Когда взойдёт кровавая луна

Мне нужно выпить. Сейчас же. И плевать, что это будет — огневиски, бурбон, или отвратительный чай Пэнси, что по запаху может посоревноваться со старыми ядами, не говоря уже о воздействии на организм — что эти эльфы туда добавляют? Мочу садовых гномов? Неважно, для меня всё сейчас одинаково на вкус. Мне нужно выпить. Переступаю камин в особняке Ноттов и направляюсь прямиком в гостиную — к стеклянному столу с хрустальными графинами разной степени наполненности. Наливаю огневиски на два пальца и в один глоток уничтожаю янтарную жидкость, чтобы снова схватить графин. — К дракловой матери всё, — говорю сам себе, наплевав на правила приличия, и наполняю стакан до краёв. Громкие шаги в коридоре отзываются головной болью размером с Британию, но я готов к тому, что произойдёт через мгновение. — Какого хрена, Малфой?! — разъярённый Тео Нотт собственной персоной практически влетает в комнату, судя по скорости его передвижений, но я не оборачиваюсь, предоставляя исключительную возможность поорать мне в спину. Медленно поднимаю стакан и подношу к губам, всматриваясь в семейный портрет Ноттов, висящий над горящим камином. Движение за мной ощущается явственней, и шаги слышны всё ближе. — Я задал вопрос, мать твою! Интересно, сколько раз художнику пришлось перерисовывать портрет, дабы Пэнси в итоге одобрила конечный результат? Надеюсь, ему хорошо заплатили. Когда мой слух улавливает чужое дыхание — я оборачиваюсь. — Не советую, — говорю Тео, протянувшему свою руку ко мне с явным намерением развернуть, — прикасаться ко мне.        Он так и застывает с вытянутой рукой, и в его глазах горит такая ярость, что, будь я каким-нибудь Крэббом — обосрался бы на месте. Тео практически пыхтит, как кипящий чайник, и судя по цвету его лица — он скоро взорвётся. Делаю глоток огневиски и обхожу Нотта, чтобы сесть в своё любимое кресло. — Попробуй ещё раз, Тео, — произношу слова спокойно и размеренно, призывая своим тоном последовать моему совету. — Ты в моём особняке, — он распаляется ещё сильнее. — Пьёшь мой алкоголь, расселся, как у себя дома, и ещё что-то требуешь? Да, видимо, умение убеждать не входит в число моих талантов. — Нет, Тео, — опять подношу стакан ко рту, недовольно подмечая, что выпил больше половины. — Это ты налетел на меня, предъявляя какие-то требования, — смотрю на него в упор. — А в остальном да — ты прав. Тео пялится на меня в ответ, и желваки на его лице прямо-таки перекатываются под кожей — настолько быстро, что я искренне переживаю о состоянии его лица. — Ты просто отвратительный человек, Малфой, — тон его голоса меняется, и напряжённые мышцы тела постепенно расслабляются. Я лишь приподнимаю бровь, не оспаривая его слова, и Тео фыркает, разворачиваясь к столу, наливая себе выпить. — Так ты расскажешь, — он машет бокалом в мою сторону, — почему применил Круциатус к моему подчинённому? — он делает глоток. — Дважды. Огонь в камине потрескивает, пожирая деревянные поленья, и я зависаю на этом зрелище, заворожённо вглядываясь в оранжевые языки пламени. — Он действовал вне моего приказа, — стучу пальцами по подлокотнику кресла, выбивая ровный ритм. — Драко, — в голосе Нотта опять проскальзывают высокие звуки, и я крепче сжимаю челюсть. — Он же практически весь изломан — неизвестно, сколько Костероста в него вольют, чтобы восстановить удалённые кости. Эта мелочь стоила того? Раздражение, что в последнее время преследует меня, зарождается тихим шумом в ушах, наполняя разум и грозя выплеснуться едкими словами. — Он убил человека, — резко перевожу взгляд на Тео, неосознанно повышая голос. — С каких пор для тебя лишение жизни кого бы то ни было является мелочью? Рука Тео застывает на полпути ко рту, и он смотрит на меня недоумённо, словно видит первый раз. — Ты вообще читал отчёт? — и прежде, чем я договариваю этот вопрос, ответ уже известен — конечно же, они скрыли всё. Конечно же. — Да пусть оно горит адским пламенем, — он отставляет бокал на соседний столик, и громкий звук удара стекла о стекло — как финальная точка для его осознания происходящего. И как спусковой крючок для меня. — Ты вообще контролируешь своих собак? — я подаюсь вперёд, попутно понимая, что сжимаю подлокотники. — Или все те слухи о том, что ты не интересуешься делами в своей Резервации и там творится невесть что — правдивы? Это не были достоверные факты, результаты проверок или целенаправленные темы для обсуждений, нет. Невнятные перешёптывания, то тут, то там — пару слов в общем потоке информации, тихие смешки о безнаказанности охранников, позволяющих себе выйти за пределы своих полномочий — но ничего определённого на том уровне, что даже сплетнями не назовешь. Тео опускает глаза. Опускает глаза, чтоб его… — Надо было брать своих… — он пытается удержаться на волне собственного праведного гнева, вызванного моим поведением по отношению к его подчинённому, но эта попытка лишь больше распаляет злость, что так и ищет выхода, бурля во мне раскалённой лавой. — Это твоё оправдание, Тео? — наклоняюсь ближе, размещая локти на коленях и складываю руки у подбородка. — Это? — я внимательно всматриваюсь в лицо своего друга, чтобы понять, и мои мышцы будто сковывает тяжёлый свинец. — Ты что — совсем ими не занимаешься? — следующие слова выговариваю чётко и с расстановкой. — Эпплби убил беззащитную женщину, как будто таракана удавил. И вот оно… Искра жгучего стыда, вины и сожаления мелькает в его глазах, а рука, сжимающая бокал, на одно короткое мгновение — неуловимое, если ты не следишь за каждым проявлением эмоций человека — вздрагивает, и жидкость, всколыхнувшись, резко омывает стенки дорогого хрусталя. Я позволяю себе выдохнуть, откидываясь обратно в кресло, ощущая, как облегчение захватывает моё тело, мышцы расслабляются, а слух опять улавливает окружающие звуки. Он всё ещё Тео — мой друг. Тот, кого я знаю практически с пелёнок, с кем я вырос, провёл свою юность, пережил худшие времена и разделил лучшие из них. Он всё тот же. Не подобие человека, лишённое эмоций и чувств, отсёкшее за ненадобностью сострадание ко всему живому, упивающееся своей властью и чувством безнаказанности, размахивающее палочкой, как пьяница бутылкой, угрожая запустить пустую тару в голову любому неугодному, кто посмел скользнуть по нему взглядом. Он не такой — не стал монстром в человеческом обличье, нет… Он всё ещё Тео. Мы молчим, погружённые каждый в свои мысли, и треск поленьев — единственное, что разбавляет эту тишину. — Итак, — Тео первым приходит в себя. — Это Грейнджер. Звучание её имени из чужих губ воскрешает мои воспоминания о событиях этого вечера, и я с удивлением понимаю, что не могу припомнить мелких деталей. Я подал отчёт, расписав основные ведомости — никому не нужные, как оказалось — и как только перо опустилось обратно в чернильницу — всё буквально выветрилось из головы. Так бывает, когда нет надобности хранить в голове бесполезную информацию, но… Еле различимый шёпот — тихий, лишённый силы. Он проник в мой разум, едва сорвавшись с сухих обескровленных губ, хотя лицо и было сплошь залито слезами. Этот шёпот воспроизводится в моей голове помимо воли, прокручиваясь вновь и вновь, зацикленный, словно навязчивая мелодия, звучащая раз за разом в моём сознании. " … Ненавижу… Ненавижу..." Опускаю глаза на чёрную водолазку, чтобы убедиться — тонкие пальцы не сгребают ткань в попытке нанести реальные увечья. Одним глотком осушаю свой стакан, даже не поморщившись. Сука… — Нальёшь? — делаю взмах пустой тарой в сторону притихшего Тео. — Подними свой высокомерный зад и сам налей, — он тянет насмешливо слова, копируя мой тон. — Я тебе не эльф. Хмыкаю на эту жалкую пародию и поднимаюсь, глазами выискивая ведёрко со льдом, запоздало вспоминая, что первую порцию вылакал практически тёплой. — Какое славное гостеприимство, — мой тон фальшиво-восхищённый, а движения показательно-оскорблённые. — Как будто ты в нём нуждаешься, — судя по искажённому звучанию, Тео бормочет это в свой бокал. Тонкий стук каблуков привлекает внимание, но мои глаза всё так же прикованы к напиткам. — Тео, — голос Пэнси звучит слегка удивлённо. — Драко, — а теперь напряжённо. — Я не слышала, как вы пришли — укладывала Арабеллу спать. Понимаю, что время позднее, а я поступил опрометчиво, заявившись сюда, хотя, как бы это ни звучало иронично — учитывая, что это дом Пэнси — Нотт Мэнор единственное место, где я могу хотя бы относительно расслабиться. Оставляю стакан на столе и разворачиваюсь к хозяевам. — Тео, — призываю его оторвать глаза от своей жены и посмотреть на меня. — Завтра суд, — он кивает головой. — Увидимся в Министерстве.        Мы с Ноттом смотрим друг другу в глаза, я слегка опускаю голову, не отрывая взгляда, и когда он делает то же самое — и это как сигнал к пониманию — конфликт между нами исчерпан. — Доброй ночи, — скольжу глазами по лицу Пэнси, давая понять, что вижу её и слова прощания предназначаются ей тоже.        Направляюсь к камину, чтобы явиться в Малфой Мэнор. Ганси дёргает своими огромными ушами, тут же демонстрируя свою услужливость, но я лишь молча качаю головой в отрицательном жесте. Я просто хочу спокойно пробраться в свою комнату, принять горячий душ и утонуть в мягкой постели.        Этот день, как и череда предыдущих до него, длится бесконечно долго и чувствуется утомительным.        В ванной стаскиваю с себя водолазку и откидываю чёрную тряпку с необъяснимым отвращением — будто ткань пропиталась ядом докси и я вот-вот свалюсь грудой костей на этот выдраенный эльфами пол в собственном доме.        Потому что как объяснить ощущение чужих рук на своей груди, что скребут мою кожу, сдирая верхний слой, словно тонкую плёнку, покрывающую основной пласт.        Я всматриваюсь в своё отражение, выискивая повреждения, которых нет — и мне об этом известно — но всё равно мои глаза пробегают по поверхности грудной клетки, а рука растирает участок кожи, где чувствуется фантомная боль от чужих прикосновений. Проклятая Грейнджер со своими мерзкими руками…        Сбрасываю непривычную обувь и с наслаждением стягиваю джинсы вместе с боксёрами, освобождая себя во всех смыслах этого слова. И когда горячая вода смывает с моего тела липкий налёт сегодняшних событий, создавая маленький водоворот у моих ног — я чувствую себя немного лучше. Но лишь стоит мне погрузиться в сон, как эта ночь вытягивает из меня последние остатки сил. До самого рассвета я тону в коричневых водах — тёмного, насыщенно-густого оттенка, раз за разом захлёбываясь жидкостью, что окружает меня — солёной и горькой. Я пытаюсь достичь маленького острова, что темнеет одиноко среди этого бескрайнего моря, но каждый раз, выбиваясь из сил, камнем иду ко дну. Глотая соль и горечь. И едва моё безвольное тело достигает дна — я слышу тихий шёпот, что отзывается во мне как боль, как безысходность, как отчаянье… Ненавижу… Ненавижу… *** Следующее утро встречает меня затянутым тёмными тучами небом, барабанящим дождём и очередной головной болью. Быстрый душ как попытка привести своё тело в состояние хоть какой-либо функциональности, молчаливый завтрак с показательной отстранённостью матери и очередным отсутствием отца. Доброе утро, Драко. Набрасываю парадную мантию поверх форменной рубашки из плотной ткани с высоким воротником, крупными серебряными пуговицами и длинными рукавами и критическим взглядом осматриваю классического кроя брюки — идеально выглажены. Я прихожу в Министерство заблаговременно — намного раньше, чем мне следовало. Мне нужно сделать кое-что — то, о чём я подумал, едва разлепив усталые веки после беспокойного сна. Я хочу посмотреть на неё. Хочу убедиться, что мой бесконечный навязчивый сон, мысли и этот убийственный повторяющийся шёпот — плод умственного истощения и телесной усталости. Мне нужно посмотреть в эти проклятые глаза и удостовериться — в них ничего нет: они пусты, бездумны и не таят в себе никакого скрытого смысла. Обычные глаза, каких я видел сотни у разных людей — хорошеньких мордашках и испещрённых глубокими морщинами лицах, — мелькающих так быстро, что слились в одну безобразную, не примечательную массу в моих воспоминаниях. И всё, что я видел в этих глазах, когда она стояла, прижатая к стене моим заклятием — едва не моим телом — весь тот огонь, то уничтожающее всё вокруг стихийное бедствие в карих радужках, вынуждающее искать выход, понимая, что ты в ловушке и кислорода больше нет — это всё мне показалось. Мне показалось, что её взгляд — живой, говорящий, настоящий, пусть и полный ненависти — зато такой искренней, — задел во мне что-то, потянул тонкую струну давно забытого инструмента, пусть даже это струна нетерпимости, презрения и высокомерия, проявленного исключительно к её особе. Мне показалось, что я вдохнул чистый воздух. Не тот спёртый, с примесью пыльных частиц, что при каждом вдохе оседают на поверхности лёгких, вызывая приступы удушливого кашля, и ты выхаркиваешь сгустки из грязи, пыли и собственной слюны, но всё же продолжаешь вдыхать, потому что не дышать ты не можешь — сдохнешь к чёртовой матери. Мне показалось… Да, эти глаза ничем не отличаются от прочих… Я пойду и посмотрю на неё — удостоверюсь, что непримечательная нудная Грейнджер, которую я помню со времён учёбы, такой и осталась. Выскочка, вечно сующая свой веснушчатый нос не в своё дело. Воспоминания об убогой маленькой квартире с обшарпанными стенами и затёртым полом яркой картинкой всплывают перед моими глазами, будто я всё ещё нахожусь там и мой взгляд выхватывает продавленный диванчик с небрежно брошенным пледом на подлокотнике, старый шкаф, что, несомненно, скрипит противно каждый раз, стоит открыть дверцу. И ни одной книги в поле зрения. Ни одной. Видимо, жизнь вне магии её немало потрепала, раз Грейнджер жила в таком захолустье. От этой мысли я хмыкаю себе под нос, вспоминая, как она шептала слова ненависти, будучи практически в отключке. Меняю собственное мнение в мгновение ока. Скорее, закалила. Я перенёс Грейнджер вчера в Министерство, прямиком в подвалы, где на протяжении столетий узники ожидали часа своего суда. Оставил безвольное тело на холодном полу, удивляясь, что после парализующего заклинания она не пришла в себя. Признаться, я ожидал, что Грейнджер тут же вскочит на ноги и начнёт орать во всю глотку, заставив силой своего пискляво-тонкого голоса кровоточить мои уши. Я внезапно понял, что не помню её голоса: в школе она была для меня словно заразная болячка — мерзкая, страшная и отвратительная — я старался не приближаться к ней ближе чем на метр, а когда всё же под влиянием детской злости оказывался рядом — пытался затаить дыхание, чтобы ненароком не впустить в себя заразные частицы, выдыхаемые ею и отравляющие воздух. Я помню злобу, что испытывал к ней, нетерпимость, взращённую моими родителями, но я не помню её голос… И вчера, когда она лежала там, на голых камнях, необработанных, скользких и с острыми краями — я ждал. Ждал, когда она встанет и заговорит, заламывая руки и роняя слёзы, закричит о своей ненависти, изойдёт криком… Потому что уже тогда её шёпот крутился в моей голове, словно проклятие. Словно тот воздух, отравленный её присутствием, уже проник в меня, убивая медленно и неумолимо. Вот почему я хочу услышать её голос — чтобы это тихое, но такое сильное «ненавижу» испарилось из моей головы, вытравилось противным — я уверен в этом — голосом, стёрлось из подкорки моего мозга. Хочу заменить шёпот на протяжный визг — мерзкий и отвратительный в своём звучании. Но она не шевелилась даже, и только едва уловимое движение грудной клетки да подрагивающие руки говорили, что эта девушка жива. Бесячая Грейнджер. Пройти в её камеру не составляет для меня труда — кивок головы скучающему у входа охраннику — ещё в носу бы поковырялся — и я, применив одно из заклятий Световых чар, уже иду, пытаясь разглядеть каменные своды, но темнота не позволяет этого, невзирая на свет вокруг меня. Мои глаза напряжённо вглядываются во мглу, определённо зная, где именно находится темница Грейнджер. Что-то щекочет в области груди, словно под мою рубашку запустили сотню мелких муравьёв и они, перебирая своими маленькими лапками, ищут выход из закрытого пространства, созданного моей кожей и моей одеждой. Чётко выверенным взмахом палочки отодвигаю задвижку, не имея ни малейшего желания притрагиваться к грязному, залапанному чьими-то руками засову и замираю на мгновение перед решётчатой дверью, пытаясь идентифицировать ощущение, что захватывает меня прямо в этот самый момент. Оно нарастает во мне, распространяясь по телу так быстро и так неуловимо, что я не могу понять, где именно зародилось это чувство — где берёт своё начало и где заканчивается. Дыхание совсем чуть-чуть, на каком-то микроуровне, незначительно, но всё же сбивается с настроенного организмом ритма, а мурашки, те, что щекотали мою кожу — будто прогрызли путь на волю, да только не в ту сторону — внутрь меня самого. И разбегаются во мне, пробираются своими тонкими конечностями, путешествуют в моём теле всё так же щекоча. Я чувствую… Витает вокруг меня, проникая сквозь кожные покровы. … предвкушение. Я пробую его на вкус — перекатываю на языке, словно изысканное вино из лучших сортов винограда, возбуждая собственные рецепторы, дразня себя, но не позволяя глотнуть — чтобы не потерять эти ощущения, вызванные воздействием на нервные окончания — насыщенность, богатство вкуса и едва различимые нотки горькой сладости. Прикрываю глаза и втягиваю через нос кислород, что тонким, невидимым потоком наполняет лёгкие, насыщая мою кровь, шумящую в венах. Выдыхаю медленно. И вхожу в густую мглу, наполнившую помещение — она хозяйка здесь и здесь её владения, а яркий свет, что я принёс с собой, как знак неуважения и высший уровень дерзости. Мои губы растягиваются помимо моей же воли, потому что Грейнджер стоит в центре собственной темницы, как будто на грёбаной сцене огромного театра — где она играет главную роль несгибаемой, непоколебимой… Жертвы всё же… Но какая игра, какое мастерство! Какая сила духа! Произношу её фамилию, повторяя раз за разом набор этих букв, что причудливо слагаются в одно слово. А она молчит — не даёт мне того, за чем я пришёл — не даёт своего голоса. Ты хочешь поиграть? Тебе ли тягаться со мной? Обхожу эту гордячку, специально растягивая собственные движения, усиливая нервозность, что, несомненно, она сама же в себе и взрастила, пребывая в этом царстве темноты. Я становлюсь напротив этого вздёрнутого кверху носа — будто ты станешь выше от этого, Грейнджер — что максимум достигнет моего подбородка, если я соизволю опустить свою голову ниже, конечно же. А я никогда, никогда, не опущусь до того, чтобы склониться перед кем бы то ни было. И как окончательная точка, чернильная клякса на исписанном старательно пергаменте — Грейнджер взорвётся, я уверен в этом — мои глаза на её груди. Надо было наколдовать световых шаров побольше… И она делает это — взрывается, разлетаясь на мелкие частички ярости, теряет весь свой показательно-боевой настрой, срывает маску храбрости, стирает грани между безрассудностью и смелостью. Грейнджер сыплется вся, стряхивая искусственную оболочку, обнажая свою суть, своё нутро. И это всё в её глазах — в этих чёртовых, проклятых, отвратительных глазах. Я пью эти глаза, вжираясь в них своим взглядом, недоумевая — когда успел подойти настолько близко к ней? Её ярость и отсутствие страха по отношению ко мне, сила ненависти и презрения такая плотная, густая — смотри, бери и режь на куски — ешь, запивая жидкой злобой, промакивая губы салфеткой из чистейшего омерзения, улыбаясь сыто и довольно. Ощущай в себе отголоски чужого разрушительного чувства, что искрит так ярко, так жарко — что ты и сам горишь. Мысль проскакивает в моей голове: вроде, неуловимо, но застывает перед глазами, замедляясь, чтоб я уж наверняка прочёл пылающие алым буквы перед тем, как они растворятся, оставив за собой лишь дурманящий туман. Дурманящий и выталкивающий за грани разума, потому что я слышу её голос и чувствую — опять, сука, опять — её руки на своём теле. Голос — срывающийся, запыхавшийся — произносящий клятву моего убийства, как отрезвляющее зелье, приводящее в себя. Ты правда веришь в то, что способна на убийство, Грейнджер? Я докажу тебе обратное… скоро. Отталкиваю её от себя, чувствуя под своими руками хрупкие косточки — стоит мне сжать крепче пальцы, и переломаю каждую из них. Я ухожу, ощущая себя словно пьяным, потерявшим ориентир, и окружающие предметы в моих глазах расплываются, но вместе с тем я эмоционально спокоен, и интеллект мой не затуманен химическим стимулятором. Я чувствую себя живым. Толкаю тяжёлую дверь, ведущую в зал суда номер десять и, не обращая внимания на окружающих меня бездельников — прямиком направляюсь к восседающему Тео, внимательно рассматривающего свою палочку. Он даже не смотрит на меня, продолжая сверлить глазами узоры на деревянной рукоятке. — Ты где пропал? — он задумчив, и взгляд его будто расфокусирован. — Я уже вечность тут сижу. — Искал просветления, — ворчу невнятно, и Тео поднимает на меня глаза, иронично вскидывая брови и кривя губы в той самой понимающей усмешке. — И как успехи? — его ухмылка иногда бесит до жути. — Я в процессе познания, — не обращаю внимания на прозвучавший глупый смешок, устраиваясь поудобней на деревянной скамье, и судя по всем тем представлениям, происходившим здесь ранее, наблюдаемым мною не один десяток раз — места могли бы быть и поудобней. Вижу, как в зал важно и гордо входит мой отец, сопровождая каждый свой шаг постукиванием тростью, и даже сейчас, будучи среди себе подобных, он выглядит так, будто присутствующие должны вычистить ему ботинки немедленно. Рассматриваю потолок с полудохлыми тенями, что корчатся, как старый волшебник на смертном одре, раздумывая над тем, что парящие Дементоры смотрелись бы куда эффектней. И когда локоть Тео тычет мне в рёбра — опускаю взгляд, чтобы больше не отрывать его от девушки, что стоит посреди этой толпы — овечка, брошенная на растерзание волкам. Скольжу глазами по ней и отмечаю каждое движение: лёгкое подрагивание пальцев и спазматические сокращения мышц её бёдер, руки сжимающиеся в кулаки и тут же разжимающиеся обратно, взмах головы и глаза возведённые к потолку — я вижу всё. Мне кажется — я слышу даже биение её сердца. Я смотрю только на неё и никуда более. Даже голоса вокруг меня потеряли силу своего звука. Только она. Тёмный Лорд появляется, как всегда, картинно и впечатляюще — для тех, кто стоит перед ним, естественно. Он практически препарирует мозг непотребного магла, разглядывая ошмётки ненужных воспоминаний, и я знаю — знаю, что он пытается найти в голове каждого, кому не посчастливилось оказаться на месте этого дурачка. Как можно быть настолько слабым, чтобы из-за какой-то юбки просрать собственную жизнь? Немыслимо. Его исход понятен. Но не печален. Я даже не замечаю, как Нагайна устраивает поздний завтрак на виду у всех, попутно вспоминая, что так и не поел с утра нормально. Напряжение сковывает моё тело, а зрение напряжено настолько, что моргни я два раза подряд — упаду от разноцветных вспышек. Она не плачет, не просит и не падает в ноги, умоляя пощадить. Ну же, покажи себя — покажи, на что ты способна. Картинки мельтешат над её головой, проецируя воспоминания, и я позволяю себе оторвать от Грейнджер глаза и перевести их немного выше. Свадьба Уизли — скучно и серо. Ущербно. Рука, обнявшая её талию и притянувшая к себе поближе. Так вот кто пробрался в твои трусики — прищуриваюсь от этой мысли — оказывается перед смертью Уизел разобрался, как правильно пользоваться членом. Снова опускаю на неё свой взгляд, замечая, как она опирается руками о мраморный пол, опустив голову, и седая прядь закрученной спиралью выбивается из общей массы беспорядочных каштановых кудрей — точно так же, как и сама Грейнджер в этом битком набитом вонючими кожаными мешками зале. Я не слежу за её воспоминаниями, что связаны с матерью, отмахиваясь от собственных видений о той же женщине, умершей от Непростительного на моих глазах. Обезбашенная троица уничтожила всего два крестража — и беспечность Волдеморта, что так явно, не таясь, позволяет всякому знать о его маленьком волшебном па с собственной душой, как лишнее напоминание — он силён, уверен и непобедим. Грейнджер трясёт от силы чужой магии, и я вижу красные капли, запятнавшие пол у её ног. Но ни единого звука не вылетает из её рта. Ни одного писка, ни одного стона. Ничего. Сейчас, в эту минуту, когда она висит в воздухе, словно подвешенная кукла, которую тянут за ниточки, со склонённой в бессилии головой — но не склонённой силой воли и собственного достоинства — мысль, что так явно горела в моей голове, когда я стоял в тёмной камере напротив этой девушки, так глупо и так нелепо задирающей свой подбородок, возвращается ко мне. Горя ярче и чётче — до повлажневших ладоней, до дрожи в ногах, до учащённого сердцебиения. Я хочу этот огонь. Хочу её ненависть себе. Тео практически ударяет меня в бок, и его ботинок, словно лапа тролля, отдавливает мне пальцы на ногах в попытках вернуть в реальность, и я тут же прихожу в себя. — Мистер Малфой, — не самые симпатичные глаза, виденные мною в жизни, останавливаются на моём лице, и я поднимаюсь со своего места. — Надеюсь, вы готовы принять в свои владения новую заключённую? Склоняю голову в знак учтивости и уважения. — Да, мой Повелитель — я готов. А ты готова, Грейнджер?