Реприза на учёбу

      К Санкт-Петербургу нужно привыкнуть. Приди на Невский проспект и потеряйся в ощущениях, ведь тут и там — история, а не современность. Оглядывайся по сторонам и наслаждайся удобством автобусных остановок, но как же неотразим будет по-старому оформленный уличный фонарь. Путь Дадзая можно назвать «Из Японии в Российскую Империю». Сколько бы он не вглядывался в лица прохожих и сколько бы не пытался делить огромную Россию на префектуры, его не было в Японии: он был в абсолютно чужой и слишком большой для него стране.       Первое время, выжидая добрых вестей от Анго, Дадзай изучал достопримечательности: приходил в Эрмитаж по субботам и торчал там по шесть часов; обошёл всю Дворцовую площадь по кругу, центру и насчитал сотню кругов вокруг странного памятника, что протыкал небеса; успел покататься на катере, терпя желание кинуться в тёмные воды Невы; познакомился со всеми набережными и мостами, свисал за железные перила и думал, столкнёт ли его кто-то случайно. Два раза его спрашивали, не нужна ли помощь. Почему люди такие добрые?       Он ходил на концерты и в театры. На малые сцены и на большие. И везде были люди, их культура, чужие разговоры, чужой язык, незнакомый, от которого после болела голова, а японский выглядел чуждо и оттого привлекательнее, по-родному тоскливо. Спонтанные прогулки по городу помогали Осаму привыкнуть к новому месту, к чужому менталитету, и всё больше и больше такой незнакомый ему город приобретал гостеприимные краски. Осаму становился будто новой частью огромного и немного холодного механизма. Держа в сердце Родину как отправную точку, которую нельзя забыть во веки веков, он пытался её потеснить и найти место для временного пристанища.       Вскоре он встретился с Фукудзавой Юкити, из-за связей с которым состоялся перелёт в Россию, и насчёт поступления было решено. Дадзай настроился ещё давно, ночуя в аэропорту в ожидании самолёта, что теперь он будет тратить годы собственной никчёмной жизни на осуществление чужой мечты: создание искусственного интеллекта. Его будут звать «Одасаку», а сфера применения определится в рамках воспитания и образования детей. Будет ли ИИ помогать с уроками, заменять родителей, работать нянькой или учителем — неважно, Ода смог бы справиться со всем перечисленным списком.       Правда ли мёртвым место в земле?       Осаму намеревался окончить бакалавриат университета, получить нужные знания, возможно, устроиться к кому-то из преподавателей в помощники или уйти работать в лабораторию, на заводы, может, полностью в фриланс, — ему было всё равно. Пусть река его жизни преломится хоть раз, хоть сто, он вынесет всё чужое — и мечту, и город — лишь бы оторваться от родного, того противного и склизкого, как свежая кровь. Он бежал от себя, между собой и другими выбрал второе. Как и говорил Одасаку, Дадзай отвернулся от тьмы ко свету, был ослеплён сразу же, но продолжал двигаться из-за шёпота Друга, что разносился из-за спины. Его толкали наугад, туда, куда не смог ступить Ода, и Осаму, как новорожденный котёнок, только успевал перебирать ногами. Здесь счастья не ищут и счастья не ждут…       Мириады воспоминаний проносятся перед глазами, как блики на журчащей воде: перед ним растираются просторы Малой Невы, что не спеша шатается слева направо, как пьянчуга вечером. Дадзаю забавно сравнение, и он улыбается в пустоту, пока скудные компании людей позади издают звуки движения, шебурша ногами и переходя с одного берега на другой. Осаму быстро вдыхает и выдыхает, снова собираясь с духом. Один, один, он один… Просто он ждёт кого-то. Кого-то одного.       Ещё нет решения, что сказать точно, ведь, возвращаясь к формальностям, это будет одна из последних встреч. Осаму посильнее закутывается в плащ и хочет отдать половину решений Достоевскому, но в итоге они снова заработают симбиозом. Отдадут по крупице, сольются в один организм, и любые решения будут не делиться, а наваливаться на них одной большой наковальней. Что бы сейчас Дадзай не предпринял, с ним либо согласятся, либо нет, потом, может, обхитрят, и всё равно вывод будет таким, что обе стороны его примут. Нет смысла сейчас ломать голову, портить ли жизнь Достоевскому, хотя ради шутки можно сказать, что он уже её испортил, только в невозможном прошлом. Вот и что он так зацепился за галлюцинации, будто всю нынешнюю историю написал он сам, да? Наслушался от Достоевского рассказов про Христа, вот и приход случился. А у него Книга есть. У него есть путь к отступлению, который ещё можно проверить, — и он проверит, но потом.       Тихая и неспешная поступь различается среди гомона. Ресницы вздрагивают, мешая разглядеть разнотипные здания на уровне горизонта, хотя они уже не нужны. Пришёл чужой, но не чуждый — он ждал его.       К нему не приближаются, а остаются поодаль, не пересекая невидимой границы. Осаму прочищает горло, готовясь к разговору, и поправляет разошедшиеся бинты, выглядывавшие из-под плаща.       — Я ждал, когда ты напишешь, — звучит равномерный голос, что мигом навевает воспоминания о просьбе переписать мир в забавной макулатуре.       — Я думал, что перехвачу тебя когда-нибудь, уж прошу прощения. Разговор несрочный. — Дадзай заглядывает в лицо подошедшего к перилам Фёдора, и тот равнодушно смотрит ниже глаз Осаму. Тёмные-тёмные волосы шевелятся от лёгкого ветра, концами сливаясь с переливами Невы, и чёрные пуговицы вместо глаз неестественно блестят каким-то злорадством, удовольствием.       Бесконечно пустые зрачки Фёдора не блестят. Он отвлекается на шум реки. Тишину не спешат нарушать, пока вечерняя улица говорит с ними: она пытается как будто докричаться до них, мол, жизнь есть. Жизнь правда есть. Но к ней пути для них закрыты.       — Ты хотел что-то рассказать.       Дадзай понимает, что сейчас мир его не слышит, но нужно проронить одно лишь слово, как все камни Центрального района Петербурга зашевелятся, изменятся и исказятся. Одно слово, и всей реальности придёт конец. Дадзай межуется, вытягивая в сторону губы, и не глядит на собеседника.       — Да, Фёдор, я хочу дать тебе выбор. — Он щурится, размывая красивый пейзаж.       Фёдор его внимательно слушает.       — Сначала послушай предложение. — Осаму мигом вскидывает палец, оборачиваясь к Достоевскому, и слабо улыбается: — Я предложу тебе высокооплачиваемую работу в другой стране с гарантированной безопасностью для жизни при условии, что ты не задаёшь вопросов, или я расскажу тебе одну омерзительную правду, которую ты точно не захочешь слышать.       Веки Фёдора медленно катятся вниз, ослабевая, собственные сглаженные черты лица остаются безликими. Он взглядом обращается к Неве, как будто та может помочь ему с вопросом, но в молчании поворачивается к Дадзаю, сложив полное впечатление об его прошлой работе.       — И что же за правда? — медленно спрашивает Фёдор.       Дадзай вздыхает, отворачиваясь к реке, и подпирает щеку ладонью.       — Так и знал, что ты выберешь это, — Дадзай бубнит. — Тогда идём, Фёдор, — Дадзай выдыхает, обнажая верхние зубы, и прищур не обещает доброго завершения встречи. Достоевский не подаёт вида о каком-либо беспокойстве и молча отходит от перил.       Невысокие каблучки отбивают ритм беззаботной ходьбы Дадзая. Они идут синхронно по Дворцовой набережной, придерживаясь направления реки и стараясь от неё не отставать.       — Я уйду из университета, — сообщает Дадзай.       Как бы ни хотелось сохранять хладнокровие, Фёдор удивлён. Он едва ведёт головой, а движение глаз Дадзай едва может разглядеть периферическим зрением, но всё и так становится понятно. Для обоих.       Требуется немного времени, чтобы Фёдор в привычном состоянии опустил взгляд под ноги, хотя, если верить предположениям Дадзая, в его голове роются не самые весёлые мысли.       — Знаешь, почему? — Для Дадзая всё будто игра. — Из-за правды. И что же за правда, Фёдор-кун? Может, ты уже догадался?       Их взгляды встречаются. Волосы Осаму красиво блестят под рассеянным холодно-фиолетовым светом от уходящего заката.       Если не знать Достоевского, можно подумать, что у него скучающий вид.       — Могу предположить, что разгадка связана с миром.       Незаметно губы Дадзая трогает улыбка, трагическая, грустная и немного приятная, когда победитель хвалит тебя, проигравшего.       — Я знаю твою теорию про внутреннего Бога, Дост-кун. Думаю, это в какой-то мере правда, только что если я скажу, будто внутреннему Богу не хватает руки — тетрадки, куда он может записывать историю Мира?       Глаза Фёдора округляются, брови плывут вверх, и Дадзай, упиваясь пониманием безысходности положения и ощущением смутного отчаяния, рассказывает о сотворении Мира: не по христианским умыслам, хотя Дадзай читал отрывочно Библию, а о личном, собственноручном воплощении тех жизней, что есть у него и у Фёдора. Дадзай не осмеливается сказать, что он есть Бог, вовсе нет, если он на что-то влиял, то на жизни близких ему людей, а некие эсперы, как выяснилось, были даны миру и были отняты у него. Осаму осознанно умалчивает, кто дал бывшему миру эсперов.       Фёдор, как предполагалось, выслушивает всё молча с невероятной выдержкой. Платится огромная цена за внешние спокойствие и равнодушие, в разуме клубок мыслей за одно умелое движение руки распутывается, снося с полок важный антиквариат. Фёдор только потребляет факт того, что вся жизнь сконструирована… неким Дадзаем. Внутренним, но бывшим, уже как погибшим и фактически никогда не существовавшим. Забавно, правда?       — Забавно, правда? — Дадзай чувствует дежавю, последнее в его жизни. — Иисус тут я.       Они проходят достаточно много, чтобы все стены видимых магазинов, Пятёрочек, жилых домов и просто маленьких магазинчиков расслышали, что все они подделки. Хотя, конечно, только им решать, действительно ли их жизнь бессмысленна. Дадзай думает, что эта правда относится ещё к прошлой реинкарнации их маленькой альтернативной реальности. Как сказал бывший, не существующий ныне Дадзай: «Я исчезну, чтобы на моё место пришёл ты». Значит, он тоже был плодом чьего-то воображения?       Они успевают пройти ещё два моста, Дадзай невольно завораживается красотой Петербурга под покровом ночи и со скрежетом на сердце прислушивается к молчанию собеседника. Впрочем, для Фёдора это должно быть ударом во всех случаях. Но он почему-то слабо и довольно улыбается.       Достоевский чувствует, как в нём циркулирует кровь. Как становится легче делать шаг при вдохе и как на выдохе его снова толкает делать вдох. Как его шаг звучит одновременно с шагом Дадзая, как машины гудят и подчиняются какому-то одному закону, но не дорожным правилам, а одному собственному Закону. Как жизнь, точнее возможное наполнение жизни, течёт в нём и вокруг, и как ему в уши вливается яд. Как будто он посягнул на запретное знание, но оно таковым и является. Пропадания Дадзая на месяц — яркий тому пример, насколько знание опасное.       А теперь оно есть у Достоевского. И его никак не вытравить.       — Позволь узнать, как ты пришёл к данному выводу?       — Виденье, — Дадзай улыбается, — я предполагаю, что это правда, но проверки ещё нужно добиться.       — Ты сказал, что есть Книга. Могу ли я предположить, что она у тебя?       Молчание служит ответом. Дадзай ненадолго закрывает глаза, как будто отключаясь от мира, и поглядывает в противоположную сторону от Фёдора — на ответвление от набережной Кутузова.       Несомненно, думает Фёдор, если это правда, то они вдвоём могут стать заложниками собственной идеологии, которую так называть даже неправильно, но и отрицать… да, отрицать яростно это пока не получится, ведь нельзя опровергать того, чего нет. Нельзя же сказать, что реинкарнации нет, ведь точно так же нельзя сказать, что она есть. Можно невольно вспомнить Канта, но Фёдор, к счастью, не склонен цитировать философов.       Неважно, расходятся они или остаются. Неважно, сколько времени будет звучать в ушах тягучий голос Дадзая, что впитывался в каждую клетку с завидной едкостью. Неважно, это всё абсолютно неважно, пока слова звучат.       — Фёдор-кун, — напоследок говорит Дадзай, глядя на место зданий, где должен скрываться горизонт, — неважно, что было. Важно то, зачем это случилось. И, по правде говоря, это истина мне кажется немного абсурдной. Посуди сам — причин множество. Оказывается, я не переезжал в Россию, некоторые, возможно, никогда здесь не были. Но добавь возможность, что такое могло случиться, исправь пару биографий, придумай мотив, основанный на реальных событиях, и явление случится. Явления станут причинами, а у причин есть следствие. И следствие наблюдаем мы с тобой.       Глаза Дадзая бездонны, точно разбитое зеркало.       — Мы и причина, и следствие. Смешно, Фёдор-кун, когда ты молчишь всё время, — Дадзай смеётся, — но, думаю, мои слова, что Бога можно считать хаосом, отчасти верны. Я же Хаос, так?       У Дадзая хватает сил игриво подмигнуть ничего не слышащему Фёдору, что перешёл за пелену собственного сознания, когда реальность на вес как пёрышко. Его руку тянут за запястье, Достоевского самого тянут вперёд, на себя, и его посещает одна тревожная мысль: он всё ещё преподаватель, и его вполне могут снять с должности, если его поцелует собственный студент на улице.       Но его просто трогают дыханием, как предзнаменование разлуки, и прячут под плащ что-то невесомое, прямоугольное и плоское. Тёмная-тёмная, переливающаяся точно чёрным у зрачков, радужка глаз Дадзая снова играет бездной. Настоящей Бездной.       — А каким Богом будешь ты, Достоевский? — шепчет Дадзай и улыбается. — Равнодушным, хаотичным или гармоничным?       На месте Дадзая, который был жёлто-красной точкой, образовался плотный синий — индикатор холодного. Его след простыл.       Абсолютно.       Будто его никогда и не было.       Его больше никогда и не будет.       На улице с гудящими автомобилями, жёлтыми кругами на светофорах, искрящимися фарами, чьи белые и синие лучи бьют в глаза, где людям с многоэтажек нет дела, что у его ног распласталась белая бесполезная зебра, где есть люди, но нет ни души, где никто не может более посмотреть на Достоевского глазами, хоть каплю похожими на бездонно-чёрные. Его бледная рука прижимает к телу небольшую книгу с белым срезом и безликой обложкой. И с одним вырванным листком в конце: на всякий случай.       Раздаётся тихое, будто довольное, мяуканье.