняка. Как же можно было предположить, что их мир образовался из этой небольшой пустой книжонки? Мир, полный боли, потерь, разочарований и смутной убивающей тревоги? Страха и рассуждений о смерти, как о желанном подарке на день рождения? И всё это написал он сам. Значит, эта самая боль была всегда?       «…История всей книги будет, во-первых, создана из отчаяния и надежды и с целью показать, каков возможен мир без сверхспособ…»       Дадзай скручивается на полу, зажимая уши и до сплошной темноты жмуря глаза, но противный собственный-чужой голос не пропадает из головы. Сам мрак шепчет ему на ухо колкость — издёвку жизни.       «…Нет как таковой Правды, есть только истина созданного мира, что будет не самой приятной. И всего-то, да? Я Дадзай Осаму, один из "внутренних" Дадзаев, обладатель способности "Неполноценный человек", что аннулирует действия чужих способностей и тем самым делает других людей "неполноценными", написал книгу…»       Его сворачивает по кругу на прямоугольнике света от окна. Он хочет умереть.

***

      Это было давно. Осаму чувствовал, что его друг решается на что-то, и не перебивал его. Он ждал и молчал.       — Знаешь, Дадзай… у меня есть мечта.       Их обдувал прохладный ветер. Шумели плащи и перебивали разговоры, но Дадзай всё равно прислушивался к словам. Подходил к концу конфликт Драконьих голов, Дадзаю оставалось разобраться с крупицами организаций, что причинили кучу проблем их якудзе, а Ода сновал тут и там в поиске пострадавших.       — И какая же?       Они, не сговариваясь, скрылись от предзакатного солнца в проулке между зданиями. На перекур. Ода крутил в руке сигарету, но не решался закурить, потому что помнил, как Дадзаю не нравится запах табака. Дадзай же был не особо против потерпеть неудобства, но с радостью и осторожностью принимал такого рода любезность.       — Я хочу создать особый искусственный интеллект, — со слабой улыбкой, разглядывая розоватые облака, сказал Ода. Осаму не ослышался, что подтверждало немного неловкое, по-детски улыбающееся лицо Сакуноске.       — Прям так… — Дадзай невольно отвечал на его улыбку, хотя Ода её не видел. Может, думал, что Осаму про это забудет через какое-то время. — И почему именно это? В мире много искусственных интеллектов.       — Не знаю, но, как по мне, это было бы интересно. Представляешь, создать подобие человека…       — Не будет ли это насмешкой над человечеством? — наклонил голову набок Дадзай, и к нему наконец повернулся Ода. Начинающийся закат окрашивал его спокойное лицо палитрой рыжего света и синеватых теней.       — Я хочу создать помощника человечества. — Его фраза улыбалась переплетением небесно-голубого с мягким белым. Представить сейчас, и будто Ода сам улыбается, что ему не свойственно. — Это такая несуразная мечта… Но она так неожиданно пришла ко мне. Представляешь, что было бы, если бы программа несла волю человека?       — Хочешь воскресить погибших? Мёртвым место в земле, Сакуноске-кун.       Ода снова повернулся в сторону заката, всё равно глядя не на уходившее солнце, а туда, где могло бы цвести его будущее, может, инженера, а может, программиста. Тогда он был правда спокоен, умиротворён, несмотря на недавние горы трупов и виды крови. Он точно знал, что могло вытянуть его из трясины, которая была его жизнью. И ведь правда, почему Дадзай сразу подумал о мёртвых?       — Знаю. Знаю. — Между ними повисло молчание. Когда взгляд в никуда отпустил Сакуноске, он продолжил мысль: — Может, есть смысл жить хорошо, чтобы искусственный человек нёс именно твою волю?       Даже после смерти. Своего рода вечность: ты знаешь свою конечную цель и то, что всё будет не зря. У тебя будет мотивация не опускать руки и помогать людям, если ты знаешь, что твои действия останутся в веках и смогут помочь ещё многим. Так может работать идея продолжения рода, когда потомки работают над делами предков, но Сакуноске уже ухаживал за сиротами, которых спас во время боя, и желал им только хорошего: свободу и безопасность.       Когда человек остаётся в истории, он живёт вечно. Картины, музыка, книги, ремесло, медицина… Технологии.       Дадзай поглядел на друга со смесью скептицизма. Такой взгляд со стороны называют странным. И зачем нужна такая вечность? Разве сама жизнь в её кратком содержании не является мучением? Если наследие человека потеряет свою актуальность, полезность, то вся «долгая» жизнь — до смерти и после — может пойти крахом. А наследие станет бесполезным, поколения меняются. Мечта Оды — эгоизм чистой воды, но неужто он может помочь павшему в грехах человечеству? Дадзай незаметно для себя улыбнулся и следом удивился, отчего так свело мышцы лица.       — Чего улыбаешься? — Ода не выглядел обиженным.       — А ты забавный, Одасаку-кун.

***

      Октябрь проходит полностью облачно. Общажные комнаты оплёваны, если выражаться образно; кухни завалены большим количеством залежавшейся еды, коробками из-под круп, пакетами, ещё пакетами, плиты в новых жировых пятнах, столешницы, в лучшем случае, протирают раз в несколько дней. Дадзай привык запоминать расположение крошек от хлеба и иногда расстраивался, когда вместо старых появлялись новые, и он завёл ещё одну привычку: садясь за стол на одинокой кухне, он смотрит на поле крошек, и сразу про себя здоровается, и прощается с ним — такова новая традиция в его новой, до ужаса противной жизни.       Не сказать, что после видений что-то кардинально поменялось. Да, он начал воспринимать хлебные (и не только, ещё от пряника!) крошки как что-то важное в его крушащейся жизни, перестал ходить даже на нужные ему пары, отписавшись об якобы болезни, и попросту заперся в собственной комнатушке. Благо, получилось договориться у вахтёрши, чтобы к нему никого не селили. Но к нему, видимо, никто в комнату не рвался, а если и были такие, то уже съехали по разным причинам. Даже выпить вместе не успевали. Хотя, может, они уезжали как раз из-за постоянного запаха алкоголя от постели Дадзая?..       Он не чувствует вкус, запах, не различает цвета и насыщенность, может подолгу смотреть на включённую лампу и не чувствовать дискомфорт, как будто весь мир как раз помещён в эту лампочку, и всё — как через стекло. Он видит действия, слипшиеся движения, покачивания, но все ощущения притупились. Нервы подавились анестезией боли. Кажется, это называется деперсонализацией. Ему стоило пойти на психолога, так больше шансов выжить. Но от одних мыслей о том, что всё могло быть по-другому, у него пуще прежнего начинала болеть голова. Как будто молотком били по черепу за непослушание. Ну что за чёрт…       Куникида пытался писать ему. Отчитывал за что-то, интересовался, в каких дебрях пропал Дадзай, на него уже несколько раз жаловалась преподавательница по иностранному, а Куникида ведь у нас староста, все преподаватели рады ему то на одного посетовать, то на другого. Осаму ответил ему что-то из разряда «запил, сорри», но точно не запомнил. Сейчас он вообще ничего не запоминает.       А учёбу забрасывать никак нельзя. Вообще нельзя. Это то, что держит и держало на плаву Осаму все пять лет пребывания в чужой стране. На чужой земле. Как бы ни было плохо, он попросту обязан встать на ноги и продолжить путь. Продираться сквозь терни, срывы, такие потери, но идти на свет. Свет чужой мечты.       Кто придумал мечтать? Так странно: придумывать себе что-то новое, на грани реальности и выдумки, и желать, чтобы оно воплотилось. Уповать на удачу и собственную выносливость. Мечты же идут сугубо от корыстных эгоистичных желаний: чтобы мечтателю было лучше. Идеалисты хотя бы воплощают в жизнь свои идеалы, либо же перестают числиться идеалистами. Так же работает система людских слабостей? Осаму Дадзай Куникида, почему ты так привержен собственным идеалам? Доппо Куникида Что значит "почему"? Потому что я считаю их верными.       Ну да, ну да… Правильными. А считается ли правильным то, что ему привиделось тогда, в актовом зале? Как он вступал в сингулярность с самим собой из прошлого, как выключал какую-то до жути страшную способность Чуи и как, приложив палец ко лбу разъярённого тигра, усыплял его до состояния щупленького мальчишки? Можно ли, как говорил «внешний» Дадзай, назвать ту Вселенную — правильной? Исконно верной? Во всяком случае, всё сводится к тому, что он познал все разделы метафизики без углубления в неё. Ни курица, ни яйцо — сначала появился художник. Или Бог.       Жизнь — дерьмо, таков вердикт.       Непонятно, из чего состоит внутренний конфликт Дадзая. Если даже каким-то образом доказать, что его видения были именно видениями, а не игрой заболевшего мозга, то это не значит ровно ничего. Какая разница, кто мог погибнуть, если все живы и сейчас дышат, учатся, работают? По философии Осаму, это стоило бы забыть и отпустить. Мир, возможно, переписан, а как таковые сверхспособности уже сгинули во тьму прошлого. Только всегда есть существенные «но», которые Дадзай ненавидит всей душой.       Во-первых, возможно, так было прописано, возможно, такова природа Осаму: его поглотила ещё более звенящая пустота, чем ранее. Мысли перемешались, образы наложились друг на друга. Отличить теперь настоящее прошлое от несуществующего невозможно: везде одни и те же лица, одни и те же диалоги, мысли, чувства. Чувства. Он обрёк самого себя на повторные вечные страдания, и ради чего? Чтобы он помнил?       Чтобы он помнил боль потери. Не только смерть отчаявшегося Одасаку, но и смерть Чуи, Куникиды, Рампо, Фукудзавы… Смерть страны, такой ничтожной по внутренней составляющей, но стоит раз прочувствовать, как больше чем тысячи жизней просеялись сквозь пальцы, подобно смешным орбизам, и вся метафоричность боли исчезает. Остаётся только боль — тупая, делающая тебя немощным, глупым и медленным, способным только держать в себе слёзы по старой привычке.       Облака продолжают держать мрачный строй, даже когда Дадзай, немного поправившись от душевного упадка и подготовив фальшивую справку о болезни, направляется в университет. Косых взглядов не избежать, но ясным дело становится позже, когда к нему подходят однокурсники, с которыми он отчасти в дружелюбных отношениях: у Дадзая пролегли под глазами фиолетовые круги, кожа нездорово побледнела. Как сказали, он похож на смерть. Смешно.       Мимо проносятся студенты, отовсюду звучат оживлённые разговоры, смех и гам, а в ушах лишь одно: «Я дописал книгу». Уставший собственный голос, звучащий будто над ухом, не утихает ни днём, ни ночью. Неужто Осаму настолько слаб, что пошатнуть его можно обычным припадком гадания не в будущее, а в прошлое? С другой стороны, а что бы почувствовал тот незнакомый веселящийся парнишка с искрящимися светлыми волосами, если бы узнал, что в прошлой жизни он потерял по собственной вине не одного друга, а целую семью, навесил на себя официально звание полного неудачника и попытался исправить это недоразумение ещё одним недоразумением? Скорее всего, он был бы разбит.       Дадзай, присев на подоконнике, неосознанно хмурится, учуяв знакомый запах. Как будто горький, лесной, не приторный. В первую секунду запах, впиваясь в сознание, лишь навевает воспоминание, но, прислушиваясь к нему, Дадзай сразу вскидывает голову, чувствуя замирание сердца. Восстав, точно из его затаённых во тьме души желаний, предстаёт совсем рядом с ним Достоевский. Фёдор выглядит не лучше обычного: те же фиолетовые дуги под глазами, тот же взгляд, та же формальная одежда из бело-фиолетового костюмчика с тёмной накидкой на плечах. Они молча переглядываются, и Достоевский прислоняется спиной, складывая руки на груди, к подоконнику. Что-то в сердце Осаму трепещет. Может, он наконец нашёл связь с реальным миром, и на время даже забывает, что эта самая связь в лице одного человека вынудила создать нынешний мир.       — Рад тебя видеть живым, — просто сообщает Фёдор, на что Дадзай, терпя тошноту, усмехается.       — Скучно тут без меня, да?       — Ты можешь себе представить.       Когда они заканчивают говорить, то всю пустоту заполняет говор студентов вокруг: в начале коридора, в конце; кто-то подходит к ним, но для Дадзая они с Достоевским попали в вакуум. Небольшое шарообразное пространство, где воздух на двоих, а мысли на одного. Больше не произносится ни слова по делу, где кто был, когда не был, почему выпал из жизни. Они переглядываются, Дадзай усмехается, Фёдор ловит взглядом чужую улыбку на красивых губах и отворачивается к какому-то студенту, что подошёл к «Фёдору Михайловичу» с вопросом.       Дадзай улыбается впервые за пару недель, но теперь каждая его улыбка сопровождается горечью на языке. В вакууме, к сожалению, нечем дышать, только лесным сухим запахом, навевающим «воспоминания». Так пахло от Достоевского в ту роковую ночь, так пахло от протянутой Книги. Он покупал духи из-за смешного анекдота на этикетке, а теперь так пахнет Смерть.       Смешно.
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.