— Одасаку, представляешь, — тихий размеренный голос перебивается только слабым-слабым, мирным шелестом листьев, — во многих Вселенных ты тоже погиб. В каких-то ты даже не жил, но лишь в одной исполняешь свою мечту, и, вообрази себе, Одасаку-кун, там
я мёртв. Не находишь это совпадение забавным?
Участок на пригорке ограждён маленьким белым забором, как будто он выступает в роли символа чистоты и воссоединения с Раем. К слову, это могло бы быть правдой, потому что Дадзай постарался, чтобы Ода был похоронен не на кладбищах мафии. Просто он не от этого мира, мрачного и кровавого, так что пусть покоится в тихом, спокойном и зелёном месте со странным белым забором.
Каменную, немного заросшую мхом плиту с выгравированным именем и датой жизни-смерти укрыли под ветками и листьями старого дерева, чья чёрная тень покрывала только половину кладбища. Здесь посодействовал также Дадзай: для комфортного разговора по душам с тем, кто уже никогда не ответит. Сердце щемит от мысли, что он сам может быть похоронен среди мафиози — в одиночестве и по справедливости.
Говорящий, терпя слабый, исходящий от каменной плиты холод, к которой он прислонился спиной, сглатывает слюну в задумчивости, меря и взвешивая каждое сказанное слово, как будто его внимательно слушают. Разве что дерево, правда.
Не найдя, что сказать ещё вразумительного и точно верного, он склоняет голову и краем глаза смотрит назад, представляя, что облокачивается на спину Сакуноске, вытянутого по осанке, а не на бездушный кусок гранита.
— Слушай, Одасаку, — он высовывает на секунду язык, смачивая пересохшие губы, — ты был прав. Я так и не нашёл смысл жить, но я нашёл причину. Важно отличие между ними, ведь причина есть сейчас, а смысл встречаешь потом… Я же не путаю, так?..
Дадзай вздыхает.
— Ещё одна причина, из-за которой я связываюсь с этим страшным и бесконечным сном. Это как будто трос между пустынной сушей и мной над пропастью. Я готов туда свалиться, но меня цепляет то одно, то другое… Но что, если всё это ложь?
Настоящий хаос творится в и так перевёрнутой к верху дном душе Дадзая: чувствуя реальность, как вязкий и противный полудрём, он не может понять множество вещей, старается это сделать, а на фоне маячит необходимость учиться, работать… Он всё больше убеждается в глупости реального, хотя это писал он сам. И как творец он явно никудышный.
— Что, если наша реальность — выдумка для настоящего? Сон по правде является лишь сном, а мы все безликие в нём? Что же тогда делать с причинами, если только после смерти будет долгожданный покой? — Его голос ломается, Осаму быстро сглатывает и замолкает, глядя в небо сквозь танцующие туда-сюда просветы в листве. — Я уничтожил жизнь моей Причине, Одасаку. Я не воплотил твою мечту в жизнь, я сорвал чужие планы. Каждая смерть… — Он поджал губы. — Я не хочу больше быть Творцом… Одасаку, почему же ты хотел написать роман о жизни, если каждое горе в нём, будь оно реально, было бы на тебе вечным пятном?.. А, точно, ты же не хотел писать роман.
Нос щиплет, будто кто-то неподалёку режет лук. Озноб бьёт, скорее всего, из-за холода в тени, хотя Дадзай в бинтах, рубашке и плаще, а город, касающийся горизонта домами и закрывающий его же, дышит по-своему. У него свой ритм, который Дадзай может лишь припомнить, но дышать с Йокогамой в такт совсем забыл как.
За секунду он принимает серьёзное выражение лица: даже кошки на душе замирают, оставляя место небытию и всепоглощающей разумной пустоте. По каменным ступенькам, ведущим на кладбище, раздаются равномерные постукивания коротких каблуков. Дадзай, улыбаясь, поднимается с ненагретой земли, отряхивая руки. По ветру раскачивается красный шарф.
— Дадзай-кун, давно не виделись, — рука в белой перчатке изящно стряхивает невидимые пылинки с лацкана пальто, — я та-ак удивился, когда мне доложили, что мой старый и добрый друг вернулся в страну.
В ярких и достаточно искренних глазах, приподнятые уголки которых завершают загадочный образ нынешнего Босса Мафии, играет такая смесь эмоций, что Дадзай не сразу понимает: в бурлящем безумии основа — это скука. Мори Огай правда соскучился по своему «старому и доброму другу», который пропал с концами четыре с половиной года тому назад. Дадзай с невозмутимым видом отходит от бесцветной могилки, своим телом как будто закрывая её от цепких и блестящих от шевеления лист глаз.
— Мори-сан, и правда, давно. — Дадзай успел порядком вырасти: от того шумевшего и нескладного подростка в бинтах остался более высокий, более складный и с невозмутимым лицом молодой человек. Но Мори не хватило уверенности в своей причастности к великой трагедии души Осаму Дадзая, поэтому он не сразу замечает льющееся во взгляде Осаму негодование. Так, как смотрит Осаму, может смотреть только ребёнок, которого воспитали в побоях и к которому сейчас лезут с помощью; он смотрит недоверчиво, в порывах опустить голову и в желании скрыться в тени, и скрыть то драгоценное и маленькое, что прячет за спиной.
— Боюсь, тебе что-то понадобилось? — Мори, впрочем, никогда не отличался глупостью.
— Поговорить, и всего. — Дадзай улыбается, но не глазами. — Я уже не работаю в Портовой Мафии, поэтому у меня нет как такого права на информацию, но я надеюсь, что наши прошлые взаимоотношения не позабыты.
Мори щурится, едва приподнимая подбородок. На его губах тоже красуется улыбка, но более спокойная, будто радостная: всезнающая.
— Говори, Дадзай.
— У меня есть обоснования предполагать, что за одним моим приятелем в России ведётся слежка.
— М… И что? — Мори не хватает только лисьего хвоста.
— Фёдор Достоевский. Вам знакомо это имя?
Мори застывает, как будто для портрета. Точно восковая фигура Мадам Тюссо: брови изогнуты над всевидящими лисьими глазами, несильно выраженные морщины расходятся от зажатых в улыбке губ, и если их соединить, то они лягут идеально в круг. Острый подбородок дополняет картину, и за две секунды — ровно — Дадзай понимает, что на месте Мори вёл бы себя точно так же.
Восковая фигура отмирает, о её жизни сообщает вдох, наполненный несильной тяжестью. Мори опускает взгляд под ноги, делая шаг навстречу, и выдыхает. На самом деле это один из приёмов заставить жертву нервничать, но Дадзай уже давно сменил статус.
— Видишь ли, Дадзай-кун… — Мори смотрит в сторону, но Осаму знает, что ни одно движение не утаится от Босса. — Боюсь, я не могу выдать тайны своей организации второму лицу. Правда. При всём уважении к моему лучшему бывшему подчинённому.
Правда. Дадзай секундно опускает взгляд, и в этот же миг его будто колит игла в лоб.
— Но. Если ты расскажешь о своей мотивах… — Мори замолкает. Дадзай сжимает губы и разжимает; наступает недолгая тишина. Огаю приходится признать, что место кладбища и правда красивое.
— Я хочу помочь одному человеку. И след этой помощи привёл меня сюда.
— И что же? Как русский человек может быть связан с якудзой?
— В этом и проблема: никак. Может, из-за того, что с русским связан я?
Копьё в забор противника кинуто так, что оно угождает точно в трещину. И только случай решит, распадётся ли забор или выстоит удар.
Мори моргает.
— Если бы я хотел тебя вернуть в организацию, то предпринял бы другие меры.
— И какие же?
— Оу? Не находишь глупым выдавать свои карты? Ну, если например, то мог бы на месте этого кладбища соорудить новый комплекс общежития для якудзе.
Дадзай улыбается.
— Вы не могли знать об этом месте.
— Почему же?
Улыбка Мори заставляет Осаму нахмуриться.
— Ваши помощники уже долго наживались на несчастных, но чудом угодили на моего будущего знакомого. Не находите это неуважительным?
Чёрные полы пальто развеваются на ветру, а шарф играет бельмом на глазу — знаком об опасности. Дадзай щурится, чтобы снизить видимость яркого красного на тёмном; Мори молчит, прикрыв глаза и не уменьшая улыбки.
— Несчастных? С каких пор ты жалеешь преступников, Дадзай Осаму? Россия воспитала в тебе сочувствие?
— Важно не то, что стало со мной, а то, что управление подчинёнными на расстоянии осуществляется… тяжелее.
Разговор принимает другой оборот. Мори не спешит отвечать на заявление.
Дадзай провёл за него всю исследовательскую часть: за Фёдором не гонялись бы так, не будь у погони опытных помощников. Некоторыми манипуляциями удалось выяснить, что помощники говорят на японском и немного страшатся какого-то «Босса».
На лице «Босса» читаются презрение, задумчивость и удовлетворение от окончания миссии. Как и предполагалось, это было проверкой на верность, но ни одна группа лиц, отправленная за границу, не оправдала ожиданий. Теперь нужно предпринимать действия по их «увольнению» и решать последствия. А точнее, нарушители будут разбираться с проблемами…
Дадзай довольно кидает взгляд вбок, как бы проверяя, на месте ли дерево. На месте ли Одасаку?
— В таком случае я должен тебя поблагодарить, Дадзай, — начал Мори, — мой эксперимент полностью провалился. Будь добр не смеяться надо мной, боюсь, даже мудрецы совершают ошибки, коим я себя и не считаю. — Мори смешливо улыбается. — Оставь разборки мне, к счастью, твоего друга якудза больше не потревожит. Но, как я понимаю, если к нему прицепились мои ребята, то его проблемы не кончатся, ведь так?
— С остальным ему придётся разбираться самому, — многозначительно отвечает Дадзай.
Мори щурится от улыбки.
— Я сначала испугался, когда мне доложили о твоём прибытии. Я уже подумал, что случилось что-то очень и очень серьёзное, но ты просто с новостями, о которых мне не доложили вовремя.
Он звучит разочарованно, значит, догадывался. Неужто у Мафии так хорошо идут дела, что Мори не сомневается в обязательной компенсации от предавших его ребят? Чувствуется, что их ждет лестница и разбитый вдребезги череп.
— И как? Рады моему приезду?
Что-то скучающее во взгляде Огая заставляет перехватить дыхание.
— Видишь ли, Дадзай-кун… потеря важного и близкого мне сотрудника сильно сказалась на атмосфере в организации, но жаловаться на такое не положено. И не приезжай по пустякам, а то дезертирство карается по особой статье.
Дадзай дёргает уголками губ в понимающей улыбке. Он вытерпит. Всё же вина бед всего мира пока что лежит на плечах его Прошлого, «внутреннего» и уже не существующего Дадзая Осаму.
Мори Огай и Дадзай говорят недолго, о совместной некогда работе разговор не поддерживается со стороны Осаму, и под шум высокого и согнутого дерева Огай, рассмотрев в который раз верхушки зданий у горизонта, не спеша разворачивается, собираясь удалиться с места переговоров. Но, когда аккуратный ботинок с острым носиком приземляется на первую ступеньку, Мори будто вспоминает что-то важное и, слегка повернув голову, через плечо добавляет:
— Дадзай, помни, что информация от меня редко бывает бесплатной. Подумай насчёт моего положения. Если я «выгоню» одних подчинённых, то мне потребуется кто-то новый.
И, оставив мёртвую тишину на мрачном кладбище, Мори удаляется. Дадзай чувствует, как в нём отмирают оставшиеся частички живого, но на их месте вырастает что-то новое — то, что способно дать убийственные ростки. И мёртвые цветы прорастут на благо людям, но во вред почве.
Он ещё какое-то время прощается с вырезанными на камне инициалами Одасаку.
***
(Тяжёлый почерк пересекает вырванный листок наискось, будто автор вовсе забыл понятия линии и пространства. Можно предположить, что это черновик, запихнутый среди страниц).
Федор попал Мафию Нет Зачем федору мафия Федору не нужно в мафию, он должен попасть в ее сети, но позже, я не затрону это
Есть необходимость разобраться с будущим Федора
Пусть станет врачом ?
(Сбоку нарисован человечек в виселице с грустным выражением лица и слёзкой на лице).
Я снова чувствую этот пресловутый лесной запах. Мне кажется, так может пахнуть смерть от голода. Мне дописать и умереть или всё-таки взять время на проверку текста?
(Последний иероглиф написан на неровном крае листка).
***
Глухой удар — его пригвоздили к стене, одной рукой выдерживая вес за грудки.
Ситуация невольно вызывает улыбку и навевает воспоминания о далёких и незапамятных временах, когда Двойной Чёрный играл самой яркой звездой на всём поле брани Японии. Чуя всегда был силён, а Дадзай — спокоен. Даже сейчас, терпя на языке вкус крови от разбитого носа и удачного удара сбоку, Дадзай сохраняет спокойствие. И улыбается.
— Чего лыбишься, придурок? — В полутьме подвала рыжие локоны Накахары светятся самым беспощадным огнём. Дадзая для галочки встряхивают ещё раз.
— Ну-ну, Чуя, не заводись, я за разговором пришёл… — Дадзай утирает кровь под носом.
— Разговором?! Тебя четыре года не было, придурок! Ты знаешь, где я видел твои разговоры…
Кто ж знал, что для безобидного Дадзая Осаму прогулка по японским улочкам может стать опасной. Узнали сразу одно лицо, бледное-бледное такое, с убийственными тёмными глазами и волосами, как у ёжика колючки, только направленные вниз, по форме острого черепа, его тут же схватили и запихнули в сырой подвал Мафии.
— Мне нужно спросить тебя о совете. — Дадзай вмиг меняется в выражении лица на потерянный, безжизненный.
— О совете? Вот уж не думал… — Брови Чуи то взметаются вверх, то изгибаются, живя отдельно друг от друга. Тяжело поверить в реальность подобного: может, Дадзай помереть успел за четыре года, но нет! Живой и такой же наглый.
— Да я, как посмотрю, ты в принципе думать не люби… — Дадзай мигом отлетает по стенке в сторону, мешком упав на холодный пол.
Накахара чётким и резким движением поправляет перчатку, гневно глядя на сгруппировавшегося Дадзая, что силёнками правда не выдался. Без понятия, чем он занимался в отъезде, но точно ни разу не дрался.
— Что за совет, Дадзай? По какой теме? — Чуя пользуется своим положением и возвышается над Дадзаем тенью, как если бы за его спиной горел столб пламени.
Осаму усмехается, утирая кровь с уголка губ. Не спеша поднимается, отряхивая ладони друг о друга в желании убрать прилипчивое ощущение пыли.
— Конечно, это несуразно являться к тебе, прося о таком…
— Оставь меня без прелюдий, Дадзай. Я не твоя девушка на ночь. — Чуя упирает руки в бока, склоняя голову так, будто зверёк смотрит на растерявшуюся мышку.
— Ты всегда таким был, Чуя, сколько я помню. Бешеным и неугомонным…
— Чего ты там вякаешь, скумбрия? Говорить будешь или силой из тебя всё выбить?
Дадзай морщится при упоминании старого прозвища.
— Чуя… Скажи мне, как мой лучший напарник и давний друг… Что было бы, если бы меня убили?
На ответ потребуется много времени. Они оба понимают, но задумчивый и недоверчивый взгляд Чуи встречает заинтересованность и ожидание со стороны Дадзая. Накахара заводит нижнюю губу под верхнюю, становясь не только думающим, но и смешным. Ему хватает пару вдохов и выдохов, чтобы осознанно посмотреть на своего бывшего, но вечного напарника.
— Как я могу понять, ты не просто так спрашиваешь? Ну не знаю, Дадзай, я бы точно не ревел. Скорее разочаровался, что такой человек, как ты, хоть и мерзкий, проиграл.
— Проиграл? А если бы я сам дал себя убить? — Осаму качается вперёд, делая до безумия плавный шаг, и улыбается так, как улыбается только при полной уверенности в благополучном исходе миссии.
Чуя хмурится.
— Тогда это твоё дело, Дадзай. Если ты так решишь, то будет так. Но это не значит, что я разделю твои повёрнутые идеи о самоубийстве и дурости. Помни это. — Тень легла на глаза Накахары.
Веки Осаму расслабляются, выдавая удовлетворение от ответа Чуи. Оставшееся время они шутят, точно шутят, ведь не могут высшие чины, прошлый и нынешний, дурачиться в подвале, напоминать о каких-то проигрышах в играх, которые были до дезертирства Дадзая. Увы, он не собирался принимать гостей больше и решил прогуляться по отсекам Мафии, а заодно и её архиву — проверить недавний разговор.
***
Погода отчасти солнечная, ни ветерка, тишь да гладь, и это самое идеальное время для рыбалки. Куникида оправляет шапочку с завязкой под подбородком и ещё раз проходится по списку, что обязательно нужно взять с собой: стульчик, два средства от насекомых, побольше провианта, два ведра, два полотенца, много воды, — как его пробивают мурашки, и следом он слышит до боли знакомый голос, что без стеснения выкрикивает его имя.
— Куники-ида-а-а! — Осаму, выглядя до ужаса радостным, машет руками и не торопясь подходит к велосипеду Доппо. Как примерный и не очень богатый студент, он снимает квартиру в Кудрово — что-то вроде «деревни», что примыкает к окраине Петербурга. Дадзай думает, что Кудрово можно сравнить с Красной Поляной в Сочи, только виды менее красочные.
Куникида терпит нервно дрожащий глаз, но, глубоко вдыхая, сохраняет самообладание и, снова оправляя шапку, дожидается, когда Дадзай всё-таки дойдёт до него.
— Чего тебе?.. И как ты здесь оказался?
— Да от аэропорта шёл и решил заглянуть к тебе. Ты куда с таким маскарадом? — Дадзай невинно и по-детски улыбается. Раздаётся скрип качелей: дети вышли на детскую площадку.
— Ничего это не маскарад! — У Куникиды сердце обещает скоро остановиться, ведь он так долго выбирал именно этот костюм для рыбалки и сумку под него! — А-а, Дадзай! Говори, что тебе нужно, и не раздражай меня!
Дадзай тупо глядит на Куникиду и тихо усмехается, поведя при этом плечами вверх. Доппо страдальчески выдыхает.
— Ничего такого, Куникида-кун! Просто хотел спросить тебя кое о чём.
— О чём же, Дадзай?..
— Что будет, если я убью себя?
Обрывается нить глубоко внутри Доппо. Как будто этот вопрос должен был когда-то прозвучать. Крепко завязанные на запястьях бинты мгновенно начали выделяться на фоне помрачневшего и безжизненного Дадзая с пугающей улыбкой, и как только у него настроение меняется с такой скоростью? Куникида теряется, на секунду опускает взгляд вниз, силясь собраться с мыслями, и хмурится, закрывая грудь от Дадзая руками.
— А тебе зачем?
— Просто интересно. — Улыбка Дадзая, кажется, яркостью пытается пробить Куникиду насквозь.
Вопрос снова требует времени, которого у Доппо не так уж много. Он сверяется с часами, вздыхает и, потупив взгляд, ищет ответ в себе. Дадзай же внимательно наблюдает за такими интересными поисками, и почему-то его пробивает на мандраж, который бывает только при сильном любопытстве: он впервые напрямую спрашивает о подобном, не анализируя и не действуя исподтишка, ведь решается жизнь не только его или кого-то определённого, а без преувеличения
всех. Что будет, если доверить тайну Книги двум людям, а третьего носителя знаний убить?
— Дадзай, я не знаю, зачем ты интересуешься таким… И если у тебя есть какие-то серьёзные проблемы, то ты, конечно, можешь обратиться ко мне, хотя я не представляю, чем я могу помочь.
Да, думает Дадзай, он правда не представляет.
— Но самоубийство не выход, Дадзай.
— А если убьют меня?
Доппо, не скрывая, поражённо удивляется.
— Кто? За тобой следят?
— Нет-нет, — Дадзай машет перед собой руками и хихикает, — никто не следит, мне просто интересно. Если меня убьют, то что бы ты подумал?
Куникида недовольно кривит уголок губ.
— Я бы ничего, потому что ты слишком… ты, чтобы за тобой урвался какой-то маньяк.
Ответ невольно вызывает ещё одно хихиканье. Неужто все верят, что он не позволит себя убить?
— Ну хорошо, Куникида-кун, квиз на этом закончен.
— Так это был квиз?! Слышь, придурок!..
Несмотря на вспышки гнева и ярости на непутёвого Дадзая, Куникида вскоре успокаивается, но никак не перестроится на другой лад, собираясь на рыбалку, едучи на рыбалку и сидя на рыбалке. Его будут мучить два вопроса: что было бы, если бы Дадзай умер, и почему он пошёл в такую даль, если ближе к аэропорту общежитие, чем дом Куникиды?
***
День завершён. Силы героя находятся на исходе, ему остаётся только мрачно смотреть в потолок. Так что же будет, если он умрёт? Мир не схлопнется, люди не умрут, теперь он не более чем пешка своего сценария, но и сценарий когда-то заканчивается…
Похоже, пора научиться жить?
Палец застывает над кнопкой отправки сообщения. «Фёдор, что будет, если я убью себя?» Он не решится отправить. Знает ведь, что будет. Да ничего не случится, впрочем, абсолютно ничего: Дадзая преследовала мысль переписать Книгу без себя. Без своего участия. Такая идея кажется странной («Почему же я не сделал такого раньше?»), но, прежде чем проверять, нужно оценить риски.
Всем, потерявшим память о неком Осаму и прошлой жизни, будет всё равно, есть он или нет. Может, он обежал всю округу только забавы ради. Но что-то внутри щёлкает, не позволяет проверить возможность создать мир без себя. Без Дадзая. Решение принято, но Осаму определённо нужно посовещаться с ещё одним человеком…
