VIOLENCE INSTINCT

      POV Йен.       В ожившем, восставшим из пепла и праха, но ещё не до конца окрепшем нутре Хищника, так ярко и близко ощутившем чужое тепло и дикий жар, палящими языками пламени ласкающий и пожирающий всё тело и душу, вновь проснулось то самое желание: приручить этого Зверя, познать его, впитывать каждую его невероятную эмоцию, и теперь — ещё и прикасаться к его нечеловечески горячему телу, и всей кожей ощущать этот обжигающий до боли огонь, словно кипящий магматическим потоком в венах Блэка и каждой его могучей мышце. Он весь состоял из этого пламени — горячий настолько, что буквально сжигает. Но боль от этих ожогов, чуть ли не осязаемая в действительности, сейчас казалась прекрасной. Желание слиться с огненной сущностью Зверя буквально заставляло впиваться в его горячие губы с какой-то маниакальной одержимостью, жаждой потерявшегося в пустыне путника, наконец добравшегося до заветного оазиса. Тело, не привыкшее к подобным ощущениям, а за последние два месяца и вовсе позабывшее вкус любых прикосновений и какого-либо человеческого тепла, предательски пробивало разрядами электричества, вызывая крупную дрожь в конечностях и по поверхности мраморной, прохладной от природы кожи. Мышцы, налитые прочной сталью, сейчас будто плавились от неистового жара Пса, омывающего Синигами всего, и изнутри, и снаружи, мягкими и в то же время болезненно жалящими волнами пламени.       Эти ощущения не были похожи ни на что, испытываемое им прежде, пожалуй, за всю жизнь. Тот, кто не привык, не умел и никогда бы не стал подпускать к себе кого-либо ближе, чем на расстояние вытянутой руки — сейчас буквально таял целиком, душой и телом, от близости с этим невероятным человеком. Близости далеко не только физической, ведь воскрешенное из ошметков, пока еще ослабленное и окровавленное, нутро Пантеры уже готово было всецело раствориться в пламенной сущности Пса, сломать все стены и преграды на пути к этому — и свои собственные, выстроенные из многолетних слоёв тьмы и холода, и какие-либо чужие, из недоверия, непонимания или боли. Здравый рассудок и рациональное мышление окончательно отказались функционировать и комментировать происходящее, и сейчас Хищником руководили лишь голые инстинкты: буквально звериные, внутренние, прежде скрытые морозной коркой сдержанности и хладнокровия, зарытые глубоко внутри, запечатанные сотнями запретов и бесконечными стенами льда и мрака. И только этот мужчина, только Норвуд Блэк, Зверь, смог своим настойчивым и невообразимо жарким первородным огнём, что пылал жарче самого адского пекла, пробить и даже полностью разрушить все эти барьеры.       Совершенно поглощенный диким, животным пылом поцелуя, терпковато-сладким вкусом горячих губ Норвуда и обжигающими прикосновениями его сильных, но в то же время как-то по-особенному, по-звериному ласковых рук, Синигами даже не сразу понял, что произошло, когда любовная страсть Зверя внезапно переросла в такую же пылкую ярость. Словно в Блэке вдруг пробудился мирно спящий раньше вулкан, и бурная магма, совершенно непредсказуемо для загипнотизированного необыкновенной лаской Хищника, вырвалась на волю — нижнюю губу обожгло теперь уже жаром резкой отупляющей боли, и мужчину, жестким рывком потянув за волосы, тотчас же просто оттолкнули крепкие руки Пса. В затуманенных ещё слишком яркими и невероятными для него ощущениями, полыхающих белым огнём глазах Синигами на короткое мгновение промелькнуло бледной искрой непонимание и даже какое-то горькое разочарование — дико желанную близость с тем, к кому настолько отчаянно и сильно рвалось только что заново рожденное и ещё уязвимое нутро, так грубо и нежданно прервали.       Но заметив в чёрных дьявольских глазах Блэка знакомое уже бесовское пламя гнева вперемешку с возмущением, непониманием и смесью других необузданных и жарких эмоций Зверя, Синигами всё понял без слов. Пёс теперь скалился и рычал сорвавшимся с цепи разозленным Фенриром, плевался праведной яростью и обидой — такой, на какую только его гордое могучее нутро было способно. Адский взгляд обсидиановых глаз прожигал хладную пустошь Синигами уже на расстоянии, выжигая прежнее тепло безжалостным палящим зноем пустыни. Телесный контакт был бесцеремонно и резко разорван, и мужчина с трудом сдержал себя, чтобы не потянуться инстинктивно вслед за горячими татуированными руками Зверя, дарящими вместе с болью и невероятное живительное тепло, и вместо этого просто сидеть — спокойно и смирно, как казалось с виду. Хищник понимал ярость Блэка, принимал весь его гнев целиком, готов был получить и агрессию, и насилие. Готов был впитать всю его жгучую боль, разворотив навстречу ей грудную клетку и полуживое мягкое сердце. Сожрал бы все рефлексы натренированного боями тела, подталкивающие мгновенно реагировать на любой, угрожающий убийце выпад. Переступил бы через свою непомерную гордость и самолюбие, за последнее время уже давшее глубокую трещину, и терпел бы от Норвуда абсолютно всё, что заслужил.       «Я пытался тебя защитить».       Собственные мысли прозвучали в голове глупым, ничтожным, просто жалким оправданием, недостойным внимания, пусть и были чистейшей правдой. Но Зверь, позволивший приблизиться к себе лишь на короткое мгновение, и теперь вновь оскаливший в демонической ярости и глубокой внутренней боли мощную пасть — лишь явное подтверждение тому, что попытки сделать «как лучше» провалились с треском. Йен Сальваторе никогда не умел заботиться о ком-либо, кроме себя, не умел любить и до сих пор не понимал точного значения этого слова. А тот, кого прозвали Богом Смерти, научившийся в совершенстве лишь бездушно снимать чужие головы с плеч, не задумываясь о цене людских жизней — и подавно ничего не знал о любви и человеческих чувствах. В нем только сидел глубоко и твердо, вопреки всему, какой-то необъяснимый никакой логикой и разумом непреодолимый инстинкт, бесконечно сильное желание и рвение: защищать этого человека, только его одного, любой ценой.       Но Синигами всё же не поднимал на Зверя опущенных глаз, зияющих потухшими выжжеными кострищами белого пламени, и не двигался с места. Тьма внутри злорадно хохотала и клацала у шеи Пантеры зубастой пастью в тот момент, когда ему показалось, что сейчас Норвуд уйдёт, снова, и уже насовсем.       «Сам виноват» — заливаясь липким чёрным ядом, ревела Бездна, готовая с жадностью поглотить только лишь ожившее нутро Хищника снова, и выпустить вместо него затихшего, скованного цепями живых эмоций Монстра, вновь обратив внутренности телесной оболочки в холодный безжизненный пепел. Она всегда была рядом — эта необъятная Тьма, бесконечный голодный морок, поглощающий любой свет как изнутри, так и извне. Скрывалась в глубине той чёрной дыры внутри него, пожирающей в нём все возможные чувства и эмоции ещё с самых ранних лет существования Йена. Зародилась ещё тогда, в «другой» жизни, в болоте реальности, которой он жил, похожей на персональный Ад. Тогда ещё слабый мальчишка, пока не ставший Хищником, с нутром, не обретшим своё непоколебимое могущество, не вырастивший острые клыки, когти, и стальную волю Пантеры, но уже обладающий внутренним несгибаемым стержнем, победил Тьму. Но изгнать целиком так и не смог — она всегда оставалась его частью. И всегда ждала своего часа, удобного момента, чтобы вырваться и взять полный контроль над владельцем, накинув на мощную шею Пантеры крепкую удавку и затмив взор хищных глаз непробиваемым покровом вязкой темноты. Слиться с Йеном навечно и стать его единственной возможной сутью — непроглядной, всепоглощающей, бездушной и бездонной чёрной Бездной. Тьма всегда терпеливо ждала, и сейчас — вновь подступила к Хищнику на расстояние лишь одного короткого шага.       Синигами замер, подобно застывшему во времени камню, врос в бетонную твердь подвального пола. Ватное тело, ощутив невероятно давящую усталость, словно прибило к земле сотнями тяжёлых гирь. Не замечавшие никакого упадка сил почти ни разу за прошедшие месяцы, сейчас широкие плечи самурая без своего клана и семьи, кажется, обмякли под неподъемной тяжестью — буря собственных, пробудившихся эмоций и чужой, накопленной и наконец вылитой боли обрушилась на него сильнейшей, беспощадной лавиной. А Блэк, между тем, резанув подёрнутое густой дымкой сознание Синигами своими последними горькими словами — уже готов был уйти. Огненный взор Зверя перестал прожигать теплом вновь охлажденное, замершее на краю пропасти нутро, окружённое ласковой, родной и ненавистной Тьмой, к которой он так не хотел возвращаться снова. Ощутивший однажды жар Пса — Хищник уже не мог оставаться без него… Бездна под его ногами разверзлась тысячей глубоких мерзких пастей, кровожадно облизываясь и готовясь проглотить долгожданную вкусную добычу. Всего лишь короткий, быстрый шаг до неё.       «Не уходи. Остановись».       Сказать этого вслух он не мог. Но где-то глубоко, в окружении плотно обступивших вязких щупалец Тьмы, тянущихся к мощной звериной глотке, злобно и отчаянно всё ещё ревела утробным рыком загнанная Пантера. В серых бездонных глазах же — сплошная корка льда, а внутри всё похолодело. Казалось, что чем больше отдаляется источник неудержимого живого пламени, к которому Хищник стремился теперь всей своей сущностью, тем больше внутреннюю пустошь укрывал глубокий мрак и арктический мёртвый холод. Время растянулось до какой-то тошнотворной бесконечности. Мир вокруг, сжавшийся до размеров этого грязного подвала, залитого кровью и смертью — попросту исчез. Но Синигами так и не поднял взгляда и не пошевелился — не мог смотреть в спину снова уходящему от него Блэку. Всё повторялось: незримая петля обжигающего холодом удушья стягивала гортань, и он снова ничего не мог с этим сделать. Но если раньше то ли не хотел, то ли не понимал и не видел нужды, то теперь — не имеет права, больше нет. И теперь ещё один шаг Зверя, а за ним — забвение. Тяжёлые веки покорно опустились сами собой, время остановилось.       Бесконечно долгое мгновение… воющая Пантера, подталкиваемая к краю голодной Бездны верной Тьмой, уже занесла мощную лапу для последнего шага прямо в пропасть, и вдруг — замершую кожу обдало порывом жаркого ветра, словно знойным дыханием драконьей раскаленной пасти.       Синигами распахнул глаза, не поверив, когда почувствовал сильную руку, до треска ткани рванувшую край кимоно вверх. Горячая откровенная ласка звериного языка прошлась по месту укуса, мягко опаляя прохладные губы Хищника, и замершее в клетке окаменевших рёбер сердце дико рванулось вперёд. Всё тело прожгло волной яркого тепла, жаркое дыхание Зверя буквально вдохнуло жизнь в саднящую от холода глотку. Смысл слов, что говорил сейчас Блэк, доходил с трудом, как будто сквозь густую завесу. Ровно до того момента, пока сознание не пронзило обжигающим пламенем из уст Зверя произнесенное вслух его собственное имя — забытое, потерянное, погребенное где-то под мраком там, в прошлом, от которого мужчина отказался, отдавшись Тьме. Угольные густые ресницы мягко дрогнули, взгляд из чистого плавленого серебра прохладным теплом впился в горящие чёрные глаза Норвуда напротив, мерцая ровным светлым пламенем, и из приоткрытого рта невольно сорвался беззвучный выдох облегчения и спокойствия. Он не уйдёт. И будет рядом, несмотря ни на что.       Пантера на краю пропасти победно оскалилась прямо в лицо замолчавшей голодной Бездне, и та лишь бессильно захлопнула пасть, отступив назад, пристыженно сливаясь с тенями. Пламя, пылающее в серебристых глазах Хищника, неподвластное больше мраку, разогнало ненавистную густую Тьму, лишая какого-либо шанса поглотить его целиком. На бледных губах Синигами впервые за долгое, покрытое бездушным холодом и чернотой время, промелькнула мягкая, едва заметная, но неподдельно искренняя улыбка.              ***       Ночная прохлада погруженного в сон Киото и бьющий в лицо из-за скоростной езды свежий ветер немного остудили воспаленный разум. Хотя горячие сильные руки Блэка, сидевшего за спиной на мотоцикле, мчавшем их по темным улицам, и дерзко, как-то по-собственнически обнимавшие напряжённый стан Синигами, всё равно не давали опомниться целиком. Ощущение нереальности происходящего всё ещё настойчиво избивало изнутри черепную коробку, и вернувшийся наконец разум с трудом справлялся с анализом ситуации. Йен Сальваторе, которому Норвуд буквально вернул имя, как потерянную ценность, всё ещё не мог полностью прийти в себя — словно уснул глубоким сном и не мог проснуться. Но сон, между тем, был настолько приятен, в большей степени, что пробуждаться не особенно и хотелось… Непривычное и даже дикое, странное тепло близости Зверя вызывало, тем не менее, мягко обволакивающее нутро чувство какого-то естественного, гармоничного спокойствия, какого Йен не испытывал уже очень давно.       ***       Спустя примерно полчаса дороги сквозь укрытый ночью Киото, мужчин встретило временное прибежище Блэка — дом какой-то родственницы того самого мелкого переводчика Пса, который Йен уже успел прежде увидеть на сделанных информатором скрытых снимках. Обычное жилище в районе Фусими, такой же домишко, как десятки других вокруг, ничего особенного. Припарковав новенький послушный байк Норвуда в положенном месте, Хищник молча последовал за «хозяином» дома в его берлогу. Блэк, как казалось со стороны, вполне чувствовал себя действительно полноправным хозяином даже чужого жилища, в котором остановился — натуру необузданного Зверя просто так не перепрешь какими-то там никому не нужными на самом деле рамками приличия. Синигами же, в силу привычки, выработанной за время жизни в поместье Главы клана, вел себя тихо, как тень, когда ступил за порог чужого дома — шаги беззвучны, внимательный взгляд за несколько мгновений оценил простенькую обстановку вокруг.       Вот только другое волновало сейчас больше, чем чей-то дом или пропитанная кровью и смертью, ставшая оттого неудобной одежда на теле. Разрезанные ножом грязной крысы ладони Блэка, покрывшиеся уже запекшейся коркой крови, то и дело цепляли обеспокоенный взор ледяных глаз. Не зная даже наверняка расположение комнат дома, но ориентируясь чисто интуитивно, Йен молча, крепкой хваткой взял Блэка за напряжённое запястье и упрямо потащил за собой вглубь тёмных комнат. Мирно горящий белым серебром взгляд, столкнувшись на мгновение с обсидиановыми зрачками Пса, сквозившие немым вопросом, без слов велел просто не сопротивляться — мягко и без угрозы, но настойчиво.       Ванная комната нашлась довольно быстро, буквально через несколько метров от просторной столовой. Дома японцев зачастую мало отличались один от другого планировкой — в таких районах их строили, как под копирку, и наемный убийца уже успел изучить многие жилища. Быстро обшарив всевозможные полки в узкой уборной, Йен отыскал и аптечку со скудным набором необходимых медикаментов. Уже не глядя в чёрные глаза Зверя, прожигающие его пламенным, до одури горячим огнём, что заставляло всё внутри него переворачиваться с ног на голову, мужчина немедленно занялся глубокими ранами на пострадавших жестковатых ладонях Норвуда, полностью сосредоточившись лишь на этом занятии.       Простой, но искренний жест заботы Синигами без лишних слов говорил лишь одно — «я буду рядом».       POV Блэк.       Руки, буквально недавно крепко обвивавшие торс Хозяина, все ещё ощущали нерушимую твердь его спины и покатого мощного пояса. Норвуд чувствовал лёгкое покалывание в подушечках пальцев, во время поездки то и дело пробиравшихся под плотный материал кимоно Синигами — то были электрические потрескивания, вызванные соприкосновением всепоглощающего зноя Пса со столь непривычно теплым льдистым покровом Хищника. Он затягивал, заставлял желать большего не только на уровне инстинктивном, но и на пласте сугубо духовном.       Блэк, явно не особо обеспокоенный вероятностью пробуждения хозяйки и ее раздражающего племянничка, ввалился в тьму дома. Пальцы же до сих пор рефлекторно сжимались, под кожей шквал морозного жара плотоядно вылизывал пламень, невольно поднимавший шерсть дыбом от найденного отклика. Пугающе непривычно.       Он вспомнил. Он любит. И он бесшумной тенью скользит позади, растворяясь в тиши спящего «волчьего логова».       Нутро Зверя вычерчивало опасливые круги, привыкая к острым когтям Пантеры, подобравшейся к сокровенному. Адская гончая понемногу вспоминала, каково это, когда к косматой башке притрагивается хозяйская рука; псина ретиво бросалась навстречу, покорно припадала к земле, с глухим рычанием облизывала сущность Хищника и вновь отскакивала в самый дальний угол, злобно ощерившись. Внезапно наброшенные путы хватки Владельца прострелили мышцы наплывом напряжения. Хоть желания дать отпор не возникло, Блэк замер затравленным животным. Одичало сверкающий в густом ночном мраке взгляд впился в пальцы на запястье, поднялся выше, по оголённому белому предплечью, к шее, губам — мучительно медленно, словно Пёс боялся натолкнуться на снова восставшую из пепла Тьму — и наконец остановился на глазах.       Взор Пантеры, вобравший в себя серебряный свет одиночества, холода и красоты созвездий всех галактик, заставлял вечный буйный огонь трещать, ластиться, кусаться и с неподдельной волчьей нежностью омывать нутро Сальваторе. В бездне звериного ока стоял неуверенный вопрос, однако в скором времени он стёрся — все равно ответ не имел никакого значения.       «Достаточно того, что ты рядом».       Пёс вновь смотрел до безумия преданно, приструнив свою первородную неподавляемую дикость; Норвуд зрительно натянутой нитью накаливания въедался в мышцы спины Йена, ведущего псину куда-то в глубины среднестатистической домушки. Мужчина был готов идти за своим Смыслом куда угодно — даже на верную смерть.       Несколько минут разрослись до масштабов вечности, а холодный свет уборной неприятно резанул глаза, привыкшие к плотности сумрака. Присев на бортик прямоугольной чугунной ванны, покрытой белым глянцем, Зверь, не упуская из виду ни одного точного движения Сальваторе, наблюдал с преумноженным жаром, щедро выплёскивая изнутри всеобъемлющий огонь. Пёс склонил голову набок, к расслабленному плечу, и, пытливо прищурившись, следил за ловкой работой любящих рук. Жест абсолютной искренности породил в мирно поднимающейся груди Зверя тихое раскатистое хищное урчание, сливающееся с палящим шелестом дыхания. Язык лениво перевалился в приоткрывшейся пасти. На долю секунды стиснув клыки и поиграв желваками, Блэк переключил свое внимание с обрабатываемых ладоней на Йена. Прямой взор смело очерчивал чернильные вены клёна на стали самурайской груди — Норвуд прекрасно помнил дни, когда это дьявольское древо довольствовалось одними лишь хозяйскими ребрами. Сейчас же блядская поросль тянула свои крючковатые лапы непростительно высоко. Ужасающая красота. Жуткая по своей сути — волчий дух это чувствовал. Свободная пятерня Норвуда потянулась к отяжелевшему сбившемуся кимоно. Татуированные пальцы бесцеремонно цапанули край черной окровавленной материи и приспустили лоснящуюся ткань вниз, обнажая плечи сероглазой Пантеры. Горячая ладонь, пульсирующая тягучей болью из-за довольно глубокого пореза, без тени страха легла на мрамор могучей груди и двинулась по направлению, выстроенному ветвями дерева. Блэк впитывал бесстыдным, но исключительно любовным прикосновением, не омраченным похотью, вязь татуировки. В полыхнувшем пламени страстно расширенных зрачков мигнул блик непонимания — Зверь жаждал узнать все. Зной огрубевшей из-за нескончаемых боёв ладони стремился выше, растекаясь по всему телу животной лаской. Пальцы пробежались по костяку плеча, точно пытаясь запомнить малейший изгиб стана, идеального до категорической божественности. Выше — к шее. Под подушками мелькнул бледный зверский след острых зубов — клыки возбужденно зачесались. Норвуда тянуло вновь впиться в эту совершенную сильную шею, оставить кричащую собственническую метку. На мгновение фаланги дрогнули в попытке стиснуть глотку Хозяина, но тут же расслабились и поднялись к холке — сидя на байке за спиной Сальваторе, Зверь заметил новую татуировку. Три иероглифа. Кандзи. С этой формой письменности Пёс был практически не знаком, поэтому он вопросительно взглянул на Йена, всем своим видом напоминая любопытствующую собаку. Зной рвался наружу и с самоотверженной жадностью впитывался в плоть ронина. Норвуд Блэк относился к вопросам скептически, да и у псины никогда не было полного права на подобную роскошь. Тебе приказывают — ты делаешь. Простейшая модель взаимоотношений. Однако сейчас скалящееся нутро осознавало — оно обрело прочную эмоциональную связь совершенно иного характера; связь, при которой необходимо спрашивать, чтобы выяснить, каковы же мотивы возлюбленного. А знать Блэк хотел до судорог. Ладонь ещё раз двинулась по приложенному ранее пути, исследуя узоры тату, и отстранилась. Глаза в глаза — безоговорочно честно. Глотку дёрнул привычный чувственный рокот — мягкий, даже бархатистый, но сохранивший притупленную жёсткость: — Расскажешь? Обо всем.       POV Йен.       Глубокие раны на ладонях Пса, развороченные лезвием грязного крысиного ножа, заставляли холодную ярость кипеть в венах Пантеры несмотря на то, что виновник этих повреждений уже получил своё и давно был разрублен катаной, как и все остальные участники той подлой западни. Но будь его воля, Синигами перерубил бы каждого из них ещё как минимум один раз. Серебряные глаза, уже не такие опустевшие и мёртвые, как ещё буквально несколько часов назад, налились праведным, но умело сдерживаемым гневом, и тонкие прохладные пальцы работали с ранениями крайне аккуратно и бережно, едва ли не ласково стирая засохшую бурую кровь с горячей кожи широких, загрубевших от бесконечных сражений ладоней. Жар пламени значительно потеплевшего взгляда Блэка мужчина ощущал на себе буквально каждой клеточкой кожи, холодной от природы, но сейчас, рядом с этим живым воплощением Огня, будто начинающей отогреваться.       Непривычная близость Пса всё ещё откровенно вгоняла в ступор привыкший всё анализировать и держать под контролем рациональный разум, глас которого попросту затыкался каждый раз, стоило Норвуд Блэку приблизиться на слишком маленькое расстояние и омыть Хищника океаном своего истинного зноя. Вот и сейчас, в момент, когда ещё не обработанная рука Пса вдруг потянулась к краю чёрной ткани кимоно, бесцеремонно обнажая плечи Синигами, а затем и вовсе коснулась символа самой Смерти на его груди — мужчина так и застыл с бинтами в руках, невольно едва заметно вздрогнув, словно от электрического разряда. Горячие пальцы Норвуда жалили обжигающим теплом напрягшиеся рефлекторно каменные мышцы не меньше, чем его спокойный, мирно полыхающий взгляд — не горящий сейчас всеми необузданными и разрушительными эмоциями Зверя, но уверенно греющий совсем другими. Йен медленно поднял немного удивленные глаза к чёрным, затягивающим омутам очей Блэка, выражающим вместе с теплом странное и нехарактерное любопытство — чистое и искреннее. Пантера внутри, непривыкшая к чужой ласке и теплу, шевельнулась, оскалила клыки, тихо зашипев, но это мягкое прикосновение Пса всё же не вызвало желания сбежать или огрызнуться — и нутро постепенно успокоилось, смиренно свыкаясь с новыми ощущениями.       Хоть работать так с ранами дальше было сложно — руки точно задеревенели, а расслабить напрягшиеся до состояния точеной стали мышцы Йен так и не смог, но, по крайней мере, заставил себя дышать ровно и почти спокойно, сбившись с размеренного ритма лишь раз, совсем незаметно. Мозг разрывало разрядами острых искр непонимание того, почему его тренированные тело настоящего опытного убийцы настолько чутко реагирует на эти простейшие касания… Заданный Блэком вопрос вывел наконец из невольно охватившего оцепенения.       — Обо всем? — мужчина легко усмехнулся, сверкнув глазами и заметно расслабляясь, когда татуированная рука Пса завершила изучение твердого мрамора его кожи. Продолжив аккуратно латать вторую поврежденную ладонь, он выдохнул притихшим до мягкого бархата голосом, уже без усмешки, осознавая, о чем именно спрашивает Норвуд, и понимая, что увиливать не имеет смысла: — Тогда, наверное, стоит начать с самого начала.       Закончив профессионально бинтовать одну руку, так, чтобы Псу было не только не больно, но и удобно, Йен принялся за тот же процесс с другой: аккуратно обработать антисептиком, вызывая жгучую, но неизбежную боль в разрезанной плоти, наложить стерильную повязку, и сверху последнее — перевязка всей кисти бинтами. Холодный голос Пантеры понизился до глубокого обволакивающего тембра, когда он негромко заговорил вновь, не отрываясь от скрупулёзной обработки раны и не поднимая слабо мерцающих в тусклом освещении уборной серебристых глаз.       — Ты наверняка думаешь, что я всю жизнь так жил, как… тогда, когда мы встретились, — резонное предположение и едва заметно тронувшая уголок рта усмешка с оттенком иронии. Сальваторе всегда знал, какое и на кого производит впечатление при первой встрече. И почти всегда оказывался прав. Слова лились из отчего-то пересохшего горла с трудом, словно их насильно оттуда вырывали. То, в чем Йен Сальваторе никогда и никому не признавался прежде самолично, сейчас выталкивал из себя наружу силой: — Но это не так. Я родился и вырос в ебучем гетто, Блэк. В крысином болоте на окраине мегаполиса, в гниющей яме с отбросами, из которой обычно просто не выбираются. Мамашка водила одного за другим трахалей — алкашей, наркоманов, ебущих и избивающих её параллельно за стенкой моей комнаты каждый вечер и ночь на протяжении шестнадцати лет. Ублюдков, выносящих последние мебель и деньги, но значивших для нее больше, чем сын. Ну а я… — голос дал лишь краткую осечку, — А я, как видишь, выбрался.       Картинки из «прекрасного» детства, невольно возникшие перед мысленным взором и всё ещё не забытые, на какое-то время искривили бледные уста красивого лица полной отвращения и презрения гримасой. Воспоминание о слабой потерянной женщине, давшей ему жизнь, но так и не ставшей матерью и не показавшей, что такое семья, тепло или любовь, сейчас не вызывали никакой боли и вообще никаких эмоций, кроме откровенной тошноты. Есть вещи, которые никогда нельзя забывать, неважно, насколько сильно они противны: именно благодаря таким вещам, этим жутким, омерзительным до рвотного рефлекса воспоминаниям, человек заставляет себя идти дальше, вперед, к своим целям, вопреки всему, чтобы никогда не возвращаться к тому, что осталось в памяти кошмаром и никогда не забудется.       — В «Арасаку» я пришёл никем, — Йен продолжил после короткой паузы уже без всякого выражения в немного охрипшем голосе, отогнав подальше мерзкие воспоминания о детских годах и пропустив часть о взрослении в условиях, что и так очевидно, борьбы за место под солнцем. Длинные пальцы тщательно покрывали антисептиком, нанесённым на кусочек марли, потемневшую поверхность пылающей кожи Пса вокруг раны. Взгляда серых глаз коснулась почти незаметная насмешка над самим собой, Йен тихо вздохнул: — Глупым наивным пацаном… Намного умнее и способнее многих, конечно, но донельзя глупым и наивным. Ничего о деятельности корпорации не знал. Быстро всему учился, впечатлил директора. На одной из встреч он представил меня Окинаве, когда тот приезжал в Америку по делам компании. Уже через полгода работы в корпорации меня пригласили в Японию, в главный офис… Я понятия тогда не имел, во что ввязываюсь, и кто эти люди.       Чем дольше он говорил, чем больше выливал из себя застывшее в нутре прошлое, тем, на удивление, становилось легче продолжать рассказ. Возможно, придавала сил и какой-то решительности уверенность в том, что единственный слушатель, для которого предназначена эта чистосердечная исповедь — его безоговорочно поймет. Поэтому мужчина и продолжал, спокойным пониженным тоном изливая, пожалуй, историю едва ли не всей своей жизни.       — Я приехал в Японию полнейшим ботаном. В жизни не держал в руках настоящего оружия до тех пор, хоть и научился ещё с детства стоять за себя. Но дворовые разборки между подростками, какие-то уличные хулиганы — это совсем другой, совершенно ничтожный уровень, сам понимаешь.       Йен как-то неопределенно хмыкнул и машинально повел плечом, теперь вспоминая уже другие моменты: глупой гордости за себя, открытия новых границ, новых невероятных ощущений. Выбравшийся из трущоб двадцатилетний пацан, пусть и знавший себе и своему уму и способностям цену, и представить не мог, что на него обратят внимание столь серьёзные и «достойные», как он тогда искренне считал, люди. Когда его, проработавшего в корпорации всего какие-то пару месяцев, официально пригласили в главный офис «Арасаки» в далекой стране восходящего солнца, он подумал, что теперь уже для него нет ничего невозможного. Дал себе обещание не останавливаться на достигнутом и самоотверженно и слепо ступил затем на путь, настолько покрытый непроглядным мраком, что и представить было трудно. Взгляд арктических светлых глаз Пантеры помрачнел, но он так и не отнимал своего внимания от горячих рук Блэка, к огню которых уже почти привыкла его прохладная кожа.       — Позже, по рекомендациям Окинавы и тогдашнего директора «Арасаки», меня заметили уже другие люди из клана… Выделили учителя и начали тренировать, обучать всему необходимому. Я продолжал схватывать на лету и даже не сильно задумывался, чему именно меня учат… Вернее, это просто не имело никакого значения. Цель оправдывала любые средства, как говорится. Наставник рекомендовал меня Главе, как очень способного парня, не задающего лишних вопросов, и уверял, что такой человек обязательно пригодится клану. И говорил, что меня примут в Семью, по-настоящему.       В отблесках белого пламени глаз Хищника мягкими полутонами заклубилась дымная Тьма — лишь её отголоски из давних воспоминаний, не представляющие угрозы, но как неотъемлемая часть тех событий. Событий, впервые по-настоящему пробудивших в Пантере его истинно-тёмную, ужасающую сторону, о существовании которой он прежде мог лишь подозревать. Бледная кисть ласково накрыла страшную рану на ладони Пса мягкой белой повязкой.       — У меня никогда не было семьи, — совершенно спокойное, равнодушное, лишенное жалости или сожалений откровение, давно ставшее просто фактом. — Тогда это предложение казалось важным. Большой честью, оказанной какому-то иностранцу. Достойной целью. Я тренировался и учился ежедневно на протяжении года, впитывал всё, как губка. А потом выполнил первое серьёзное задание от Главы, ещё не в одиночку, конечно. И впервые убил… Отнял человеческую жизнь в бою за «свои» идеалы и ради клана, к которому даже не принадлежал — и ничего при этом не почувствовал. Цель не стала менее важна, цена не казалась непосильной. Я продолжил выполнять задания. А это… — короткий взгляд и кивок головы, брошенный в сторону обнимающего стан чернильными ветвями древа и краткий вздох, — Во дворе главного Дома Семьи, куда меня пустили по счастливой случайности только один раз, рос японский клён, «момидзи», как они его называют.       Синигами принялся покрывать горько пахнущими бинтами доверительно протянутую сильную кисть, осторожно придерживая повязку, закрывающую саму рану. Тихий голос, заметно омрачившийся рассказом, почти не выражал эмоций, как было когда-то раньше. Но теперь омывающий волнами жаркого тепла взгляд Норвуда не позволил бы ему замёрзнуть. Пантера внутри притихла совсем, на какое-то время — свернулась клубком, лишь иногда сверкая опасливым взглядом в сторону густых клубней мрака, затаившихся где-то в глубине нутра.       — Обычно момидзи не вырастают до больших размеров, да и вовсе считаются декоративными деревьями, слабыми, не способными расти в неподходящих условиях. Но тот клён рос в традиционном семейном саду прямо из камня — огромного валуна, расколов его надвое. И был таким высоким, что верхушка стала уже выше крыши Дома. Поразительной красоты и силы дерево. Тогда этот клён и стал для меня… неким символом, вот только…       «Вот только со временем смысл символа и суть татуировки кардинально изменилась», — Йен не договорил этого, но знал, что Пёс понял окончание фразы и без слов. Блэк смотрел на вязь чёрных ветвей со звериной настороженностью и наверняка догадывался о смысле, что несла каждая веточка и листик этого дерева, вросшего под мраморную кожу Синигами. И всё же рассказ был ещё не окончен, хоть дальнейшее говорить вслух оказалось вновь гораздо труднее. Кадык невольно дернулся, когда Йен сглотнул какую-то внезапно ставшую вязкой слюну — пересохшее горло требовало воды, желательно огненной. Собственный откровенный рассказ начинал давить на виски тупой болью, но мужчина заставил себя продолжить, когда аккуратно завязал бинт на руке Блэка, покончив с ранами.       — Через примерно полгода после того, как я закончил обучение, активно начал принимать участие в делах якудза и сделал эту татуировку, мой наставник умер. Погиб в перестрелке, когда меня рядом не было… так они утверждали, — отвернувшись к раковине, мужчина принялся отмывать кровь и медицинский запах с бледной кожи рук, задумчивым взглядом окидывая порозовевшие потоки воды, и продолжил говорить медленно, тягучей низкой хрипотцой, отдающей мрачным холодом. — Синода вызвал меня к себе лично и спросил, на что я готов ради вступления в клан.       Йен закрыл слабо скрипнувший в тишине кран и медленно повернулся к внимательно слушающему его, притихшему Псу. Взгляд из-под опущенных ресниц не касался Норвуда, а бледные руки Синигами, покрытые каплями влаги, принялись неторопливо развязывать широкий пояс, удерживающий на его теле окровавленную чёрную ткань. Бурые и отвердевшие от засохшей вязкой жидкости складки кимоно плавно соскользнули с мускулистых плеч, оголяя рельеф объятого цепкими угольными ветвями момидзи торса. Тихий голос, сквозивший какой-то глубоко скрытой горечью, продолжил исповедь, медленно выговаривая и немного затягивая каждое слово:       — Потом он сказал, что когда на моём теле не останется свободного места от татуировки, каждая ветвь которой означает отнятую мной во имя Клана жизнь — тогда меня, возможно, примут в семью.       Пояс безвольно упал на кафель ванной, за ним с мягким шорохом ткани соскользнуло вниз кимоно, оставляя полностью открытым и тело Синигами, покрытое пятнами и брызгами чужой крови, проникшей сквозь ткань, ссадинами и гематомами в закрытых раньше от взгляда местах; и тёмную душу, усеянную рубцами и целиком раскрывшуюся перед единственным человеком, что смог бы её понять и принять. Не раздевшись полностью, Йен почувствовал себя настолько истинно обнажённым и уязвимым перед кем-то, наверное, впервые в своей жизни.       — На тот момент ветвей было двадцать восемь — стольких людей я убил за те полгода, в свои почти двадцать четыре. Но в тот момент я отказался. Синода отпустил меня без возражений и совершенно спокойно, сказав, что я всё равно вернусь… Так и вышло.       Прохладные полутона бархатистого тембра, переполненные уже никак не скрываемой глубокой тоской и горечью разочарования, но не утратившие привычной жесткости, перетекли в густой полушепот, и Синигами сделал медленный, словно неуверенный шаг — ближе к Норвуду, вплотную. Мужчина медленно поднял серебристо-дымные глаза, скользнув мягким холодом по телу Пса — перебинтованным кистям, жилистым предплечьям, могучей груди, вздымающейся от знойного дыхания, тотчас же опалившего природным жаром приблизившегося Синигами. Медленно, словно впитывая зрительно каждый сантиметр горячего сильного тела Зверя, льдистый взгляд достиг лица, по-своему, мужественно прекрасного в своей грубой волевой резкости. В горле встал горький ком, когда он столкнулся с горящим взором обсидиановых глаз Норвуда, говорить стало совсем тяжело, но усилием воли Йен всё же взял под контроль севший до глухого хрипа голос:       — Когда ты исчез… у меня не осталось цели. Только это грёбанное чувство пустоты внутри, и… я вернулся сюда в поисках этой самой цели, — Синигами откровенно горько усмехнулся, честно признаваясь в собственной глупой слабости, не отрывая больше взгляда от полыхающих пламенем чёрных костров в глазах Норвуда, сидевшего совсем близко, на расстоянии чуть больше, чем несколько вдохов. — Решил, что так, наверное, и нужно, что к этому всё и вело… И так было, пока ты не появился снова.       Угольные ресницы еле заметно дрогнули, мужчина тяжело сглотнул, голос совсем тихо, глухо рычал, отдавая нехарактерным ему осязаемым сожалением и вязкой чернотой вины. Близкий огонь Пса вновь безжалостно плавил кожу, но Синигами держался стойко, заставляя себя говорить дальше, до самого конца.       — Синода приказал тебя убить, в тот же день. Защитить тебя как-то иначе я просто не мог. Он и слову не поверил из моего рассказа об обстоятельствах твоего побега. Ни словам, ни доказательствам. Приставил ко мне шпиона на шесть дней, следил за каждым шагом. Рано или поздно тебя бы тоже нашли. Или дождались бы, пока вернешься сам. А ты бы вернулся… из-за меня, — шелестящий выдох досады легкой прохладой едва коснулся кожи Пса. — И я ничего бы не смог сделать, они слишком сильны, а я далеко не всесилен. Поэтому… На восьмой день я пришёл к тебе и солгал. Просто попроси я тебя уйти — ушёл бы? Послушался?       Риторический вопрос, ответ на который они оба прекрасно знали, и который не было нужды произносить вслух — всё и так понятно, без слов. Не ушёл бы.       — Вот именно. Поэтому я решил, что так будет лучше. Что так ты будешь хотя бы на безопасном расстоянии, даже если возненавидишь меня… Но я снова ошибся.       Синигами опустил уставшие веки, честно признавая свою вину, принимая на плечи всю тяжесть сожалений и неверных выборов, с которыми ещё придётся бороться. Оголённый целиком и полностью, ощутивший себя на какое-то мгновение приговоренным к смерти преступником перед встречей с палачом, осознающий в полной мере наконец всю тщетность своих попыток бежать от того, кто на самом деле всё это время и был самой главной и единственно важной Целью. Йен открыл глаза, прямым взглядом белого холодного пламени, наполненного тем, что другие люди могли бы назвать, пожалуй, любовью, о которой он сам ничего не знал, прожигая прекрасное, бесконечно теплое, близкое, до безумия горячее нутро Блэка.       — Иероглифы на моей шее — это три отдельных слова. Три слова, которые имеют для меня действительно важный смысл, в чем я уже окончательно убедился, — по-кошачьи мягкий, урчащий рык Пантеры плавно перешёл в глубокий, искренний шепот, прямо, откровенно, глаза в глаза: — Жизнь. Смерть. Чёрный.