Когда взойдёт кровавая луна

Отсрочить мысль — забить голову раздумьями, что далеки от этой мысли. Не дать себе время для осознания. Не позволить. Не допустить. Нельзя. Нельзя. Нельзя. Мои глаза закрыты, и я не хочу открывать веки, потому что знаю — меня ожидает боль и ничего, кроме этого. Физическая или ментальная — без разницы — это всё та же боль. Воздух, что попадает в мой нос, чувствуется как забытое прошлое, стёртое воспоминание, потерянная вещь. Непрошенный, как солёная слеза, сорвавшаяся с уголка глаза. Ненужный, как снег в мае, и болезненный, как острая игла, что впилась в кожные покровы. Затхлый, кисловатый, отдающий гнилью. На вкус как смерть, на запах как отчаяние. Если я открою глаза, мне придётся столкнуться с реальностью, упасть с высоты придуманной изнурённым разумом безопасности и лететь вниз камнем — без страховки, без поддержки… Они забрали у меня мою жизнь — положили на свою могучую ладонь и смотрели, как я пыталась жить в мире, где правит магия, пыталась стать кем-то значимым, боролась за свои убеждения и своих друзей. Боролась. Смешно. Барахталась, скорее. Они смотрели на мои нелепые попытки и подносили ладонь ближе к своим глазам, рассматривая, недобро ухмыляясь, как на диковинный предмет, редкую зверюшку — как на изъян, мутацию, ошибку. Отсрочить мысль… А потом, насмотревшись вдоволь, одним небрежным взмахом сбросили меня с ладони и наблюдали, как я разбиваюсь о камни реальности под их ногами. Не дать себе время для осознания… Они заставили меня бояться собственного имени даже в том мире, в котором я появилась на свет. Забить голову раздумьями… Они вынудили меня стать никчёмной. Изгоем. Сломанной деталью. Лишним элементом огромной системы — где моё существование совсем не обязательно. И пропади я — никто не заметит потери. Я оказалась ненужной этому миру во всех его проявлениях — магическому и людскому. Не позволить. Не допустить… Они забрали то, что было для меня важным — остановили моё сердце, пробив грудную клетку одним мощным ударом, глядя в мои глаза — уверяясь, что я вижу, чувствую, осознаю. Они закрыли навечно плотной завесой мою путеводную звезду, оставив меня во тьме — испуганную, безмолвную, захлёбывающуюся тихими слезами. Сломали мою опору, играючи, одним взмахом руки, лишив меня поддержки — и я рухнула вниз, размахивая руками, пытаясь кричать, пробуя разлепить губы в крике, неспособная пошевелиться и издать малейший звук. Они убили меня — там, в маленькой комнатушке обшарпанной квартиры, в одном из неприметных районов магловского города. Убили так легко и непринуждённо, как будто человеческая жизнь — ничто, пустой звук и не более. Они убили меня там, применив Непростительное, осветив сгустившиеся сумерки зелёной вспышкой, что пронзила меня, даже не коснувшись. Вытащили мою душу и растоптали пыльными подошвами, смешав грязь и кровь, размазывая по полу, пачкая серый линолеум, что я так тщательно вымывала каждый вечер. Нельзя. Нельзя. Нельзя… Как же жжёт в груди, выпекает там, где бьётся моё сердце. Горит, выжигает мою кровь, и она пузырится во мне, испаряясь, чтобы воплотиться в слёзы, что покидают мои зажмуренные глаза. Не могу больше. Не могу. — Мама, — рыдания против моей воли слетают с губ и разбавляют этот воздух своими колебаниями. — Мамочка… Зачем я позволила ей пойти со мной? Она не улыбнётся больше мне. Почему не стёрла память, предоставив шанс на нормальную жизнь? Не разозлится напоказ, упирая руки в бока — и эта привычка передалась мне от неё, как цвет глаз при рождении. Мамочка моя… Это всё моя вина. Эгоистка. Трусливое создание. Отвратительная дочь и плохой человек. Пусть будет проклята каждая капля магии в моей крови… Ненавижу себя. Ненавижу. — Мама, мама, мама, — я скулю, сжимая кулаки, так и не посмев открыть глаза. Если я позову её, может она придёт и успокоит меня? Скажет, что это плохой сон и вчерашнее мне приснилось. Утешит, погладит волосы — так, как умеет лишь только она, и скажет, что всё в порядке, и мир продолжит движение, а я продолжу влачить своё существование. Но она будет рядом со мной. — Мама, — шепчу, глотая горькие слёзы, что забивают нос, но не предпринимаю ни малейшей попытки вытереть лицо. Но она не придёт, Гермиона. Не успокоит, не погладит волосы. Пусть мне шесть, шестнадцать, двадцать шесть или хоть пятьдесят шесть, но мама — ты нужна мне… Её больше нет. И я никогда не узнаю, где Джин Грейнджер нашла своё последнее пристанище — не смогу прийти и возложить букетик свежесорванных цветов на её могилу, поговорить с ней, пусть даже этот разговор останется односторонним, не смогу тихо поплакать, скорбя по той, что подарила мне жизнь. Подарила мне жизнь, а я не смогла уберечь её собственную. И они с папой даже после смерти не смогут быть вместе, погребённые друг возле друга. Из-за меня. Лицо отца предстаёт в моём сознании, и я вижу немой укор в его глазах — осуждающих и разочарованных. Прости, папа, прости, что не уберегла её, прости меня — свою бестолковую, глупую дочь… Вина накрывает меня, проникает в меня, остаётся во мне… Так получи своё наказание — ответь за слабоволие и трусость, Гермиона. Мои веки опухли от пролитых слёз, и я чувствую, как горит кожа на моём лице. Из-за слёз всё, что окружает меня, выглядит размыто и будто сквозь мутное стекло. От долгого лежания на жёстком каменном полу тело одеревенело, и правый бок вообще не чувствуется. Шевелю пальцами на ногах, понимая что в целом могу двигаться. Опираюсь на правый локоть, перенеся вес, и приподнимаю туловище, сквозь боль подтягивая ноги. И когда я сажусь прямо — моя голова кружится, и я вынуждена замереть, приводя дыхание в норму. Вдох. Выдох. Ещё раз. Несколько неловких движений, и я с облегчением ощущаю стену за своей спиной. Всё смешалось во мне — потрясение от того, что меня нашли, боль потери, страх за собственную жизнь — я просто не могу разделить эти эмоции, и они поглотили меня, приглушив разум. Я чувствую тяжесть, что неподъёмным грузом давит на меня, забивает своей плотностью мою глотку, перекрывая доступ к кислороду. Я не могу нормально дышать. Вдох. Выдох. Ещё раз. Прислушиваюсь к собственному организму и прихожу к выводу, что я не ранена и более или менее в своём уме — значит не проклята. У меня такое ощущение, что я — это больше не я. Это трудно выразить словами, но я думаю, это похоже на то, как будто я крепко спала, а кто-то пришёл, разобрал меня по кусочкам и поспешно собрал заново. Вот как я себя чувствую. Отсутствие вентиляции, окон и каменная кладка подсказывают, что я нахожусь в некоем подземелье. Вокруг меня кромешная темнота, и лишь тусклое освещение потрескивающих свечей за пределами моей камеры дарит возможность разглядеть неясные очертания. Прислушиваюсь к тишине, царящей вокруг меня, и понимаю, что звук прибоя, ветра и волн, разбивающихся о скалы, не тревожат эти стены. Я не в Азкабане. Громкий кашель, грохочущим эхом прокатившийся по этому подземелью, заставляет меня подпрыгнуть на месте, едва не покинув свою жалкую шкурку. В одно мгновение, опираясь рукой о стену, встаю и в два шага оказываюсь у решётчатой двери. — Кто здесь? — пытаюсь разглядеть хоть что-нибудь в этом полумраке, но мне это никак не удаётся. Тишина в ответ такая оглушающая, что на мгновение я не сомневаюсь в том, что кашель всего лишь плод моего воображения. Или ко мне всё же применили некое заклятие.        Чтобы свести с ума.        — Кто вы? — мужской голос разрывает мои мысли, и необъяснимое чувство облегчения затапливает моё тело, наполняя теплом, что в этом холоде ощущается обжигающе горячим.        Я здесь не одна.        — Я — Гермиона Грейнджер.        Моё имя, сорвавшееся с губ, растворяется в воздухе, и глаза наполняются влажной солью — пощипывая, кусая, отяжеляя мои ресницы.        Я так давно не говорила, как меня зовут. Не произносила своё настоящее имя.        Молчание в ответ, вынуждает продолжить диалог.        — Меня схватили вчера, — прочищаю голос, ставший вдруг осипшим. — Я не знаю, где я и что от меня хотят, — делаю паузу, отгоняя от себя навязчивые мысли о специально помещённом сюда человеке, чтобы выпытать у меня какую-то информацию. — Я — маглорождённая.        Тишина.        Выдыхаю разочарованно и разворачиваюсь с намерением присесть обратно на холодный пол.        — Бен Коппер, — я замираю, затаив дыхание. — Маглорождённый, — приникаю к дверному полотну, прикладывая ухо, и практически не дышу, пытаясь уловить приглушённые расстоянием слова.        Металл, что покрывает деревянную обшивку, причиняет боль своим холодом, обжигая кожу, но я не отстраняюсь ни на миллиметр.        — Меня схватили в окрестностях Инвернесса, около недели назад, судя по тому, что меня кормят раз в сутки, — он опять кашляет, наверняка пытаясь прикрыть рот рукой, так как звук ещё более приглушён. — На меня напала стая диких волков, и я вынужден был применить магию.        В моей голове натурально щёлкает что-то, и я отстраняюсь от двери так тихо, будто меня подслушивают десятки ушей.        Ничего такого в словах Бена Коппера нет, чтобы я усомнилась в нём или в его коротком рассказе — всё могло быть так, как он и сказал.        Вот только в окрестностях Инвернесса, да и во всей Шотландии в целом, волки не водятся — последнего из них истребили ещё в 1680 году.        И, вполне возможно, что испуганному человеку может привидеться что угодно, но я не могу заставить себя продолжать разговор.        Он тоже молчит.        Присаживаюсь на пол и нервно заламываю руки, щёлкая суставами, создавая раздражающие звуки, но сейчас я рада заполнить тишину чем угодно, лишь бы не поддаться панике и саморазрушению.        Как мне быть, мама? Что мне делать?        Тишина сгущается передо мной плотным покрывалом из сумрачного холода, потрескивая горячим воском плавящихся свечей и стуком собственного сердца. Мне неизвестно, сколько времени я так сижу, не двигаясь — я будто впала в некую прострацию, и в голове у меня пусто, вот только слёзы никак не унять.        Да я и не пытаюсь, позволяя мелким каплям вольно разливаться и чертить влажную карту на моей коже.        Лязг металла вдалеке, словно удар под рёбра, приводит меня в чувство, и я подскакиваю на ноги, готовясь встретиться с тем, что уготовила судьба.        Я слышу приближающиеся шаги, и каждый из них, как обратный отсчёт, как точка невозврата, которую я вот-вот достигну…        Моё дыхание становится глубже и реже, осанка выравнивается, и я чувствую, как мой подбородок упрямо поднимается выше. Руки по швам, ноги не дрожат.        Вы не увидите рыдающую Гермиону Грейнджер — сломанную и разрушенную.        Я не предоставлю такого удовольствия.        Даже если мне придётся умереть — не позволю насладиться моими слезами, моей болью и моим горем.        Я ненавижу себя, но вас я ненавижу больше.        Тусклый свет, что проникает через решётчатое окошко, застилает чья-то тень.        Сердце ускоряет стук, и сотни молоточков разбивают черепную коробку, отзываясь в висках.        Во рту становится сухо, и я даже под прицелом палочки в руках Волдеморта не признаюсь, что это от страха.        Ты не боишься. Не боишься.        Громыхающий засов смещается в сторону, высокая худощавая фигура на мгновение застывает в проёме, будто бы давая время на осознание, кто это.        Яркие шары света парят вокруг него, будто маленькие солнца около планеты, и этот свет настолько яркий, ослепительный для моих привыкших к темноте глаз — что я щурюсь от рези.        И в этот миг, в это мгновение и в этой точке невозврата я понимаю, что Драко Малфой воплощает в себе всё то, что я презираю, и это чувство настолько сильное и оглушительное в своём проявлении, что мой организм не в силах совладать с такой сокрушительной ненавистью, и она ищет выход посредством дрожи, что как цунами накатывает на моё тело.        Он — зло, что прячется за маской честолюбия и высокого происхождения, показывая всякому своё превосходство, на деле же — сверкает сквозь прорези ядовитым взглядом, впрыскивая отраву в каждый порез, оставленный его глазами.        Он — темнота, облачённая — Господи, какая ирония — в светлый образ, что сверкает прямо сейчас, в такой же тьме, которая является частью его самого.        Зло не уродливо в своём воплощении, нет — оно обретает красивую оболочку, чтобы привлечь, заманить, а потом поглотить тебя.        Он — это они.        Те, кто забрал мою жизнь. — Грейнджер, — он входит в помещение так, будто это чёртов тронный зал, а сам он король, не иначе. — Грейнджер, — маленькие шары света следуют за ним, освещая его лицо. — Грейнджер.        Я продолжаю стоять на месте, сцепив зубы так, что болит челюсть, и короткие ногти впиваются в ладони, оставляя кровавые следы — я практически уверена в этом.        Он же, повторяя мою фамилию, при этом намеренно растягивая гласные, обходит меня по кругу, и когда Малфой пропадает из поля моего зрения — я едва сдерживаю порыв развернуться, чтобы контролировать каждое его движение.        Он останавливается передо мной и демонстративно неспешно, словно смакуя каждую секунду, осматривает меня с ног до головы, и когда его глаза останавливаются на моей груди — я чувствую себя осквернённой.        Господи, не дай мне пережить ещё и это…        Не могу совладать с дрожью отвращения, и тошнота плотным комком подкатывает к горлу, угрожая выплеснуться прямо на ноги этому ублюдку.        Будь у меня возможность — я бы бросилась на него, обхватила это острое лицо руками и вонзила в глазницы большие пальцы, вжимая со всей силы — вдавливая ногти до самого мозга, невзирая на кровь, сочащуюся по моей коже, и наслаждаясь его криками боли.        Меня колотит, и перед глазами стоит лишь картина его мучительной смерти, а в ушах звенит его крик агонии, страданий и раздирающей боли.        Я хочу стереть с лица земли это лицо. Уничтожить зло, что вихрится в этом теле. Вырвать светлые волосы, разодрать руками грудную клетку, чтобы вытянуть пульсирующее жестокое сердце. А после, глядя прямо в полупрозрачные глаза — растерзать этот орган и наблюдать, ухмыляясь, как Драко Малфой на последнем издыхании впивается взглядом в собственный, исходящий паром, кровавый кусок плоти….        Я хочу убить его.        — Какая страсть, — мужской голос вырывает меня из моих грёз, и я смаргиваю видения мести, возвращаясь в реальность.        Он находится слишком близко, и будь я проклята, если сделаю хотя бы шаг назад. Его глаза — эти светлые, пустые, лишённые сострадания и тепла глаза — впиваются в мои глазницы так, будто он хочет выпить меня до дна, иссушив до шелестящей оболочки.        Не отвожу свой взгляд, не опускаю вниз, не смаргиваю даже, и ненависть с презрением являются частью меня самой — моей сутью.        На один короткий миг в серости сверкает нечто, но это так быстро исчезает, что я не успеваю идентифицировать мелькнувшую эмоцию.        Возможно, это просто отблеск света.        — Интересно, — он говорит скучающе, а я чувствую на поверхности своей кожи его дыхание — вот настолько он близко. — Когда Уизли запихивал в тебя свой член — ты так же реагировала? — он наклоняет голову ниже, а я же просто не могу дышать от его мерзких слов. — Так же взрывалась внутри, а снаружи дрожала в исступлении?        Я не могу больше выдерживать — это выше моих сил. Со всей яростью, что накопилась во мне, со всей злостью и гневом вскидываю руки и отталкиваю этого ненавистного человека, но он — мерзкое, склизкое создание — даже не чувствует силы моего удара, не отступив, не шелохнувшись.        Этот факт ярит ещё сильнее, неистовей, заливая глаза красной пеленой, распаляя огонь внутри меня до жаркого пламени, и я хватаюсь за его рубашку, подтягиваясь на носочках практически вплотную к его лицу, шиплю, не в силах произносить слова нормально:        — Я убью тебя, слышишь? — ткань трещит под моими руками, и я тяну ещё сильнее. — Клянусь, убью.        Мне кажется, что мы стоим вот так целую вечность, застыв в этом моменте ярости и взаимной неприязни, но как только холодные руки обхватывают мои пальцы, вызывая дежавю, я понимаю, что прошло лишь несколько мгновений.        Малфой отрывает мои руки от своей рубашки, и они так и остаются скрюченными, готовыми вцепиться ему в горло сию же минуту. Я едва дышу от злости и беспомощности. Я ожидаю, что он оттолкнёт меня, взорвётся ядом, но то, что происходит дальше, вгоняет меня в ступор, и я теряюсь.        Он смеётся.        Этот ублюдок смеётся — громко и раскатисто, задирая голову вверх, обнажая зубы и прикрывая глаза.        Всё, что я могу — это безмолвно наблюдать за его действиями, тупо хлопая ресницами, со свистом выпуская воздух через нос.        Он больной — на всю голову. Но когда звенящий смех прерывается так резко, как и зародился — я прихожу в себя, внутренне собираясь воедино.        Он дёргает меня за кисти рук, выбивая воздух из моих лёгких силой столкновения наших тел, и мои ноги касаются его ног, а бёдра плотно прижаты к его.        И я могла бы вырваться — попытаться — но его глаза буквально приклеивают меня к полу, гипнотизируя, парализуя, и я замираю, словно кролик перед извивающейся змеёй.        — Ты неспособна причинить мне вред, Грейнджер, — его настроение меняется так резко, что я буквально чувствую холод, излучаемый его телом. — Но ты можешь попробовать.        И после этих слов он наконец отталкивает меня и, в отличие от Гермионы Грейнджер — у него достаточно силы, чтобы заставить её пятиться назад.        Чёртов ублюдок.        Мне остаётся лишь гореть в бессильной ярости, сжимая кулаки, и смотреть ему в спину, когда этот мерзавец покидает мою камеру, и шары света, устремляясь за ним, оставляют кромешную темноту вокруг меня.        Он ушёл, и мне нет надобности храбриться напоказ, и ненависть, что дарила топливо выносливости моему телу, догорела яркой вспышкой, оставив меня дрожащей от страха, неизвестности и невозможности контролировать собственную жизнь.        Подношу руку ко рту, чтобы не дать рвущимся рыданиям влиться в эти влажные каменные стены, и обессиленно сажусь на пол — прямо там, где и стояла.        Малфой пришёл поиздеваться надо мною, лишний раз показать, кто он и кто я — тыкнуть носом в мою беспомощность. И участь моя незавидна.        Как мне быть, мама? Что мне делать? Меня приволокли в мир, откуда я сбежала восемь лет назад, и сейчас этот мир не тот, что я знала — он изменился. Мне неизвестно, какие перемены произошли за эти годы, как живут волшебники, их иерархия, система управления страной и уклад жизни в целом — во время правления Волдеморта всё стало по-другому, я уверена. Я будто барахтаюсь в океане, что внешне безжизнен, но он полон чудовищной жизни, которую не дано постичь, пока не пойдёшь на дно.        Я чувствую, как тону…        И когда в очередной раз эхо шагов, вот только сейчас их множество, стучит по каменному полу, разбивает гнетущую тишину — я не готова.