Когда взойдёт кровавая луна

Она стоит напротив. Между нами расстояние в несколько шагов, и будь я более разумен — связал бы её одним взмахом палочки, оглушил и предал справедливому наказанию на глазах у всех живущих в этой Резервации, чтобы преподать урок за непослушание, показать, что бывает, если нарушить правила, заставить вспомнить каждого, каково это — трястись от страха и беспомощности. Но она не просто ослушалась и нарушила правила — она ранила меня. Какое наказание полагается в таком случае? Продемонстрировать свою силу и власть, стереть её личность в агонии и криках боли за проявленное преступление против чистокровного волшебника — вынудить её кровь вытекать из тела так же, как она сделала это со мной. Вот что я должен сделать с Грейнджер. Левый бок пульсирует нарастающей болью, что распространяется по всему телу, обманчиво крича, что рана больше, чем кажется на самом деле, таким образом требуя срочного внимания к нанесённой травме. Грейнджер… удивила меня. Стоило наступить ей на хвост, как она превратилась в разъярённую львицу, и драккл её побери, ведь мне было хорошо известно, что она стащила нож с моего стола — эта кудрявая голова совершенно не способна скрывать свои мысли и эмоции. Мне было известно, что она задумала ещё в тот миг, как её зрачки лихорадочно бегали по поверхности моего стола, зависнув на мгновение на лаковой поверхности. Я понял о ней кое-что — ещё тогда, в министерской камере, смотря в потемневшие от гнева и презрения глаза — настолько огромные, что я, наверное, мог бы разглядеть в них своё отражение. Грейнджер склонна к самообману, но не способна к убийству — пусть даже объект её ненависти перешагнёт все допустимые границы, установленные ею же. Я позволил ей провернуть ту маленькую кражу, заинтересованно размышляя, что же она собирается сделать со своим новым оружием — с коротким узким лезвием и острым кончиком. И когда она покинула мой кабинет, я подумал лишь, что Грейнджер могла бы подобрать из комплекта и более внушительный ножик, тем более, времени для выбора я ей дал предостаточно. Я изменил своё мнение в тот же момент, как только холодный металл прорвал ткань моей рубашки и тот самый заострённый кончик вспорол мою кожу, а заточенное лезвие погрузилось в тело. Я должен был заткнуть её и обездвижить сразу после того, как за этим местным ловеласом — Джейсоном — закрылась дверь. Я не должен был накладывать оглушающие чары и выводить эту девушку из себя, наслаждаясь каждой минутой её возмущений, бросая в лицо неприглядную правду, разрывая в клочья тот самообман, которым она застилала свои глаза, скрываясь от реальности. Она, гриффиндорская стерва, так неистово горела в огне несправедливости к собственной персоне, сверкая своими глазищами, обвиняя звенящим голосом — Мерлин, лучше бы во мне жил её шёпот — что я не смог удержаться от того, чтобы не опустить её на землю, бросив в этот лживый образчик благородности и порядочности неприятную гнилую правду. Я потерял контроль. Как и она, собственно говоря. Я должен — должен наказать её со всей строгостью в соответствии с её поступком. Обязан. Но я лишь стою, зависнув в этом моменте, потерянный в своих мыслях, бездумно зажимающий рану, всё ещё чувствуя на поверхности кожи её прикосновения. Всего одни сутки с ней — каких-то сраных двадцать четыре часа — и моя размеренная жизнь превратилась в эмоциональный хаос… Ресницы Грейнджер слиплись от уже пролитых слёз — и тех, что продолжают непрерывно катиться по щекам. Вряд ли она сейчас в состоянии заметить, как с каждым рваным всхлипом её голова дёргается в левую сторону, и таким образом организм пытается сбросить лишнее мышечное напряжение, возникшее во время стресса. Наверное, часть моего мозга всё ещё способна подмечать детали, так как бледность лица, которую тяжёлые отблески горящих свечей делают ещё более явной, каким-то образом впечатывается в мой мозг, бередя старые воспоминания, так тщательно погребённые временем и другими событиями, накопленными годами жизни. И ведь я уже видел слёзы Грейнджер — чувствовал, как они обжигают поверхность моей кожи. То были слёзы потери и горя. Но сейчас она плачет по другому поводу — от сожаления и раскаяния. Я понимаю, что не могу. Не могу выносить этот вид слёз. И мне не нравится это открытие. Я хотел попробовать на вкус её ненависть, но не пить её слёзы — возможно, я голоден, но уж точно не умираю от жажды. И этот взгляд. В нём страх сменяется отчаянием, разбавленным муками совести, что отображаются в огромных глазах, широко распахнутых в ожидании неизбежной кары. Я видел такой взгляд — я знаю это выражение в глазах смотрящего. Того, кто ожидает своей кары, того, кто понимает — утренний рассвет не суждено увидеть больше никогда. Я знаю, как из этих глаз уходит жизнь — когда тело ещё не остыло, а кровь продолжает медленно вытекать из открытых ран, вынуждая думать, что ещё не всё потеряно, и организм продолжает функционировать, пытаясь справиться с увечьями, но нет… Истина в глазах не позволяет обмануться — потускневшая, неподвижная, застывшая в одной точке. Навечно. Я чувствую, как мой затылок обжигает холодом и шея немеет, посылая сотни мурашек по моему телу раздражать кожу, вызывая зуд и желание содрать её с себя. И эти ощущения никак не связаны с тем, что мой бок распорот, а сам я истекаю кровью. Воспоминания всё явственней, красочней, а боль от раны всё ощутимей. Сердечная мышца сокращается быстрее, а перед глазами, словно разбитая вдребезги ваза, склеивающаяся от Репаро, предстают давние обрывки воспоминаний. Проталкиваю в глотку плотный ком, невесть откуда взявшийся, и заставляю себя успокоиться. Это не она, не она — не те глаза. Это Грейнджер, Малфой. Это всего лишь Грейнджер. Приди в себя, ну же! — Пошла прочь. Стоит, не двигаясь. Запихивает в мою глотку этот свой взгляд, зажимая нос своим бессилием и придавливая шею раскаянием — насильно пропихивает своё отчаянье и сожаление — мне не нужны твои сожаления, будь ты проклята — и я давлюсь, испытывая неопределимое желание кашлять в попытках выплюнуть эту никчёмность, которой она позволила себя захватить. Не позволяй, Грейнджер. — Уйди, я сказал! Разумен ли я? Я не уверен. Грёбаная грязнокровка. И когда она, наконец, начинает двигаться, видения, вырвавшиеся из потаённых уголков памяти, грозящие затопить моё сознание — заплесневевшие, поросшие быльём, но всё же не сгинувшие в небытие — развеиваются с каждым её шагом, словно боггарт от произнесённого Ридикулус. Грейнджер, убегая, даже не закрывает за собой дверь, и я, шипя то ли от боли, то ли от злости, достаю палочку и левитирую нож себе в руки, накладывая очищающие чары на клинок и на пол. Почему ты отпустил её? Подавляя все мысли, что хоть как-то касаются истерички, покинувшей мой кабинет, задираю окровавленной рукой рубашку, пытаясь оценить степень повреждения. Я знаю заживляющие чары — могу исцелить синяк, мелкий вывих или поверхностную рану, но магия, способная соединять живые ткани и лечить серьёзные повреждения требует много сил и затрат для изучения, а я никогда не интересовался целительством. Эпискей остановит кровь, но рана-то останется. Ругаюсь сквозь сцепленные зубы, понимая, что мне требуется медицинская помощь. Почему ты ещё не в Мунго, Драко? — Стерва, бешеная стерва, — не могу удержаться от ругательств, понимая, что попытки подавить мысли о Грейнджер явно не увенчались успехом. Натягиваю мантию, и каждое движение отдаётся во мне вспышками боли, застилающей глаза. Выхожу в тёмный коридор, одновременно сверяясь с наручными часами — охрана пройдёт по маршруту через семнадцать минут. Оглядываюсь по сторонам, словно заключённый, покинувший барак в непозволенное время — пошла вон из моей головы — и направляюсь в лазарет, размышляя, что, если этого зануды не будет на месте — разнесу к драккловой матери всю теплицу с лекарственными растениями и он останется без своих горячо любимых трав, непонятно для каких целей им взращённых. Почему ты не обращаешься к семейному целителю Малфоев? Обхожу основное строение, толкаю неприметную деревянную дверь, морщась от лёгкого поскрипывания, и вхожу в поглощённое ночным мраком помещение. В нос тут же ударяет густой и концентрированный запах разного вида трав, что сухими пучками свисают вниз, подвязанные тонкими нитями под потолком. Мне приходится постоянно пригибаться, чтобы не задеть весь этот беспорядок, устроенный местным целителем-самоучкой, и судя по окружающему меня травяному безумию — он наверняка мечтал стать профессором Травологии, мать его. В комнате стоит такая жара, что кажется, весь кислород просто выкачали, продолжая накалять оставшийся воздух, и я чувствую, как реальность понемногу ускользает от меня. В печке средней теплоёмкости, что слишком велика для этой комнатушки — и от этого здесь так душно — полыхает огонь, и тут же, на всех видимых поверхностях, виднеются ткани и бумаги, на которых разложены разного цвета плоды и всё те же травы. Не могу позволить себе применить Люмос, чтобы не привлечь внимания охраны, что пройдёт мимо лазарета через несколько минут, поэтому не замечаю перед собой нечто металлическое, с размаху задевая ногой эту штуку, и ужасное громыхание в сопровождении моей ругани наполняет эти стены. — Какого чёрта, — хриплый ото сна голос раздаётся с противоположной от входа стены, и хлопок внутренней двери заглушает часть произнесённой речи. — Кто здесь? Да пошло оно всё. — Люмос. Мягкий свет заливает помещение, выхватывая из темноты очертания предметов, обличая их цвет и форму. Я смотрю на высокого парня, примерно моего роста, и когда-то — ещё в прошлой жизни — он вызывал весьма нелестные комментарии в свою сторону в связи с постоянной рассеянностью, вечной забывчивостью и совершенной неуверенностью в себе. Но как и всё в этом мире подвержено изменению, так и людям свойственно меняться. Глядя на этого двадцатишестилетнего парня, сейчас вряд ли кто осмелился бы назвать его рассеянным и неуверенным в себе. Грёбаные представители львиного факультета. — Лонгботтом, — я игнорирую его состояние тотального ошеломления, — мне нужно, чтобы ты осмотрел рану. — Где раненый? — нужно отдать ему должное: он быстро берёт себя в руки, хотя это изумлённое выражение никак не покидает его лицо. Делаю глубокий вдох — и это моя ошибка, так как тело прошивает насквозь болью — сбрасываю мантию и задираю ткань рубашки, демонстрируя дело рук одной умалишённой. Выражение лица Лонгботтома бесценно — и я мог бы насладиться этим зрелищем, если бы, драккл меня раздери, не пытался удержать себя в вертикальном положении. Он подходит ко мне ближе, осматривая повреждение, и, поднимая глаза, произносит: — Это что, ножевое ранение? — в его голосе слышно такое явное удивление, будто он только что увидел Годрика во плоти, облачённого в розовые рюши. Я лишь стискиваю зубы в попытке не зашипеть от боли, что становится невыносимой. И, видимо, он наконец замечает всю плачевность моего положения, потому что в его глазах, кроме удивления и неверия, сквозит чисто научный интерес. Почему ты пришёл к некомпетентному заключённому, а не к профессионалу? Лонгботтом в приглашающем жесте указывает на внутреннюю дверь, но я сверлю его глазами, не произнося ни слова. — В лазарете никого нет, — он прекрасно понимает мой взгляд. — Тебе нужно лечь. Выдыхаю через нос и обхожу местного целителя, который, кажется, занимает всё свободное пространство этой комнаты, и, чудом не задевая его, захожу в основное помещение лазарета Резервации. Четыре ряда кроватей, сделанных руками заключённых, ровными линиями пересекают всю площадь длинной комнаты, и запах витающих в воздухе антисептиков ликвидирует любое проявление посторонних ароматов. Если я думал, что ходить и стоять, будучи раненым, тяжело, то я ничего не знал в этой жизни. Заваливаюсь на здоровый бок, едва сдерживая рвущийся стон боли крепко сцепленными зубами. Я слышу, как Лонгботтом передвигается за стенкой, стуча металлическими приборами, и непрошенные мысли проникают в мой ослабленный мозг, что напрочь отказывается держать их в узде, а применять Окклюменцию из-за какого-то ранения довольно глупо. Как будто я не могу справиться сам. Невольно вспоминаю, как тащил Грейнджер к министерскому камину, не позволив охране даже подойти к ней. Почему? Она была так бессильна физически, но в её глазах всё так же горел огонь непокорности, полыхая, и очевидно, что даже грубое проникновение в мозг самим Тёмным лордом — не помеха для того, чтобы обуздать этот крутой нрав, спрятанный за фасадом милой мордашки со своевольными завитками на голове, выбившимися из тугой косы. То, что прячется в этом хрупком теле, я познал на себе буквально несколько минут назад. Гарпия. И как только до меня доходит, что я в своих же мыслях подумал о Грейнджер как о «милой мордашке» — понимаю, что от лихорадки меня уже посещают бредовые мысли, и с этим пора заканчивать. Не успеваю я продемонстрировать всё своё недовольство, как Лонгботтом со всем присущим ему изяществом, наверняка перенятым у горного тролля, опускает со звоном металлическую продолговатую посудину и набор инструментов. Полагаю, чтобы остаться в своём уме — не стоит смотреть на то, что он притащил. Его пальцы едва касаются поверхности моей кожи вокруг раны, а голова низко наклонена, и я уверен, что это зрелище — того, как другой мужчина разглядывает часть моего обнажённого тела — сотру из памяти, как только выйду отсюда. — Я не могу зашить рану, не будучи уверенным, что внутренние органы не задеты, — Лонгботтом выпрямляется и смотрит прямо мне в глаза, — для этого необходима диагностика, — он хмурится, и в его глазах мельтешат десятки вопросов, но он благоразумно держит их при себе. — Тебе нужна квалифицированная помощь. Будь ты проклята, Грейнджер, будь ты проклята! — Ты знаешь диагностирующие чары? — Эм… да, — бывший грифиндорец бросает на меня быстрый взгляд, наверняка, проверяя, не ранен ли я в голову. — Бабушка меня научила самым элементарным из них. — Этого будет достаточно? — Да… — тон его голоса явно свидетельствует о неверии в происходящее. — Думаю, да. Не думай, что ты делаешь, Драко, не думай — иначе поймёшь, что свихнулся. Бросаю свою палочку в сторону Лонгботтома, и он чисто рефлекторно ловит волшебное древко. Он застывает, словно одна из древнейших скульптур в садах Малфой Мэнора, его руки дрожат в нервном припадке, и это не то чтобы успокаивает мои нервы. Когда парень поднимает на меня расширившиеся в шоке глаза — я лишь закатываю свои в нетерпении. — Если я сдохну на этой кровати, истекая кровью, — мой голос наполнен едким сарказмом, — оставишь палочку себе. Парень тут же приходит в себя и, прочищая горло, дрожащим голосом произносит неведомое мне заклинание, попутно вычерчивая руну над моей раной, высматривая некие светящиеся точки и изучая блики. Я прекрасно понимаю, что он чувствует — его магия заперта внутри него, а он вынужден терпеть — существовать как магл, приспосабливаться, чтобы выжить. И это наказание для всех, кто хоть как-то был причастен к Ордену — лишение магии. Это хуже смерти для волшебника. А я только что подарил Лонгботтому мгновение жизни. Придурок — ты позволил ему завладеть своей палочкой — оружием. Почему? — Внутренние органы целы, — целитель-самоучка развеивает чары надо мной и, очистив рану, протягивает мне палочку, вглядываясь в глаза. — Полагаю, ты не захочешь, чтобы я с помощью магии вырубил тебя, пока буду шить.        Мои пальцы обхватывают древко с одной стороны, в то время как Лонгботтом держит с другой. Ухмыляюсь, вздёргивая бровь. — Ни единого шанса. — Меньшего я и не ожидал, — он отпускает палочку, но внимательно наблюдает за каждым моим движением, не упускает ни секунды, провожая волшебное древко в кобуру, жадно следя за моими руками.        Он тянется к низкой прикроватной тумбочке, сколоченной из обработанных досок, и наливает в металлическую чашку какой-то отвар, исходящий паром. — Выпей, — Лонгботтом протягивает кружку. — Это притупит боль. — Я не собираюсь пить что-либо, — мне нужно оставаться в здравом уме — или что там от него осталось. — Давай, не затягивай. Этот траволюб в точности копирует мой недавний жест со вздёрнутой бровью и молча протягивает какую-то деревяшку. — Зажми в зубах. Наблюдаю, как он обрабатывает руки резко пахнущей жидкостью и достаёт из такой же жижи изогнутую полумесяцем иглу — не то чтобы я в этом разбирался. — Рана неглубокая, и, чтобы свести края, достаточно трёх швов, мне кажется. — Не говори мне, что тебе кажется, — меня слегка нервирует этот доморощенный целитель. — Делай. — Ты не должен дёргаться, — он предупреждает, наблюдая за тем, как я перехватываю деревяшку зубами. Я не издаю ни звука, когда он делает первый стежок, прокалывая иголкой внешний край кожи, стараясь захватывать только её. Я сильнее вжимаю пальцы в основание кровати, пытаясь перекрыть боль, которую чувствую, когда Лонгботтом протягивает нить, а потом прокалывает рану с внутреннего края, пытаясь не зацепить мясо. Зажмуриваю глаза, ощущая сквозь агонию, как иголка уходит под кожу, стягивая два конца нити, и чрезмерно выделяющаяся слюна скапливается в уголках рта, но честное слово, сейчас мне совершенно плевать на то, как я выгляжу в этот момент. И когда хирург всея Резервации, а может, и целой Британии, завязывает узел — я продолжаю хранить молчание, вцепившись зубами в деревянный брусок, оставляя на твёрдой поверхности вмятины. — А теперь ты выпьешь отвар? — он ворчит, сосредоточившись, протягивая очередную нить в ушко иголки, и только после этого смотрит на меня.        Не выпуская брусок изо рта, сверлю его взглядом, пытаясь разглядеть сквозь слезящиеся глаза. — Продолжай, — и это единственное слово, которое я могу произнести.        Ведь следующий шов я едва могу вынести, но всё же продолжаю хранить молчание — потеряв сознание сразу после того, как остриё иголки протыкает мою кожу, стягивая края раны во второй раз.        Когда он заканчивает и я открываю глаза, пытаясь оттолкнуть рукой погано пахнущее нечто из-под своего носа — моё тело сплошь покрыто испариной, а холодный пот градом катится со лба, стоит мне подняться на ноги.        Критическим взглядом осматриваю творение рук заключённого волшебника, но кроме аккуратной марлевой повязки, приклеенной к моей коже — наверняка очередные магловские приёмчики — мне не удаётся ничего разглядеть.        Лонгботтом стоит спиной ко мне, вытирая руки каким-то полотенцем и, не оборачиваясь, произносит:        — Ты должен выпить крововосполняющее зелье как можно быстрее. Обеззараживающее принимай на протяжении трёх дней.        Он всё ещё не оборачивается и, как только я бросаю деревянный брусок на тумбочку, поворачивает голову, смотря куда-то в сторону.        — Не вздумай пользоваться заживляющим бальзамом — кожа срастётся вместе с нитками, — Лонгботтом швыряет тряпку в металлическую посудину, и ткань мягким комком попадает прямо в цель. — Возьми пузырёк и обрабатывай рану на протяжении пяти дней — потом придёшь, и я сниму швы.        Нахожу глазами указанную тару и, уменьшая весьма внушительный флакон, прячу в карман.        Призываю к себе свою мантию, не делая лишних телодвижений, игнорируя боль и расплывающиеся предметы, направляюсь к выходу. — Малфой, — голос Лонгботтома останавливает меня, и в этот раз уже я стою к нему спиной. — Мне нужны хирургические нитки, — он делает паузу, а я продолжаю стоять. — И новые инструменты. — Принеси мне список всего, что тебе нужно, — морщусь от стягивающего ощущения в боку. — В пределах разумного, конечно же. — Конечно, — ответ Лонгботтома я слышу, уже находясь возле двери. — Как и всегда. Проверка времени — патруль пройдёт через двадцать три минуты, так что в Дезиллюминационных чарах необходимости нет. Мелкими вдохами вбираю прохладный воздух, направляясь в административное здание. На моём пути не встречается ни одного охранника, и я невольно задумываюсь о том, где сейчас находится Грейнджер — видимо, она тоже осталась незамеченной этой ночью, раз её не притащили обратно ко мне. Я не испытываю ни малейшей тревоги, что она могла сбежать дальше границы лагеря, так же как и не сомневаюсь в молчании Лонгботтома о том, чему он стал свидетелем. Отсюда невозможно сбежать — целитель знает об этом, а что до Грейнджер… Рано или поздно она тоже это поймёт. Каждый шаг отдаётся болью, но сейчас эта боль не пульсирующая яркими вспышками, а тянущая, растекающаяся тоненькими ниточками, прошивающими всю область повреждения. В последний раз окидываю взглядом собственный кабинет, применяю Репаро к своей рубашке, сверху добавляю очищающие чары и вхожу в камин. — Малфой Мэнор. Не успевает развеяться передо мной плотная туманная завеса, как Ганси тут как тут — кланяется и смотрит на меня этими влажными глазами. Почему я должен вспоминать обо всём сегодня? — Добро пожаловать, хозяин, — домовик говорит тихим голосом, сцепляя пальцы в замок.        — Принеси в мою комнату флакон крововосполняющего зелья и пять обеззараживающих.        Эльф дёргает ушами, мгновенно исчезая, и когда я добираюсь до своей спальни — на прикроватном столике уже стоит весь набор.        Вскрываю поочерёдно два сосуда и проглатываю кисловатые жидкости, пытаясь удержать свой рвотный рефлекс.        Мантия остаётся небрежно лежать на кровати, а я направляюсь в ванную, понимая, что душ сегодня для меня под запретом.        Опираюсь руками о белоснежный фарфор умывальника, вглядываясь расфокусированным взглядом в зеркало. Я смотрю на себя, словно на незнакомца, скрывающего в своей душе личные страхи, неуверенность и переживания. Многочисленные маски раскрываются передо мной, словно веер молодой волшебницы, и я обмахиваюсь им, перебирая пальцами пластины, обтянутые тканью, прячась от чужих глаз.        Разум издевается надо мной, а память, пребывая с ним в сговоре, подкидывает воспоминания о сегодняшнем вечере, о ранении, о Грейнджер, её глазах и её слезах… Вопросы, что преследовали меня, словно дикие псы, хоть я упрямо отмахивался от них, пытаясь переключиться на что-то другое, настигают меня и оглушают со всей силой, накопленной за время погони. Почему ты не сообщил о нападении на тебя? Почему ты отпустил её? Почему не обратился к личному целителю, а доверился заключённому самоучке? Почему? Почему? Почему? Голова раскалывается от внутреннего крика, руки невольно сжимаются в кулаки, и я, не выдерживая этого напряжения, ударяю кулаком в стену, вкладывая весь накопившийся во мне гнев, ярость и смятение, что крепкой ниткой прошивает эти сокрушительные эмоции в один удар. — Я не знаю, понятно?!        Я не знаю, почему…        Сглатываю вязкую слюну, прекрасно понимая, что не усну сегодня.        Включаю кран и, зачерпывая ладонями холодную воду, заливаю жидкость себе за шею, пытаясь прийти в себя.        Мне хочется опустить голову под ледяную струю и стоять так, пока мой мозг не замёрзнет окончательно, чтобы прекратить непрошеные мысли, не желающие оставить меня в тишине.        Но я даже этого не могу сделать — ноющая боль в боку лишь подтверждает моё бессилие.        Возвращаюсь в комнату и, не давая себе времени на раздумья, достаю из недр собственного книжного шкафа каменную фигурку.        Вычерчиваю руну, напоминающую букву «Д», снимая маскирующие чары, и вот уже впиваюсь глазами в декоративный глиняный сосуд — маленький и потемневший от времени.        Внутри меня копошится что-то, скребёт грудь, пытаясь вырваться, чтобы не быть единым целым со мной, и это нечто живёт во мне на протяжении многих лет, отравляя мысли, напоминая, что всё в этом мире имеет свой срок — будь то убеждения, жизнь или уважение.        Направляюсь в рабочий кабинет моего отца, одним взмахом палочки перемещаю в центр комнаты неглубокую каменную чашу с вырезанными на ободке рунами и выливаю содержимое флакона. Как будто ожидая моих действий, чаша наполняется непонятной серебристой субстанцией — то ли газом, то ли дымом.        Омут памяти.        Я всматриваюсь в исходящее рябью вещество и, очищая свой разум от посторонних мыслей — опускаю голову.              »… Я нахожусь в Лестрейндж Мэноре, и за все свои почти восемнадцать лет я не был здесь ни разу.        И никогда больше не захочу возвратиться. Каждой клеточкой своего тела я чувствую ущербность этого места — некую дефектность, отсутствие важного компонента.        Здесь холодно и промозгло. Каменные выступы, что древними сталактитами свисают с потолка, создают впечатление, будто ты находишься в пещере, а единственный выход вот-вот завалит огромным валуном. Мрачные тени залегли по углам, прячась под острыми осколками разбитых статуй — почерневших, поросших мхом. Эхо голосов, переговаривающихся между собой Пожирателей Смерти, глухо отражается от стен, разбиваясь о каменную твёрдость, чтобы позволить следующей волне глухих звуков ударить вновь.        С каждой попыткой вдохнуть в себя влажный, пропитанный гнилью воздух, я давлюсь им, насильно вталкивая в свои лёгкие эту отраву. Я понимаю, чего здесь не хватает.        Здесь не хватает жизни.        Мы ожидаем прибытия Тёмного Лорда. Обвожу глазами присутствующих, наблюдая, как мой отец переговаривается с мистером Ноттом, а Блейз, нервно потирая руки, внимательно вслушивается в слова своего отчима.        Присутствие лучшего друга действует успокаивающе на мои нервы, и я уже готов подойти к нему, как громкий, скрежещущий звук открывающихся огромных двустворчатых дверей разносится по залу, оглушая присутствующих.        Моему спокойствию приходит конец.        Родольфус Лестрейндж обращает всеобщее внимание на себя, а точнее, на свои руки — волочащие за волосы плачущую женщину.        Её длинное светлое платье разодрано, а шерстяные чулки спущены практически до лодыжек, демонстрируя голую кожу ног, сплошь покрытую синяками и кровоподтёками.        Мой желудок моментально наливается свинцовой тяжестью, и я чувствую тот самый момент, когда ладони мокнут от выделяемого пота и древко палочки в моих руках скользит, грозя упасть на пол, демонстрируя каждому моё состояние. Я отвожу взгляд от обнажённой женской плоти, что виднеется через порванную ткань, не в силах выносить это зрелище.        Её вопли, усиленные в десятки раз этими проклятыми стенами, проникают в меня склизким клубком, и я ощущаю, как он сворачивается туже, отравляя своей гнилой слизью все мои внутренности.        Родольфус останавливается возле стоящих Пожирателей и, пройдя немного вперёд, со всей силы бросает женщину в центр живого круга — практически к моим ногам.        Я слышу, как рвутся её длинные волосы, когда хозяин поместья не разжимает вовремя пальцы, оставляя тёмную прядь в своей руке. Я практически чувствую, как вибрирует воздух от её падения — и это невозможно, но я ощущаю в себе каждое движение.        — Прошу вас, — её голос сорван, и она хрипит свою мольбу, припадая лбом к холодному полу, заливая серый камень своими слезами.        Мои руки сжимаются в кулаки, и я не могу заставить себя поднять глаза и посмотреть на кого-либо из находящихся здесь людей.        — Эта грязнокровая тварь, — голос Лестрейнджа громыхает в этом месте смерти, заглушая рыдания женщины, — ничего не знает о делах Ордена, — он смеётся, и от этого звука мне хочется взмахнуть рукой и одним взмахом перерезать ему горло. — Сивый всю ночь допрашивал её.        Морозная дрожь пробегает по поверхности моей кожи — молниеносно быстрая, но от этого не менее ощутимая — заставляющая мышцы моего тела сократиться в скручивающем спазме. Я не хочу знать, каким образом проходил этот допрос, не хочу.        — Он драл её так, как, наверное, не драл ни одну суку в собственной стае, — мерзкий хохот червяком проникает в мои уши, извиваясь бескостным скользким телом в моей голове. — Я раньше никогда не видел, как спариваются эти животные.        Всё.        Ментальные стены Окклюменции, словно защитные чары, создают вокруг моего разума спасительный бастион, непреодолимую преграду — не допуская проникновения, сдерживая безжалостный напор ужасающей реальности. Я не чувствую.        Я не чувствую.        И когда я поднимаю свой взгляд, встречаясь глазами с каждым мужчиной в этом зале — внутреннее состояние не отображается в моих глазах, ни один мускул не смеет вздрогнуть, а дыхание сбиться даже на долю секунды.        Я спокоен. Хладнокровен и собран.        Словно чучело человека — внешняя оболочка, набитая мясом и внутренностями, бесчувственная и бессердечная.        Но когда мой отец, подошедший ко мне, поднимает свою трость, цепляя серебряным основанием подбородок захлёбывающейся женщины, вынуждая ту поднять избитое лицо — мои стены дрожат.        Я не хочу это делать, но так получается, что мой взгляд практически ныряет в океан эмоций, мелькающий в залитых слезами глазах пленницы.        Мне хочется кричать на неё, встряхивая за плечи.        Борись.        Мне хочется, чтобы она была храброй, пусть даже и перед лицом собственной смерти.        Ненавидь нас. Ненавидь за то, что с тобой сделали.        Мне хочется выплёвывать собственные слова, пытаясь донести до неё свои мысли.        Покажи силу своего отвращения — ведь ты вынесла столько горя этой ночью. Мне хочется шептать, срывая голос, вглядываясь в эти глаза.        Ты можешь прекратить бороться, но не имеешь права уйти из этой жизни, склонив поверженно голову.        Не имеешь права.        Но всё, что я могу сделать сейчас — это смотреть в эти глаза, из которых выплёскивается страх, смирение и непонятное раскаяние…        У каждого человека есть свой предел, и эта женщина достигла своего — она просто сломалась.        — Никчёмные создания, — мой отец растягивает слова, глядя на поверженную женщину у своих ног.        Всё же темп моего дыхания немного сбоит, так как она бросает на меня мимолётный взгляд и снова возвращается к отцу. — Прошу вас, пощадите, — несчастная складывает руки в умоляющем жесте, и мне кажется, что я вовсе перестаю дышать. — У меня маленькие дети.        Это слишком для меня — я не готов, я не могу справиться… Не могу.        — Тогда, считай, что тебе повезло, — голос отца и раньше был таким бесчувственным? — Потому что твои выродки, в отличие от тебя, так легко не отделаются.        — Нет!        Окклюменция хороший способ оградить разум от реальности — одним щелчком выключить чувства и эмоции — прекрасная возможность сохранить здравость ума.        Но как насчёт души?        Как оградить её от комков грязи, что летят липкими сгустками и пачкают самое светлое, что есть в человеке?        Я слышал о смерти, видел мёртвых людей, но никогда — никогда не был свидетелем убийства.        Да, она грязнокровка — недостойная низкосортная маглорождённая, но она человек.        И даже если в её жилах течёт ржавая кровь — внешне она ничем не отличается от нас — чистокровных волшебников.        Моя душа не может принять этого.        Влажный, булькающий звук захлёбывающегося крика — последнего возгласа отчаяния, как предсмертный манифест боли достигает моих ушей, разбиваясь о мои внутренние стены.        Её горло перерезано, а глаза раскрыты, и тускнеющие глазницы направлены прямо на меня. Мёртвые глаза. Мёртвый взгляд. Мёртвая женщина.        Но не это наносит раны мне — далеко не это. Я переступил бы через убийство, как привык переступать через многое на протяжении своей недолгой жизни.        Будь оно совершено кем-то другим.        Мой родитель — высокородный аристократ, уважаемый член магического общества — только что убил беззащитную женщину, замарав руки человеческой кровью.        На глазах у собственного сына.        Малфои — представители древнейшего рода — убийцы. Мой отец — убийца.        Я — сын убийцы.        Стены рушатся, теряют кирпичик за кирпичиком, грозя развалиться — рухнуть мелкой крошкой, что развеивается от малейшего дуновения ветерка.        Всё, что я знал о себе, о своём наследии, о своих предках — рушится в эту минуту, в этот миг.        Держи стены. Ты должен выдержать. Внутри себя я сгораю от стыда, но снаружи мой взгляд холоден и беспристрастен.        Цементирую ментальные стены, забивая пробоины упавшими камнями, заливая тягучим раствором.        И когда Тёмный Лорд появляется в этой обители смерти — я полностью контролирую себя… В этот день многое произошло впервые для меня: первая увиденная смерть, отец, не думающий о психике собственного ребёнка, и первое наблюдение, как огромная змея поглощает человеческое тело.        Нагайна растягивает кожу пасти, разводя челюсти до нужной ширины, поочерёдно двигая ими. Заглатывает целиком, чтобы неповреждённая плоть не прорвала внутренности пресмыкающегося выступающими костями. Я зависаю на этом моменте, следя за каждым движением змеи — пока ноги убитой грязнокровки не исчезают в огромной пасти.        Я ничего не чувствую, но знаю — там, за выстроенными мною же стенами, семнадцатилетний парнишка корчится в ужасе.        — Драко, — хриплый низкий голос привлекает моё внимание, и я перевожу глаза на Повелителя. — Я вижу, ты растерян? — я никак не реагирую на него, и он, усмехаясь, продолжает. — Ничего, — Волдеморт размахивает руками, и краем глаза я вижу, как напрягается мой отец. — Юность славится отсутствием опыта, — он машет рукой в сторону Лестрейнджа. — Мы исправим это. У тебя ещё есть пленные грязнокровки?        Лестрейндж тушуется под взглядом Волдеморта, отрицательно махая головой, а я ощущаю, как колет остро в области сердца, что так быстро сокращается с тех самых пор, как Лорд обратился ко мне.        — Не беда, — судя по тону, он забавляется. — Призови-ка своего эльфа, Драко, — он растягивает бескровные губы в усмешке. — Ведь у всех чистокровных детишек имеются личные эльфы, не так ли?        — Ронки, — этот голос принадлежит мне?        Потому что я будто нахожусь не здесь.        Я ничего не чувствую. Ничего не чувствую.        Ничего.        Хлопок аппарации, и вот уже передо мной стоит мой личный эльф — тот, который нянчился со мной, когда я был младенцем, перевязывал мне руку, когда я упал с метлы, и притаскивал огневиски прямо в Хогвартс по первому моему зову.        — Хозяин, — его огромные глаза смотрят на меня с доверием, и моя душа исходит кровью.        Отрываю от него глаза, встречаясь со змеиными зрачками, полыхающими красным. — Ты знаешь, что делать, — вкрадчивый шёпот раздаётся в зале, и даже камень не принимает в себя этот голос. — Время взрослеть.        Прости.        — Авада Кедавра, — мой голос не дрожит, слова произнесены чётко и без сомнений.        Прости меня, Ронки.        Мой взгляд ни на секунду не останавливается на мёртвом эльфе — я смотрю только на нового Повелителя магической Британии.        Он по-отечески хлопает меня по плечу, и даже сквозь плотную ткань пиджака я чувствую его пробирающее до костей прикосновение.        — Хорошо, мой мальчик, — он обнажает острые зубы и всматривается в моё лицо. — Очень хорошо.        Волдеморт оборачивается и, обводя взглядом присутствующих, переступая через мёртвое эльфийское тело, направляется к длинному столу, что находится в конце зала.        — Пусть наши юные друзья отдохнут и развеются, — хриплый голос набирает силу, — ведь молодость так быстротечна. А мы обсудим дальнейшую судьбу предателей крови и грязнокровок. Я слышу хлопки аппараций, что извещают о новоприбывших Пожирателях, но я ничего не вижу — как будто мои глаза подёрнуты чёрным саваном, и я передвигаюсь наощупь.        Я настолько отключился, что не соображаю, как направляюсь к выходу из зала, хотя мог бы аппарировать прямиком из этой каменной гробницы.        И как только я выхожу в коридор, бездумно направляясь вперёд, не разбирая при этом пути — оклик позади меня вынуждает прекратить движение.        — Драко, — голос отца, в отличие от голоса Повелителя, разрезает острым лезвием воздух вокруг меня.        Люциус обходит моё застывшее тело и, останавливаясь напротив, кладёт руку на моё плечо, где ещё жжёт холодом от предыдущего чужого прикосновения.        — Молодец, Драко, — он звучит гордо, и в его глазах, того же цвета, что и у меня, мелькает удовлетворение. — Ты сегодня продемонстрировал преданность, отвагу и готовность всегда услужить истинному Повелителю, — он опускает свою ладонь с моего плеча, но я едва ли чувствую это. — Тебя ждёт блестящее будущее — я позабочусь об этом.        Я убил эльфа — очень отважно. — Да, отец, — это всё, что я произношу, прежде чем заставить свои ноги двигаться вперёд.        Я иду, не зная куда, и свинцовая тяжесть, собравшаяся в моём желудке, продвигается вверх по пищеводу — таким образом организм пытается выплеснуть её из себя, избавиться.        Очиститься.        В какой-то момент мои ноги заплетаются, и я теряю равновесие, но чья-то крепкая хватка не позволяет силе притяжения утянуть меня вниз.        — Тише, Драко — идём, — голос, знакомый мне с самого детства, как умиротворяющий бальзам для моей души. — Ещё немного, потерпи.        Блейз заводит меня за какой-то угол и, крепче ухватив моё предплечье, практически запихивает в огромный камин, вкладывая в руку щепотку летучего порошка.        — В Нотт Мэнор, Драко, — он слегка встряхивает меня. — Давай.        И когда я выхожу из камина, чувствуя под ногами твёрдую опору — опускаю стены Окклюменции, не в силах более удерживать эти преграды. Падаю на колени, заходясь в рвоте, выблёвывая на пушистый ковёр содержимое своего желудка — едва ли не свои внутренности — и слышу голоса, окружившие меня.        Я продолжаю заходиться в рвотных позывах, понимая, что Тео в паническом припадке бегает вокруг меня, а Блейз, появившийся сразу за мной, рваными фразами пытается объяснить произошедшее.        Желудок скручивается в болезненном спазме, и через несколько вдохов я понимаю, что всё закончилось.        Или только началось.        Делаю пару глубоких вдохов, накладываю очищающие чары на ноттовский ковёр и на свою одежду.        Тишина вокруг меня оглушительна, словно я и не снимал ментальные щиты из своего разума.        Поднимаюсь на ноги и отшатываюсь от протянутой руки Блейза, окидывая взглядом каждого из моих друзей: побледневшего Тео и часто дышащего Блейза.        Наверное, я тоже выгляжу так же — вчерашний подросток, брошенный в самое сердце тьмы, испуганный и потерянный. — Ты никогда не станешь убивать, слышишь? — мой голос ровный, а взгляд, направленный на Тео, твёрдый в своём убеждении. — Никогда, — перевожу глаза на Блейза. — Никто из вас.        Они оба молчат, напряжённо смотря на меня в ответ, и я, в последний раз осматривая каждого из них — отступаю в камин, произнося название своего родового поместья. И когда я вижу Ганси, приветствующего меня — понимаю, что он знает. Знает, что я убил Ронки. Знает, что я убийца. Я сын своего отца — как же могло быть иначе. Что-то сломалось во мне, сделало меня таким холодным, таким совершенно неподвижным и отстранённым — я абсолютно ничего не чувствую в себе, будто все свои эмоции и ощущения выблевал, ползая на коленях, несколько минут назад. Направляюсь в ванную комнату и вглядываюсь в собственное отражение, пытаясь найти в себе того мальчишку, которого видел в зеркальной глади ещё сегодняшним утром. Но его уже нет. Больше нет. Тот мальчик умер — остался мокрым пятном на каменном полу Лестрейндж Мэнора. Этот же парень, с холодными глазами и твёрдым взглядом, клянётся, что больше никогда не позволит себе проявить слабость, любым способом попытается избежать чужого влияния, но возьмёт от уготованной ему жизни всё, что только сможет. Он клянётся, что никогда не опорочит свою фамилию. Его дети никогда не увидят своими глазами жестокость собственного отца, пусть даже эта жестокость будет направлена не на них. Клянётся не забывать, что он в первую очередь человек, а не просто существо, позволившее растлить собственную душу, несущее смерть каждым взмахом собственной руки. Он не позволит себе забыть этот день — будет помнить всегда, до самой смерти, возвращаясь сюда каждый раз, как только смятение охватит его сердце, а рассудок помутнеет под гнётом обстоятельств. Чтобы напомнить себе о своей же клятве. Я закрываю глаза, глубоко вдыхая, тем самым ставя точку во всём, что сегодня пережил, зная, что моя жизнь всё глубже погружается во мрак. Свет причиняет страдание больным глазам, счастье приносит боль разодранной душе. Тьма — лучшее лекарство и для больных глаз, и для израненной души.        Что ж… в каком-то роде это даже облегчение.        И как только я приставляю к виску палочку с намерением вытянуть воспоминания — воздух вокруг меня исходит рябью…"        Выныриваю из Омута памяти, понимая, что мои руки свело от силы хватки за каменный обод чаши, а пальцы неестественно побелели, лишённые нормального притока крови.        Собираю своё воспоминание обратно в сосуд и левитирую Омут на своё место.        Во рту вязко перекатывается слюна, и неприятный привкус моментально распознаётся моими рецепторами.        Это вкус горечи…        Я обожаю горечь, спасибо моему опыту, ведь это значит, что я всё ещё живу. В конце концов, когда всё остальное пройдёт, горечи останется в избытке…