Реприза на учёбу

      Потолки — второе небо. Такой красоты он не видал давно… А может, и не встречал никогда? Настолько удивительная роскошь есть в общем доступе для всех, будь ты русским или иностранцем… Дадзай задирает голову, рассматривая огромную живописную картину на потолке, и только может гадать, каким образом её вообще там разместили.       Эрмитаж поразителен.       Ступая по красному ковру, чувствуя каждым шагом мягкое углубление в ворс и представляя, как до него здесь вышагивали императоры, важные лица, Осаму погибает от восхищения. Ново, по-тихому прекрасно. Все пришедшие фотографируются, позируют, какая-то девочка ссорится с мамой по этому поводу, а Дадзай лишь усмехается. У него нет цели, пункта назначения, но есть важный штришок, который он должен сделать на конечной картине.       Других картин, нарисованных, здесь куча. Проходят минуты, часы, пока он подойдёт к каждому экспонату, пока прочитает каждую надпись в углу рамки, пока изучит электронную версию старинных книг, рассмотрит доспехи, огромные-огромные люстры… Дух перехватывает, будто он стоит на обрыве высокой-высокой горы. «Прыгай, — шепчут ему витрины, — прыгай в пучину искусства». Прыгай туда, откуда выхода нет.       Он не знает, как добирается до зала, посвящённого Петру Первому. Изобилие красного и золотого поражает; так хочется пройти, сесть на величавый трон, ощупать каждый узор на стене и потолке, до которого как будто не достать никогда… Но под незаинтересованным взглядом смотрительницы Дадзай, покачиваясь с пятки на носок, проходит зал, притормаживает в дверном проёме и сверяется с часами. Ожидание греет душу, даже предвкушение влияет на настрой доброжелательно, и вот проходит меньше минуты, как в дверях следующего зала появляется знакомая фигура.       Осаму, принимая самый беззаботный вид, вприпрыжку проходит пустое-пустое помещение. Взгляд медленно переходит по стене вправо, туда, где фигура в белой рубашке замедляется, полуживыми глазами смотрит на него, и в зрительном контакте зарождается что-то новое, сродни целой Галактике. Зарождается Чувство: чувство жизни или интереса. Кто же знает точное название этого явления?       — Фёдор Михайлович! — довольно и хитро восклицает Дадзай, подходя к Достоевскому. Тот не выражает ни радости, ни грусти от встречи, лишь вопрошает:       — Дадзай, приятно встретиться. Какими судьбами? — видимо, Фёдор не желает задерживаться здесь надолго и идёт навстречу Осаму, вперёд.       — Да так, захотелось…       Но тут худую талию Фёдора обвивает рука, сбивая с курса и затягивая за движением чужого тела — тела Осаму. Достоевский слегка удивляется, вынужденно переставляя ноги, но лишнего не позволяет: музей всё-таки.       Дадзай легко перехватывает ладонь Фёдора и, исподлобья глядя полной уверенностью, спрашивает:       — Не подарите мне танец сердца?       Забавная ситуация получается. Глаза Достоевского, загораясь странным фиолетовым огнём, сощуриваются, а мысль толкает другую, как вагоны паровоза, заставляя за считанные секунды обдумать всю нелепость или, наоборот, логичность ситуации.       Осматривается: даже люди перестали ходить. Что за чудеса? А Дадзай своей позе не изменяет.       — Ну что ж, Осаму, — тихо-тихо и медленно отвечает Фёдор, — на первый раз можно.       С улыбки начинаются их взаимно желанные касания. Рука в руку; почему-то Фёдора поставили на роль ведомого, чему он не особо рад, но молча принимает первый шаг, задаваемый Дадзаем. Они летят по залу без экспонатов, картин, даже окон, где, наверное, могли когда-то проводиться балы? Дадазй предпочитает думать именно так, даже если реальность окажется противоположной.       Картина потрясающая: подол плаща плавает по воздуху, сопровождая танцующих изящной кофейной полосой, как подчерк под подписью. Дадзай кружит, кружит, белый худой силуэт следует за ним, только, правда, всё ещё напряжённый в объятиях такого хитрого и быстрого проныры. В воздухе невидимыми нитями раздаётся бальная мелодия, что напевает про себя Осаму и что передаётся Фёдору каким-то чудом. Они сами по себе представляют восьмое чудо света, не иначе.       Шаг вправо, назад, влево, вместе с этим поворот… Серые стены кружат непонятным месивом, Фёдору потом точно достанется мигрень, но как же теплеет воздух в промозглом ощущении мира. Как же красив улыбающийся с хитрецой Дадзай, как приятно кружатся его пряди и как же… Как же…       Танец не прерывает ни смотрительница, что косо поглядывает на них, ни проходящие в соседних помещениях люди. Рука Дадзая перебирает пальцами рубашку Достоевского на боку, играясь с его нервами, и, может, такой момент правда нельзя променять на что-либо другое.       Близится завершение, и их почему-то — или нарочно — уводит в угол, где проныра Дадзай так скоро касается сухих губ, закрывая их поцелуй ладонями, что Достоевский не сразу понимает, что случилось. А когда осознаёт, то и Дадзай, и люди ведут себя как ни в чём не бывало: он довольно поправляет одежду, а незнакомые фигуры появляются в поле зрения.       Фёдор вздыхает.       — Дадзай.       Дадзай всем доволен. Строит реверанс.       — Спасибо за прекрасную возможность потанцевать с вами, месье, — Осаму делает вид, что снимает шляпу, делает какое-то причудливое движение ей и возвращает на голову. — Позволите остаться у вас на ночь?       Фёдор, терпя странные содрогания в пустой груди, думает. В итоге снисходительно скорее шепчет, чем говорит:       — К сессии будешь готовиться сам.       — А? А… Ну, Фёдор!.. Фёдор Михайлович! Стойте! Ну… Ты… Вы обещали!..