Когда взойдёт кровавая луна

Думаю, я истощена до такой степени, что просто отключилась, сидя прямо на полу, игнорируя звук льющейся воды, мелкими капельками осевшей на моих волосах, словно утренняя роса на высокой траве. Мои ноги затекли от неудобного положения, и я пребываю в том состоянии, когда ты не можешь полноценно погрузиться в сон, но твой организм настолько изнурён, что отключает практически все функции, оставляя лишь самые необходимые, да и те работающие в фоновом режиме. Когда раздаётся стук закрывающейся входной двери — я моментально выныриваю из дремлющего состояния и резко вскакиваю на ноги, не думая о последствиях своих действий. Мои ноги онемели, и ощущения тока в конечностях, пробегающего колючими импульсами по нервных окончаниях, вынуждает ухватиться за край раковины, дабы не упасть. Руки трясутся, и хотя я могу нивелировать подрагивание пальцев, крепче ухватившись за умывальник — чувствую дрожь, распространяющуюся до самых плеч. Поднимаю взгляд в зеркало и понимаю, что ничего не вижу, кроме тёмной пелены, прорежённой жёлтыми всполохами, застилающей мои глаза. Мысли в голове как будто мне не принадлежат, и некто, сидящий внутри меня, зачитывает текст — безэмоционально и без выражения, сухо пробегаясь по строчкам, автоматически проговаривая слова. Они пришли за мной, чтобы наказать за то, что я вчера сделала. Что меня ждёт — продление срока заключения? Но ведь я и так на пожизненном. Дурочка, просто пустят Аваду в лоб, и на этом всё закончится. Я заглядываю в себя, пытаясь найти отголоски собственных чувств и ощущений, вызванных ожиданием скорой кончины, но ничего не нахожу. Наверное, я просто выгорела, словно куча сухих осенних листьев, и на моих пальцах осел пепел апатии — я потираю руки, пытаясь стереть эту золу, но, на самом деле пачкаю себя ещё сильней. Очередной стук, и я, вздрагивая, слышу тихие женские голоса — их так много, что я не могу различить, о чём идёт разговор. Как только до моих ушей долетает скрип шкафчиков — понимаю, что пришли не за мной. Всё ещё дрожащими руками приглаживаю волосы и включаю воду на полную мощность, чтобы смыть со своего лица остатки ужасно проведённой ночи на полу под умывальниками. — О, ты здесь? — удивлённый голос вынуждает поднять голову и посмотреть в зеркало. — Где ты была всю ночь? Темноволосая девушка лет двадцати — слишком юная, чтобы быть здесь — с весьма аппетитными формами, которые не в силах скрыть даже мешковатая одежда, осматривает меня снизу вверх, задерживая в итоге взгляд на лице. Я не знаю её — не то чтобы у меня была возможность познакомиться с другими заключёнными, учитывая их ко мне отношение — но могу предположить, что она находится в том же бараке, что и я. Не успеваю даже сказать хоть слово, как из-за спины обратившейся ко мне молодой женщины раздаётся низкий голос: — Скорей всего, отогревалась в чьей-то постели, чтобы не терять времени зря — ведь она всегда лезла вперёд очереди, невзирая на других. Мои реакции немного тормозят из-за стресса, и всё, что я успеваю сделать — открыть рот от такой грубой бестактности, на миг теряя дар речи. И как только она появляется в поле моего зрения — я узнаю её. Конечно же я помню, кто это — как могла бы забыть? Эта девушка всего на год старше меня — бывшая гриффиндорка, охотник факультетской команды по квиддичу — гордость Минервы Макгонагалл, да и всех студентов в целом. Ей пророчили блестящую спортивную карьеру — успех и славу. Многим кому из нас пророчили…. Волосы девушки всё такого же пшеничного оттенка, как я и помню, разве что длиннее прежнего, и природный блеск потускнел. Черты её лица стали острее, взгляд жёстче, что неудивительно. Так же, как и неудивительны горькие складки, залёгшие в уголках губ, да мелкие лучики морщинок вокруг глаз. Я помню тот ужас, испытанный мною, когда беспомощно наблюдала за ней, внезапно воспарившей в морозном, зимнем воздухе, грациозно раскинув руки вверх, словно птица в свободном полёте. И в этом зрелище прослеживалось что-то настолько жуткое и настолько неправильное — что я онемела от кислотного страха, разливающегося во мне ядовитой рекой, накрывающей с головой, в попытке утянуть в водоворот леденящего кошмара от развернувшейся перед моими глазами картины. И этот крик мучительной, терзающей внутренности боли, что разрезал застывший, плотный воздух, я тоже помню. Он звенел в моих ушах ещё несколько дней после того, как её отправили в больницу Св. Мунго. Кэти Белл. Она смотрит на меня в упор, ожидая, несомненно, ответную реплику на её грязные слова, но я не собираюсь вестись на эту провокацию. Не сейчас, по крайней мере. Очевидно, она понимает это, так как громко фыркает, всем своим видом показывая, что не сомневалась в моей реакции. Не показывай свою слабость, Гермиона — ты будешь сильной. Разворачиваюсь и обхожу темноволосую девушку, так и не удосужившись ответить на её вопрос, и подхожу к своему шкафчику, игнорируя присутствие ещё нескольких женщин. Достаю зубную щётку, пасту и возвращаюсь к умывальникам. Меня не беспокоит неестественная тишина вокруг меня — я сосредотачиваюсь только на себе. Чистка зубов ещё никогда не приносила такого удовольствия — я чувствую себя так, будто сбросила полтонны грязи со своего тела. Краем глаза вижу, как девушки умывают лицо мылом, и мне от этого становится не по себе — как я понимаю, этот кусочек предназначен и для мытья волос тоже. Покончив с чисткой, расплетаю свою косу, игнорируя серебряную прядь и, слегка намочив пальцы — руками расчёсываю кое-где спутанные пряди, распределяя массу волос в подобии порядка. Критическим взглядом пробегаю по всей длине, понимая, что мне в срочном порядке требуется помыть волосы. Следя в зеркальном отражении за своими руками, распутывающими сцепившиеся кудряшки, невольно ловлю взгляд той самой девушки, что пыталась вести со мной диалог. — У тебя красивые волосы, — её голос звучит без сарказма и насмешки, к которым я уже привыкла. Но когда сбоку от меня звучит знакомое фырканье, понимаю, что ничего особо и не изменилось. — Спасибо, — бормочу тихо, заплетая пряди в привычную для меня косу.        — Парням нравятся девушки с длинными волосами, — она растягивает слова, задумчиво продолжая разглядывать меня.        Мои пальцы замирают, путаясь в волосах, от тона, который приобретает её голос — в нём нет зависти или желания уколоть некой прикрытой за вежливым тоном насмешкой — нет. Девушка звучит отстранённо, будто размышляет о чём-то нехорошем, неприятном и подлом. Моя спина без малейшей подсказки разума выпрямляется, плечи расправляются, а глаза устремлены прямо перед собой.        Я оборачиваюсь к ней, и между нами уже нет посредника в виде зеркального отражения — лишь прямой взгляд, без преград и наигранных эмоций.        — Они нравятся мне, — слегка прищуриваю глаза, не моргая даже. — А что нравится другим — для меня без разницы, — говорю я.        «Только тронь меня, и я за себя не отвечаю», — говорят мои глаза.        Девушка резко выдыхает и нервно приглаживает рукой собственные волосы, будто сбрасывая с себя налёт показательной вежливости и участия.        — Оставь её, Мойра, — Кэти встряхивает руки от воды, наклоняясь ближе к зеркалу, приглаживая бровь. — Гермиону Грейнджер действительно волнует лишь собственная персона, насколько мы можем судить в настоящее время.        Это… вызов.        Белл медленно выпрямляется и становится напротив меня, выжидательно приподняв недавно приглаженную бровь, и мои ноги готовы сделать несколько коротких шагов, чтобы подойти к ней вплотную — хоть я и проигрываю в росте — а с языка вот-вот сорвутся отвратительные слова — как раз подходящие к ситуации.        — Прекратите немедленно, — резкий голос одной из присутствующих женщин разрезает невидимый канат, оставляя нас с Кэти гневно сверкать глазами друг на друга, недовольно сжимая растрёпанные концы сорванной драки.        Я уверена — мы бы подрались.        — Действительно, — голос Мойры слишком уж воодушевлённый, и я перевожу на неё глаза, но она быстро хватает Белл за руку, утягивая за собой. — Мы опоздаем на завтрак.        Прежде чем поддаться натиску Мойры, Кэти одаривает меня презрительной усмешкой, качая уничижительно головой.        Гнев вперемешку со злостью обжигающими искрами — тоненькими и яркими — циркулирует по всему моему телу, но я заставляю себя успокоиться и не поддаться натиску этих разрушающих эмоций — не имею права потерять над собой контроль.        Вчерашняя картина моего личного падения красочно предстаёт перед моими глазами, и сердце ускоряется в бешеном ритме, отзываясь глухим стуком в моих висках. Как он?        Насколько большой вред я ему причинила?        Мой разум, вопреки доводам логики, рисует картины — одна страшней другой: Малфой медленно умирает, валяясь в луже собственной крови, не в силах призвать к себе палочку, чтобы позвать помощь; или он, с повреждёнными внутренними органами, теряя концентрацию, перемещается в Малфой Мэнор — а может в какой-нибудь другой ад — и его расщепляет в процессе.        Щиплю себя за запястье, причиняя боль, таким образом пытаясь уничтожить поднявшую уродливую голову панику и добить эту тварь железной логикой.        Очевидно, он не истёк кровью в собственном кабинете, иначе бы меня уже не было здесь — меня вообще бы не было.        Ни единого шанса, что об этом не узнали.        Но почему он прогнал меня, не наказав даже?        И если это был минутный порыв — почему не послал за мной позже?        И вот в этом случае даже моя логика не в силах объяснить происходящее.        Не то что бы я жаждала наказания за свой поступок — нет, конечно же, но поведение Малфоя сбивает с толку, а я и так не могу игнорировать голос собственной совести, напоминающий мне об ужасающем поступке.        Мне нужно увидеть его — удостовериться, что он в порядке. И пусть дальше выводит меня своим существованием — бесит этими серыми, выворачивающими внутренности глазами, возвышается надо мной стеной, насмехаясь высокомерно, добивает низким голосом, произносящим гадости и мерзости — пусть.        Но пусть я не буду ответственна за его жизнь, здоровье или смерть.        Я не смогу нести на себе ещё больший груз вины — я знаю, что не в моих силах выдержать его.        Мне нужно к Драко Малфою.        Соберись.        Выдыхаю и, наконец, взяв себя в руки — или наподобие этого — быстро пряча зубную щётку и пасту в шкафчик, выхожу на улицу.        Небо надо мной ещё тёмное, затянутое синевой, что предшествует рассвету, и только на горизонте — далёком и недостижимом — едва-едва дребезжит утренняя заря, зарождаясь в малиновом свечении, набирая силу и мощь, чтобы восстать ярким солнцем и в полной мере изгнать из небосвода ночную темноту.        Но, к сожалению, небесное светило понемногу теряет свою несокрушимость, поддаваясь всевластию осени, предшествующей зиме.        Облачко пара вырывается при каждом моём выдохе, и я потираю озябшие руки в тщетной попытке согреться — моя куртка так и осталась сиротливо лежать на пустой кровати в бараке, брошенная мной при попытке уличить ночного шутника. Даю себе на размышления всего несколько секунд, пытаясь решить личную дилемму: пойти за курткой и укутаться в тепло, или за толпой, шествующей в столовую, как я могу предположить.        Урчание в животе — как ответ на собственные вопросы — раздаётся настолько неприлично громко, что я неосознанно прикрываю живот руками и стыдливо оглядываюсь по сторонам — но, конечно же, никому нет дела до мучений моего организма. Поэтому обхватываю себя руками и вливаюсь в толпу одинаково одетых волшебников.        Несмотря на большое количество людей — мне кажется, их не менее трёхсот — никакой толкучки, присущей толпе, что локализуется в одном месте, я не наблюдаю. Ещё при входе в длинное, деревянное строение, ничем не отличающееся от себе подобных — разве что размером — формируются четыре живые очереди. Опустив голову, занимаю своё место, отстранённо размышляя, что было бы неплохо пробраться внутрь, так как на улице действительно холодно, а мой свитер недостаточно тёплый, чтобы выдержать низкую температуру.        Немного склоняю голову в сторону, пытаясь оценить длину очереди, попутно пробегая глазами по заключённым. Кто-то стоит, делая шаг вперёд по надобности, понуро опустив голову и вперив глаза в землю, некоторые, в основном женщины, тихо переговариваются между собой. Я невольно вздрагиваю, когда слышу звонкий смех впереди себя — и этот звук настолько чужд этому месту, настолько неподходящий — всё равно что хохотать на кладбище в день похорон — вот настолько.        Для того чтобы вычислить, кто это — придётся вытянуть шею и повертеть головой в разные стороны, а это значит привлечь к себе ненужное внимание. Поэтому я продолжаю стоять тихо, лелея надежду затеряться в толпе.        Я думаю, что после завтрака первым же делом пойду в администрацию и найду Малфоя. Что-то подсказывает мне — Главнокомандующий не упустит возможности понаблюдать за тем, как я, давясь собственной гордостью, буду просить у него прощения.        Как будто он нуждается в моих извинениях, Господи…        Но дело в том, что я нуждаюсь в этом.        Пребывая в собственных раздумьях, не замечаю, как прохожу внутрь и лишь ударившая волна тепла, разбившаяся на сотни капель, укутавших моё тело, согревая стылую кровь, приводит меня в чувство.        Пять длинных рядов деревянных столов занимают всю площадь помещения, и между этими рядами тянется цепочка из живых людей. То тут, то там за столами уже сидят те, кто получил свою порцию завтрака, быстро поглощая еду, не оглядываясь по сторонам. Прослеживаю исподлобья очередь и вижу в конце столовой около десятка людей, стоящих за высокими тумбами, выстроенными в ряд. Я не могу разглядеть что к чему, пока не буду в непосредственной близости, и чувствую, как начинаю нервничать.        Ты будешь сильной — или сдохнешь с голоду, Гермиона, давай же.        Каждое следующее мгновение я трачу на то, чтобы понять действия заключённых и порядок получения пищи — отслеживая, запоминая. И когда подходит моя очередь — уверенно беру пластиковый поднос из стопки аналогичных, следую дальше и хватаю ложку из общей тары, чувствуя пальцами тёплый металл, и это значит, что приборы были вымыты буквально только что. Продвигаю поднос дальше и ставлю стакан с какой-то жидкостью, не вникая в то, что именно взяла.        Я не поднимаю глаз, опустив голову и сгорбив плечи, стараясь быть как можно незаметней.        Протягиваю руку и практически вслепую тяну одну из множества тарелок, бесшумно ставя ту на поднос.        Следую за ногами того, кто стоял впереди меня, и выхожу из общей очереди, наконец поднимая взгляд, чтобы найти укромное местечко.        Давай, Гермиона.        И лишь когда я сажусь в самом углу стола, у стены — спиной к ожидающим своей очереди заключённым — позволяю себе выдохнуть. Но выдохнуть как можно тише.        В глазах проясняется, и я могу разглядеть в своей тарелке какую-то кашу из неопределимого зерна, но, когда подношу ложку ко рту, понимаю, что сейчас могла бы съесть что угодно, хоть отдалённо напоминающее еду.        С некой долей опаски перекатываю жижу на языке и не спеша проглатываю. Что ж, на вкус не так уж и плохо — по крайней мере мой желудок счастлив заполучить свою порцию питательных веществ. Когда я приканчиваю кашу — и мне следовало бы есть помедленней, но я была так голодна — обнимаю ладонями горячий стакан, блаженно прикрывая глаза, позволяя себе раствориться в этом моменте — обманчиво-тёплом, но от этого таком бесценном.        Что меня ждёт дальше? Мне ничего толком не объяснили, бросив на произвол — разбираться самой, что к чему.        Делаю маленький глоток, внутренне готовясь как можно быстрее проглотить горячую пресную жидкость, но насыщенность вкуса удивляет мои привыкшие к дешёвому кофе и второсортному чаю рецепторы.        Это отвар из каких-то плодов — то ли шиповника, то ли других сухих ягод, но это настолько вкусно, что я забываю, где я, радуясь возможности побаловать себя чем-то необычным.        Я медленно цежу напиток, бросая косые взгляды по сторонам, выискивая какого-либо заключённого, заканчивающего свой завтрак. Я пойду за ним, высматривая место, где нужно оставлять грязную посуду.        И как только один из сидящих поодаль мужчин поднимается из-за стола — без промедления делаю то же самое.        Я хватаю свой поднос и, намереваясь выскользнуть отсюда так же незаметно, как и пришла — следую за волшебником.        Итак, мне известно, где я могу помыться, переночевать и где могу поесть — не так уж и плохо, Гермиона — возможно этот день хоть в таких деталях будет не так уж плох.        Фигура, преградившая мне путь, выбивает все мысли из головы, и я, резко затормозив, вынужденно поднимаю голову, чтобы сделать вдох и не суметь выдохнуть.        Эти глаза — знакомые до боли глаза… Настолько въевшиеся в мою память такими же голубыми радужками с золотистыми вкраплениями, что это причиняет боль — пусть и тупую, приглушённую с годами, но всё же боль. Пусть даже эти глаза не принадлежат человеку, который был мне дорог, но их цвет такой же, как был и у него, светлая кожа с россыпью веснушек — такая же, и огненный оттенок волос — аналогичен тому, что разливался медными прядями у него.        — Джинни, — я выдыхаю её имя, не в силах совладать со своим голосом, и даже не замечаю, как пустой стакан на моём подносе начинает дребезжать, издавая раздражающий звук, а глаза немедленно наполняются слезами, вот-вот готовыми сорваться вниз.        Я думала, она погибла в Адском пламени вместе с Гарри и Роном — я горевала по ней, хоть мы и не были достаточно близкими подругами, но всё же между нами была связь в виде двух мальчишек, так горячо любимых нами обеими. В голове проскакивает мысль поставить поднос на ближайший столик и заключить Джинни в объятия, разрыдавшись от этой неожиданной, но такой щемящей сердце встречи, но…        Громкая пощёчина обжигает левую часть моего лица — несдерживаемая, сильная, такая что наотмашь, до красных следов на поверхности кожи, сорвавшейся слезы от резкого поворота головы.        Мир вокруг затих.        И во мне всё тоже затихло — даже не чувствую, как бьётся моё сердце — бьётся ли, Гермиона?        Все, кто находится в этом помещении — заключённые волшебники, охрана, которую я раньше не заметила, так как была занята разглядыванием земли под своими ногами, персонал на раздаче пищи — все смотрят только на меня — униженную, с пылающей щекой, вцепившуюся в поднос с такой силой, что, кажется, ещё немного и этот пластик треснет пополам.        В голове моей пусто, и я не могу дать себе установки успокоиться — потому что я и так спокойна. Тем самым безразличным спокойствием, когда ни за что не хочется возвращаться в настоящий мир и — трусливо прячась в этом моменте, пытаясь отсрочить неизбежное — убежать от реальности.        — Не могу поверить, — яд в голосе девушки, которую я когда-то знала, способен растворить мои кости. — Не могу поверить, что ты всё это время скрывалась, — её голос срывается до шёпота, но в зале так тихо, что нет сомнений — присутствующие слышат каждое слово. — Трусливо сбежала, оставив своих друзей на произвол судьбы, спасая свою никчёмную шкуру, — Джинни наклоняется ко мне ближе, выплёвывая слова, что кислотой оседают на моей пылающей щеке. — Думала только о себе, ты — трусливая, жалкая, ничтожная предательница.        Я так и стою, замерев — мои глаза слезятся, и кому какое дело, что солёная вода прочерчивает ручеёк, обжигая побеспокоенную ударом кожу. — Ты видела, как убили мою маму? — в её голосе прослеживается горечь утраты, но злоба всё же перекрывает собой все другие эмоции. — Видела, как сгорели заживо Рон и Гарри, мой отец, братья? — Джинни повышает голос, выхватывая из моих рук поднос, и с громким стуком бросает его, не глядя, на поверхность ближайшего стола. — Видела?!        Пластиковый стакан с характерным звуком катится куда-то, служа сопровождением гневной тирады — озлобленной, унижающей — уничтожающей.        Джинни хватает меня за лямки комбинезона, встряхивая, вынуждая повернуться к ней лицом и смотреть в наполненные слезами голубые глаза.        Такие знакомые….        Мне хочется кричать ей, что и мою — мою маму тоже убили — на моих глазах, кричать о несправедливости её обвинений, убеждать, что всё не так и что я тоже живой человек.        Я просто хотела уберечь свою маму. Хотела спасти её — всего лишь.        Всего лишь это.        Но я молчу.        Мои оправдания никому не нужны. Никому дела нет до того, как именно я ушла из Магического мира и почему.        Я — предательница, бросившая друзей в разгар войны.        И как говорят, лучше умереть героем, чем жить под знаменем труса, но что я могу сказать…        Мне остаётся только набросить себе на плечи это знамя и носить как шаль. Всегда.        Поэтому я молчу — мне нечего ей сказать. Джинни зажмуривается, словно пытаясь не дать слезам пролиться — и в этом она преуспевает куда лучше, чем я, и, выдыхая, отпускает мою одежду, в отвращении вытирая руки о свой комбинезон. — Надеюсь, — она кивает в сторону выбившейся пряди моих волос, — ты заработала это, глядя на то, как умирает мой брат и твой лучший друг, — Джинни отходит от меня, продолжая смотреть в лицо, — чтобы, видя своё отражение, помнить о предательстве и собственной трусости. Серия мелких судорожных вдохов-выдохов пронзает мою грудь, и я закусываю губу, чувствуя солёный привкус отчаяния. Люди вокруг меня начинают двигаться, и низкое бормотание вынуждает сморгнуть накопившиеся в очередной раз слёзы — быстро вытираю руками мокрые щёки, даже не скривившись от боли, что разливается в левой части лица. — Грейнджер, — вздрагиваю от звучания собственной фамилии и чисто рефлекторно оборачиваюсь на источник звука. Та самая женщина, что вчера показывала мне лагерь — едва ли это было так, конечно же — пробирается ближе, гневно сведя брови. И я сомневаюсь, что она заявилась сюда только сейчас, пропустив маленькое представление. Я уверена — она впитала в себя каждое слово, произнесённое Джинни, внутренне радуясь чужой боли. Она подходит ближе ко мне, осматривая с ног до головы в очередной раз, и кивком головы приказывает следовать за ней. — Пойдём, я покажу тебе место твоей работы, — мне приходится напрячь слух, чтобы разобрать её слова, так как она продолжает идти, совершенно не обращая на меня внимания. Абстрагируюсь от окружающих меня шепотков и разговоров, потому что… Что мне ещё остаётся? Она ведёт меня через незаметные двери позади людей, раздающих пищу, и я попадаю в самое сердце кухни Резервации. Мои глаза бегают в изумлении, останавливаясь на всевозможных приспособлениях для приготовления пищи без применения магии: от кирпичных кладок с металлическими вставками и чугунным очагом, до медной начищенной посуды — будь то огромные кастрюли, тарелки или другая кухонная утварь. Я видела кухню миссис Уизли — но никогда, никогда мне не доводилось видеть, как устроен быт сквибов, например. И сейчас у меня появилась возможность понять, как именно жили эти люди, не имея возможности воспользоваться магией. Горечь затапливает меня в понимании того, что эти люди, снующие в ускоренном темпе, занятые каждый свои делом, были вынуждены приспособиться к такой жизни, не имея возможности вернуться к своим истокам. Волдеморт — поистине чудовищное создание. — Гвеног! — моя надзирательница, или как её назвать, громко перекрикивает суетливые разговоры, становясь на носочки, выискивая взглядом нужную ей женщину. — Гвеног, я привела тебе новую помощницу! Всего пара заинтересованных взглядов пробегает по мне, но на этом всё — им просто некогда разглядывать меня. Низкая коренастая женщина с собранными в пучок волосами предстаёт перед нами, и я удивлённо отмечаю, что ей не менее пятидесяти — и это самая великовозрастная волшебница, встреченная мной в Резервации. — Отлично, — она осматривает меня, ну а я практически привыкла к изучающим взглядам каждого, кто встречается на моём пути. — Малость худовата, но ничего — значит, более расторопна, — она прищуривает глаза. — Как тебя зовут, девочка? Впервые, с тех пор как я попала сюда — у меня спрашивают моё имя. Впервые. В глазах жжёт слегка и в носу щекочет, но я быстро втягиваю воздух и парочку раз моргаю, ликвидируя неприятные ощущения. — Гермиона, — сглатываю ком в горле, пытаясь выглядеть более уверенно, чем есть на самом деле. — Меня зовут Гермиона Грейнджер. — Замечательно, Гермиона, — она кивает головой. — Я, как ты поняла, Гвеног, — женщина тычет пухлым пальцем себе в грудь. — И я тут главная, так что за мной.        Она, словно маленький вихрь, что внезапно появляется среди пустыни, разворачивается, наверняка собираясь взлететь — не иначе, но вопрос одного из молодых парней, что тащит мешок с какими-то овощами, вынуждает её притормозить.        Я пользуюсь секундной заминкой, перехватывая за запястье неприятную особу, что привела меня сюда.        — К кому я могу обратиться за спальными принадлежностями? — задаю вопрос уверенно, так как не собираюсь спать на голых досках и намерена добиться того, что имеется у других заключённых.        В её глазах сверкает такое высокомерие, словно она одна из Священных двадцати восьми, не меньше, и я чувствую приступ тошноты от этого выражения её глаз.        Сжимаю руку сильнее, но она даже не реагирует на это, пытаясь испепелить меня одним лишь только взглядом.        — Тебе наверняка поручили показать мне всё здесь — не так ли? — слегка наклоняюсь к ней ближе, не удосуживая себя обращаться к ней вежливо. — Интересно, как отреагирует руководство на то, что ты проигнорировала указания?        Признаюсь, я блефую, и хоть снаружи я наверняка выгляжу нахально, но внутри себя практически дрожу от неуверенности. Лживые слова так легко даются мне, потому что направлены на эту бесчувственную, презирающую меня женщину — агрессивную и холодную. А ведь она меня даже не знает, осудив с первого взгляда и повесив ярлык на мою шею.        Лицемерка.        Когда я вижу проблеск страха, разбавленный злостью, в её глазах цвета мха — внутренне ликую, заглушив этой маленькой победой неприятное чувство, что мне ещё аукнется собственная наглость.        Она показательно переводит свой взгляд на мои пальцы, сжимающие её запястье, и я так же показательно разжимаю их, поднимая руку в невинном жесте.        Я уверена, что в своей голове она наверняка показывает всякими изощрёнными способами, где моё место, но на деле лишь злобно сверкает своими глазами.        И я знаю, что веду себя вразрез со своим же воспитанием, но я правда — правда очень измотана.        Настолько, что мой инстинкт самосохранения потерялся среди груды навалившегося оцепенения.        Но мои смутные догадки, подпитанные наблюдениями и сопоставлениями, оказались верны — Малфой, может, и мерзавец, но свою работу он делает хорошо, если судить о том, что я уже успела увидеть.        — Гермиона!        Оклик Гвеног заставляет мои ноги нестись в её направлении, и я забываю о стычке с этой безымянной женщиной, и, честно говоря, мне не нужно знать её имя и её саму, чтобы понять — она не тот человек, который заслуживает уважения.        Возможно, я тоже цепляю ярлыки на людей, но, по крайней мере, я делаю это более обоснованно.        Я не знаю, каким образом, но спустя всего лишь несколько минут нахожусь среди семи девушек разного возраста и мою металлическую посуду, по локти запачканная в пене, и одному богу известно, что это за средство — потому что мою кожу начинает неприятно пощипывать практически сразу после того, как я погрузила руки в огромный чан с тёплой водой.        — Давайте, девочки! — громкий голос Гвеног гремит над нашими головами. — Сейчас третья смена пойдёт — нужна чистая посуда.        Мои руки застывают прямиком над очередной тарелкой — третья смена?        Господи, сколько же здесь удерживается людей?        Я бы хотела засыпать вопросами сидящих рядом волшебниц — волшебниц, моющих посуду магловским способом, Мерлин — но ни одна из них не обращает на меня внимания, лишь косо поглядывая время от времени.        Ладно, Гермиона — пока ещё рано.        Я встаю на ноги, когда луна, укутанная в сизые облака, мутно просвечивает сквозь запотевшее оконное стекло. У меня было лишь два перерыва — на обед и ужин — и три коротких для похода в туалет. Всё. Остальное время я провела, сидя на шатком стульчике, перемывая сотни тарелок, нескончаемым потоком выстраивающихся на металлическом поддоне, служащем именно для этой цели.        Это глупо, но когда мои руки работают — я думаю о том, что так и не смогла увидеть Малфоя. В тот момент, как мой разум с присущей ему дотошностью начинает воспроизводить каждый наш ядовитый разговор — скрупулёзно вспоминая отдельно сказанное им слово в мою сторону, каждый его жест и каждый брошенный на меня взгляд — переключаюсь на другие мысли, что не менее болезненны, но не настолько затрагивающие мои нервные клетки.        Я размышляю о том, каким образом Джинни смогла спастись в тот роковой вечер, как так получилось, что столь огромное количество волшебников оказались в заключении — ведь Орден насчитывал в себе куда меньше членов, но опять же — я многого не знаю…        Моя голова занята, и это в некотором роде приносит облегчение, но вот мои руки не согласились бы с этим — покрасневшая кожа до самых локтей слегка зудит, но не то чтобы сильно — и я предпочитаю игнорировать это неудобство. Как только я, едва удерживая глаза раскрытыми, бреду в помещение дезинфекции, испытываю лишь одно желание — упасть в кровать и забыться мёртвым сном.        Спешно смываю с себя запах жжёного растительного масла, и, сцепив зубы, намыливаю свои кудри кусочком мыла, что едва ли сделает волосы идеально чистыми.        Не позволяю себе пролить ни одной слезинки, зажав своё сердце в тиски.        Я даже не помню, как добираюсь до собственного барака, не заблудившись, но когда на моей койке обнаруживаю матрас, одеяло, подушку и стопку постельного белья — не могу сдержать улыбки и потрясти руками в победном жесте.        Из последних сил заправляю постель и падаю на жёсткую поверхность, но, клянусь, я чувствую себя так, будто лежу на десятке воздушнейших перин.        Сон накрывает меня, унося в свои объятия, обещая хоть на несколько часов облегчить истерзанный раздумьями разум, успокоить рваные нервы и расслабить напряжённые мышцы…        Тили-тили-бом… Закрой глаза скорее, Боже, нет. … Кто-то ходит за окном, И стучится в двери… Сквозь сон натягиваю подушку на голову, не собираясь в очередной раз вестись на эти дешёвые игры. Тили-тили-бом, Кричит ночная птица. Он уже пробрался в дом, К тем, кому не спится… К подушке добавляю одеяло сверху, подтягивая ноги практически к подбородку. Он идёт… Он уже близко… Да пошли вы все.        Это последняя сознательная мысль перед тем, как я проваливаюсь в глубокую фазу сна.        Следующие пять дней я практически не могу разделить — они проносятся как один сплошной фрагмент, вырванный из моей жизни: ранний подъем, приём пищи, работа на кухне, с перерывами на еду, поздний душ и сон, похожий на кому.        И так каждый день — раз за разом, час за часом. И лишь по прошествии этих дней я понимаю всю тяжесть своего положения, всю степень безысходности и плачевности своего состояния.        Мои руки покрылись мелкими волдырями, и я едва сдерживаю себя от того, чтобы не расчесать эти водянистые пузырьки, покрывшие мою кожу — но я не жалуюсь — не могу позволить себе этой слабости.        Не могу.        Да, я идиотка.        Этот диагноз звучит в моей голове низким баритоном — разбавленный сарказмом и приправленный изрядной дозой высокомерного убеждения в правоте собственных слов.        Не думай о нём сейчас, Гермиона…        Это утро ничем не отличается от предыдущих, встреченных мною в этом месте с промозглым воздухом, слишком влажным — настолько, что иногда становится тяжело дышать. Я спешу на кухню, понимая, что ещё пара минут и мне не избежать вполне заслуженного нагоняя от Гвеног — ведь очередь первой смены уже начинает формироваться, наверняка на кухне нужна моя помощь.        Но когда я слышу женский вскрик — застываю на месте, мигом находя источник звука. Я не знаю, какие чувства испытываю от представшей перед моими глазами картины — это невозможно описать словами. Нереально просто.        Рыжеволосая девушка со спутанными колтунами прижимает к груди младенца, отбиваясь от охранника с волшебной палочкой в руке. Он грубо тормошит свёрток, пытаясь вырвать его из рук несчастной. Молодая мать заходится в душераздирающем крике, и от этого визга стая испуганных птиц срывается с веток ближайших деревьев, взмывая вверх, потревоженная нечеловеческой жестокостью.        Мне хватает доли секунды, чтобы понять, — никто из невольных свидетелей этой ужасающей сцены даже не реагирует на происходящее.        Никто не собирается помочь ей. Никто.        Насколько может зачерстветь человеческое сердце? Насколько может высохнуть, лишившись сострадания, жалости и желания помочь ближнему своему — тому, кто слабее, тому, кто нуждается?        Кто мне скажет — насколько?        И когда я улавливаю движение, спровоцированное резким рывком, понимая, что ребёнок, вырванный из рук матери, падает на землю, ударяясь о холодный грунт — мои глаза застилает красная пелена ярости и такого гнева, что я просто перестаю контролировать себя.        И в этот раз я даже не желаю брать контроль над собственным разумом, добровольно ведомая лишь жаждой крови.        Это случается так внезапно — даже для меня самой, что уж говорить о том, кто не ожидает нападения.        Буквально только что я стояла, разинув рот в шоке от происходящего, но спустя пару мгновений уже раздираю лицо обидчику, вонзаясь ногтями в мягкую текстуру его кожи, цепляясь за колючую щетину, вычерчивая глубокие борозды на этой противной морде.        Он орёт в жутком крике, вслепую ухватившись обеими руками за мои волосы, пытаясь оттянуть меня, вырывая пряди, но я ещё глубже вонзаю ногти, сильнее протягиваю линии — рисую пейзаж кровью на живом холсте.        Я не слышу криков подбежавших охранников, не соображаю, что меня отрывает силой заклятия от этого мерзавца, и лишь когда два волшебника подхватывают извивающуюся меня под руки — в моих глазах слегка проясняется.        — Ублюдок, — выплёвываю слова, не способная другим способом добраться до этого низкого человека. — Конченая мразь, — я плююсь слюной, и в этот миг мне реально без разницы, что на меня смотрят десятки, а может, и сотни глаз.        Это подобие мужчины подхватывает потерянную от силы моего удара палочку и в два шага преодолевает расстояние, возникшее между нами.        — Сука! — он приставляет кончик древка к моему виску, надавливая с такой силой, что я буквально чувствую, как остриё вонзается в пульсирующую от гнева вену, прокалывая кожу и причиняя боль. — Я прикончу тебя — вонючая, грязнокровая тварь.        Его лицо исполосовано ногтями, нижняя губа разодрана, и я, видимо, сошла с ума, потому что, созерцая эту картину, созданную моими же руками — улыбаюсь, глядя прямо в это изуродованное лицо.        Мне хочется смеяться.        Дёргаюсь в его сторону, ощущая стальную хватку с обеих сторон.        — Дай мне в руки палочку, — хриплю прямо в его морду, — и я размажу тебя одним взмахом руки.        Он издаёт рычание, что мало похоже на человеческий голос, и бьёт меня прямо по лицу — и, видимо, судьба смеётся надо мной, потому что левая щека в очередной раз принимает на себя удар, вот только это не просто пощёчина — сильная, но всё же нанесённая женской рукой. Это полноценный удар.        Не знаю как, но среди застывших со всех сторон зевак я замечаю, как один из мужчин пытается подойти к нам, но стоящая позади женщина перехватывает его руки, не позволяя приблизиться.         — Джейсон, — голос держащего меня охранника, видимо обращается к этому придурку. — Ты не должен этого делать.        — Не должен?! — любитель бить женщин заходится в ярости, и будь я более адекватна — испугалась бы.        Но как показывает практика: где я и где адекватность?        — Ты видел, что она позволила себе? — он ярится ещё больше, не желая останавливаться. — Видел?!        — Это приказ Главнокомандующего, — мужской голос слева, подхватывает меня сильнее, теряя терпение. — Ты что творишь?        Джейсон сплёвывает слюну, глядя на меня исподлобья, а я же….        Я улыбаюсь, да.        И, наверное, моя улыбка срывает последние стопы этого недочеловека, так как он подлетает ко мне вплотную, и я чувствую его тело, что вжимается в моё, чувствую тошнотворную теплоту и твёрдость лба, что вжимается в мой, и вижу его распахнутые в ярости глаза.        — Ты ещё пожалеешь об этом, сука — я обещаю.        — Да пошёл ты, — произношу это чётко и с расстановкой.        Сокрушительный вздох где-то справа от меня напоминает, что и мне необходимо дышать.        — В карцер её — мистер Малфой разберётся с ней позже.        И когда меня разворачивают силой, практически волоча за собой — мой взгляд натыкается на ту, из-за которой, собственно, и началась эта стычка, а я, потерявшись в адреналиновых волнах, совершенно забыла о ней и о ребёнке, ударившемся о землю.        Вытягиваю шею, округлив глаза, наблюдая за тем, как девушка, бормоча себе под нос какие-то слова, сидит на холодной земле, перебирая руками разноцветные пелёнки, складывая ткань одна на другую.        Ласковыми касаниями, нежно и так бережно она пеленает пластикового пупса — безволосого, потрескавшегося и без одного глаза в искусственной глазнице.        Я настолько потрясена, что не сопротивляюсь двум мужчинам, тянущим меня в отдалённое маленькое строение, сиротливо выглядывающее из-за хозяйственных зданий вдалеке.        Но когда ветер доносит до моего слуха странную песенку — такую знакомую и такую потусторонне жуткую — кровь стынет в моих жилах.        Тили-тили-бом! Ты слышишь, кто-то рядом Притаился за углом И пронзает взглядом…        Спи тихонько мой малыш, Спи спокойно, сладко…        Я как будто иду по длинному, бесконечному коридору, что словно залит красным свечением, и бесчисленное количество запертых дверей тянется вглубь, и нет им конца и края. Приоткрываю лишь первую из них, заглядываю, но не вхожу в проём…        Возможно, я попала в ад — вот только ещё не осознала это.