Когда взойдёт кровавая луна

Она лежит на огромной кровати поверх сбившегося тёмно-синего покрывала — её прямые чёрные, как смоль, волосы свисают с края постели, подметая ровными кончиками пушистый ковёр при каждом движении головы. На ней лёгкая короткая кофточка, сквозь прозрачную ткань которой виднеются тёмные соски, задорно торчащие от возбуждения, и некое подобие трусиков болтается на её бёдрах. Ноги широко раскрыты и согнуты в коленях, а таз приподнимается призывно, приглашая занять пустующее место между стройных женских ног. Подрагивающие бледные пальцы ныряют в теплоту жаждущего рта и, смоченные прозрачной слюной, скользят по шее, оглаживая крылья ключиц, ныряя в выемку между ними и опускаются ниже — проникая под прозрачную одёжку, оттягивая тонкую ткань ворота. Маленькая ладонь накрывает небольшую грудь, сжимая молочную, нежную плоть, играя с собственным соском, перекатывая его между двух пальцев, зажимая, оттягивая… И при каждом таком действии ноги ведьмы смыкаются, а изо рта вырывается тихое, но такое оглушительно явное в своей постанывающей нужде дыхание. В тот самый миг, как её вторая рука стремится к кромке нижнего белья, вычерчивая пальцами круги по обнажённой коже, стремясь нырнуть под тонкую ткань — я щёлкаю пальцами, вынуждая девушку остановиться. Она слушается беспрекословно — её грудь вздымается высоко при каждом вдохе, ноги подрагивают от густой патоки возбуждения, текущей медленно и тягуче в её венах, заменяя кровь на концентрированный ягодный сироп, разнося по телу желание, требуя удовлетворить, насытить, довести до края… Разве я могу оставить даму в таком положении? В конце концов я джентльмен. Я не смотрю по сторонам, хоть и замечаю лёгкое движение в углу комнаты, в плотно сгустившейся тени — я целиком и полностью сосредоточен на ведьме, извивающейся на кровати. Моё тело расслаблено, и спинка кресла принимает на себя мой вес, ноги широко расставлены, а глаза впитывают представшую передо мной картину, что разворачивается исключительно для меня. Руки лениво подносят наполненный стакан к влажным от огневиски губам, а на языке перекатывается холодная жидкость… Я чувствую, как в моей крови бушует алкоголь. Это помогает не думать. Внимательно слежу за тем, как лежащее на кровати разгорячённое тело накрывает фигуристая блондинка — полностью обнажённая, и её гладкое гибкое тело, словно вода, идеально заполняет пустующее пространство между разведённых ног; её светловолосая голова опускается ниже — к губам, что тянутся к ней, захватывая их в порочный, длинный и глубокий поцелуй — жаждущий, ненасытный и влажный. Их языки сплетаются в мокром касании — то ныряющие в глубину, то выныривающие наружу — извиваясь внутри нуждающихся ртов. Дразнящие, завлекающие, обещающие… И это эротичное, наполненное соблазнительной чувственностью зрелище распространяет жар по всему моему телу, сосредотачиваясь в паху тянущей, зовущей болью. Они трутся друг о дружку дышащими жаром, совершенными, без единого изъяна, телами, пытаясь облегчить растущее напряжение — там, где ни одна из них не сможет справиться без применения своих пальцев. Или без меня. Ухмыляюсь этой мысли, наклонив голову для лучшего обзора. Блондинка выпрямляется, разрывая поцелуй, седлая лежащую на кровати ведьму, и вот уже чужие руки ласкают её полную грудь, а сама она двигается в позе наездницы, откинув голову назад, прикрыв глаза. Ускоряясь, но не получая разрядки. Глоток огневиски. Щелчок пальцами. Девушка перемещается немного и нащупывает боковой шов трусиков постанывающей под ней брюнетки. Её пальцы поглаживают промежность, погружаясь в тёплую влажность, создавая хлюпающие звуки — я слышу их, но не вижу самих движений, скрытых промокшим насквозь куском ткани. И когда блондинка внезапно дёргает своими бёдрами, перевожу внимание на ту, что лежит, распластавшись, поджимая пальцы ног, продолжая мять грудь своей партнёрши — но лишь одной рукой, так как правая ладонь прижата плотно к низу живота сидящей на ней девушки и большой палец сминает клитор — жёстко, как по мне, но весьма эффективно, судя по срывающемуся голосу светловолосой. Какая эстетика… Глоток огневиски. Щелчок пальцами. Верхняя приподнимается, опираясь на одно колено, отведя другую ногу в сторону для лучшего доступа и, смочив пальцы собственной слюной, отталкивает руку темноволосой. Круговыми движениями пальцев она начинает самостоятельно стимулировать собственный клитор. Её вдохи рваные, а выдохи срываются при каждом надавливающем движении. Но как только бледная рука всё ещё лежащей под ней девушки скользит по коленке, поднимаясь выше, оглаживая бедро и останавливаясь на внутренней поверхности — блондинка замирает. Но лишь до тех пор, пока два пальца не проникают в её влагалище и начинают трахать так, что моя бровь невольно приподнимается в немом удивлении. Движения ускоряются, синхронизируются — звуки всё громче, воздух влажнее, а запах секса концентрированнее. В какой-то момент блондинка хватает кисть партнёрши, фиксируя, и, ускоряясь с каждым движением тела, насаживается на пребывающие в ней пальцы, пытаясь достичь удовольствия — взорваться и разлететься ко всем чертям. И я позволяю ей это — позволяю продлить миг для достижения наивысшей точки наслаждения, полученной в процессе животного траха, потерявшись в мире грёз, ослепнув на несколько мгновений. Она визжит тонко и громко — её тело заходится в мелких конвульсиях, приветствуя оргазм, распространяя по телу бешеную дозу эндорфинов, вышвыривая сознание на границу между реальностью и беспамятством. И в этот миг, когда она теряет концентрацию, её волосы приобретают цвет спелого каштана. Моя рука, подносящая стакан ко рту так и замирает на полпути, а глаза лихорадочно бегают по изменившейся копне волос. Длинные, блестящие и кудрявые. Они спадают неудержимым каскадом, струящимся по спине, щекочущим бёдра ведьмы, лежащей на кровати. Странное ощущение захватывает моё тело — оно формируется где-то в области груди и тянуще устремляется к низу живота, ударяя в пах — до самого кончика уже давно стоящего от возбуждения члена — изнывающего от желания и отсутствия ласки… Погрузиться бы прямо сейчас в тёплую влажность маленького рта — так старательно выплёвывающего слова ненависти; толкнуться дальше, доставая головкой до мягкости нёба, а после, не позволяя отстраниться, вставить глубже — до самих стенок горла. Втолкнуть обратно в этот рот выпущенные угрозы — пустые и нелепые, но всё же… Научить уважению каждым несдержанным толчком, наматывая пряди на кулак, насаживая кудрявую голову на свой член, вынуждая принять полностью всю длину… Смотреть, как она проглатывает сперму вместе со своей гордостью, а после, сверкая возбуждённо-похотливыми глазищами, вылизывает меня голодно острым язычком — оставляя влажные мазки от самого основания до головки — не упустив ни малейшей капли… Да! Мать твою же — да! … А потом — широко раскинув её ноги, вынудив раскрыться полностью — встать перед ней и, наблюдая, как она заливается краской смущения, рассматривать каждую скрытую ранее от моих глаз часть распластанного передо мною тела, изучая, трогая, прикасаясь, сминая, сжимая… Вдыхать запах её кожи, ведя носом по мягкой нежности, усеянной веснуш… Так, стоп. Щелчок. И если предыдущий был создан моими пальцами — то сейчас определённо задействована челюсть. Попытайся ещё раз. Глоток огневиски. Щелчок пальцами — прекрасно. Ведьма-метаморф возвращает концентрацию, и вот уже её волосы опять светлые и прямые. Да — так лучше. Определённо. Она спускается к краю кровати, стягивая трусики с темноволосой девушки, сдвигая перекрученную ткань до самых лодыжек, и, когда та одним взмахом ноги сбрасывает ненужную тряпку, попутно разводя ноги — ныряет между бёдер партнёрши. Её голова двигается, а руки неистово шарят по девичьему телу, доставляя удовольствие не только своим языком, но и касаниями. И не нужно много времени для того, чтобы заставить уже разгорячённую от предыдущих ласк ведьму кончить с громким стоном — так, что до сжатой простыни в побелевших от силы хватки пальцев, до выгнутого дугой позвоночника, до беспамятства. Глоток огневиски. Щелчок пальцами. Они обе переводят свои глаза на меня, развалившегося в кресле с расстёгнутой, но не снятой рубашкой, скрывающей белоснежную марлевую повязку на левом боку. И я бы с удовольствием сейчас присоединился к ним обеим, но… — Ты, — киваю темноволосой ведьме. — Можешь быть свободна. Я даже не замечаю, как она исчезает из комнаты, растворившись в лёгких сумерках, проникающих в комнату через огромное окно, словно соблазнительная нимфа в густых зелёных лесах. Мои глаза направлены на блондинку — и она реально профессионал своего дела, так как понимает мой взгляд без всяких слов. Ведьма поднимается и не спеша, демонстрируя изящество, присущее лишь девушкам высокого сословия — как бы не так — грациозно ведя бёдрами, направляется прямиком ко мне. Как только она встаёт между моими ногами, я одним лишь взглядом приказываю ей опуститься на колени. Её руки отточенными движениями расстёгивают мой ремень, и я, не отдавая отчёт своим мыслям и своим действиям, перехватываю женскую руку, уже успевшую нырнуть под резинку моих трусов. — Прими свой истинный облик, — окидываю взглядом её волосы, давая понять, чего именно хочу. Сегодня я кончаю интенсивней и быстрее — оргазм, накрывший моё тело и мой разум, наполнен яркими вспышками, разноцветными бликами. Я захлёбываюсь в удовольствии, пью его, купаясь в удовлетворённом экстазе… … ни разу не оторвав глаз от длинных каштановых кудрей, разметавшихся по моим ногам спутанными завитками — непослушных и поблёскивающих в тусклом свете догорающих свечей. *** Переступаю порог камина в собственном кабинете и, стягивая кожаные перчатки, бросаю их на стол, не глядя на кучу корреспонденции, накопленной за время моего отсутствия. Прямиком направляюсь к своему филину, и как только он понимает, что я иду к нему — недовольно ухает, нахохлившись и втянув голову. — Ну же, Тартериус, — медленно беру кусочек сахара и вижу, как чёрные глаза-бусинки следят за каждым моим движением. — Прости, что не пришёл раньше, — не спеша протягиваю угощение, предлагая мир. — Давай же, друг.        Несносная птица подозрительно перемещается на деревянной перекладине, подбираясь всё же ближе ко мне, и я думаю, что надо было надеть перчатку — если он решил меня цапнуть, то крови не избежать.        Но моя рука не дрожит, когда Тартериус грациозно склоняет покрытую угольными перьями голову и аккуратно цепляет клювом маленький кусочек, тем не менее, горделиво поглядывая на меня, отодвигается прочь.        Вот же упрямец пернатый. — Я сейчас отвечу на письма и выпущу тебя, хорошо? — в ответ на мои слова он просто ныряет под собственное крыло, чинно чистя перья.        Меня не было пять суток в Резервации, и всё это время я провёл либо в борделе, бездумно трахаясь, либо отсыпаясь в собственных покоях.        Вернувшись из борделя.        Утром, налакавшись антипохмельного зелья, я спускался к завтраку с родителями, отдавая дань воспитанию, а вечера прожигал там, куда меня вели мои желания.        Это мой способ справиться с нахлынувшими воспоминаниями, а также очистить голову от постоянно роящихся в голове мыслей.        И способ не думать о той, что эти мысли во мне пробудила. О той, что вытащила тёмное желание с самого дна моего сознания, вызвав дремлющую годами жажду обладать тем, что она способна дать — свою ненависть, но…        Это действительно то, чего ты хочешь?        Стук в дверь прерывает мой зарвавшийся разум, и я рад переключиться на что-то другое — на что угодно, на самом деле.        — Входите, — смотрю на часы, одновременно сбрасывая мантию, и поднимаю взгляд на вошедших мужчин.        Приветствую их взмахом головы и, переводя взгляд на письма, что скопом валяются на моём столе, мысленно делаю заметку разобраться с ними прямо сегодня.        — Докладывай, Рейкпик, — мой голос звучит слегка отстранённо, так как я больше сосредотачиваюсь на сортировке пергаментов, определяя степень важности.        — За последние пять дней чрезвычайных ситуаций, связанных с попытками пересечь границу Резервации, не произошло. Дементоры выполняют свою работу в соответствии с договором, сэр.        Хмурюсь недоумённо, выуживая среди десятков писем персиковый конверт из Нотт Менора.        — Отлично, — откладываю письмо в сторону. — Сейр?        — Семь человек обратились за медицинской помощью, троих из них целитель оставил в лазарете. Два письма, валявшиеся на самом низу стопки, слиплись между собой сургучными печатями, и я тянусь в угол стола, чтобы взять один из ножей и разделить отвердевший материал, пытаясь не повредить пергамент.        — Фамилии и причины.        Поднимаю глаза, чтобы выбрать подходящий нож, и натыкаюсь взглядом на один из набора — с коротким лезвием и острым кончиком.        — Клогс и Бадж, — охранник шуршит собственными записями, а я всё так же продолжаю пялиться на этот идиотский нож. — Пищевое отравление. Монморанси, — он делает паузу, и я, наконец, прекращаю заниматься непонятно чем и, вопросительно изогнув бровь, поднимаю глаза на Сейра, замечая его явную неловкость. — Хм… у неё женские проблемы, эм… ничего страшного, но Лонгботтом оставил её на ночь, и я, конечно же, проверил… эээ… что она не притворяется, — сообразив, что именно несёт, охранник просто прерывает себя на полуслове, залившись краской и притворяясь, что не слышит сдавленных смешков своих коллег.        Я не без удовольствия наблюдаю за красным, словно томат в теплице, лицом Сейра и, наконец, пожалев несчастного, машу рукой, разрешая не продолжать собственную пытку.        Встаю из-за стола, засунув руки в карманы, бездумно разворачиваюсь спиной к собравшимся и подхожу к окну, вглядываясь в затянутые тяжёлыми тучами небеса.        — Это всё?        Сегодня нужно заскочить к Лонгботтому и снять швы — последнее время я едва могу выносить зуд под марлевой повязкой и борюсь с собственными руками, так и норовящими расчесать заживающую рану.        — Одна из заключённых помещена в карцер, сэр.        Поток моих мыслей прерывается, как будто разбивается о каменные скалы, сбиваясь с собственного пути, вмиг переставая вообще существовать.        Мышцы во всём моём теле непроизвольно напрягаются, но я даже не замечаю этого.        — Фамилия и причина.        Чёрт бы меня побрал — я уверен, что знаю, кто это. Я уверен…        — Грейнджер, сэр.        Твою же мать!        Ну что с тобой не так, Грейджер?        — Она напала на Джейсона, — охранник опять-таки делает паузу, но в этот раз я чувствую, что заминка никак не связана с его неловкостью.        Резко оборачиваюсь и в три шага сокращаю расстояние между нами, возвышаясь над Сейром, что старше меня лет на пять как минимум, но этот факт не имеет никакого значения, конечно же.        — Причина, Сейр, — мой голос напряжён и повышен, в нём звучат приказные нотки, и даже мне слышно сквозящее требование подчиниться сейчас же.        — Джейсон может рассказать всё более детально, — он опускает глаза, не выдерживая моего прямого взгляда. — Он здесь.        Перевожу глаза на входную дверь, будто Джейсон может материализоваться передо мной силой моей мысли, и дёргаю головой, призывая себя… сделать что?        Успокоиться?        Взять себя в руки?        Стать самим собой, придурок.        Взмахиваю палочкой, вынуждая дверь открыться, и, полностью контролируя свой тон и выражение лица, зову пострадавшего.        И когда он входит в помещение, становясь чуть впереди остальных мужчин — прямо напротив меня, я храню молчание, осматривая его лицо.        Он не свёл царапины — хотя мог бы. Но, видимо, Джейсон решил продемонстрировать неопровержимые доказательства действий Грейнджер, рассчитывая, несомненно, на соответствующее наказание зарвавшейся заключённой.        Левую щеку, от виска до низа подбородка пересекает глубокая царапина, слегка воспалившаяся, покрытая тонкой корочкой запёкшейся крови. С обеих сторон виднеются более короткие и менее глубокие царапины и повреждённая кожа, покрасневшая от силы давления чужих ногтей.        Пробегаюсь глазами ещё раз по причинённым увечьям и смотрю прямо в пылающие справедливым гневом глаза.        — Что произошло, Джейсон? — я говорю спокойно и размеренно, так, как будто спрашиваю о его выпускных оценках.        — Грейнджер напала на меня вчера утром, во время утреннего обхода, сэр, — он уверенно произносит каждое слово.        — Причина?        И вот оно, секундное замешательство, едва уловимое движение зрачков в сторону и подрагивающее веко.        Этого достаточно для того, чтобы волшебная палочка скользнула в мои руки и выпущенное заклятие, направленное на ошеломлённого Джейсона, прозвучало легко и непринуждённо. Скучающе.        — Легилименс.        В его голове такой беспорядок, что первые несколько секунд я трачу на то, чтобы найти нужное воспоминание, и как только каштановый вихрь мелькает передо мной — следую за ним, вливаясь в это видение, словно сахарный сироп в тёплый чай — растворяясь и оседая на дне.        Я вижу, как Джейсон дёргает Сьюзен Боунс за то, что она отказывается вставать в очередь, то и дело порываясь следовать своим, только ей известным направлением, совершенно не обращая внимания на других людей. Я чувствую бурлящее раздражение Джейсона, превращающееся в обжигающую злобу. Его руки хватают свёрток и вырывают из слабых рук, намеренно роняя содержимое под ноги воющей Боунс. Как неожиданная вспышка — искра, высеченная из камня, холодная капля, упавшая на горячую от полуденного солнца кожу, маленький ураган накрывает его тело, нанося хаотические удары, цепляясь за кожу острыми ноготками, раздирая целостность, оставляя следы и причиняя боль, протягивая полосы до подбородка, губ — везде, куда лишь может дотянуться.        Очередная вспышка, и вот она уже пытается вырваться из захвата Сейра и ещё одного охранника, выплёвывая ругательства — ничего себе, где ты нахваталась таких слов, Грейнджер? — дрожа всем своим телом в неистовом желании нанести вред человеку, стоящему напротив.        И её взгляд — острый и горящий, такой, который я ни разу не видел, хоть и внимательно всматривался в эти глаза. Сейчас в них плещется отвращение, бурлящее в потемневшем шторме ярости, презрения и брезгливости, и каждый, кто смеет вглядеться прямо в этот ураган бушующих эмоций, явно распознает отвращение такой силы, что способно сбить с ног своей сокрушительностью.        Она никогда не смотрела на меня вот так. Никогда.        Я игнорирую щемящее чувство облегчения, что возникает сразу же после этой мысли — давлю в себе это, стираю, успешно притворяясь, что этого облегчения не было во мне совсем.        А вот нарастающий гнев, поднявший свою морду внутри меня, заглушить не удаётся. Я словно теряю возможность слышать, и всё, что есть в моей голове — это низкий протяжный вой и скребущие изнутри клетку моих рёбер острые когти всепоглощающей ярости. Он ударил её. Он. Ударил. Её. Картинка рябит, как только Джейсон касается её тела своим. Я смазанно вижу, как он прислоняет свой лоб к её лбу, произнося угрозы.        Я слышу каждое слово.        Красная пелена застилает глаза, в ушах звенит от напряжения, а внутри жжёт от силы полыхающих эмоций.        Разрушительных. Опасных в своём проявлении.        Силой собственного принуждения заставляю себя вынырнуть из воспоминаний охранника, медленно втягивая через нос прохладный воздух.        Вокруг меня такая тишина, что я слышу ход часов на руке — настолько безмолвны те, кто подчиняется мне.        И я знаю, почему они застыли, практически не дыша.        Я никогда не применял Легилименцию ни к кому из них — ни при каких обстоятельствах. Никогда.        До сегодняшнего дня.        Я не смотрю ни на одного из своих подчинённых, кроме как на Джейсона — только на него. И в этот раз даже не пытаюсь считывать язык его тела.        — Что я говорил о Сьюзен Боунс, — мой голос спокоен и размерен, а сам я полностью расслаблен.        — Сэр? — он ещё не отошёл от шока, вызванного моим вторжением в его разум, и, видимо, не может понять, что происходит.        — Отвечай на заданный вопрос, — я всё так же собран. — Что я говорил о Сьюзен Боунс?        Он пару раз моргает, и его взгляд становится более осмысленным.        — Не трогать её, сэр, — он опасливо произносит слова, нарочито медленно, чтобы выиграть время для осознания происходящего.        — Что ещё?        — Позволить ей свободно перемещаться по территории Резервации в любое время суток.        — И? — я перекатываю палочку между пальцев, не отрывая взгляда от охранника. — Что же ты сделал?        Он сглатывает слюну, и его кадык от этого действия дёргается, на мгновение привлекая мой взгляд к этому нервному движению, но я опять возвращаюсь к его глазам.        — Нарушил приказ, сэр, — Джейсон прижимает руки по швам и вытягивается во весь свой рост, готовясь принять наказание.        — Нарушил приказ, — повторяю его слова, растягивая каждое в показной задумчивости.        Прячу палочку в специальную кобуру и опять возвращаю своё внимание к Джейсону.        — Ударь меня, — я стою напротив него, отзеркаливая его позу.        Если я думал, что в кабинете тихо — мне просто не с чем было сравнить. Потому что сейчас здесь так безмолвно тихо — будто все звуки мира выкачали из этой комнаты.        — Сэр? — в голосе охранника сквозит неуверенность вперемешку с растерянностью. Подхожу к нему практически вплотную, касаясь носками своих ботинок его обуви.        — Ударь меня — как видишь, я безоружен, — и, видимо, что-то в моём голосе сквозит такое, что Джейсон не смеет поднять на меня глаза, смотря в воротник моей рубашки.        — Ну же, — я чуть склоняю голову вниз, возвышаясь над ним. — Ударь того, кто сможет дать тебе достойный отпор, — на последних словах мой голос немного срывается, но вряд ли кто-то из присутствующих заметил это — не тогда, когда происходящее немного выходит из привычных каждому из них рамок.        Джейсон молчит, понуро опустив голову, и понятно, что он не осмелится даже шевельнуться в мою сторону, не то чтобы ударить.        Отхожу от него, не упуская из виду, как расслабляются его плечевые мышцы, а изо рта вырывается едва слышный вздох облегчения.        Палочка молниеносно оказывается в моих руках, а Джейсон даже не успевает сориентироваться.        — Круцио, — возможно, это Непростительное стало моим любимым заклинанием в последнее время, раз уж я применяю его за последние недели чаще, чем за всю свою жизнь.        Джейсон падает с глухим стуком на пол, скручиваясь в позу эмбриона, обхватив колени руками, пытаясь подавить судороги, прошивающие его мышцы раскалённой агонией, но стоит отдать ему должное — он не кричит, не позволяя крику боли наполнить стены моего кабинета, а сцепив зубы лишь рычит глухо и протяжно. Вены на его шее вздуваются, а кожа приобретает бордовый оттенок, пальцы вжимаются в ткань брюк настолько сильно, что кажется — суставы вот-вот раскрошатся в порошок, а тонкие кости прорвут кожу, обнажая острые осколки, залитые кровью.        Поднимаю глаза и смотрю на каждого мужчину, стоящего здесь — на каждого из них.        — Никто не смеет нарушать установленный мною порядок — ни при каких обстоятельствах, — волшебники молчат, конечно же. — Это понятно?        — Да, сэр, — они звучат шокированно и неровно, но меня совершенно не беспокоит слаженность голосов.        — Прекрасно, — я опять прячу палочку, возвращаясь к своему столу. — Можете возвращаться к своим обязанностям, — пересекая комнату, сажусь на стул и смотрю на лежащего на полу Джейсона. — И помогите своему коллеге.        Когда два волшебника помогают подняться перенёсшему Круциатус охраннику, я в последний раз за сегодня обращаюсь к нему:        — Джейсон, не своди царапины со своего лица, — его голова свисает вниз, а сам он находится в вертикальном положении исключительно благодаря поддержке других волшебников, но я не жду от него какого-либо ответа. — Пусть заживут естественным способом.        Уверен — он слышит каждое моё слово.        — Надеюсь, через час ты будешь на своём посту, — я беру перо в руку, готовый отвечать на письма, потеряв интерес ко всему, что находится за пределами моего стола.        И только когда входная дверь закрывается с тихим щелчком — перо, зажатое в моих пальцах, с противным треском переламывается на две части, не выдержав давления.        Бросаю испорченное канцелярское изделие, как будто оно способно разъесть мою кожу, и сжимаю руки в кулаки.        Грейнджер…        Она сидит в карцере примерно сутки, а это значит, она отрезана от внешнего мира, заточена в четырёх стенах, и только вой ветра, тормошащий стены маленькой постройки, да стук тарелки по дощатому полу один раз в день являются единственными источниками звуков, слышимых ею.        Нет, Драко.        Хватаю персиковый конверт, разламываю сургучную печать одним щелчком, распечатывая бумагу, и пробегаюсь глазами по стройным строчкам.        Я знаю Тео слишком хорошо, чтобы не увидеть между строк светской белиберды сквозящее беспокойство, что и неудивительно — я не навещал своих друзей уже более недели. Не удивлюсь, если где-то здесь затерялось письмо от Блейза, хотя вполне возможно, он диктовал Тео текст, пока тот небрежно выводил буквы.        Но опять-таки: раз ни один из них не заявился в Малфой Мэнор и не попытался прорвать защиту Резервации — значит, их беспокойство ещё не достигло своего апогея.        Что ж, первое по важности письмо всё ещё недовольный Тартериус несёт в Нотт Мэнор.        Следующие минут пятнадцать я добросовестно разбираюсь с делами, намеренно загружая мозг информацией.        Чтобы не позволить глупым мыслям завладеть моим разумом.        Новенькое перо скрипит по пергаменту, оставляя чернильный след из каллиграфических букв, что складываются в слова, образуя предложения.        Интересно, она поубавила свой гонор, проведя в закрытом пространстве столько времени?        Кончик гусиного пера изящно входит в узкое горлышко чернильницы, и я слегка стряхиваю остаток краски, прежде чем поднести перо к пергаменту. Она когда-то врезала тебе по морде — и весьма ощутимо, стоит признать. С одной стороны Джейсона немного жаль — попасть под руку разъярённой Грейнджер…        Складываю пергамент с моим ответом на официальное приглашение Гринграсс посетить ежегодный бал — и я уверен, что оно было прислано прямиком из Малфой Мэнора моей матерью — в аккуратный квадрат и скрепляю печатью дома Малфоев.        Интересно, этот её темперамент проявляется во всех аспектах или только когда Грейнджер выходит из себя?        Тянусь к следующему письму, легко взламывая сургуч, расправляя лист.        Она легко могла снести с дороги Крэбба, если ему не посчастливилось стоять у неё на пути, когда она неслась в библиотеку сразу после Зельеварения, стремясь, несомненно, быстрее выполнить домашнее задание. И то, что доклад нужно сдать на следующей неделе, её никак не волновало. Бросаю так и не раскрытое до конца письмо на стол и закрываю лицо руками, массируя указательными пальцами виски. Глубокий вдох и протяжный выдох. Поднимаюсь со стула, хватаю мантию, натягивая ткань на плечи, и направляюсь к выходу из своего кабинета. Холодный, промозглый ветер сразу же хватает меня в свои объятия, проникая стылыми касаниями под, казалось бы, тёплую мантию, и мелкими ледяными уколами пробегает по всему моему телу, заставляя съёжиться и моментально продрогнуть. Мне нравится чувствовать холод на поверхности моей кожи, ощущать, как мороз ползает по спине — в идеальной точности по линии позвоночника, проникая в мои кости, становясь частью меня, замораживая кровь, делая алую жидкость гуще, покрывая коркой льда мои внутренности — тонкой поначалу, но набирающей толщину с каждым новым притоком густой холодной крови. Согревающие чары не способны разогреть то, что теплу не поддаётся. Не обращая внимание на растрёпанные волосы, направляюсь к одинокому строению, стоящему поодаль на открытой местности, подверженному северным ветрам, что так и норовят разнести эту хлипкую конструкцию по брёвнышку. Вокруг карцера пусто, и никого из охраны в поле видимости не наблюдается — в этом нет необходимости. Никто из заключённых не посмеет подойти сюда, а тот, кто наказан, никогда не выберется из заточения. В моей голове пусто, и нет ни одной мысли о Грейнджер, как будто мой мозг перестал генерировать размышления, связанные с ней, стоило мне, чёрт побери, припереться прямиком сюда. Снимаю примитивные запирающие чары и, открыв дверь одним взмахом палочки, вхожу в тесное помещение, лишённое даже маленького окошка, способного пропустить хотя бы тонкий лучик света, со стенами с бугристой поверхностью — чтобы опираться о них было мучительно неудобно. Отсутствие освещения, мебели и металлическое ведро для справления естественной нужды — как дополнительная пытка, наказание за ослушание и очередная доза унижения для тех, кто нарушает правила и установленные порядки. Лишение верхней одежды даже в зимнее время, урезанная норма питания и недоступность гигиенических процедур — как лишнее напоминание о том, чего ты лишаешься, глупо пытаясь восстать против системы, что способна уничтожить тебя, как неугодную, надоедливую муху — одним взмахом огромной ладони. Моим глазам требуется время, чтобы привыкнуть к темноте, наполнившей каждый сантиметр узкого помещения, и полоска света, ворвавшаяся через открытую мной дверь, изгоняет мрак, вынуждая поддаться дневной яркости. Я вижу очертания фигуры сидящей на полу Грейнджер и в памяти всплывает другая картина подобной нашей встречи — когда она ожидала суда в камере Министерства. Она стояла тогда, гордо задрав подбородок и меча глазами молнии. Не задумываясь, создаю световые шары, разгоняющие тьму, вынуждающие черноту трусливо забиться в углы и мелкие прорехи в стенах. Грейнджер прикрывает лицо руками, прячась от слишком яркого света, и пока она занята тем, чтобы уберечь свои глаза — я незаметно убавляю яркость, приглушая свет. Я осматриваю её, начиная с крепко зашнурованных ботинок, пробегаю взглядом по согнутым в коленях ногам, прижатым к груди, и спотыкаюсь о её руки, прикрывшие лицо. Покрасневшие, покрытые мелкими трещинками от кончиков пальцев до самых запястий, и я не могу рассмотреть всю область повреждения, так как длинные рукава кофты не предоставляют такой возможности. Кожа выглядит сухой и болезненной, и мне кажется, что возле трещин образовалась мелкая сыпь, но опять же — я не уверен. — Грейнджер, — мой голос звучит напряжённо, и я непроизвольно прочищаю горло. — Прекрасно выглядишь. Стоит мне только начать говорить, как она резко опускает руки и, прищуривая слезящиеся глаза, смотрит прямо на меня. Слова, что я уже готов произнести, как-то выветриваются из моей головы вместе с порывом ветра, что проник внутрь карцера, заставив девушку передо мной вздрогнуть всем телом. Закрываю дверь взмахом палочки, отрезая нас от внешнего мира и холодного ветра, бросая согревающие чары на промозглое от холода помещение. Не мёрзнуть же мне, честное слово. Она выдыхает, приоткрыв рот, а её глаза, затянутые то ли лихорадочным блеском, то ли внезапными слезами, без устали пробегают по всей моей фигуре, задерживаясь ненадолго в области левой части тела. Возможно, мне бы польстило такое пристальное внимание, если бы обстоятельства были другими — и другая девушка, Драко. Она похудела и осунулась… Её лицо состоит из сплошных углов, и от этого большие глаза кажутся совсем уж огромными на маленьком лице. Губы бледные и сухие, но, возможно, они лишены красок из-за постоянного холода, что является неизменным спутником всех, кому не повезло попасть сюда. Тишина между нами слишком затянулась, повиснув в воздухе прямо передо мной, как бы спрашивая меня о том, какого хрена я сюда пришёл. — Ты ко всем заключённым приходишь таким миленьким? — хриплый низкий голос совсем не похож на тот, что звенел в моих ушах ещё неделю назад. — Я ни к кому не хожу «миленьким», Грейнджер, — я подбираюсь весь, звуча высокомерно, не ведясь на её дурацкие подначки. — Конечно же, — она хмыкает, а я замираю в ожидании её следующих слов. — Ты уже родился, будучи недовольным. Мне хочется улыбнуться, но я удачно сдерживаю свои губы сомкнутыми, а выражение лица отстранённым, позволяя себе взметнуть бровь, выражая насмешливое удивление. — У тебя на фоне переохлаждения проснулось чувство юмора? — я подхожу к ней ближе, и она слегка поднимает голову, следя за моими передвижениями. — Дерьмовое, кстати, — я поправляю ворот своей мантии, глядя на Грейнджер сверху вниз. Она намерена бросить ещё какую-нибудь остроту — попытаться, по крайней мере — но я не предоставляю ей такой возможности. — Что с твоими руками? — я задаю вопрос, хотя совсем не планировал спрашивать об этом. Чёртова Грейнджер. Её рот захлопывается — наконец-то, Мерлин — а глаза округляются в удивлении, замирая на моём лице. Я молчу, ожидая, когда до неё дойдёт и… — С тобой всё в порядке? — она выдыхает слова, и они, словно испуганные карликовые пушистики, замирают, повиснув в воздухе. Мне не следовало сюда приходить, мне не следовало сюда приходить, мне… Здесь слишком жарко, иначе почему у меня вспотели ладони? И этот тон, от которого сердце забилось так странно — не учащённо, а медленно — как будто пытаясь донести каждый свой громкий и сильный удар. — Ты бы о себе беспокоилась, — беру себя в руки, и мой голос звучит…нормально. — Напала на человека, совершенно не разобравшись в ситуации. — Я думала, что он навредил ребёнку, — она опускает глаза и обхватывает руками свои колени. — Я была уверена, что там был ребёнок, — простуженный голос Грейнджер снижается до едва различимого шёпота. — Девушка так кричала… — Иногда, всё не так, как выглядит со стороны, правда? — я присаживаюсь на корточки возле неё, слегка скривившись от дискомфорта в боку. Движение тела и шорох одежды привлекают её внимание, и Грейнджер поднимает на меня глаза. Я замираю от этой растерянности, застывшей в её карих радужках.        — Подобные события учат нас смотреть на ситуации и людей с другого ракурса — видеть суть, а не просто смотреть на то, что лежит на поверхности, — мои глаза невольно пробегают по её левой щеке, но, видимо, удар Джейсона не причинил ей особого вреда, так как повреждений я не вижу и, когда я возвращаюсь к её глазам — понимаю, что всё это время она смотрела на меня, не отрываясь.        Резко встаю на ноги, чуть не споткнувшись о собственную мантию.        — Это тебе второй урок, Грейнджер.        Мне нужно уйти — зачем я вообще пришёл …        — Прости, — всё же в ней осталась прежняя стервозность, и непонятное чувство, что всколыхнулось во мне, немедленно затухает, позволяя снова вернуть контроль над собой. — Я забыла первый урок.        Выдыхаю, качая головой в немом осуждении, и задираю рубашку, являя её глазам белоснежный марлевый квадрат, прикрывающий рану, причинённую ею.        И когда она сжимает губы, не отрывая глаз от повязки — я быстро поправляю одежду и разворачиваюсь к выходу.        — Почему ты пришёл? — она бросает в спину мне вопрос, на который я и сам бы хотел ответить, но дело в том, что ответа у меня нет.        — Посмотреть на твоё унижение — разве могут быть другие причины?        Да, Драко, могут ли?        Я стою к ней спиной, сверля глазами входную дверь, не способный ни выйти, ни остаться.        — Для меня унижение — это находиться в этом мире, — горечь в её голосе звучит слишком знакомо, слишком цепляюще, чтобы я мог продолжить идти. — Несколько суток в этой развалюхе в сравнении с этим — ничто.        — Не могу посочувствовать твоему положению, Грейнджер, — я наконец вспоминаю, что могу двигаться, и хватаюсь за дверную ручку, совершенно забыв, что одним взмахом палочки могу открыть дверь. — Ведь меня в этом мире всё более чем устраивает.        Она ничего не отвечает, а я так и стою, как идиот, положив руку на несомненно грязную от сотен прикосновений дверь.        — Ты пробудешь здесь до завтрашнего утра — это твоё наказание за нападение на охранника, — я открываю эту проклятую дверь и, уже переступая порог, произношу:        — Ему не стоило бить тебя — он тоже получил своё наказание.        И с этими словами ухожу прочь, бросив напоследок запирающие чары.        Я делаю глубокий вдох и направляюсь к администрации, не обращая внимания на то, что полы моей мантии развеваются на ветру, словно крылья парящей в воздухе птицы. Когда я замечаю патруль, взмахом руки призываю к себе двоих волшебников, и они немедленно направляются в мою сторону.        — Пусть Лонгботтом зайдёт ко мне через час, — бросаю на ходу, тормозя на секунду. — И пришлите Ровену Макмиллиан — прямо сейчас.        — Будет сделано, сэр.        Что ты делаешь?        Тартериус ещё не вернулся, и у меня закрадывается мысль, не решил ли он взбунтоваться, сбежав от нерадивого хозяина, но я отмахиваюсь от этой мысли, полагая, что филин слишком избалован вниманием, чтобы остаться надолго в одиночестве.        Стук в дверь прерывает поток моих мыслей, и я сажусь за стол, попутно разрешая войти посетителю.        — Мистер Малфой, — тихий голос, щедро приправленный нерешительностью, вынуждает меня всмотреться в вошедшую женщину, выискивая причину такой неуверенности.        Она стоит смирно, сложив руки перед собой, нервно сцепив пальцы в замок, и её светлые глаза смотрят куда угодно, но только не на меня.        У меня нет ни времени, ни настроения разбираться с её состоянием.        — Куда была направлена Грейнджер? — мне кажется, Ровена подпрыгивает на месте при упоминании этой фамилии.        Мерлин, стоит ли мне удивляться?        — На кухню, сэр, — женщина сильнее сцепляет пальцы, продолжая смотреть куда-то себе под ноги. — Она помогает мыть посуду.        — Понятно, — я беру в руки очередное перо и бездумно кручу в руках. — И как она справляется? Есть какие-либо нарекания?        — Нет, сэр, — женщина едва выдерживает до того момента, как я договариваю вопрос. — Она вполне справляется с поставленными задачами. — Прекрасно, — бросаю перо поверх пергаментов. — Завтра после обеда приведёшь её сюда. В её глазах мелькает некая эмоция, почти неуловимая, но я всё же замечаю этот блеск. Ровена слишком быстро смаргивает проявление собственных чувств, что вырвались из-под контроля, а я сейчас не настроен на анализ, так что просто намеренно упускаю это из виду. — Хорошо, сэр, — женщина склоняет голову в почтении, нервно заправляя прядь волос за ухо. — Я могу идти? — Да, у меня больше нет вопросов. Я мгновенно забываю о ней, намереваясь полностью посвятить этот день рабочим вопросам, но отсутствие звука закрывающейся двери и ощущение чужого присутствия не позволяют сделать это. Поднимаю глаза с немым вопросом на всё ещё стоящую Ровену Макмиллиан, нервно перебирающую свои пальцы. — Что-то ещё? — в моём голосе слышится прохлада. — Сэр, — она сглатывает, видимо, собираясь с силами. — Моя сестра была перенаправлена в прошлом году в четвёртую Резервацию, — её голос дрожит, а мои мышцы практически деревенеют. — Позвольте мне отправить ей весточку. Хорошо, что она не смотрит на меня, хорошо. Потому что как только она упомянула четвёртую Резервацию — я поднял стены Окклюменции. — Позволь напомнить тебе, Ровена, — прохладный тон, размеренный и безразличный. — Ты осуждённая, и ты в тюрьме, — повышаю голос. — С чего ты взяла, что я нарушу закон о заключении?        Я сверлю её глазами, наблюдая, как она бледнеет под моим взглядом, пятясь к двери.        — Да, мистер Малфой, — она нашаривает дверную ручку за своей спиной и практически выталкивает своё тело в коридор. — Простите.        И когда она покидает мой кабинет, я опускаю ментальные стены, нервно потирая виски.        Как же меня всё достало.        Делаю глубокий вдох и возвращаюсь к письмам, читая, отвечая, сортируя. Я рад, что мой мозг занят чтением и составлением правильных предложений, и незаметно для себя погружаюсь в рабочие вопросы.        Очередной стук в дверь отзывается в моих висках тупой болью и раздражением, но я разрешаю войти.        Лонгботтом, конечно же, это он.        Он проходит в кабинет, тихо, практически беззвучно закрывая дверь, и, в отличие от Ровены, его движения уверенны, а в глазах ни намёка на нервозность или растерянность.        Его руки пусты, и я смотрю на него, словно на идиота.        Неужели он не понял, почему я позвал его?        В ответ на мой безмолвный взгляд, Лонгботтом не менее показательно закатывает глаза к потолку, снимает тёплую курточку, вытаскивая из-за пазухи небольшой свёрток, и тут же разворачивает его на моём столе.        Ладно, возможно он не такой уж идиот.        На всякий случай накладываю Запирающие чары, поднимаясь из-за стола, присаживаясь на столешницу.        Лонгтботтом молча производит манипуляции со своими инструментами, а я всё также безмолвно наблюдаю за его действиями, подняв рубашку.        — Я слышал, одну из заключённых отправили в карцер, — его голос звучит приглушённо из-за того, что он практически вжался лицом в мой торс, прости Мерлин. — Новенькую.        — Ты разве до сих пор не знаешь, кого именно? — я не скрываю подозрительности в своём голосе, и Лонгботтом поднимает на меня глаза, глядя в недоумении.        — Нет, — он забавно хмурится, сведя брови, напоминая этим жестом себя, на курсе так втором, — у меня не было времени с ней познакомиться, — он снимает стерильную повязку и бросает кусок ткани в металлическую посудину, обрабатывая рану неприятно пахнущим антисептиком. — Но я наслышан о её отменном чувстве справедливости.        — Скорее, безрассудства.        Лонгботтом умолкает для разнообразия, слишком резко дёргая рукой, натягивая кожу, и я, чёрт бы его побрал, прекрасно чувствую это.        — Мне необходимо осмотреть её, — голос целителя не терпит возражений, и меня практически умиляет этот его тон. — Она может быть не в лучшем состоянии после нескольких суток на холоде.        В его тоне звучит неприкрытое осуждение, но какое мне дело до его недовольства?        Я наблюдаю за тем, как Лонгботтом оттягивает кончик нитки пинцетом, перерезая её ножницами, и бросает извлечённый материал в посудину.        — Она завтра будет здесь, — я говорю это перед тем, как парень собирается снять очередной шов, — у неё что-то с руками, аллергия или ожоги, — целитель хмурится задумчиво, внимательно слушая. — Она работала на кухне. Думаю, её раны вызваны чем-то химическим — щёлочью или средством для мытья посуды.        Лонгботтом молча кивает, наверняка уже составляя в голове набор трав для изготовления очередного варева.        — Я принёс список, — он говорит это как раз в тот момент, когда снимает второй шов.        — Естественно, ты принёс, — хмыкаю в ответ, смотря прямо перед собой. — Получишь всё не ранее, чем через две недели.        — Мне подходит.        — Ещё бы.        Я терпеливо дожидаюсь, когда последний шов будет снят, а на обработанную рану накладывается очередная стерильная повязка, и поднимаюсь со стола, заправляя одежду.        — Теперь ты можешь воспользоваться заживляющим бальзамом, — Лонгботтом вытирает руки и заворачивает свои инструменты в песочного цвета ткань. — Шрам, скорее всего, останется, если ты не решишь обратиться к специалисту.        — Больные в лазарете, — я игнорирую его слова, щёлкая застёжкой ремня. — Что-то серьёзное?        Если его и задевает мой игнор, он никак не высказывает своё недовольство, продолжая спокойно прятать в недра своей одежды плотный свёрток.        — Ничего такого, — Лонгботтом натягивает куртку. — Обычное отравление — пару дней и я их выпишу.        Он застёгивает замок до самого подбородка, подворачивая воротник и, справившись со своей одеждой, смотрит на меня.        — Когда я смогу осмотреть новенькую?        Вытаскиваю палочку, снимая Запирающие чары, и фырканье Лонгботтоома ясно говорит, что намёк он прекрасно понимает.        — Тебе сообщат, — всё же отвечаю на его вопрос.        — Отлично, — он разворачивается и так же тихо, как и вошёл ранее, покидает мой кабинет. Проталкиваю воздух в свои лёгкие, задержав дыхание, откидываю голову на спинку стула и прикрываю глаза.        Я думаю о том, что вот-вот начну скучать по своей прежней жизни — размеренной, тихой и скучной.