Когда взойдёт кровавая луна

Я плохо сплю на протяжении уже достаточно длительного времени. Прошло слишком много часов, потраченных на разглядывание задёрнутого полога кровати и наблюдений за тем, как утренняя заря медленно гасит яркие звёзды, рассыпанные по ночному небу, чтобы я понял — бессонница не вызвана моими состояниями — будь я спокоен, раздосадован или захлёбывающийся в акогольно-посторгазменной эйфории — всё равно ночи изнуряют меня, а последующие за ними дни добивают окончательно. Мысли мои тревожные, наполненные предчувствиями приближающейся катастрофы, которую я сознательно игнорирую, застилая свои глаза разгорячёнными телами, забивая слух протяжными стонами. В попытках отвлечься. Совсем ещё недавно одной глубокой глотки и первоклассного минета было вполне достаточно, чтобы разбавить разноцветными вспышками серость моих будней. И пусть я возвращался за новой дозой эндорфинов всё чаще, а шлюхи с каждым разом становились всё развязней — мне было достаточно. Секс вносит некое разнообразие в мою жизнь, обволакивая монотонные будни в тонкий пузырь, сияющий всевозможными цветами радуги, но этот пузырь настолько хрупок и непрочен, что стоит мне кончить — лишь только брызги остаточных ощущений оседают на поверхности моей кожи — и я опять возвращаюсь к колеснице серых дней, что катит меня к предопределённому финалу. Охлаждая разгорячённое тело в предупреждении — это временно. Купленный секс. Неискренние эмоции. И даже мой оргазм — лишь следствие сексуальной стимуляции, не вызывающий во мне ничего, кроме кратковременной вспышки удовольствия. Только ощущения. Не чувства. Но вместе с тем я не хочу ничего менять в своей жизни — ничего. Я мысленно повторяю себе это из раза в раз. После заката, пытаясь сомкнуть веки хоть на час, и перед рассветом, так и не сумев уснуть. Неделями. Я совершенно ничего не хочу менять в своей жизни. Не. Хочу. Мне нужен покой — я привык к нему, живу с ним, сплю, ем и дышу им же. Ничто не должно нарушать моё душевное равновесие, тревожить мысли, приводить в смятение дух и лишать способности чётко мыслить и принимать разумные решения. Ничто. Никто. Но эта тяжесть в груди… Я чувствую себя так, будто во мне появилась маленькая трещинка — незаметная, неощутимая поначалу, но с каждым днём всё более удлиняющаяся, прошивающая тонкой змейкой всего меня. Я боюсь того дня, когда однажды расколюсь надвое — потому что уже чувствую себя так, будто во мне вертится ещё один Драко Малфой — с опасными мыслями, тёмными желаниями и запретными размышлениями. Возможно, я схожу с ума. Возможно, мне придётся бороться с самим собой. Мой ум озлоблен, раздражён и неспокоен. Вокруг меня кипит жизнь, а я как будто умер давно, но даже сам не заметил, как это произошло. Когда. Моя совесть убита, стыд во мне подох — хорошо, что не в медленных муках — и трупный смрад витает вокруг меня, просачиваясь сквозь поры кожаной оболочки, что удерживает внутри кровавое месиво: гниющее и разжиженное. Неужели никто не чувствует запаха разлагающегося трупа? Каждое утро, вглядываясь в собственное отражение, я не вижу ничего в своих глазах. И если глаза — это отражение души, тогда я пуст внутри. Но… Меня боготворят лицемеры, составляющие высшее общество. Для меня открыты практически все двери Магической Британии. Я могу получить всё, что пожелаю. Я. Я. Я. Мне нравится. Ведь так? Мне нравится моя жизнь. Но эта тяжесть в груди… Ноет всё время, нестерпимо жжёт иногда. Сука, ну отчего хреново-то так, а? Барабанная дробь по дверному полотну костяшками пальцев срывает меня с крючка собственных размышлений, и я гоню от себя мысль, что… нервничаю? Предвкушаю? Что я чувствовал этим утром, когда выслушивал доклады об обстановке в Резервации? Когда отдавал распоряжения по поводу заключённой Грейнджер, читая письмо от Блейза по поводу завтрашнего раута в поместье Гринграсс, кривясь от его пошлых намёков — что я чувствовал? Я не задаю себе вопрос, на который не могу ответить. Не вникаю, не интересуюсь, не анализирую. Намеренно. Но когда я вижу возле неё местного целителя — внутри рычит что-то, и я отдаю себе отчёт, что во мне, оказывается, живёт некая тварь. Она мирно дремала всё это время, но, потревоженная появлением этой кудрявой ведьмы, вдруг проснулась, задирая заострённую морду вверх с огромными, подрагивающими ноздрями. Принюхиваясь, чувствуя запах крови… Что я делал, находясь рядом с Грейнджер? Издевался? — Да. Выводил из себя? — Безусловно. Я получал удовольствие от её гнева, устилающего засахаренным, приторно-сладким мёдом зияющие дыры во мне — там, где должна быть моя душа, которой я лишён. Что делал он, находясь рядом с ней? Не думай об этом, Драко — не думай. Я пошёл в мир маглов и умыкнул Грейнджер, окунулся в эти огромные глаза ненависти, непринятия и гордости — получил в свои владения. В свою Резервацию. Резервация принадлежит мне, а то, что моё — то моё. Следовательно — она… Моя. Так какого хрена Лонгботтом делает рядом с ней? Как он смеет привести Грейнджер сюда и быть рядом — стоять с таким невозмутимым видом, будто имеет право на неё, заявляя об этом, провоцируя меня. Раздражая. Эта мысль натуральным образом порыкивает в моей голове, заглушая голос разума, которого я, видимо, лишился в один дождливый вечер — перенесясь в людской зачуханный городок. Когда прижимал к картонным стенам спичечной коробки, что у маглов принято называть квартирой, ту, которую так яростно презирал в школе. Эта тяжесть в груди… Грейнджер. Ты трахалась с ним? Позволила трогать себя? Трогала его в ответ? Выгибалась в тот момент, когда он толкал в тебя свой чистокровный хрен? Стонала? Чёрт возьми, тебе-то что, Малфой? Не думай об этом. Не думай. В висках ломит, а корень языка немеет, превращаясь в кусок бестолковой мышцы, что чувствуется такой инородной в полости рта — лишней, вызывающей желание выплюнуть бесполезную плоть, вытерев рот. Ладони становятся влажными, и я ощущаю, как пульсирует вена на моём виске. Что со мной? Я никогда не боролся с разрушением, приспособившись к нему, получая некое удовольствие от наблюдения самого процесса крушения чужих надежд, падения с высоких пьедесталов надуманной морали и уничтожения человеческих душ. Но я никогда — никогда не испытывал подобного распада внутри себя. Как много времени они провели вместе? Чем занимались? Меня ломает от потока обрывочных мыслей в голове, что формируются в вопросы, сердце колотит ошмётком мяса в грудной клетке — с болью, чувством, с оттягом. Никто из них не знает, что происходит у меня внутри — не видит надвигающуюся бурю, и я знаю — сука, я чувствую, что не смогу удержать этот разрушительный ураган под контролем. Тихий женский выдох — едва уловимый, лишь мимолётное движение грудной клетки, и я стираю раздирающие меня мысли, превращая их не во что иное, как в содранные буквы с замутившейся поверхности моего сознания. Под моими ногами бездна ужаса, покрытая тонкой плёнкой самообладания — вперёд Малфой, танцуй на хрупких мембранах, проверяя прочность. Я намеренно концентрируюсь на Лонгботтоме, выискивая в выражении его лица мельчайшее доказательство заинтересованности в Грейнджер — в том самом, связанном с плотским, смысле. Он трахает Уизли — ему надоело пихать свой член в одну и ту же дырку? Я буквально разъедаю лицо волшебника своим взглядом, сдираю кожу с костей его тела, чтобы рассмотреть — удостовериться — в прозрачности намерений по поводу стоящей рядом с ним — отойди от него, отойди сейчас же — Грейнджер. Словно натренированная, натасканная ищейка — выискиваю, вынюхиваю, высматриваю. Возможно, это всё проделки твари, притаившейся во мне — я не знаю. Я ищу. Ищу. И ничего не нахожу — ни нервных подёргиваний рук, отведённого на мгновение взгляда при упоминании вещей, что заставляют испытывать неловкость и гневное негодование. Никакой вербальной защиты в ответ на моё коммуникативное воздействие, летящее грязными пошлыми намёками практически в лицо Лонгботтому. Ничего. Тело, как и лицо — никогда не лжёт. И с этим утверждением может поспорить только Окклюменция, но это не та ситуация. Я знаю, как реагирует Лонгботтом, стоит посягнуть на то, что ему дорого — не действий даже, а всего лишь слова достаточно для того, чтобы этот спокойный, уравновешенный с виду парень в мгновение ока превратился в разъярённого зверя, что когда-то красовался на красно-золотых факультетских флагах Хогвартса. Я очень хорошо помню, как именно реагирует этот чистокровный, если отобрать то, что принадлежит исключительно ему. Отлично помню. Мне известно о его больном мозоле, но наступать на него я не собираюсь. Не сегодня. — Малфой, ты… — Помолчи сейчас, Грейнджер. Дождись своей очереди… Ничего нет — между ними ничего нет. Пока нет, Малфой — услужливо шепчет мне мой внутренний противный голос. Не будь идиотом — бывшие члены Сопротивления, однокурсники, возможно, даже старые друзья, впервые встретились после восьми лет разлуки — очевидно же, он хочет ей помочь, оберегая — сдержанно звучит мой голос разума. Мне кажется, из моих ноздрей валит серый дым, или это пелена гнева застилает глаза — как бы там ни было, я едва возвращаю самоконтроль и отпускаю эти разрушительные мысли, растворяя их не без труда, но всё же… Отказав Логботтому в его просьбе. И если целитель для меня — претензия, со своими качествами и достоинствами, желающая признания другими людьми, то Грейнджер… С Грейнджер всё по-другому: моё восприятие, реакции и даже взгляд мой меняется — я чувствую это — стоит только посмотреть на неё. Я чувствую, ощущаю, как тяжело, грузно и не спеша в моей груди оседает нечто. Размещаясь поудобней, заполняя лёгкие, сжимая до болезненных спазмов моё сердце, разжижая кровь. Эта ведьма вынуждает меня действовать, совершать поступки, принимать решения, отказываясь от каких-то возможностей — нормально жить, к примеру. Грейнджер — это чистый вызов. А я никогда не мог оставить вызов без ответа. Напоследок дунув на гаснущий костёр моего помешательства, раздувая своим обращением к ней тлеющие угольки неутихающего пламени — Лонгботтом покидает пределы кабинета. А я сосредотачиваюсь на ней. Грейнджер заплела волосы в уже привычную косу, перебросив ту за плечо, но кудряшки на затылке слишком коротки, чтобы быть пленёнными в тугом плетении. Они вихрятся на затылке, выскакивают у виска, будто демонстрируя вопиющую несправедливость, призванную подчинить и покорить. Такие же непослушные, сложные и непокорные, как и их хозяйка. Она стоит вполоборота и продолжает пялиться на входную дверь. А я хочу, чтобы она смотрела на меня. Разве это так сложно — посмотреть мне в глаза? Не смотрит. На меня смотри. Только на меня. Не смотрит. — Не советую тебе делать ставку на Лонгботтома — это не лучший вариант для тебя. Не вздумай даже взглянуть в его сторону, помыслить о нём, заинтересоваться им как мужчиной. Не смей. Иначе я… Что ты? Что ты сделаешь, Малфой? Посмотри на меня, Грейнджер, ну же. И она смотрит — разворачивается и одаривает этим взглядом, что снится мне в те короткие мгновения, когда организм просто вырубается от постоянной усталости, но даже изнурённость не спасает от тёмных вод цвета её глаз, в которых я непременно тону из раза в раз, барахтаясь, пытаясь спастись и вдохнуть, но лишь усугубляю собственное положение и, в итоге сдавшись, камнем иду ко дну. А надо мной смыкаются опасные, темнеющие воды. Я вижу только их и ничего больше. Только их. Они опасны, Малфой — эти воды опасны для тебя. Вернись туда, где ты знаешь, как себя вести — где правила устанавливаешь ты сам, а не прогибаешься под чужими. Давай же. Я должен взять себя в руки — мне необходимо вернуться к прежнему себе. И я делаю то, что делал до этого уже не раз — то, что мне знакомо, привычно и является стандартной формой поведения. Я иду по проторенной дорожке — ровной, вычищенной, без единого ухаба и острого камешка. — Не советую тебе делать ставку на Лонгботтома — это не лучший вариант для тебя. Я вывожу Грейнджер из себя. Опять. Как и при каждой нашей встрече. Говорил ли я с ней хоть раз спокойно, не считая короткого рандеву в карцере? Слышал ли спокойный тон в ответ? Мне кажется — с ней я вообще не умею разговаривать. А она смотрит… Не этого ли ты хотел? Чтобы она смотрела. Но в этих глазах в это самое мгновение полыхают злость вперемешку со смущением, вызванные неучтивыми словами, что выскакивают из моего рта раньше, чем мозг успевает обработать их. Где твоё воспитание, Малфой? Оно растворяется в тот самый миг, стоит карим радужкам обратить внимание на меня. Мне становится легче — я словно был полностью голый, а сейчас набросил свою мантию, прикрывая обнажённое тело от чужих глаз, обретая былую уверенность в себе, не позволяя дурацким мыслям биться внутри моей черепной коробки, создавая звуковой хаос обрывочных слов и предложений. Грейнджер злится, ярится, пытается угрожать, и это мне знакомо — ведь другого я не знаю. Мне настолько комфортно в этом сгустившемся в противостоянии воздухе, что я теряю над собой контроль, забывая — эта ведьма опасна не только своим обликом, своими словами, но и своими действиями… И стоит ей поднять лишь руку с намерением нанести мне удар, как прошлые мои поступки — неправильные, нелогичные, разрушающие меня изнутри — атакуют разум, застилают глаза, звучат в моих ушах вкрадчиво-насмешливым тоном, возрождая убаюканную ярость. Позволил безнаказанно ударить себя раз — второй не позволяй… И я не позволяю. Не позволяю ударить. Не позволяю голосу разума усмирить всколыхнувшийся гнев — более того, подпитываю это чувство острыми словами, летящими в меня заточенными стрелами от полыхающей Грейнджер. И этот огонь в ней не менее разрушителен, чем тот, что горит во мне. Возможно, и она не умеет говорить со мной… Я готов и дальше гореть вместе с ней — до чёрных угольков, до серого пепла, до скончания веков, но внезапная влага тушит во мне обжигающий костёр — с шипением, оставляющим по себе тоненький дым горечи и едкий запах отчаяния. И эта влага — в её глазах. Я не хочу видеть её слёзы. — Грейнджер. Я не могу видеть её слёзы. — Грейнджер. Ну же! — Грейнджер. Верни её — разве не видишь, как она застыла, потерявшись в тех ужасах, которые ты ей пообещал? Внезапно опять. Ноет в груди… Она практически не дышит, застывая, словно заколдованная Петрификусом, пребывая в объятиях всепоглощающего страха — и я, драккл меня раздери, никогда ещё не видел этого выражения в её глазах. Вернись. Я никогда не сделаю подобного. И не позволю такому случиться с тобой. Клянусь. Только вернись. — Грейнджер. Резкие, внезапные сокращения грудной клетки вынуждают меня схватить её за руки — успокоить — и я лишь отдалённо понимаю, что и сам перестаю дышать нормально. Неужели я настолько ужасен в глазах Грейнджер? Она видит во мне монстра? Мужчину, потерявшего свою человечность? Волшебника, напрочь лишившегося моральных устоев? Ноет в груди… и колет теперь уже. Она не возвращается — бежит от меня в темноту, рискуя потеряться, лишь бы подальше от меня. Знакомая злость возвращается ко мне, но в этот раз она приходит не одна: возражение и несогласие сцепляются между собой, вступают в симбиоз, создавая нечто новое, невообразимое и внезапное. Протест. Я не позволю тебе, Грейнджер, убежать от меня — не позволю. Не разрешаю. Запрещаю. Строго-настрого. — Грейнджер!!! Сильнее сжимаю руки девушки и дёргаю на себя хрупкое тело в попытке привести в чувство, потому что ещё немного — и я сам потеряю ощущение реальности. Взмах ресниц, некое осмысление в глазах, и я могу дышать свободней, словно на моей шее была затянута удавка, но я не замечал этого, пока не освободился. — Что?! — она кричит, набрав полную грудь воздуха, и это хорошо, ведь он попал по назначению. — Что? Прости меня. Всматриваюсь в её лицо, не упуская из виду малейшие изменения, минимальные сокращения мышц, вслушиваясь в ритм её дыхания, и будь я проклят, но мне кажется, что я пытаюсь даже услышать шум крови Грейнджер, чтобы убедиться, в порядке ли она. — Пусти.        Внезапно мысль: никогда, Грейнджер — никогда.        Отрываю свои руки от неё, но глаз оторвать не могу — осознаю это, понимаю, но ничего не могу с собой поделать.        Прекрати, Драко.        Там, где ныло, болело, кололо — сейчас лишь чувство давящей тяжести, мешающей глубоко вдохнуть, не позволяющей расправить лёгкие в полною силу.        Она смотрит на меня в ответ так испытующе, недоверчиво, опасливо, но — мне позволено вздохнуть немного глубже — в ней нет того страха, который плескался в этих больших глазах ещё несколько мгновений назад.        Она боится не тебя. Она боится твоей власти над ней.        У неё две крошечные родинки на правой щеке и веснушки на кончике носа — едва заметные при этом освещении, но всё же различимые с моего расстояния. Я уверен, что с появлением яркого весеннего солнца они проявятся более явно и не ограничатся одним маленьким участком кожи.        Красиво получится.        Всего один резкий выдох, и глаза, не спрашивая разрешения моего разума, уже отмеряют ритм сокращений грудной клетки Грейнджер, прослеживая путь воздуха и замирая на губах девушки.        Тонкий волосок, сбежавший, что неудивительно, из заточения незамысловатой причёски, прилип к краешку её верхней губы. Рот приоткрыт, позволяя кислороду свободно проникать в лёгкие, раз уж привычное дыхание через нос сейчас недоступно. Очерчиваю глазами контур губ, задерживаясь на мгновение в уголке, и зависаю, впитывая полную картину.        С этих губ слетали проклятия и слова ненависти, острые речи и тихий шёпот презрения… Видимо, горечь, вплетённая в слова, придала этим губам такой насыщенный оттенок.        На вкус они тоже горчат?        Отрезвляющая пощёчина от Грейнждер всё же прилетает — но не от девичьей ладошки, а от резкого вдоха.        Я вздрагиваю резко, смаргивая наваждение, пытаясь хотя бы сделать вид, что собран и спокоен.        Как же…        Отойди от неё, Малфой, отойди сейчас же. Неловкость, намёк на смущение и тонкий налёт страха вынуждают меня разорвать зрительный контакт, запихнуть вопящие мысли подальше в уголок сознания, и вот я уже перебираю перья Тартериуса, сам не понимая, как оказался возле филина.        Выверенный вдох, собранные воедино ошмётки самообладания и Грейнджер позади меня, выслушивающая новые условия пребывания в Резервации.        Лёгкое взаимное поддразнивание друг друга — как пройти мимо клетки с диким животным — ощущается как нечто привычное, но не вызывающее смертельный взрыв, а просто… странно успокаивающее, что ли, и я чувствую, как напряжение покидает моё тело.        — Почему я здесь, а не на кухне?        Что я там говорил о покинувшем меня напряжении? Потому что этот вопрос, заданный хриплым тоном, полностью лишает меня возможности думать, двигаться и говорить.        Так почему, Драко, она здесь?        Ответь же.        Втягиваю воздух через нос и говорю первое, что приходит на ум, пытаясь поверить в сказанные слова. Придать правдивости, истинности, озвучивая мысли, вдохнуть в них искренность и нотку раздражения.        Я говорю ей о неуравновешенности, взрывном характере и что-то там ещё…        Да — всё так, как я и сказал. Грейнджер опасна — я это уже выяснил. Будет лучше, если я смогу контролировать каждый её шаг. Именно так.        Я веду её в архив, пытаясь не обращать внимания на то, как неприятно холодит затылок шепчущее вдогонку сознание:        Обманывать себя — это некий способ «неосознанной защиты» от неприятных переживаний и открытий.        «Самообман» — выбивает ритмом моё сердце.        «Заткнись» — перекрывает глупый стук мой голос разума.        Я не сбегаю от Грейнджер, едва показав ей помещение и абстрактно очертив её обязанности — ни в коем случае. Просто именно в это время я должен находиться в другом месте — там, где не нужно бороться с собой, там, где могу выбросить из головы сегодняшнее утро.        Вот поэтому ухожу как можно быстрее от этой девушки.        Каждый мой шаг сопровождается ударом сердца, выбивающим буквы, что складываются в одно лишь слово. С. А. М. О. О. Б….        — Заткнись, — ударяю себя в грудь, пресекая все мысли о сегодняшнем утре.        Но эта тяжесть в груди…              *** Пятичасовой чай. Устраивается обычно с 16 по 18 часов. На таких мероприятиях приём пищи чисто символический, иногда сопровождается танцами, спаси Мерлин каждого присутствующего мужчину. Пудинг, омлеты и голодные дамы. Цель послеполуденной чайной церемонии — поразить и удивить гостей. Поэтому хорошая, мудрая и опытная хозяйка тщательно подходит к выбору угощения, платья, вида сервировки стола и цветовой гаммы. Темы для разговора, цветовая палитра сочетаний цвета скатерти и салфеток, сладости — всё должно соответствовать времени года и погоде. Внимание уделяют даже сочетанию цветов в угощении: цвета начинки сэндвича тщательно выбирают в соответствии с общей гаммой стола, бумажные украшения аккуратно раскладываются вокруг кусочков лакомства. Чай — не утоление голода, а «мостик» между ланчем и обедом. Поэтому в качестве угощения домашние эльфы подают сэндвичи с огурцом, пастой из анчоусов, яйцом и кресс-салатом с тонко нарезанной ветчиной; при этом ломтики домашнего зернового хлеба сбрызгиваются маслом и натираются домашними специями. Приветствуются свежие фрукты, щербеты, печенье и разнообразная выпечка. Таким образом, тщательно и заботливо подготовленное чаепитие, искусно поданные лакомства, благоприятная атмосфера, соответствующие гости и правильно подобранная тема беседы превращает чаепитие в важное светское мероприятие, принять участие в котором для определённых социальных групп, в данном случае это чистокровные волшебники, необходимо. Во-первых, организуя такое чаепитие, хозяева преследуют цель удивить и поразить своих гостей. Хозяйка показывает, насколько она мудра, образованна, гостеприимна. Во-вторых, дамы получают прекрасную возможность продемонстрировать свои новые туалеты. Для молодёжи первые чайные визиты служат репетицией большого выхода в свет, тренировкой умений вести светские беседы. Принимая участие в чаепитиях, дамы обмениваются опытом приёма гостей, «набивают руку» перед более грандиозными приёмами, учитывая, что для дам далеко не все светские мероприятия доступны. Более того, организация таких встреч поддерживает социальный статус приглашающих. Особое значение придаётся беседе: выбору темы, тону, манере ведения беседы. Вольная манера разговора, непринуждённая обстановка и переливание из пустого в порожнее. Меня давит эта показная свобода. Кроме того, проблема данного мероприятия заключается ещё и в том, что вокруг не наблюдается ни одного графина с напитком золотистого оттенка и высоким градусом. Неприятное покалывание прошивает мои плечи, концентрируясь в позвоночнике, и расходится тонкими лучами до самых лопаток. Взгляд. Непрерывный, призванный привлечь внимание. Чёрт. Будет ли верхом невоспитанности, если я призову бутылку огневиски с помощью Акцио? — Скажите мне, какой толк устраивать все эти бессмысленные мероприятия? — Блейз ворчит еле слышно, держа при этом фарфоровое блюдце, аккуратно потягивая чай из расписанной наверняка вручную чашки. Это зрелище так нелепо, как и вся показная серьёзность Забини. Тео хмыкает в ответ, рыская глазами по огромному залу, и, судя по тому, как его зрачки застывают, концентрируясь на одной точке где-то за моей спиной — Пэнси найдена. — Подобные мероприятия проводились ещё до того, как лорд Волдеморт ввёл моду на дружественные татуировки, — тяну небрежно, и меня забавляет то, как брови Блейза ползут вверх в реакции на мою фразу. — Некоторые вещи вечны — мы же отдаём дань прошлому, соблюдая их, — он закатывает глаза, видимо, насмехаясь над моими словами. — Это традиции.        — Ты нудный иногда, знаешь? — скептическое выражение лица Блейза сменяется на показательно-обеспокоенное, и в этот раз уже моя очередь закатывать глаза.        Тео, стоящий напротив меня, приходит в движение, ловко забрасывая на пролетающий мимо поднос маленькую тарелку с остатками сэндвича и, видимо, удостоверившись, что его жена не собирается сбежать от него прямо во время вечернего чая, переводит свой взгляд на меня.        — Кстати о занудах, — он слегка прищуривает глаза и от этого едва уловимого жеста мои мышцы деревенеют. — Как поживает наша несгибаемая Гермиона Грейнджер?        Он так пристально смотрит на меня, будто пытается разгадать тайные записи в заколдованном пергаменте, но вот дело в том, что я никому не позволю прочитать меня. Никогда.        — Так же как и все заключённые в моей Резервации, — мне хочется выпить, и я мысленно уже планирую найти какого-никакого эльфа и потребовать стакан огневиски. — Она ничем не отличается от остальных.        Нет, стакана будет маловато — мне нужна, как минимум, бутылка.        — Правда? — вкрадчиво спрашивает Нотт, продолжая сверлить меня глазами, и это пристальное внимание начинает раздражать меня. — Во время суда ты был так сосредоточен на процессе, что прокричи я тебе прямо в ухо Аваду — вряд ли бы заметил.        Судя по отсутствию комментариев со стороны притихшего Блейза, понимаю, что подобный разговор уже имел место между этими двумя, но я никак не реагирую на явно сквозящую подозрительность в тоне Тео.        Я просто растягиваю губы в улыбке, немного опуская подбородок и склоняя голову набок. Не отрывая глаза от Тео. Врезаясь взглядом. Напоминая, кто я такой.        — Захотел трахнуть её, как только увидел, — краем глаза улавливаю, как застывает Блейз, резко переведя на меня взгляд. — На суде думал о том, как это провернуть, если Грейнджер вдруг попадёт в твою Резервацию.        Сказав это, я продолжаю смотреть на Тео, практически не мигая — прямо, уверенно и с некой долей раздражения. Потому что действительно раздражает.        Тишина между нами создаёт подобие вакуума и лишь на периферии — где-то там, вокруг этого безмолвия — слышен гул гостей поместья Гринграсс.        Стук чашки о блюдце разбивает плотное, лишённое воздуха и непринуждённости пространство, и смех Блейза завершает этот момент.        — Твою мать, Драко, — он озирается по сторонам, убеждаясь, что вокруг нас нет любопытных ушей. — Тебе стоит поработать над своими шутками, — он продолжает улыбаться, качая головой, но я всё так же смотрю на Тео. — А лучше вообще не пытаться — получается хреново.        Выдерживаю ещё пару мгновений и поддерживаю Блейза, хмыкая в ответ на его слова. Я вижу, как в глазах Тео мелькает напряжение вперемешку с некой долей беспокойства. Мне не нравится. То что я вижу.        Но только Нотт собирается бросить в меня очередной набор слов, как голос моего отца, звучащий за спиной, вынуждает его сморгнуть все свои намерения.        Отлично.        — Драко, Теодор, — отец обходит меня, становясь по левую руку. — Блейз, — парни как по команде учтиво склоняют голову в вежливом приветствии.        Люциус Малфой, как всегда, неразлучен со своей тростью. Он взмахивает ею в сторону и, слегка поворачивая голову, произносит:        — Полагаю, вы знакомы с мистером Гилбертом Уимпилом, — Люциус переставляет трость слишком близко к ботинкам Блейза, и тот, едва покосившись вниз, незаметно переставляет ноги подальше от острого основания. — Глава комиссии по Экспериментальным Чарам.        Я наслышан об этом волшебнике и его нездоровых увлечениях, но меня мало интересует, кто и каким образом использует собственный член, так что плевать.        — Молодые люди, — приглушённый, льстивый голос вызывает чувство тошноты и отвращения. — Будущее волшебного мира, — низкорослый мужчина входит в поле моего зрения. — Очень приятно видеть вас.        Тео и Блейз с вежливыми минами отвечают на расспросы Уимпила, но я совершенно не заинтересован в этой беседе и не собираюсь делать вид обратного. Я всё ещё хочу выпить.        Апатично отмечаю, как мой отец извиняется и отходит в сторону, направляясь к сидящей рядом с миссис Гринграсс матери. Я опять чувствую на себе настойчивый взгляд, охватывающий мои плечи обманчиво тонкой паутиной — липкой, а оттого и неприятной.        Веду плечами, пытаясь сбросить это противное ощущение, слегка повернув голову в сторону и опустив подбородок к плечу, давая понять — я осознаю, вижу и знаю.        Мгновение, и я свободен от цепкого захвата.        — … практически подарив поселение, разрешая распоряжаться заключёнными по собственному желанию, — обрывки фраз Уимпила привлекают моё внимание, и я сосредотачиваюсь полностью на нём, отметив едва нахмуренное выражения лица Блейза, — это же такая возможность для…        — Для чего? — наверное мой голос звучит слишком громко и внезапно, так как коротышка с горящим нездоровым блеском в глазах вздрагивает, запинаясь, но тут же, взяв себя в руки, растягивает губы в непривлекательной улыбке, разворачивая корпус тела в мою сторону. — О, мистер Малфой, — я отмечаю про себя, что кончик его носа приподнят, демонстрируя широкие ноздри, вызывая ассоциации со свиным рылом. — Я бы мог облегчить немного вашу ответственность и взять себе, скажем так, несколько десятков заключённых, — Уимпил настолько воодушевлён, что я замечаю выступающие прямо сейчас капли пота над его верхней губой. Вроде бы у Тео отвисла нижняя челюсть — но я не уверен, так как он тут же отворачивается к очередному пролетающему мимо подносу, уж слишком долго выбирая закуску. Киваю головой, демонстрируя полную увлечённость в излияниях Уимпила, заинтересованно приподнимая бровь. — И для каких же целей вам может понадобиться столько людей? — мой голос спокоен, и в нём звучит некое побуждение к продолжению разговора. Не в силах совладать с собой, карлик с поросячьим рылом довольно потирает руки, предвкушая получить то, о чём он, несомненно, уже давно мечтал. — Ну, — он ухмыляется, демонстрируя ряд мелких зубов с широкими щелями между ними. — Крепким, здоровым девушкам и мужчинам всегда найдётся применение в моём доме, — Уимпил на мгновение выпускает свой язык на обозрение, слизывая что-то с уголка своего рта, и я понимаю, что до сегодняшнего дня понятие «отвращение» мне было неизвестно. — Их услуги весьма разнообразны, но поверьте, — он слегка наклоняется ко мне, обращаясь заговорщицким тоном, — эти услуги призваны дарить удовольствия и наслаждения. Уимпил подмигивает мне, широко улыбаясь, совершенно не замечая, что я никак не реагирую на его пылкую речь. — Могу я попасть в вашу Резервацию и присмотреть себе парочку достойных моего внимания экземпляров? — волшебник хихикает в свой кулак, напоминая мне Амбридж с её подобными ужимками, вызывая очередную порцию тошноты, хотя я ещё и предыдущую не переварил. — Нет, — отвечаю спокойно. Тупое хихиканье резко прерывается, и Уимпил смотрит на меня так, будто я позарился на его волшебную палочку. — Но почему… Я выдерживаю паузу и внимательно вглядываюсь в глаза волшебника, пытаясь разглядеть его душу, но эта попытка всего лишь пустая трата времени — в этом тучном теле нет ничего, кроме заплывших жиром вонючих внутренностей. Гнилых. — Вы, вероятно, слышали о Международной Конфедерации Магов, — мой голос вполне спокоен и манера речи призвана подарить собеседнику чувство покоя и безопасности. — Как и о том, что наш Повелитель заинтересован в восстановлении членства в этой организации, — улыбка уже давно покинула лицо Уимпила, но вот от меня не так легко избавиться, пока я сам того не захочу. — И помнится мне, — я щёлкаю пальцами практически у его лица, делая вид, что вспоминаю, — Конфедерация в 1692 году издала указ с перечнем минимальных стандартных правил поведения с заключёнными, — я слышу, как кашляет Блейз, несомненно, маскируя смех. — Даже Азкабан в своё время существовал в соответствии с этим указом, как бы это ни было странно, — я понижаю голос практически до шёпота, сокращая расстояние между мной и Уимпилом. — И я не припоминаю, чтобы в этом перечне из сотен пунктов был хоть один, позволяющий использовать узников в качестве сексуальных рабов, — последние слова я практически выплёвываю в это мерзкое мясистое лицо, — для удовольствия и наслаждения. Он хлопает глазами, словно юная волшебница в немом изумлении, а тонкие губы сжимаются в ровную линию — он хочет сбежать, но кто сказал, что он хозяин положения? — Как вы удачно заметили — это моя Резервация, и только я решаю судьбы тех, кто в ней содержится, — сталь в моём голосе поражает даже меня самого. — Никто не имеет доступа на территорию, кроме Повелителя, Главы Магического правопорядка, Главнокомандующего и его подчинённых, а вы, вроде как, не являетесь ни одной из вышеперечисленных личностей, — он открывает рот в попытке сказать что-то, но я ещё не закончил. — Но, мистер Уимпил, всегда можете обратиться со своей блестящей просьбой непосредственно к лорду Волдеморту, — узкие глаза достопочтенного волшебника расширяются в ужасе, и вот сейчас он уже даже не пытается сказать хоть что-то, захлопнув свой поганый рот. — Всего доброго. Высказав последние слова — я продолжаю сверлить взглядом этого противного старикашку, наслаждаясь тем, как стыд заливает его толстую шею, а красные пятна смущения расцветают на обвисших щеках. — Эээ… — он тянет букву, несомненно, пытаясь выйти из щекотливого положения, тушуясь под моим взглядом. — Всего доброго, господа, — Уимпил произносит прощание, вперив глаза в пол. — Было приятно поболтать с вами. О, — он резко поднимает голову, глядя преувеличенно радостно куда-то мне за спину, — Мистер Каучер.        Волшебник бросается прочь, оставляя нас троих смотреть молча друг на друга в попытке переварить всю эту, несомненно, занимательную беседу. Женский смех мелодичной песней облетает искусно декорированный зал и затихает, поглощённый стенами, вычурно покрытыми художественной росписью.        — Кто ещё думает, что никакого мистера Каучера не существует? — Тео медленно произносит слова, одновременно потирая виски. — Старый извращенец, — парень качает головой в искреннем недоумении. — У меня голова разболелась от его идей.        — Как прекрасно, что в моём владении лишь кабинет в Министерстве, — задумчиво произносит Блейз, разряжая накалённую обстановку. — Никого не интересует Отдел магического транспорта. Звон разбитого стекла привлекает общее внимание, и я вижу, как один из волшебников взмахивает палочкой, пытаясь применить Репаро к разбитому стакану, но вот только мужчина промахивается из раза в раз, пока его жена с пунцовыми щеками хватает его руку, силой вытаскивая из сжатых пальцев волшебное древко. — Я более чем уверен, что к вечеру половина этих господ перепутает адреса в каминах, — Тео подавляет смешок, обводя глазами присутствующих гостей. — Алкоголь и каминная сеть породили немало чудесных союзов, — философски замечает Блейз, скользя глазами по заднице прошедшей мимо молодой волшебницы. Фыркаю в ответ на слова Забини, серьёзно настроившись на поиск алкоголя в этом доме — ведь удалось другим как-то найти напиток, что, несомненно, приукрасил этот скучный вечер. — Я иду искать что-то более крепкое, нежели английский чай, — сообщаю парням, попутно наблюдая, как через толпу галдящих женщин к нам пробирается Пэнси. — Драко, — голос Тео заставляет меня остановиться и вопросительно взглянуть на него, — ты давно не появлялся в Нотт Мэноре, — он не продолжает, прекрасно понимая, что я в курсе, о чём он говорит. Уже несколько недель мы не собирались вместе — это самый длинный период за все послевоенные восемь лет. Тео обеспокоен. Бросаю короткий взгляд на Блейза, внимательно рассматривающего что-то на моём лице, и даже этого достаточно, чтобы понять — он тоже. Тоже обеспокоен. — Я был немного занят, — успокаивающе говорю им обоим. — В ближайшее время зайду как-нибудь. — У тебя всё хорошо? — голос Блейза звучит непринуждённо. Слишком непринуждённо, чтобы я поверил. — У меня всегда всё хорошо, — говорю надменно, ухмыляясь. — Увидимся. Ведь у меня действительно всё хорошо, не так ли? В этом зале, наполненном дышащими телами, поглощающими весь воздух, слишком шумно. Душно. Все эти искусственные улыбки, показательная вежливость, скрывающая голодную прогнившую душонку, жаждущую новых порций лживых сплетен и неясных слухов, утомляют. Зловоние сочится из каждой незаметной трещины в этих стенах. Лицемерие правит этим местом. Этим миром. Всеми нами. И скрытые мотивы. И похоть. Кстати, что до похоти и лицемерия… Огибаю плотную стену из щебечущих волшебниц, игнорируя любые поползновения в мою сторону — просто прохожу мимо каждого, кто пытается подойти ко мне, не говоря уже о том, чтобы заговорить. Выхожу из зала, окунаясь в прохладную тишину, нашедшую место в сгущающихся сумерках длинного коридора. Делаю несколько шагов вглубь и вдыхаю полной грудью неиспорченный другими примесями воздух, с облегчением прикрыв глаза. Всего лишь на секунду. Или две. Звук закрывающейся двери позади меня завершает мгновение моего покоя, и я, смотря перед собой, направляюсь в конец коридора, не оборачиваясь назад. Ковёр под ногами приглушает стук тонких каблуков, но я могу посчитать каждый сделанный ею шаг. Совершенно наобум толкаю первую попавшую на глаза дверь и, не закрывая ту за собой, вхожу внутрь помещения, практически сразу понимая, что попал в кабинет мистера Гринграсса. Мои глаза тут же находят низкий столик со всевозможными графинами разной степени наполненности, и я уверенно направляюсь в ту сторону. Наконец-то хоть что-то приятное. Я никак не реагирую на движения позади меня, продолжая наполнять два стакана огневиски, слегка расстраиваясь отсутствию льда. Беру напитки и, разворачиваясь к сидящей на диване девушке, молча протягиваю ей один из стаканов. Когда её пальцы смыкаются на прозрачном стекле — сажусь возле неё, делая первый обжигающий глоток. Прекрасно. Она ничего не говорит, взбалтывая напиток, задумчиво разглядывая, как жидкость играет всеми оттенками коричневого при свете свечей. — Итак, — откидываю голову на диван, наблюдая за причудливой игрой теней на потолке, пляшущих безумный танец под потрескивающий ритм расплавленного воска. — Чего ты хочешь от меня, Астория? Она делает слишком большой глоток для человека, что к алкоголю, вроде, непривычен, хотя откуда мне знать о повадках Астории? Мне правда интересно, что ей от меня надо — я носил на себе взгляд Астории целый вечер, не имея возможности избавиться от надоедливого внимания — ненужного и раздражающего. Нежеланного. Женская рука внезапно опускается на моё колено, поглаживая через ткань и поднимаясь выше с каждым ласковым прикосновением. Закрываю глаза, полностью сосредоточившись на тактильных ощущениях и… Ничего не чувствую. Как предсказуемо, Мерлин. Признаю, у меня в штанах стало немного тесновато, но в конце концов — я взрослый здоровый мужчина, и подобного рода прикосновения не проходят бесследно, но… Ощущения. Не чувства. Как жаль — сегодня я мог бы узнать, какого цвета соски у Астории Гринграсс и визжит ли она во всю глотку, кончая. Стоит мне поднять голову, фокусируя на ней взгляд, как ладошка, накрывшая мой полувозбуждённый член, едва уловимо дёргается. Как интересно. — Хочешь, чтобы я нагнул тебя и трахнул прямо на столе твоего папочки? — понижаю тембр голоса, внимательно наблюдая, как едва уловимо меняется выражение её лица — всего на мгновение, но мне достаточно того, что я успел увидеть. Астория убирает ладонь с моего паха и поднимается с дивана, следуя к широкому столу из тёмного дуба, опираясь на него ягодицами. — Да. Оставляю стакан на подлокотнике, не заботясь, что недопитая жидкость может вылиться на дорогую обивку, и резко поднимаюсь на ноги. Я в мгновение ока оказываюсь возле девушки, одним движением руки разворачиваю её и нагибаю над покрытой лаком поверхностью. Кажется, она не дышит, но мне до этого нет никакого дела. Совершенно. Сгребаю в кулак тонкую ткань длинного платья и, придерживая другой рукой невесомый текстиль, резко и без единого промедления засовываю правую руку в кружевные трусики, проводя пальцами по её промежности. Я ухмыляюсь самому себе и наклоняюсь к распластанной подо мной Астории, опаляя своим дыханием её ухо. — Дорогая, — мой голос насмешлив, и я даже не пытаюсь придать ему мягкость, — следуя распространённому мнению — ты должна растечься лужицей от одного только вида моих длинных пальцев, — шевелю фалангами в её трусах, подтверждая свои слова действиями, — или голоса, или что там ещё обо мне шепчут в милых женских компаниях? — немного смещаюсь в сторону, вглядываясь в её лицо. — Так почему ты сухая, Астория? Она ничего мне не отвечает, и только сейчас до меня доходит, что с момента её прихода в этот кабинет Астория не проронила ни слова, кроме короткого «да». — Мне стоит усомниться в своём запредельном умении растворять дамские трусики одной лишь силой мысли? — я слышу, как злость прокрадывается в мой голос. — Или обвинить тебя во фригидности? — делаю один короткий толчок, ударяясь пахом о её зад. — А потом плюнуть и вставить тебе на всю длину с первого раза? — Всё, что ты захочешь, Драко… Да чтоб тебя! Отталкиваюсь от женского тела, одновременно освобождая руку и отпуская задранное платье. Прямо сейчас эта девушка мне противна. Вытаскиваю нагрудный платок из верхней части пиджака и в полной тишине, сопровождающей каждый шаг, направляюсь к оставленному мной стакану на подлокотнике дивана. Мне это необходимо. Чтобы не сорваться. Я опускаю дорогую ткань с вышитыми инициалами Д. Л. М. в янтарную жидкость и отжимаю лишнюю влагу обратно в стеклянную ёмкость. Прикрываю глаза, делаю глубокий вдох и поворачиваюсь к безмолвно застывшей Астории. Она внимательно следит за каждым моим движением расширенными глазами, что вмиг наполняются поблёскивающими слезами. Она смотрит, как я медленно, тщательно и аккуратно вытираю мокрым платком каждый палец своей правой руки. Той, что совсем недавно касалась её промежности. — Я не насилую женщин, дура, — едва сдерживаю себя от того, чтобы реально не заорать во всю глотку. — Ты что, совсем рехнулась? Где твоя гордость, женщина? Гринграсс подскакивает так резко, что у меня рябит в глазах от этого движения. Девушка прижимает к груди одну руку, нервно приглаживая другой уложенные волосы — настолько идеально, что несмотря на мои манипуляции, ни один волосок не выбился из обманчиво небрежной укладки. — Какая гордость, Драко? — она, в отличие от меня, никак не сдерживает свой тон, вскрикивая тонко. — О чём ты говоришь? — проблеск зарождающихся слёз в её глазах вынуждает меня крепче стиснуть зубы. — Ты мой последний шанс, — голос её срывается до тихого шёпота, — ты не понимаешь? Астория опускается на пол, прикрывая лицо руками, а я продолжаю стоять на одном месте, тупо наблюдая за рождающейся на моих глазах истерикой. — Ричард пропал, — она рыдает, и я едва могу разобрать слова сквозь тихие всхлипы. — Если я не сделаю то, чего от меня требуют — его убьют. — Астория поднимает голову и, опуская руки, смотрит прямо на меня. — Я уверена в этом. Чего она ожидает от меня? Что я, нарядившись в рыцарские одежды, возьму её за руку и поведу под венец, дабы спасти её нерадивого любовничка-сквиба? Дам ей свою фамилию, а на себя надену заведомо огромные рога? Злость, ярость, возмущение смешиваются во мне, распространяются по кровеносной системе, заполняя каждую клеточку тела, пытаясь выплеснуться наружу сквозь кожу. И когда за моей спиной резко открывается входная дверь с громко верещащей миссис Гринрасс в окружении возрастных подружек-волшебниц — осознание происходящего предстаёт передо мной в полной мере. Во всём своём неприглядном уродстве. — Что здесь происходит? — голос хозяйки дома возмущён и истеричен. — Мистер Малфой, как вы посмели? Мать Астории пылает праведным гневом, подлетая к своей дочери, обхватывая ту за плечи в показательном жесте защиты, но кому, как не мне, известно — эта девушка никогда не будет в безопасности с такой-то матерью. — Браво, миссис Гринграсс, — я медленно аплодирую напоказ, не отрывая взгляда от покрасневшей от ярости матери Астории, даже не пытаясь звучать тише, хоть и голоса за моей спиной поутихли. — Вы отлично отрепетировали, — прищуриваю глаза в ответ на то, как волшебница сжимает свои пальцы, впиваясь в плечо дочери до побелевших суставов. — Вот только подозреваю, что вы рассчитывали застать меня в куда более компрометирующем состоянии, — вздёргиваю бровь насмешливо, хотя внутри едва ли сдерживаю свой гнев. — Полуголым. Я перевожу взгляд на сидящую у моих ног Асторию, не обращая внимания на возмущённо перешёптывающихся наседок, и я знаю, что она видит в моих глазах — знаю. Более того, я не скрываю свои эмоции по отношению к ней и всей этой ситуации. И эта девушка — молодая волшебница, чистокровная аристократка — буквально съёживается под моим взглядом, становится будто тоньше, меньше, бледнее. Она готовится принять удар. — Мне безразлично всё, что не вызывает во мне интерес, — я смотрю только на неё и никуда более. — Ты мне безразлична, Астория, — она прикрывает рот рукой, безудержно роняя слёзы, оставляющие пятна на её платье. — А ещё я терпеть не могу, когда мной пытаются манипулировать. Довольно с меня дешёвых игр на сегодня. Разворачиваюсь к выходу, но тучная миссис Гринграсс перекрывает путь, сверкая глазами, готовая напасть, словно змея, в любую минуту на ничего не подозревающую жертву. Но вот только с жертвой она ошиблась. — Подыщите кого попроще, миссис Гринграсс, — всё же моё воспитание не позволяет отдать этой даме должное. — А если подобный фарс или нечто похожее повторится, — я лениво оглядываю каждую из присутствующих дам, — светское общество узнает о предпочтениях вашей дочери, и тогда внезапно исчезнувший сквиб будет вашим единственным шансом избавиться от собственного ребёнка, которого вы, судя по всему, даже за человека не считаете. — Да ты… — Я Малфой — очевидно, вы об этом забыли, — подхожу к ней практически вплотную, вынуждая сделать шаг назад. — Не заставляйте меня напоминать вам об этом, — нервный всхлип Астории никак не действует на меня. — Сомневаюсь, что вашей семье это понравится. Волшебница не мигая смотрит на меня, и я вижу, как её подбородок подрагивает в бессильной ярости. Я жду. И это ожидание — моя последняя уступка, акт вежливости, дань воспитанию. Миссис Гринграсс, опустив глаза, отходит в сторону, освобождая мне путь. Она сдаётся. Мне откровенно плевать, как она объяснит произошедшее тяготеющим до сплетен подругам, какой найдёт выход из сложившейся ситуации — безразлично. Мне всё равно. Я ухожу через камин в гостиной поместья Гринрасс, загребая намного больше порошка, чем требует перемещение. Я не трачу время на то, чтобы задуматься над адресом, произнося чётко и ровно место, куда хочу пойти. — Первая Резервация магической Британии. Северная Ирландия. И только в тот момент, как зелёное пламя растворяется в воздухе, проясняя моё зрение, я понимаю, куда пришёл. Бросаю быстрый взгляд на серебристый циферблат наручных часов, отмечая, что нет ещё и шести вечера. Она может быть ещё в архиве. Прекрати, Малфой… Втягиваю воздух через нос, присаживаюсь за свой стол и, обхватив голову руками, опираюсь локтями о столешницу. Я думаю об Астории — её жизни, дальнейшей судьбе и о выборе. О выборе, которого она была лишена, как только появилась на свет. Эта девушка была заключена в клетку, сколоченную руками собственных родителей — золотую, уютную, но всё же клетку. Изнеженная, ухоженная, холёная — вся её жизнь сплошная подготовка к преподношению. Себя. Кому-то. Тебе известно, как это, не так ли, Малфой? И стоит ли осуждать Асторию за то, что она переступила запретную черту — пусть и не во всеуслышание, тайком, созданную чистокровным обществом — и связалась с безродным, низким и лишённым магии человеком? Стоит осуждать? Не стоит, возможно, но её всё равно осудят — линчуют словами, сожгут сплетнями и развеют по ветру остатки девичьего достоинства. И будь я кем-то другим — поддался бы горьким слезам, сорвавшимся с уголков покрасневших глаз, смягчил бы своё сердце сорванным до шёпота голосом и взял бы эту девушку за руку, проведя её сквозь громкую толпу, закрыв разинутые рты одним лишь своим взглядом, но… Я не могу быть её спасителем. Не стану им. Я — нехороший человек. Моё сердце почернело, превратившись в обугленный бесчувственный кусок камня — мягкости там нет и подавно. И за руку вести я не буду — не только Асторию, но и кого бы там ни было. Драко Малфой, вот кто я. Точка. Поднимаюсь из-за стола, направляясь прямиком к книжному шкафу, открывая одну из узких дверец. Мне хочется забыться в бутылке бурбона, затуманить голову алкогольными парами, расслабить мышцы в янтарной жидкости — ничего не чувствовать, не видеть, не знать. Не думать. Растворить алкоголь в себе и самому раствориться. Один. Смотрю на полупустую бутылку, пытаясь найти в ней ответы. Два. Искажённое отражение в янтарной жидкости напоминает о моих бесконечных снах. Три. Захлопываю с громким стуком шкаф и, не позволяя себе подумать, что я делаю — выхожу из своего кабинета. В коридор. К приоткрытым дверям, ведущим в архив Резервации. К ней. Я иду быстро, позволяя ногам нести меня вперёд — к полоске света, что прогоняет сумрачные тени, созданные депрессивной осенью, но с каждым шагом замедляюсь, пытаясь быть как можно тише. Свет всё ближе, и я иду к нему, выныривая из объятий вечерней мглы — неслышно, медленно и осторожно. Не в силах ни ускориться, ни остановиться. Я опираюсь о дверной косяк, и мои глаза моментально находят Грейнджер, сидящую на полу спиной ко мне. Так близко и вместе с тем так далеко. Если бы она была на месте Астории — позволила нацепить на себя ошейник и идти вслед за натянувшейся цепью? Смирилась бы со своим положением? Вряд ли… Она не такая, как Астория. Она не такая, как я. Другая. Иная. Не вписывающаяся в привычные для меня рамки. Что делает её такой? Что? Магловская кровь? Связь с избранным Поттером? То, что она выросла в другом мире? В этом кроется секрет? Вопросы. Бесчисленное количество. И ни одного ответа. Но я чувствую разницу: вижу в тёмных глазах, поблёскивающих волосах, дерзких разговорах — эта ведьма насквозь пропитана необъяснимым отличием, полностью состоит из непохожести. Различности. Несоответствия. Я сверлю глазами её затылок, словно пытаюсь прочесть весь обширный список мыслей Грейнджер, собираясь вгрызться в каждую из них и вырвать с мясом — распробовать на вкус. Понять. Прочувствовать. Прикоснуться. Но это невозможно. Как и невозможно навсегда распрямить эти плавные волны убранных каштановых волос, вынудить их прямыми линиями спадать на спину идеальной ровностью, без единого кудрявого изъяна. Пригладить можно, распрямить — никогда. Её волосы… Кончики моих пальцев покалывает от внезапно нахлынувшего желания прикоснуться к этим завиткам, пройтись от корней до самых кончиков — почувствовать каштановую тяжесть в своих руках. Распустить, освободить и зарыться в них, ощупав гладкость каждого волоска. Вдохнуть, забив этим ароматом свои лёгкие, позволив просочиться в каждую пору, каждую клеточку. Оставить на поверхности кожи этот запах, чтобы вдыхать позже, когда её не будет рядом. Что с тобой, Малфой? Что с тобой, драккл тебя раздери. Я хочу… Как же ноет в груди. … и не хочу. Я, скорее, чувствую, нежели вижу, как Грейнджер напрягается в понимании, что я наблюдаю за ней. Её позвоночник выпрямляется в жёсткую ровную линию, а голова поднимается выше, и я думаю — чёрт, да я уверен в этом — губы её сжимаются, а глаза темнеют, готовясь к очередному противостоянию. А я так устал сегодня от противостояний. С Асторией. С загнивающим обществом. С собой. Устал. И когда Грейнджер поднимается на ноги, оборачиваясь ко мне лицом, врезаясь своими огромными глазами в мои — мне кажется, что она способна выпить всю душу без остатка. Вобрать в себя и уничтожить. Какая жалость, Грейнджер — души во мне давно нет. Ты останешься недовольной, испытывая тот же голод, который чувствую я вот уже долгие годы. Нет, Драко — она не будет испытывать. Она не такая. Она — иная. Я хотел её ненависти, что обжигала мою кожу танцующими языками острых слов, оставляя заострёнными краями жгучие следы презрения и непокорности, но получив это — мне стало мало. Вдруг стало мало. Недостаточно. Чего же ты хочешь, Драко? А она смотрит. Смотрит, выискивая во мне нечто, выслеживая, кроша мои кости, растягивая мышцы. Что ты ищешь, Грейнджер? Что ты ищешь? Там нет ничего. Там пустота, обветренная копотью, обугленные кости, ссохшиеся внутренности. Там нет ничего. Не ищи. А у тебя внутри зелёные леса, пылающий огонь и громкая вода. Ты — жизнь, Грейнджер. Жизнь. А я тлен, подверженный распаду, праху и гнили. Она же полная противоположность. И я — не способный оторвать глаза от её глаз. Грейнджер — свежий глоток воздуха, свободы и непокорности, любви и сострадания. Всё, чем мне не суждено быть никогда. И виноват ли я, что хочу прикоснуться к тому, что непостижимо для меня? Виноват? Дал бы кто ответ, ведь я себе дать его не могу. Меня тянет к ней, притягивает… Если она не подходит ближе — я сам иду к ней навстречу, и неважно, злой я, раздражён или в ярости — я иду к ней. Как сейчас — сокращая расстояние, не отпуская взглядом, не позволяя сделать хоть малейший шаг. От меня. — Каково это — быть свободной, Грейнджер? — вглядываюсь в неё, действительно желая услышать ответ. — Даже если знаешь, что эта свобода временна — как это ощущается? Скажи мне… Может, ты знаешь, Грейнджер — ведь ты была свободной. Так скажи мне — как это? — Ты что, пьян, Малфой? Да, тобой. Ты опьяняешь, Грейнджер, а я ведь даже не попробовал тебя. Только посмотрел. — Они презирают тебя, — наклоняюсь к ней, пытаясь разглядеть в её глазах хотя бы маленькую частичку несомненно огромной души. — Большинство из них, не так ли? Я знаю, как ей тяжело приходится здесь. Знаю. Понимаю. Но. — Они кричат, разевая свои вонючие глотки, возмущённо вскидывая ручонки, что Грейнджер, которую они знали — никогда бы так не поступила — не сбежала, не оставила немощных и слабых. Не думай о них, Грейнджер — они слабы и безвольны. Способны только сотрясать воздух — ведь у них ничего не осталось, кроме собственного голоса. — Ты должна была выступить в одиночку, с палочкой в руке, против целой армии Пожирателей — ведь ты подружка Поттера, а значит априори должна сдохнуть за благое дело. Наверное, так было бы лучше — если бы ты умерла. Лучше для меня. Я бы жил так, как привык — лакая алкоголь, как воду, трахаясь, как животное, упиваясь собственной значимостью и безнаказанностью. А ты пришла и всё испортила. — Но вот в чём загвоздка: никто из этих галдящих без умолку моралистов никогда не был на твоём месте. И никогда не будет, Грейнджер. Никогда. — Они не знают, каково это — делать выбор между тем, что должен, и тем, в чём нуждаешься. А я знаю… Но всё же Грейнджер виновата кое в чём. Её вина в том, что она не смогла удержать свою магию в тот проклятый вечер, что стал стартом моего медленного падения — хоть я и не знал об этом ещё. Вина её в том, что попалась мне в руки, посмотрела на меня — в меня — своими глазищами и начала говорить со мной. Чёрт бы тебя побрал, Грейнджер! Она — преступление, что струится в её волосах, закручивается тяжёлыми последствиями и манит своей запретностью, одновременно крича одним лишь только своим существованием о том, что свобода — это не беззаконие. Это жизнь. Я хочу немного всего этого — чуть-чуть, каплю, мизерную долю. Почувствовать, каково ощущать свободу на вкус. На запах. На ощупь. Виноват ли я? В том, что хочу? Малфой всегда получает то, чего хочет, не так ли? Не так… Есть вещи, которые Драко Малфою постичь не суждено, но как же хочется быть к ним поближе. Она не двигается, не сопротивляется, не отталкивает и не говорит даже — значит ли, что и она хочет? Значит ли, что мне позволено прикоснуться к тому, что запретно? Неправильно. Извращённо в глазах общества, которому я принадлежу. Запретная Грейнджер. Я отпущу контроль, немного — самую малость, едва-едва. Позволю себе слабость. Пусть и ненадолго. Пусть потом мне будет до одурения хреново, я буду с ненавистью смотреть на собственное отражение, презирая и себя, и ту, что вызывает тупую ноющую боль внутри. Пусть. Я скроюсь во лжи потом — спасусь под колючим одеялом жалких оправданий и, обманывая самого себя, не позволю рухнуть окончательно ни моему разуму, ни моей совести. И если её глаза — это защёлкивающиеся кандалы на моих запястьях, лишающие способности передвигаться, то её губы — это маленькая смерть, заточённая в завлекающий сосуд, наполненный отравленной водой, а я так долго мучался от жажды, бродя дни напролёт под жарким солнцем раскалённой пустыни… Что ты делаешь со мной, Грейнджер? Медленно, боясь спугнуть застывшую девушку, я опускаю свои губы на её. Я не думаю, не анализирую — просто следую за зовом собственного тела и мутных, неясных мне эмоций. Ноет, ноет, ноет в груди. Нет — тянет тупой болью. Разрывает. Она влекущая, как первородный грех, и лишь вопрос времени, когда я буду наказан за то, что поддался искушению. Где твоё яблоко, Грейнджер? Дай мне его, и я возьму запретный плод из твоих рук, вгрызаясь в сочную мякоть зубами, не отрывая своего взгляда от твоего лица, отмечая, как ты растягиваешь губы в хищной ухмылке, наблюдая с плохо скрытым ликованием за моим падением. Я буду знать и осознавать… продолжая вкушать запретное — то, что сладко. Грейнджер такая сладкая на вкус. Такая мягкая. Тёплая. Невообразимая. Оттолкни меня, накричи, прожги взглядом, полным презрения. Нет, не делай этого — прижмись ко мне. Прикоснись. Пожалуйста. И как время замедляет свой бег застывающей стрелкой на огромном циферблате часов, так и я застываю в этом мгновении — моменте, когда она тихонько выдыхает прямиком в мои губы, приоткрывая собственный рот. Это как особенный вид магии, как неведомое ранее заклятие, впервые произнесённое в момент, когда ты чертишь руну, испытывая восторг, страх и потрясение в одно и то же время. Ты застываешь в неком закрытом пространстве, хоть вокруг тебя нет ни одной стены, но всё же — мир застывает, и ты застываешь. До того момента, как некое вмешательство извне разбивает невидимые бастионы, возведённые твоим же разумом. Словно мелкий камешек, влетающий в окно, разбивающий стекло на сотни маленьких осколков. И время возобновляет свой бег. Несётся с бешеной скоростью, наступая тебе на пятки, захватывая за шиворот и обгоняя — обрушивая реальность происходящего. Не жалея. Вынуждая встретиться с последствиями. Радостными или плачевными. Грейнджер упирается ладонями в мои плечи, резко отталкивая меня, но в итоге, сама отскакивает назад. Мерлин, как же колотится в груди сердце — рвётся вперёд, бьётся сильно и громко, заглушая голос разума, стирая мысли. Она уставилась на меня, в ужасе распахнув глаза, поблёскивающие непролитыми слезами. Не мигая. Мне кажется, и не дыша. И если время сначала замедлило свой бег в тот момент, как я прикоснулся к её губам, а потом нагнало меня вместе с её сопротивлением, то сейчас я натурально слышу тиканье секундной стрелки на моих часах. Грейнджер смотрит на меня, как будто впервые — недоверчиво, потрясённо и неверяще. А я же… Просто продолжаю глазеть на её губы, чувствуя в себе смутное ощущение недовольства, как будто меня лишили чего-то важного, необходимого, бесценного. Но стоит лишь уловить движение рук Грейнджер, как я вмиг забываю о своих мыслях, испытывая недоумение от её действий. Я не могу предсказать, как она поведёт себя в этот момент — не то чтобы я размышлял об этом. Так получилось. Спонтанно. Незапланированно. Практически в беспамятстве. Она же… Грейнджер щёлкает металлической застёжкой верхней части своего комбинезона, остервенело дёргая лямку, что никак не поддаётся её напору. Выдавая этим движением своё состояние. — Что ты делаешь? — мой голос звучит рвано и словно простуженно, а мышцы потеряли свою эластичность, превратившись в парализованные ткани. А Грейнджер разъедает взглядом, прожигая дыры во мне, и во рту чувствуется кислый привкус, застывший на корне языка, и мне хочется проглотить этот неприятный вкус. — Экономлю твоё время, — она освобождает одну лямку, переходя к другой, и хоть глаза её блестят от влаги, ни одна слеза не покидает глаз, — разве не к этому всё шло? Я не могу осмыслить происходящее, не могу постичь, охватить разумом картину, разворачивающуюся передо мной. Отголоски сознания — рваные, непрочные и мимолётные, шепчут о моём безумии, наслаивая совершённые ранее ошибки одна на другую, взращивая гору самоистязаний в моей голове. — Прекрати, — сжимаю руки в кулаки, не предпринимая попыток подойти к ней ближе, чем на несколько шагов. Потому что это опасно. Я — опасен для Грейнджер. Или она для меня. — Ой, прости, — девушка показательно округляет глаза в приступе наигранного испуга. — Ты думаешь, я возомнила, что ты хочешь трахнуть меня? — эти слова звучат так грубо в её исполнении, так неестественно, режуще-неприятно. — Грязнокровку? — она смеётся, и эти звуки режут мой слух своей наигранностью. — Нет, я же не идиотка — понимаю, это твой новый способ развлечься. — Грейнджер прекращает смеяться так резко, будто была всё время под водой, у неё закончился воздух и она резко захлебнулась. — Что, тебе стало скучно разбрасываться словами, и ты решил перейти к действиям? Я способен лишь молча созерцать беспорядочные действия Грейнджер, но сам как будто не здесь. Я внутри себя. Стою в ужасе посреди разрушенного мира и пыли, застилающей глаза — режущей глазные яблоки мелкими песчинками. Я осыпаюсь. Мои основы непрочны, расшатаны, опасно ненадёжны. — Это твоё новое развлечение? — её напряжённый голос звучит откуда-то сверху, как карающий глас небес. — Унизить меня вот таким способом? О чём ты говоришь? Об унижении? Посмотри напротив, раскрой свои глаза — вот кто унижен, вот кто опозорен. Посмотри на меня — увидь, и тогда ты, Грейнджер, не посмеешь даже заикнуться о собственном унижении. Никогда. — Но я не доставлю тебе такого удовольствия — понял? — в её голос закрадываются звуки возмущённого негодования. — Тебе меня не достать, Малфой, — она произносит это так, будто говорила себе об этом тысячи раз. Верхняя часть комбинезона освобождается от тканевых и металлических оков, и если Грейнджер разожмёт руку, придерживающую ткань в судорожно сжатом кулаке — одежда упадёт к её ногам бесформенной кучей. Я хочу уйти отсюда — убежать на самом деле. Аппарировать, раствориться в воздухе. Стать невидимкой. Быть где угодно, но не здесь. Не в этой комнате, не с этой девушкой. Не быть собой. — Что ты делаешь, Малфой? — её голос срывается на последнем слоге моей фамилии, царапая грудь рухнувшим вниз тоном. — Почему… — она запинается, сглатывая и резко опуская глаза. — Почему ты целуешь меня? — и когда Грейнджер вновь поднимает на меня карие радужки, то я отчётливо вижу в них искрящиеся молнии. — Скажи! Что мне сказать тебе, Грейнджер? Что ответить? Я сам не знаю, что творю. Мне остаётся крепко сцепить зубы, сомкнув челюсть, и смотреть на неё. Смотреть. Смотреть. Смотреть. — Молчишь, — усмехается недобро, будто разгадав мои тайные замыслы, хотя, видит бог, я ничего не знаю о себе, как оказалось. — Давай я сама отвечу, — она нетерпеливо убирает седую прядь, щекочущую влажный след на щеке от одинокой слезы, вкус которой всё ещё чувствуется на моих губах. Прослеживаю взглядом это движение, и, слава Мерлину, моё тело немного приходит в себя, и я пытаюсь сделать шаг назад, к выходу. — Я ухожу, Грейнджер. Браво, ты заслужил аплодисменты, Малфой. Но эта ведьма… эта ведьма. Она резко сокращает расстояние между нами и цепляется руками за ткань моей мантии, дёргая на себя моё тело, в попытке не дать уйти. — Нет, Малфой, — шипит мне практически в лицо остервенело, зло и разъярённо. — Я ещё не закончила. Я чувствую животом сбитую ткань, вижу коричневый свитер, который обычно носят под тюремным комбинезоном. И впору мне использовать этот факт, как оружие против Грейнджер — унизить, высмеять, стереть с лица эту злость, сменив эмоцию на знакомое уже презрение.        Но я не могу. Не могу говорить. Не могу двигаться.        — Ты хочешь причинять мне боль, — она стоит практически вплотную, задирая голову. — Почему? — качает головой, горько ухмыляясь. — Потому что можешь. Всё, что я могу сейчас — затаить дыхание, не позволяя проникнуть запаху её тела в свои лёгкие. Иначе я сорвусь. Не смогу остановиться. Наброшусь, выпустив внутреннего зверя из рёберной клетки моей груди. Грейнджер прищуривает глаза, вглядываясь в мои так пристально, но я не отвожу свой взгляд — я принимаю каждое слово, что произносят её губы. Те, вкус которых мне теперь известен. Это моё наказание отныне — знать вкус её губ, не имея возможности попробовать их вновь. — Сначала ты схватил меня в плен, — Грейнджер, видимо, понимает, что ответов на вопросы от меня ей не услышать, — а потом решил показать, кто тут главный.        Возможно, Грейнджер, возможно, это так и есть. Говори — продолжай зачитывать обвинения в мой адрес, а я потом вынесу себе достойный приговор. Давай, не останавливайся. Но она плачет. Разрешает очередной слезинке сорваться с уголка глаза и прочертить щеку, что ещё не успела высохнуть от предыдущей влаги.        Она смаргивает слёзы в попытке сфокусировать свой взгляд на мне. Всмотреться в меня. Вылить в меня соль своих глаз. Уничтожить, разъедая ими то, что ещё во мне осталось.        — Малфой, ты не можешь быть моим хозяином, — она бьёт меня словами, что чувствуются крепче любого заклинания, испытанного мной. — И никогда им не станешь. Прекрати Грейнджер, прекрати. Нет, Малфой, слушай. Слушай голос реальности — принимай последствия. — За всю свою жизнь я целовала только того человека, в которого была влюблена, — нижняя губа девушки предательски подрагивает, вызывая во мне непрошенную боль. — И ты не поступай так… — я напрягаюсь от того, что Грейнджер собирается сказать. — Ты можешь быть бессердечным, эгоистичным, угрожающим, но не будь животным, Малфой, — она кивает головой, подтверждая собственную речь. — Не будь. Что мне делать, Грейнджер, если я уже. Уже превратился в животное? Не осознавая? — Не целуй женщину, которую не любишь. Вот и всё. Авада в голову. Вот так враз. Без озвученных доказательств. Без принятия вины. Метко. Остро. Больно. Беспощадно. Она отпускает мою мантию и, не отведя от меня застланных слезами глаз — поправляет одежду, подтягивая ту к груди. Тишина вокруг нас оглушающая, давящая, уничтожающая. Что мне ей сказать? Как обьяснить то, чего я и сам не понимаю? Не знаю… Грейнджер уходит из архива, тихо ступая, оставив россыпь различных документов беспорядочно лежать на деревянном дощатом полу. Гордо подняв голову, расправив плечи. Без единого нервного всхлипа и громогласного обвинения. Что-то ноет в груди… Нечто. Прячется трусливо за темнотой, что обтянута кожей. Растёт, набирает силу — оно слабое ещё, несмелое — зародыш, лишённый способностей пошевелиться даже. Но уже сейчас это нечто беспокоит меня… Я не знаю, как сегодня всё вышло из-под контроля. Я пытаюсь избавиться от чувства саморазрушения, но проваливаюсь из раза в раз в очередную пустоту, созданную этим же разрушением — мною. Как же мне хочется починить себя, исправить — вставить необходимые детали, чтобы почувствовать себя цельным, единым — живым. Мне хочется обрести контроль над собой вновь. Я не хочу чтобы меня тревожило это нечто, копошащееся с каждым днём всё явственней в моей груди. Не хочу. Я стою на краю бездны, вглядываясь в неё, страшась, переживая — и я ненавижу испытывать подобные ощущения — но не могу сделать шаг назад во избежание собственного падения. Я понимаю, что спасти себя не в силах…