Когда взойдёт кровавая луна

Блетчли. Район Милтон-Кейнса. Бикингемшир. Северная Англия. Люди тут меньше улыбаются и больше ценят каждую копейку. В отличие от блестящих витрин городков возле Лондона или уютных поместий юга здесь чаще всего не найти дорогих магазинов. Муниципалитеты сознательно делают аренду практически нулевой, еда и цены минимальные. Длинная, широкая улица с потемневшими от времени старинными домами, где на каждой витрине красуется надпись «социальный» или «благотворительный», вмещает в себя вереницу социальных магазинов как диагноз неприкрытой реальности Северной Англии. Есть магазин Красного Креста, собирающий для больниц деньги с проданных там товаров. Есть магазин «Для пожилых леди». Благотворительный магазин Общества Синего Креста собирает средства для животных, и здесь больше всего новых красивых вещей. Появляться в таких районах англичане не очень любят — здесь живут бедняки на социальные пособия, или безработные, или иммигранты. Этот район принадлежит изгоям общества, тем, кто не смог или не захотел влиться в вечно-движущийся поток обеспеченной жизни. Эти люди работают нелегально, покупают дешёвую еду и запирают двери на несколько замков, едва последний луч солнца исчезает за горизонтом. Последние семь лет это место является моим домом. Моим и моей мамы — Джин Грейнджер. Мой отец умер от вирусной инфекции, что поразила его сердце более восьми лет тому назад, практически перед тем, как я вернулась к своей семье. Я часто думаю о том, что мы с мамой так и не смогли погоревать о его смерти, поплакать на его могиле, вспоминая о том, каким прекрасным человеком он был — не успели просто. Мы вынуждены были спасать себя — спасать свои жизни. Бегством — оставляя всё, что у нас было до. Лицом к лицу встречаясь с тем, что стало после. Без достаточного количества денег, возможности попросить приют у ближайших родственников и с едва ощутимой, словно призрачной, надеждой избежать смерти. Возможно, я рождена лишь для того, чтобы выживать — бороться за свою жизнь, защищаясь от когтистых лап, сжимающих косу, до такой степени острую, что снесёт голову с плеч в одно мгновение, и глазом моргнуть не успеешь. А возможно, я просто-напросто не должна была появиться на этот свет — и вселенная пытается восстановить равновесие, стерев меня, как досадную ошибку, с лица земли. Я не знаю. Полупустой маршрутный автобус потряхивает, и тускло освещённый салон, как вся моя жизнь — обманчивое подобие, претензия на что-то стоящее. Бездумно провожу взглядом по обшарпанной обивке сидений и скольжу глазами по усталым лицам таких же измождённых в вечном стремлении заработать лишнюю копейку людей. Вывески магазинов, что вот-вот закроют на ночь, опустив железные роллеты на стеклянные витрины, проносятся мимо меня калейдоскопом разноцветных вспышек — слившимися в одно сплошное полотно неразличимых цветов и очертаний — искусственных в своём ядовитом проявлении. Когда я ударяюсь лбом в стекло и возвращаюсь в реальность, спохватившись, вскакиваю — моя остановка. Но как только ступаю на мокрый после дождя асфальт — отсвечивающий всё тем же ядовитым неоном — понимаю, что вышла раньше на целых две. Что ж, придётся топать пешком, и мысль о том, что я оплатила проездной, но не использовала его полностью, отзывается вспышкой негодования на саму себя и колющим укором совести — деньги потрачены впустую. Мелкий дождь моросит без остановки, лёгкими уколами покрывая моё лицо, и я натягиваю капюшон своей толстовки на голову, пряча замёрзшие руки глубже в карманы. Я слилась с этим местом — спряталась в темноте недружелюбных кварталов, затерялась среди толпы рабочих с усталыми лицами и натруженными руками, забывая, кем была, думая о том, кем я стала. Ведомая лишь одной мыслью, одним стремлением. Жить. Я сама стала этим местом. Свет одной из уличных витрин привлекает моё внимание, вынуждая остановиться посреди пустынной улицы. И я успешно вру себе, что повелась не на запах, волнами накатывающий на всякого прохожего, завлекая посмотреть. Я думаю о том, что мама наверняка приготовила ужин, и не то чтобы мы голодали — нет — просто жили очень экономно, но… Крендельки с ванильной посыпкой привлекают вычурными спиралями, булочки со всевозможными начинками так и просятся прыгнуть в бумажный пакет, а испечённый буквально утром хлеб, заставляет давиться слюнями. Пробегаю глазами по ценам и отмечаю про себя, что несмотря на вечернюю скидку на сегодняшнюю выпечку — выбор всё так же разнообразен. Я борюсь сама с собой, раздираемая противоречиями: купить или не купить, да или нет. Когда моя рука нащупывает маленький кошелёк, спрятанный во внутреннем кармане, я вспоминаю о том, как заплатила за проезд и не доехала в итоге. Не купить. Понуро хлюпаю купленными на блошином рынке ботинками по мокрым лужам, размышляя о том, что продукты питания дорожают, а аренда в этом году выросла практически вдвое, но не заплатить или возмутиться мы не можем — не имеем такой возможности. Возможность. Это слово давно утратило для меня свой смысл, лишилось своего значения, оставшись лишь набором букв в моей голове да лёгкой болью в области сердца. Картины далёкого прошлого обрывками мельтешат перед глазами, вынуждая сжимать губы крепче, а веки прикрыть на лишнее мгновение. Это так больно — осознавать, что могла добиться небывалых высот в своей жизни, имея для этого все необходимые качества: стараться, идти вперёд, напролом к своим мечтам, а потом в один момент упасть, разбившись… Остаться в стороне и наблюдать за теми, к кому судьба была более благосклонной — смотреть, как они вливаются в поток бьющей ключом жизни, учатся, любят… и называют при знакомстве своё настоящее имя, и не оглядываются загнанно, шарахаясь от стука ветки за окном или внезапного вскрика птицы… Завидовать им. Потому что я лишена всего этого — давно уже пора бы смириться, но не отпускает никак. Да ещё и маму утянула в пучину этой безысходности. Пребывая в своих мыслях, не сразу обращаю внимание на то, как за моей спиной звучат чужие шаги, разбивающие воду — слишком осторожные для обычного прохожего. Неконтролируемый страх зарождается во мне, сковывая горло в спазме, ускоряя дыхание и лишая возможности разумно мыслить. И я делаю то, чего не должна делать девушка в такой ситуации, но ужас сильнее меня, в значительной степени больше моей силы воли — я останавливаюсь, глазами рыская перед собой в надежде увидеть спешащих по своим делам людей — чтобы удостовериться, что я не одна. Но никого нет на этой улице с тусклыми фонарями, тонко жужжащими, разгоняющими тьму неярким светом, и этот звук — единственное доказательство, что мир вокруг меня реален. И я в нём одна. Звуки шагов за моей спиной затихли… Я не могу обернуться, не могу посмотреть на того, кто следует за мной. И в одно мгновение, в один крошечный вдох моё сердце разгоняется до небывалой скорости, стуча так громко, будто вопя в предупреждении. В предчувствии. Они нашли меня… Нет, нет. Пожалуйста, Господи… Спасайся, Гермиона. И я бегу — размахивая руками, разбрызгивая лужи, и холодная вода насквозь пропитывает мои джинсы, но я даже не обращаю внимание на это — я ведома лишь инстинктами выживания и самосохранения. Несусь, не разбирая дороги, практически бездумно — и это моя очередная ошибка за сегодняшний вечер, что в конце концов, в череде случившихся, может стать фатальной. Боль разливается по всей поверхности моей спины, начиная от позвоночника и расходясь лучами жгучего огня по всему телу, и слёзы неконтролируемо текут из глаз. И эта боль фантомная — организм готовится принять удар, что вспыхнет зеленью, на миг осветив эту улицу в ярком сполохе. Уши заложило, и я не в силах воспринимать звуки — моё тело охвачено паникой, что заглушает голос разума, и на миг я теряюсь во времени и пространстве, впадая в некое состояние наподобие анабиоза. В правом боку горит боль, и я прижимаю руку в попытке притупить её и прислоняюсь к кирпичной стене какого-то заброшенного строения. Всё. Я больше не могу бежать. Бешено вожу зрачками, пытаясь вглядеться в темноту, и единственное, о чём я сейчас могу думать — о маме. Что с ней будет, когда я не вернусь сегодня домой? Узнает ли она о том, что со мной произошло? Мамочка… Как она переживёт это? Надо было не слушать её и стереть память о себе — так, как я и планировала. Она останется совершенно одна. А если они придут и за ней? Просто чтобы убрать человека, что, несомненно, будет задавать вопросы, стуча во все двери — потому что, если я пропаду, Джин Грейнджер не остановится ни перед чем, даже перед лицом смерти, в попытках найти свою дочь. Я должна бороться. Должна попытаться — если не ради себя, то ради матери. Меня колотит, и я захватываю воздух глубокими вдохами, принуждая себя успокоиться и начать анализировать то, что происходит вокруг — прислушаться. Тишина. Ни звуков шагов. Ни выкриков обнаруживающих заклинаний — ничего. Давай же — иди. Глубоко вдыхаю и осторожно выхожу из-за угла, но едва делаю пару шагов в сторону, как чьи-то руки, не сдерживая силы, припечатывают меня к холодному кирпичу, тормоша и попутно срывая карманы моей толстовки. — Попалась, крошка, — произнесённые шёпотом слова режут мой слух, как будто он кричит мне в ухо, используя рупор. Весь мой страх, паника и переживания перемешиваются между собой и соединяются воедино при каждом ударе моей спины о стену. Он заберёт мои деньги. Он убьёт меня. Мама. Она ждёт меня. На секунду я перестаю контролировать себя и отпускаю свой страх, что в мгновение ока берёт в объятия не только моё тело, но и моё сознание. Взрыв стихийной магии распространяется вокруг, опрокидывая мусорные баки и сбивая с ног обычного воришку, что по возрасту меньше меня, но от этого не менее опасный. Даже не смотрю, ранен ли он, дышит, жив ли. Я снова бегу. Но в этот раз я не чувствую боли в боку, не слышу стук крови в ушах — я объята всепоглощающим ужасом. Буквально несколько секунд назад я применила магию, и неважно, что это было неумышленно и неконтролируемо. Потому что сигнал уже в Министерстве. И не стоит наивно предполагать, что его могут пропустить нерадивые работники, учитывая то, кто именно стоит у власти Магической Британии. Оказывается, я забыла, что такое настоящий страх — растворила в глубине сознания эти ощущения — но вот они вернулись ко мне. Вернулись, чтобы поглотить. И в сравнении с этим перспектива быть ограбленной выглядит походом на свидание. Сколько у меня времени? Как далеко от моего жилища произошёл всплеск? Эти два вопроса прокручиваются в моей голове бегущей нескончаемой строкой красного цвета, что натурально выжигает клетки моего мозга, так как я не могу определить правильный ответ. Мне кажется, я преодолеваю три лестничных пролёта в доли секунды, но когда пытаюсь отворить дверь трясущимися руками — попадаю в замочную скважину лишь раза с третьего, замедляясь и теряя время. Несмотря на своё состояние и ужас, сковавший моё тело — дверь прикрываю аккуратно, кинув при этом последний взгляд на лестничную площадку. И лишь когда четыре внутренних замка щёлкают под моими пальцами — съезжаю на пол, ощущая как вспышки адреналина прокатываются волнами по моему телу и, словно разбиваясь о сушу, затихают на кончиках пальцев. Дыши. — Гермиона? — мягкий голос звучит откуда-то из кухни. — Ты задержалась — я уже начала переживать. Дыши. — Вышла не на своей остановке, мам, — ровность моего тона вызывает чувство гордости за умение держать себя в руках хоть иногда. — Всё в порядке. Поднимаюсь на ноги, но ослабевшие мышцы, что горят огнём, будто плавятся и ощущаются слабыми и ненадёжными. Хватаюсь за стену, заставляя себя двигаться. Возьми себя в руки. Возьми себя в руки, чёрт бы тебя побрал! Захожу на кухню, что вмещает в себя лишь пару тумбочек, маленький холодильник и столик, подпирающий стену. И как бы я ни пыталась скрыть своё состояние — как будто такое возможно скрыть — одного взгляда мамы достаточно, чтобы она заподозрила неладное. — Что такое? — тревога в её голосе переворачивает мои внутренности, вызывая желание защитить и оградить от всего плохого, что есть в этом жестоком мире. — Ничего такого, мам, — врать нужно максимально близко к правде, этот урок я усвоила уже давно. — Просто по дороге пристал какой-то парень, и я немного испугалась. Её глаза, такие же как и мои — тёмно-карие, с чёрной каёмкой вокруг радужки, расширяются в волнении, и она бросает на стол кухонное полотенце, что держала перед этим в руках. Но это длится всего какое-то мгновение — едва уловимый миг перед тем, как аура вокруг неё меняется на нечто опасное и угрожающее. Это вид матери, что готова пойти на убийство ради защиты своего ребёнка. И где-то на периферии моего сознания пролетает мысль о нашей с ней схожести, практически идентичности. Мы готовы на многое, лишь бы уберечь друг друга. — Он всего лишь хотел со мной познакомиться, ничего такого, — всё же опускаю взгляд, не в силах врать маме в лицо. И когда слышу её облегчённый выдох, понимаю, что у меня получилось. Получилось оградить её от потрясения, расскажи я ей всю правду. — Гермиона, — требующий внимания тон вынуждает поднять глаза, — я не хочу, чтобы ты ходила одна, когда работаешь допоздна, — мама опирается руками о стол, сверля меня взглядом. — Пусть этот мальчик, — она щёлкает пальцами, вспоминая, — Дэвид, проводит тебя до дома — ты же ему нравишься, вот и воспользуйся его услугами телохранителя. Если что и способно отвлечь девушку от мрачных мыслей, то вот такие вот ситуации. — Маааам, — тяну, возмущаясь и попутно заливаясь краской. — Мы просто работаем вместе — ничего такого. — Или так, или я буду сама выходить за тобой к автобусной остановке, — тон, не терпящий возражений. — Так что выбирай любой из вариантов. Выбирать из вариантов, которых, по сути, и нет — а если они придут за ней, за мной, за нами… проследят, выследят… Господи… — Хорошо, мам, — отвожу от её пристального взгляда глаза. — Я попрошу Дэвида меня проводить. — Отлично, — она отходит от стола, и тон её голоса немного светлеет. — Иди мыть руки и будем ужинать. Прикрыв за собой хлипкую дверь в ванную и опершись дрожащими руками об умывальник, позволяю своей слабости выйти наружу. Но первый же непроизвольный всхлип давлю в себе, не позволяя рваным звукам вырваться из моего рта. Поднимая глаза и смотря на себя в зеркало — я вижу молодую девушку, прижимающую руку ко рту, а из огромных глаз текут прозрачные слёзы испуга — чистые и горячие — такие же, как и её страх. Один. Два. Три. Успокойся. Под пристальным вниманием матери заставляю себя съесть скромный ужин, забыв о том, насколько была голодна буквально час назад. И когда мы ложимся спать на видавший виды диван, укутавшись в махровый плед, выстиранный настолько, что цвет не разобрать — я ни на секунду не прикрываю глаза. Жду. Услышав, наконец, тихое дыхание за своей спиной — беззвучно поднимаюсь, передвигаясь на цыпочках и, открыв дверцу единственного шкафа — ныряю под ворох одежды, нащупывая прямоугольную коробку из картона. Вытаскиваю её и сажусь на пол — напротив входной двери. Ночной сумрак поглотил эту комнату, позволяя глазам различать лишь очертания предметов. Вдох. Открываю крышку и словно в замедленной съёмке откладываю в сторону. Мои глаза впиваются в предмет, что лежит на поверхности голубой, как я помню, ткани. Я более семи лет не открывала эту коробку. Мои руки дрожат — я не вижу, но чувствую это — когда пальцы приближаются к основанию древка, оплетённому виноградной лозой с маленькими листочками. И когда я прикасаюсь к этому предмету — подушечки покалывает, посылая энергетические импульсы через нервные клетки по всему моему телу. Глаза застилает пелена слёз, и в груди что-то колет, воскрешая давно забытое, насильно истреблённое из моего мозга, прошлое. Выдох. И до тех пор, пока в единственное большое окно этой квартиры не проникает первый лучик восходящего солнца — я не выпускаю волшебную палочку из рук и не смыкаю глаз, сверля взглядом дверь и прислушиваясь к каждому шороху. На протяжении следующих пяти дней я вконец довожу себя до состояния истерики. Мой организм пребывает в постоянном напряжении, и я не могу спокойно даже выйти на улицу без того, чтобы не подскочить пару-тройку раз от визга автомобильных шин или стать одним целым со стеной от громкого мужского оклика. И едва сумерки накрывают город — я испытываю леденящий ужас, ожидая своей смерти или поимки — неизвестно, что хуже. Каждую ночь я несу свой караул, сидя у двери с зажатой палочкой в руке. Я боюсь за свою мать. Я боюсь за свою жизнь. Я просто боюсь. Меня раздирает желание схватить маму, собрать все скромные пожитки и убежать из этого места, этого города — этой страны. Убежать туда, где нет этого постоянного чувства собственной беспомощности. Туда, где бессилие не живёт в голове, постоянно напоминая — ты слабая и поверженная. Поверженная жизнью и судьбой. Меня раздирает желание податься в бега — опять — и сердце своим стуком поддерживает это стремление, но разум холодно прерывает бестолковые потуги. Я не могу даже элементарно купить билет на автобус — потому что для этого нужно воспользоваться собственными документами. У меня нет денег для того, чтобы начать всё заново. И у меня попросту нет сил. Жизнь побила меня и оставила лежать посреди дороги — униженную и неспособную подняться, чтобы дать достойный отпор. И я принимаю своё поражение — приняла ещё восемь лет назад, сбегая. Поэтому, сжимая руки в кулаки, сцепляя крепче челюсть и приказывая сердцу не биться в глупых мечтах и иллюзиях — каждое утро выхожу из квартиры и топаю на очередную работу. Сегодня я помогаю на кухне одной из местных забегаловок, и это тот самый день, когда домой придётся идти ближе к полуночи. И тот самый Дэвид — милый помощник шеф-повара — улыбается мне, рассыпаясь в шутках, постоянно привлекая моё внимание, тоже сегодня со мной. Знал бы он меня настоящую… — Какие планы на сегодня, Диана? … но он не знает. Улыбаюсь ему, прекрасно распознавая прозвучавший намёк на заинтересованность, ведь на протяжении четырёх месяцев, как я здесь работаю раз в неделю — естественно неофициально — Дэвид пытается пригласить меня на свидание. Но я не могу позволить себе привязаться к кому-то. Не имею права. Общаться со мной — всё равно что нарисовать мишень на своей спине, а я не вынесу, если кто-то пострадает из-за меня. Мне и так хватает сожалений и вины — я не знаю, сколько смогу выдержать ещё. — Я устала немного, — лицо Дэвида не омрачает разочарование, ведь он привык к моим отговоркам. — Но, если ты не занят — проводи меня домой, пожалуйста. Признаю — мне страшно возвращаться одной, пусть даже и от остановки домой идти минут десять, но всё же я не могу успокоиться и абстрагироваться от случившегося. Я трусиха, и нет ничего позорного в том, чтобы испытывать страх. Это нормально — бояться. Вот только почему же мне стыдно признаваться в этом? Стыдно быть той, что всегда боится? — Конечно же, — улыбка парня способна осветить даже самые тёмные уголки моей души. — Немного прогуляемся. Киваю в знак согласия и возвращаюсь к своим обязанностям, игнорируя тихий голос совести, сверлящий мою голову. Что будет с Дэвидом, если тебя выследят этой ночью? Но я затыкаю совесть, успокаивая себя тем, что они не рискнут напасть на меня среди маглов, тем более на глазах одного из них. По крайней мере, я надеюсь на это. Руки сжимаются, и я не сразу понимаю, почему — но осознание накрывает мгновением позже. Пальцы ищут древко волшебной палочки, дабы ухватить проводник магии, сжимая, обретая чувство безопасности и осознания собственной силы, но… Я не могу носить её при себе, рискуя и привлекая ненужное внимание — как бы мне ни хотелось ощущать гладкую поверхность своими касаниями. И это очередное доказательство моей слабости — неспособность защитить себя без применения магии. Ненавижу всё это. Дэвид весьма привлекательный парень — с голубыми глазами и тёмными волосами — удивительное сочетание. Он обладает тонким чувством юмора, и готовка еды — это то, о чём он давно мечтал, отказавшись идти по стопам своего отца — шахтёра. Дэвид рассказывает мне о том, что однажды станет известным шеф-поваром и обязательно добьётся невиданных высот в ресторанном бизнесе. Парень так горяч в своих речах, так серьёзен в своём стремлении, что я верю каждому его слову. Испытывая горечь одновременно — ведь мне не дано прочувствовать подобных ощущений. И всё же мне приятно с ним разговаривать — ведь я так редко позволяю себе это. Разговаривать с другими людьми. И когда мы стоим возле подъезда неприметного, нуждающегося в покраске пятиэтажного дома — я хочу продлить этот обманчивый миг. Миг, когда я чувствую себя обыкновенной девушкой — без груза прошлого, без страха настоящего — девушкой, которую провожает домой симпатичный парень. Краткое мгновение нормальности. А ведь я никогда не была нормальной. — Сегодня красное затмение, — Дэвид привлекает моё внимание, смотря на чернильное небо. — Бабушка говорила, что кровавая луна — предвестник горя и беды. Поднимаю глаза на подёрнутую алой дымкой луну, несколько раз пробегая глазами по яркому ореолу, обрамившему небесное светило. — Это всего лишь затмение, — хмыкаю над его словами. — А цвет такой из-за солнечных лучей, что, рассеиваясь, частично достигают Луны. По сути, это тот же эффект, что и оранжево-красное свечение неба у горизонта перед восходом или сразу после заката, — даже не замечаю того, как говорю, практически не делая пауз между словами. — Так что суеверия здесь ни при чём — хотя признаю, что выглядит это весьма зловеще. Лёгкое прикосновение к моей щеке вынуждает прервать никому не нужный поток слов и посмотреть на Дэвида. Проталкиваю в горло вдруг ставшую внезапно вязкой слюну и, замерев, испуганно вглядываюсь в лицо парня. — Ты мне нравишься, — моё сердечко ускоряет ритм, и я теряюсь слегка. — Правда, ты очень красивая девушка, Диана. Моё ненастоящее имя бьёт отбойным молотком, таким тяжёлым и мощным — в мгновение раскраивающим череп. Момент нормальности улетел в темноту, подхваченный ночным ветром — испарился, словно и не было этого ощущения вовсе, и я просто придумала себе его. Но ведь так и есть, Гермиона… или Диана? И когда тёплые мужские губы оставляют лёгкий мазок на поверхности моей щеки — я вздрагиваю от неожиданности. — Прости, — он отстраняется, и в его голосе проскальзывает неуверенность. — Я слишком тороплюсь? Мне нужно уйти. Сейчас. — Нет, — прочищаю горло. — Всё в порядке, просто мне нужно идти. Не в порядке всё, не в порядке. Чёрт. Он улыбается краешком губ, и в его глазах всё та же неловкость, а я едва могу удержать ноги, чтобы не сорваться на бег. — Хорошо, — прячет руки в карманы. — Тогда увидимся на следующей неделе? — Конечно, — выдавливаю из себя улыбку, едва удерживая своё тело в одном положении. — Увидимся. Мы никогда больше не увидимся, Дэвид — никогда. Очевидно, мне придётся подыскивать другое место работы, и даже потеря заработка не пугает меня так, как возможность новой встречи с ним. Киваю на прощание и, наконец, позволяю своим ногам нести меня домой, не видя ничего перед своими глазами. И когда я закрываю за собой дверь, вид мамы, не способной стереть ухмылку со своего лица, вынуждает закрыть руками пылающее лицо. Прекрасно, она шпионила через окно. После же, игнорируя насмешливые взгляды, сажусь на подоконник и очень внимательно осматриваю свои ногти. Боже, я давно уже не подросток, и парень, целующий меня — просто в щеку же, дурочка — не должен вызывать во мне желание убежать. — Я думала, что задохнусь, если он поцелует меня. — мысленно добавляю — в губы. Мама заходится смехом, и эти звуки, как разноцветные бабочки, разлетаются по маленькой комнатушке, вынуждая смотреть на неё исподлобья, хмурясь от неуместного, как по мне, веселья. — Однажды тебя поцелуют так, что дышать тебе не понадобится, — мама задумчиво переводит взгляд, и я буквально вижу, как она зависает в этом моменте. Колющее чувство пронзает моё сердце, вызывая слёзы на глазах. Я никогда не смогу смириться с этой потерей. Никогда. — Ты часто о нём вспоминаешь? — спрашиваю едва слышно, прикрыв веки. — Постоянно, — и слышу такой же шёпот в ответ. Щемящая боль живёт в моей груди — она поселилась там давно — выжгла дыру и разместилась скользким клубком, шипя раз за разом, стоит лишь разбередить воспоминания. Красный диск на небосводе приковывает мой взгляд к себе и, несмотря на ранее озвученный скептицизм, я ощущаю мистический страх — боязнь и тревогу. Нечто страшное таится в тёмных уголках, скрываясь в ночном сумраке, готовясь напасть и разодрать на части… Я предчувствую беду.