Когда взойдёт кровавая луна

Я с тревогой ожидала, что этот день наступит. Об этом говорить не принято. Неприлично. Неловко. Конечно же — очень легко обходить такие щекотливые темы, рассказывая кому-то некую неприятную, ужасающую историю, что однажды случилась в твоей жизни, но реальность куда более прозаична. Более грязная. И неудобная. У меня вот-вот начнутся месячные. Последнюю неделю моя грудь болела при каждом неаккуратном прикосновении, и вот со дня на день природа возьмёт своё. А у меня нет необходимых средств гигиены. И я не знаю, как мне поступить. Нет, я не ожидаю, что в этом месте выдают упаковку прокладок ежемесячно и прекрасно понимаю, каким образом я могу себе помочь — огромного куска чистой ткани достаточно для того, чтобы почувствовать себя уверенней и спокойней. Вот так лишение свободы заставляет испытывать радость от примитивных вещей. Проблема в другом — где мне взять эту ткань? Совершенно понятно, что женщины-заключённые наверняка нашли выход из положения, вот только мне никто ничего не рассказал. Не то чтобы я спрашивала, конечно. Я не могу заставить себя обратиться к Невиллу, дабы попросить помощи — слишком уж щекотливая ситуация. Слишком личная. В конце концов мы с ним не настолько близки, чтобы обсуждать мой менструальный цикл. И то, что он является целителем, никоим образом не стирает из моей памяти тот момент, когда я однажды застала его в тёмном закоулке в коридоре после Святочного бала. С Ханной Аббот. Мне пришлось воспользоваться Люмосом, чтобы понять, что за копошения происходят в темноте… И ничего такого в этом нет, конечно же. Просто голова Невилла находилась под подолом платья Ханны, а одна её нога покоилась на плече парня. Ну и как бы непрекращающиеся повторения имени Невилла, что срывались бессвязно с губ Ханны, давали чёткое объяснение, чья именно голова двигается под надёжным прикрытием струящегося шёлка. На мне — не познавшей на тот момент интимной близости девушке — это зрелище оставило неизгладимый след. В общем, мне не хотелось бы обсуждать с Невиллом ничего из того, что находится у меня ниже пояса. Но вот только ноющая характерная боль внизу живота, предвещающая скорое недомогание, вынуждает размышлять активней в поиске решения моей проблемы. Я иду в Дезинфекцию и провожу ревизию собственного шкафа, осматривая скудный гардероб, понимая, что ничего подходящего у меня нет. Да, я могла бы пожертвовать простынёй из собственной кровати, но как мне быть в следующем месяце? Безуспешно простояв у открытого шкафчика ещё несколько минут, направляюсь к умывальникам, улавливая собственные движения в зеркальной глади. Я критическим взглядом разглядываю свою внешность, подмечая, что неплохо было бы подкорректировать форму бровей, выщипав отросшие волоски, да и кожа моего лица настолько сухая, что кажется вот-вот прорвётся, кровоточа. Наматываю седую прядь на палец, сокрушённо выдыхая и невольно опускаю взгляд на свои губы. Я не думала об этом вчера, когда выходила из помещения архива спокойным шагом, демонстрируя свою несокрушимость. Заливаясь слезами при этом. Я не думала об этом, когда пялилась в одну точку, лёжа в кровати, так и не сумев уснуть. Я не думала об этом, когда Сьюзен опять пришла посреди ночи, тихонько пробравшись ко мне под одеяло. Она пахла дождём, свежестью и ночной прохладой глубокой осени. А я не думала об этом. Я не думала об этом. О том, как Драко Малфой — Главнокомандующий Первой Резервации — прикоснулся ко мне. Губами. Затаив дыхание. Как и я сама. Я не думала. Не позволяла думать. Но ведь он поцеловал тебя, Гермиона. Я поднимаю правую руку и прикасаюсь к собственным губам, следя за этим движением в зеркальном отражении. Мне кажется, прикосновение его губ оставило неизгладимый след на их поверхности. Отпечаток. Нет — клеймо. Потому что как объяснить то, что его поцелуй прожёг поверхность моей кожи, въевшись именем, вливаясь в кровоток жидкой тягучей лавой? Там должна быть окровавленная рана, со рваными краями, кровоточащая, саднящая, но вместо этого на моих губах покалывающее тепло и призрачный привкус мужского прикосновения. Господи… Какая же я глупая. Мои пальцы скользят по тем местам, что вчера были обласканы его губами, а глаза пристально следят за каждым движением. Обласканы — так ты думаешь о том, что произошло вчера? Обласканы… Мои губы приоткрываются, и крошечный выдох, как дребезжание чего-то далёкого, но неизбежно приближающегося, вырывается невидимым облачком — обволакивающим теплом мои пальцы… Я хочу попытаться произнести его имя вслух, и даже открываю рот, чтобы позволить двум слогам сотрясти эту тишину, витающую вокруг меня. Пристально вглядываюсь в своё отражение, всматриваюсь в собственные глаза, чтобы увидеть. Увидеть. Что увидеть, Гермиона? Что? Он поцеловал… Нет, не так. Хотел — но ты не разрешила. Но прикоснуться позволила всё же. Дура. Глупая. Впечатлилась от недопоцелуя — кто бы мог подумать? Приди в себя! Скажи его имя, произнеси вслух. Я пытаюсь — но у меня не получается. Его имя не идёт, застряв где-то в области трахеи, и не выхаркать его, не выкашлять. Не избавиться. Давай же, Гермиона, попробуй ещё разок. Нет. Не получается. Не выходит. Мешает что-то. Во мне поднимается необъяснимая дрожь. Она тихая. Незаметная для глаз. Едва-едва зарождающаяся. Дрожь эта внутри меня. Нарастающая с каждым вдохом, грозящая порвать своими колебаниями мышцы и сухожилия, прорываясь наружу. Мой внутренний мир потрясён действиями одного человека, в моей голове беспрерывно крутится одна и та же мысль. Короткая, но такая навязчивая. Она состоит всего из четырёх слов: обыкновенных, обыденных, ничего не значащих по отдельности, но в совокупности…. Он. Прикоснулся. Ко. Мне. Мысль сменяется с навязчивой на истеричную, ускоряясь в повторении, застилая глаза и сбивая дыхание. Драко Малфой прикоснулся ко мне. Прикоснулся ко мне. Прикоснулся. Моё дыхание учащается, и стоит позволить воспоминаниям захлестнуть разум — сердце в груди отбивает болезненный ритм, вытанцовывая безумную чечётку внутри тела, громыхая, ударяясь в попытке выскочить на волю, да вот только клетка из костей не позволяет. И хоть я не могу произнести имя Малфоя вслух, так как голосовые связки попросту отказывают — внутри мой голос ревёт оглушающе громко, пронзительно выкрикивая каждую буковку его имени. Теплота его губ преследует меня, будто всё произошло буквально только что — такая мягкая, обволакивающе-приятная настолько, что это несправедливо. А для Малфоя вообще грешно. Его губы должны быть холодными, как и его глаза, сухими, как и его голос, и обветренными, как его речи. Он должен причинять боль одним лишь касанием, соответствуя собственному образу, извращённой натуре, но что же это… Что же это? Я гоню от себя ощущения, что так схожи с теми, что я почувствовала вчера. Гоню, надеясь на то, что это сработает — ведь благодаря лишь собственной силе воли смогла оттолкнуть Малфоя от себя. Или себя от него. Запахиваю разум потуже, пытаясь завязать мысли в тугой комок и выбросить прочь из своей головы. Я так сильно стараюсь, так неистово хочу не вспоминать, но… Проигрываю. Себе же. Даже мизерных попыток забыть достаточно для того — чёрт бы тебя побрал, Малфой — чтобы внизу моего живота появилась тянущая боль, никак не связанная с ежемесячными женскими недомоганиями, и почувствовав это, дав молниеносную оценку внезапным ощущениям — я перестаю вбирать в себя воздух, даже не замечая, как затаила собственное дыхание. В это короткое, едва уловимое мгновение моё сердце перестаёт отбивать беспорядочный ритм, замирая, словно сорванный холодным ветром пожелтевший лист, что завис над землёй, прежде чем упасть на промозглый грунт. Мне становится страшно. Страшно за себя. За свой рассудок. И за своё сердце почему-то тоже. Тоже страшно. Мой разум кричит, требует прийти в себя — вопит о том, что Малфой своим поступком в очередной раз продемонстрировал низость и отсутствие морали. Он подлый, бесчестный человек, разбалованный вседозволенностью, маявшийся от скуки. Решивший поиграть с одной из заключённых, наслаждаясь собственной властью. Дура — увидь это! Да. Да — Малфой был козлом. Зачастую. Да всегда практически. И зачастую, даже будучи студенткой Хогвартса, я мечтала дать ему по морде. Но, учитывая, какой он человек, я боялась получить сдачи. Но всё же, это не остановило меня однажды. А ведь он никогда не поднимал на меня руку. Хотя, видит Бог, в последнее время я сама предоставила ему немало поводов для этого. Но он ни разу не применил ко мне физической силы. Картины прошлого красочно предстают перед глазами, словно кадры из киноленты, замедляясь на самых ярких моментах: вот он в моей квартире в неблагополучном районе Лондона, и его светлая шевелюра — первое, что бросается в мои глаза. Одно мгновение, и стрела узнавания пронзает моё сердце, хоть я и не вижу лица высокого худощавого мужчины, что небрежно перекатывает волшебную палочку в руке играючи. Странно, я не помню минуты смерти моей мамы — воспоминания смутны и размыты — скрытые в недрах разума моим мозгом во избежание стресса, способного сломить мою психику. А вот Малфоя я помню превосходно: каждое слова, взгляд и — я не хочу помнить это — каждое прикосновение. В квартире. В камере. В Зале суда. В его кабинете. Вчера. Боже, неужели он так часто прикасался ко мне, а я не замечала этого? Предпочитала не замечать, но ведь тело помнит… Какая же я дура. Воспоминания, как навязчивая запись внутри моей головы — непрекращающаяся, зацикленная, бесконечная. Я вижу действия: его и свои. Я слышу слова: его и свои. Его нож в моих руках, и рана, нанесённая мной. Его ответные действия? Никаких. Не делай этого, Гермиона. Мои оскорбления и выпады в его сторону. Его ответные действия? Учитывая его положение и его власть надо мной — никаких. Прекрати. Повреждённые руки от щёлочи и тяжёлый труд на кухне. Его действия? Нападение на охрану Резервации, нарушение правил, оскорбления и неуважение к администрации… Его действия? Не оправдывай, не ищи того, чего нет, не надо. Но… Испугалась ли я его вчера? Учитывая недавние угрозы в мою сторону, связанные с насилием? Я должна признать правду. Обязана быть честна сама с собой. Когда-то, в прошлой жизни, я требовала от других честности к себе и, смею надеяться, была максимально правдивой в ответ. Я опускаю глаза, не в силах вынести собственный взгляд в мутноватой зеркальной глади. Стыдясь своего ответа и самой себя, потому что… Мне даже в голову не пришла мысль, что он причинит мне физическую боль, а то, что было после этого недопоцелуя, — лишь проявление моей истерики. Защитная реакция на то, что я постичь не в силах, на то, что загнало меня в ступор, и мой разум ухватился за первую пролетающую мысль в моей голове. Я, поддавшись панике, дав отмашку защитному механизму, сделала то, что первым пришло в голову — применила против Малфоя его же оружие. Я несколько раз смаргиваю появившиеся в глазах разноцветные точки и поднимаю обратно взгляд к зеркалу, борясь с разладами, раздирающими меня изнутри. Его противоречивость, отсутствие чёткой позиции в отношении меня сбивает с толку, заставляет сомневаться в собственном психическом здоровье. Что он делает со мной? Зачем он это делает и почему? Входная дверь скрипит противным звуком, впуская в помещение уличный гул голосов и осеннего воздуха, что холодным касанием пробегает по моей коже, чтобы раствориться в замкнутом пространстве так же внезапно, как и появился. Столько девушек и женщин одновременно в Дезинфекции я ещё не видела — здесь не только жительницы моего барака, но и несколько незнакомых мне лиц. Они переговариваются между собой, попутно хихикая, и я не могу разобрать слов. На лицах некоторых из них я вижу следы усталости и печать угрюмости — а ведь только утро. Я не знаю, какой сегодня день недели — для меня это один нескончаемый набор секунд, что превращаются в минуты, складываясь в часы. Мне кажется, я впала в кому, и когда приду в себя — вокруг меня будут белые стены, в вене капельница, а у постели, держа меня за руку, будет сидеть моя мама. Усталая. Мелкие морщинки лучиками соберутся у её глаз, но взгляд непременно будет излучать облегчение и заботу. Яркий всполох длинных волос, что стал мне так привычен, вырывает из грустных, причиняющих боль, мыслей, которым сейчас не место в голове, и я растягиваю губы в улыбке, когда вижу, как Сьюзен, прижимая к себе куклу, расширяет глаза при виде меня. — Энтони, — звонким голосом объявляет девушка, пробираясь ко мне сквозь маленькое столпотворение. Я протягиваю ей руку, и она, крепче вцепившись в свой свёрток, хватается свободной ладонью за мои пальцы. — Привет, — приглаживаю спутанные рыжие волосы, улыбаясь. — Ты почему утром опять ушла? — разговариваю с ней тихим голосом, прекрасно осознавая, что некоторые из пришедших женщин внимательно слушают, о чём я говорю. — Не стоит бродить в одиночестве, Сьюзен, — я понижаю голос и внимательно смотрю на девушку. — Особенно по ночам.        Её голубые глаза — такие чистые и такие по-детски наивные — так внимательно следят за моей мимикой, движениями тела, что я невольно задаюсь вопросом: какие ужасы пережила эта молодая женщина? Что с ней сделали? Но всё же кто-то присматривал за Боунс — по крайней мере она не выглядела запущенной: волосы хоть и спутаны, но выглядели весьма чистыми, ногти коротко подстрижены, а запах, присущий немытому телу, ни разу не ударил мне в нос, когда она ложилась спать рядом. Кто бы ни одаривал вниманием эту девушку, заботясь о ней — я благодарна этому человеку. Правда. Только теперь эту обязанность я взяла на себя. Осознанно и добровольно. Проведя в этом месте столько времени, я поняла, что до Сьюзен по большому счёту никому нет дела: где она ходит ночами и по утрам, ест ли она, как себя чувствует — всем плевать. И я могу понять это, правда. Так уж устроена наша психика — мы видим ужасы или слышим рассказы о том, что пережили те или иные люди, наблюдаем за последствиями в содрогании, переживая и сочувствуя, но со временем привыкаем к этому. Становимся чёрствыми конкретно к ситуации, что ещё вчера вызывала в нас леденящий страх, а разум взывал к возмездию и наказанию виновных. Я понимаю это — да. Но принять не могу. Возможно, я ещё не превратилась в бесчувственное существо с каменным сердцем, не сумевшим вынести все ужасы увиденного в прошлом. Возможно я смогу сохранить в себе толику сострадания, теплоты и доброты, чтобы поделиться с тем, кто в этом нуждается — ведь я тоже нуждаюсь. Нуждаюсь в ком-то, кто будет со мной рядом. Каждому человеку нужен человек: чтобы поделиться своими радостями и горестями, вместе выпить чашку горького кофе и заесть его сладким шоколадом. Интересоваться о здоровье и оставаться рядом на ночлег. Человеку нужен человек — чтобы улыбаться просто так, волноваться, переживать. Плакать. Мы — люди — не можем жить в одиночестве. Не созданы быть такими. Это вне нашей природы. Человеку нужен человек. Сьюзен стала для меня таким человеком. А ещё Невилл, хоть я сейчас и лишена возможности переброситься с ним парой слов. Мне бы очень хотелось, чтобы и Джинни тоже была для меня тем самым человеком, но увы… — Энтони, — Сьюзен виновато опускает глаза в ответ на мои поучения, лишний раз доказывая этим, что она всё же сохранила в себе часть сознания. Пусть и потускневшего в своей непрочности. — Эй, — прикладываю её тонкие холодные пальцы к своей груди, призывая таким образом девушку посмотреть на меня. — Я не злюсь на тебя, — и, когда Сьюзен вновь смотрит на меня, придаю мягкости своему тону: — Я просто волнуюсь, понимаешь? — Тили-тили-бом, — она опускает глаза, проговаривая эту нелепицу себе под нос.        — Ну вот, — сжимаю крепче её руку, стремясь отогреть холодную кожу.        Не сразу замечаю Ровену, стоящую неподалёку и, очевидно, подслушивающую наш диалог, так как, стоит мне отвести взгляд от Сьюзен, — женщина слишком быстро отводит глаза и разворачивается, направляясь к ровному ряду деревянных шкафчиков. И пока Сьюзен шепчет что-то безобразному пупсу на своих руках, я в немом изумлении наблюдаю за тем, как все женщины, находящиеся в Дезинфекции, начинают раздеваться. Не знаю почему, но мой мозг выдаёт мне информацию о приблизительном количестве тел, стремительно обнажающихся вокруг меня. И это примерно пятнадцать женщин с учётом меня и Сьюзен. Кто-то толкает меня в плечо, видимо, не сумев разминуться в весьма широком помещении, и я осознанно сдерживаю болезненный выдох, оборачиваясь на ту, что так неаккуратно передвигается по коридору Дезинфекции. Кети Белл. Она ухмыляется, глядя на меня прищуренным взглядом, в котором так и сквозит неприкрытый вызов вперемешку с чем-то ещё — я не пытаюсь понять даже, что там у неё на уме, так как тут же теряю интерес к этой персоне. Подарив напоследок пренебрежительный взгляд, прежде чем отвернуться. Бывшая гриффиндорка окончательно выветривается из моей головы, стоит мне увидеть, как Ровена возвращается к переговаривающимся женщинам с небольшим ящиком, чем-то похожим на привычную магловскому взгляду обувную фабричную коробку. Я вытягиваю шею в попытке рассмотреть содержимое, да так и застываю в этой нелепой позе, совершенно недоумённо выхватывая взглядом… бритвы? Мне приходится сморгнуть несколько раз, чтобы удостовериться: зрение не подводит меня, и я действительно вижу одноразовые бритвы — те, дешёвые пластиковые вещицы, продающиеся возле касс в каждом более или менее приличном магловском магазине. Насколько мне известно, в магическом мире женщины зачастую пользовались специальными средствами для удаления волос, изготовленными по индивидуальному заказу. И если мужчины орудовали старинными бритвами, что в немагическом мире воспринималось как антиквариат, с помощью эльфов и даже сквибов в парикмахерских, то девушкам приходилось следить за состоянием своего тела самим. Будучи студенткой Хогвартса, я часто была клиенткой мадам Севастьян — владелицей небольшой лавки косметики в Хогсмиде. С опозданием поняв, что мой рот слегка приоткрыт — смыкаю губы и становлюсь в формирующееся подобие очереди, хватая Сьюзен за руку, которой, в общем, и дела-то нет к происходящему вокруг — она всё ещё занята своей куклой. И когда я вижу, как одна из женщин с длинными волосами снимает резинку, удерживающую густую массу в хвосте, и подходит к Ровене — ко мне, наконец, снисходит озарение. Сегодня один из тех дней, о которых мне было сказано в самом начале — бритьё раз в десять дней. Не знаю почему, но я лихорадочно пробегаюсь глазами по сборищу раздевающихся женщин и, не улавливая признаков нервозности или испуга на их лицах, — стягиваю с себя комбинезон, отпустив Сьюзен и привлекая тем самым внимание девушки к себе. — Ну что, дорогая, сегодня большой банный день? — я расширяю глаза в показушном испуге, переживая о том, как она отреагирует на то, что её, возможно, разденут. Моё сердце сжимается, так как одним из моих личных предположений, как именно Сьюзен потеряла рассудок, является одно из самых жутких событий, что могут произойти с женщиной. И, учитывая её болезненную привязанность к пластиковой игрушке, меня пугает одна навязчивая мысль о последствиях насилия, что, безусловно, испытала эта девушка… Но все мои опасения мигом разбиваются о широкую улыбку, осветившую лицо Боунс, что пихает мне в руки свой свёрток и отрепетированными чёткими движениями начинает снимать с себя одежду, привычно напевая под нос. Я так и стою, одетая, до тех пор, пока Сьюзен, как, собственно, и все женщины вокруг меня, не обнажается до трусов. Девушка забирает у меня игрушку и, мурлыкая что-то воображаемому ребёнку в руках, присев на корточки, начинает снимать пелёнки, обнажая пластикового пупса. Ровена же, сверкая строгим взглядом, не позволяя даже крошечной улыбке осветить своё лицо, по очереди проверяет женщин на наличие вшей. Выдавая после этого каждой по одному одноразовому станку. Сьюзен дёргает меня за рукав, и я одариваю её ободряющей улыбкой, начиная раздеваться. Я снимаю тяжёлые ботинки, стягиваю носки и практически выскальзываю из мешковатого комбинезона. Складываю свои вещи в аккуратную стопку, добавляя сверху и свой свитер. И, когда я выпрямляюсь, зацепившись пальцами за резинку, удерживающую мои волосы — замираю от слишком явного внимания в мою сторону. Среди десятка обнажённых женщин я единственная, на которой есть лифчик. Смаргиваю сковавшее меня смущение, выравнивая спину, и одним движением руки, заведённой за спину, щёлкаю застёжкой, снимая с себя такой привычный каждой женщине предмет одежды. Привычный, да — в обычном мире, но такой недоступный в этом проклятом месте. Мне остаётся надеяться, что входную дверь надёжно заперли… Медленно продвигаясь в очереди, я попутно расплетаю косу, перебирая пряди руками, пытаясь расчесать спутанные кудри. Длина моих волос достигает талии, но в распущенном состоянии их слишком много, и кудряшки так и норовят застлать глаза или, ещё хуже, залезть в рот. Мои волосы — это гордость моего отца. Я чувствую щемящую боль, отозвавшуюся резью в глазах, вспоминая о папе. Грусть накрывает меня печальными воспоминаниями, и в голове так явно звучит низкий тембр голоса моего папы, будто я говорила с ним буквально вчера. — Никогда не стриги коротко свои волосы, Гермиона, — говорил он мне, с улыбкой наблюдая за тем, как я сердито закручивала непослушный пучок, в попытке закрепить волосы и хоть как-то придать себе приличный образ. — Ты выглядишь словно принцесса с тех иллюстраций, что мы смотрели с тобой в книжках, когда ты была маленькой, помнишь?        Я закатывала глаза и бормотала что-то о непрактичности и устаревших взглядах папы на то, как должна выглядеть женщина в наше время, что-то о преимуществе короткой стрижки и новых веяниях моды. Что-то такое говорила. Совершенно неважное. Глупое. Подростково-необдуманное.        А потом папы не стало… И тогда, стоя под чёрным зонтом, поддерживая всхлипывающую маму, игнорируя холодные капли дождя, смешивающиеся с моими горячими слезами — я смотрела на свежую землю, что стала последним кровом для моего отца. В тот день я пообещала, нет — поклялась, что буду выглядеть как принцесса. С тех самых иллюстраций. С длинными волосами.        Жаль, что это обещание я дала тогда, когда он уже услышать не мог. Очень жаль… — Сьюзен, — голос Ровены возвращает меня в настоящее, и я понимаю, что подошла моя очередь, но пропускаю вперёд Боунс. Она же, незаинтересованно водя глазами по лицам переговаривающихся женщин, не зацикливаясь особо ни на одном из них, крепко прижимает к себе голого пупса.        — Кто-то ходит за окном и стучится в двери, — она снова отдаёт всё своё внимание кукле, поглаживая лысую пластиковую головку, но при этом послушно становится перед Ровеной, совершенно не проявляя интереса к её действиям.        — Ровена, — имя этой женщины режет мне горло острыми буквами, но я упрямо произношу их, глуша собственную гордость. — Как здесь принято справляться, — я понижаю голос практически до шёпота, — с критическими днями?        Чувство неловкости и естественного смущения забивает мой разум, и я боюсь, что Ровена не поймёт моей проблемы, ведь я выразилась не сказать чтобы конкретно. Я уже готова уточнить свои слова, как ощущение пристального взгляда — буравящего, колючего и агрессивного — практически прожигает моё тело насквозь. Резко оборачиваюсь, безошибочно определяя ту, что сверлит меня враждебным взглядом, и, если бы глазами можно было причинить вред, — я покрылась бы ранами, что несовместимы с жизнью.        Но ведь и у меня имеется подобное оружие. Не отрывая собственного взгляда от той, что ещё недавно пыталась выглядеть вполне доброжелательно — притворяясь конечно же — я поднимаю голову выше, глядя на неё поверх голов стоящих между нами женщин. И стоит ей отдать должное — она не отводит от меня свои глаза, демонстрируя всю свою неприязнь.        — Ты хочешь меня о чём-то спросить, Мойра? — мой голос громкий и уверенный. Перекрывающий тихие шепотки и редкие хихиканья. Создающий тишину и безмолвие — лишь капающая вода из неплотно закрытых кранов да шорох снимаемой одежды создаёт видимость присутствия. Даже Сьюзен утихла, обеспокоенная тоном моего голоса, — замерла, пристально вглядываясь в моё лицо. Я чувствую, как поднимается во мне нечто тёмное — рождённое усталостью и затяжным стрессом, постоянными переживаниями за собственную жизнь и тяжёлыми мыслями о будущем. Я даже не отдаю себе отчёт, что делаю шаг вперёд — по направлению к той, что восхищалась наигранно моими волосами в первые дни пребывания здесь. Тяжёлая рука на моём плече вынуждает прийти в себя и, крепче сцепив зубы, собрав всю силу воли, — остановиться, обернувшись к Ровене. Заметив при этом, как Кети толкает застывшую Мойру в бок, и та, несколько раз моргнув, опускает голову, пряча глаза, так и не ответив на мой вопрос. — Гермиона, — эта женщина впервые произносит моё имя, и я тут же забываю об излучающей угрозу девушке в конце коридора, потрясённо уставившись на Ровену. — Ты найдёшь всё необходимое в подсобке за душевыми, — её рука сжимает моё плечо в предупреждении, бросая обеспокоенный взгляд куда-то мне за спину, — на полках с левой стороны. Выдыхаю коротко, обретая власть над собственным гневом, возвращая самоконтроль, и, опустив голову, позволяю Ровене проверить меня на наличие паразитов, испытывая при этом некую нервозность. Ловлю себя на мысли, что мне непреодолимо хочется почесать затылок, и тут же прижимаю к бедру подёргивающуюся руку. Проклятый невроз. — Спасибо, — произношу тихо, едва почувствовав, что проверка окончена. Я бросаю через плечо быстрый взгляд на эту женщину, испытывая неловкость и необъяснимое смущение, хотя из нас двоих именно Ровена та, перед которой мне уж точно не за что стыдиться. Она всего лишь кивает мне, протягивая бритвенный станок, и, теряя всякий интерес к моей персоне, взмахом руки подзывает к себе следующую заключённую. Следующие минут пятнадцать я сосредотачиваюсь исключительно на Сьюзен и на своей персоне. Душевых кабинок всего пять — разделённых тонкими перегородками, без единой шторки, что дарит хотя бы обманчивое чувство уединения. Пятнадцать минут — это слишком мало, но мы в тюрьме, так что, наверное, это нормально в таких условиях. Слишком много людей и недостаточно места для личной гигиены. Таким образом под одним душем размещается две женщины, и я практически хватаю Сьюзен в охапку, затаскивая к себе. На то, чтобы вымыть голову и намылить тело, Сьюзен вполне согласна, но вот стоит мне взяться за станок, как девушка напрягается до такой степени, что я понимаю: ещё одно движение и она выскочит с Дезинфекции голой, с одним лишь пупсом, прижатым к груди. — Сьюзен, — медленно откладываю станок на пол, отмечая, как она непрерывно следит за моими действиями. — Давай помоем Энтони, хорошо? — Тили-тили-бом, — яркая улыбка освещает солнечным лучиком её лицо, а в глазах искрится такая радость, что у меня просто сжимается сердце. Она протягивает куклу под падающие капли, напевая тихонько мелодию, которую раньше я от неё не слышала. Основную часть оставшегося времени я трачу на свои волосы, намыливая их, а потом ополаскивая несколько раз. Я не смотрю на других женщин, но всё же невольно замечаю, как некоторые из них умело орудуют бритвой в области паха. Мысленно обдумывая все прелести общих душевых — намыливаю кожу и прохожусь острой бритвой под руками, а потом повторяю эту же процедуру с ногами. У меня остаётся ещё немного времени, а бритва в моих руках всё ещё острая, поэтому, дав себе секунду на сомнения и тут же отметая их в сторону, отворачиваюсь спиной к проходу, где туда-сюда ходит Ровена, сканируя взглядом каждую из нас, и, повозившись некоторое время, сбриваю лобковые волосы. И дело не в том, что в Резервации существует такое правило, а в том, что я всегда была приверженцем отсутствия волосяного покрова в паховой области. Признаться, такое понятие как лобковые вши приобретает весьма реальные очертания. И хоть я не собираюсь вступать ни с кем в половые отношения, более того — сама мысль об этом вызывает во мне тошноту — в других девушках я не так уверена. А учитывая общий санузел, стоящие рядом шкафы с одеждой и совместное проживание, риск заразиться, при этом не имея никакой интимной связи, весьма высок… Поэтому никаких нареканий с моей стороны. *** Оказывается, сегодня один из тех дней, когда у заключённых выходной. Наверное, прошлый «свободный день» я пропустила за мытьём посуды или же встречая в холодном карцере. Осенний воздух пахнет изморозью, хоть и настоящей зимы в Северной Ирландии, со стужами да снегопадами, увидеть невозможно — слишком мягкий климат. Но эти ветра… Совсем скоро сильные порывы сорвут последние позолоченные листья, оставив голые ветки деревьев встречать холода и ненастья, что несомненно придут в эти края вслед за моросью. И хоть до первых зимних месяцев рукой подать — солнце всё ещё дарит земле последние лучи тепла. Я пытаюсь никак не реагировать на попадающиеся мне на глаза парочки, взявшиеся за руки и воркующие между собой о чём-то своём. Мой разум просто не воспринимает эту картину: в местах, подобных этому, не может быть чего-то подобного — светлого, чистого, искреннего. Да, мой разум не может постичь того, что видят мои глаза. Но всё же даже в самой тёмной мгле есть место свету, просто нужно верить, наверное — я не знаю. Я не верю. Я поднимаю глаза к небу и смотрю, как закат окрашивает небосвод во все оттенки охры, воюя с подступающим сумраком. Или целуясь с ним. То тут, то там в недостижимой синеве зажигаются звёзды, приветствуя наступление холодного вечера, что вскоре обнимется с ночью, растворяясь в ней, придав чернильного оттенка кромешной тьме. Цепляюсь взглядом за небесные светила, замирая в этом моменте. Эти звёзды… Далёкие. Одинокие. Такие, как и я сама… Женский визг привлекает моё внимание, и я, узнав голос кричащей девушки, уже готова броситься со всех ног в её сторону, но увидев причину крика — остаюсь стоять на месте. Сьюзен крутится волчком в то время, как внезапный ветер треплет её волосы, поцелованные осенью, застилая глаза, и, когда девушка пытается одной рукой убрать мешающие пряди, — одна её нога поскальзывается на рыхлой после дождя земле. Боунс в мгновение ока теряет равновесие и, размахивая рукой, не отпуская при этом свой драгоценный свёрток, со всего размаху падает в грязь, приземляясь на задницу, застывая, не двигаясь и ничего не предпринимая. Я так и стою, замерев, ожидая реакции Сьюзен, но всё, что она делает — сердито сдувает прядь волос со своего лица, а потом, встретившись со мною взглядом — растягивает губы в такой уже родной для меня улыбке, а потом, буквально через один удар моего испуганного сердца, хихикает, словно маленькая девчонка, угодившая в лужу. И я смеюсь в ответ. Я смеюсь. Так искренне, так правдиво и откровенно. Словно за моей спиной нет смертей и болезненных потерь. Смеюсь, как не смеялась так давно, что и вспомнить не могу. Во мне будто открылось множество запертых ранее дверей, и вся скрытая радость, граничащая с чувством некой эйфории, запертая амбарными замками, ключи от которых потеряны около десятка лет, выпорхнула в один момент, вырвавшись на волю, опьяняя. Я смеюсь. И смеюсь. Внезапно… Тоненькие ниточки холодных касаний скользят по моему телу — так явственно, так свободно. Знакомо…. Эти ниточки словно паучья паутинка охватывают меня в, казалось бы, хаотичном плетении, расходясь невидимыми узорами, сковывая движения, заклеивая рот, не позволяя произнести ни звука, забивая нос, не разрешая вдохнуть. Захватывая в сети… Но почему же я чувствую обжигающие линии после того, как некто прошёлся своим взглядом — пунктирные, словно метки, оставляющие после себя кровавые порезы, что несомненно нальются инфекцией, чтобы мучить меня каждую минуту, каждую ночь, каждую мысль…. Обжигающая стужа. Жар после касаний льда. Этот взгляд. Я уверена, он серый. Серый взгляд и серые касания. Холодные. Холодные ли? Это сродни тем ощущениям, когда твои руки находятся слишком долго без перчаток в морозную погоду, краснея от холода, теряя чувствительность, замерзая. Но когда ты подносишь покрасневшие конечности под кран с водой — тоже холодной — кожу обжигает тысячи мелких иголок до такой степени, что хочется вскрикнуть и тут же убрать руки из-под хлещущей воды. Таков его взгляд. Смех мой прерывается, и я резко оборачиваюсь в поиске того, кто является владельцем этого взгляда. Этих ощущений. Но вокруг меня лишь шелест листьев да радостные визги Сьюзен Боунс. Где ты? Я чувствую тебя… Но никого нет. Лишь заключённые и охрана, снующая туда-сюда, как будто бы бесцельно. Этой ночью мне снятся звёзды и синие льды. И небо, затянутое серыми тучами, и луна. Я читаю иероглифы умерших созвездий, пытаясь добраться до них, но кто-то, кого я не могу увидеть, удерживает меня, не отпуская. Не позволяя взмыть к небесам. Его призрачные руки обхватили мою талию в плотное кольцо, а спина моя так тесно прижата к широкой груди, что я не могу дышать. Он тот, кто рядится в чужие одежды, скрывая истинную сущность. Тот, кто опасен, порочен. Непрочен. И хоть вокруг меня лютый холод и тьма, освещённая лишь тусклым сиянием луны, каждый вдох сопровождается колючей болью, а выдох облачком полупрозрачного пара — я горю от жара его объятий… Когда я просыпаюсь посреди ночи — моя кожа покрыта испариной, а дыхание быстрое. Поверхностное, неглубокое, и сердце… Сердце стучит так сильно и так громко, что я невольно всматриваюсь в ночную темноту, убеждаясь — никто не слышит этот оглушительный стук. Сьюзен снова нет возле меня. Провожу по лицу рукой, стирая остатки сна и обрывочных воспоминаний, глубоко вдыхая на полную грудь. Внезапный стук на улице вынуждает меня вздрогнуть от неожиданности, а сердце перестать так оглушительно стучать — на мгновение, но всё же. Поднимаюсь с постели, натягиваю комбинезон, тут же покрываясь мурашками от холода, и засовываю ноги в ботинки. Я уверена, что это Сьюзен бродит по округе, и я намерена во что бы то ни стало привести её в барак и уложить в постель. Пусть даже придётся разбудить половину этого чёртового лагеря. И когда я выхожу на улицу, тихо прикрыв за собою деревянную дверь, направляясь за угол барака — в ту сторону, откуда слышала стук, я отстранённо размышляю о том, чем закончилась подобная прогулка в прошлый раз. Быстро оглядываюсь по сторонам, убеждаясь, что никто не будет угрожать мне волшебной палочкой сегодня. Протяжный стон, приглушённый в тот же миг, как только прозвучал, достигает моих ушей, и я, совершенно не задумываясь о своих действиях, приникаю к стене, беззвучно передвигаясь к углу строения. Опасливо выглядываю из-за угла, не отрываясь от деревянной обшивки, и застываю от того, что вижу. Не стоит опасаться того, что меня могут заметить вне барака в ночную пору. Абсолютно. Потому что именно сейчас мерзавец, что в недавнем прошлом ударил меня и благодаря которому я просидела сутки в одиночестве и безмолвии на дощатом полу холодного карцера — стоит с приспущенными штанами, вбиваясь в девушку, которую я не могу увидеть, так как её голова повёрнута в противоположную от меня сторону. И когда я готова уйти — так же тихо, как и пришла, она откидывает голову назад, ударяясь в стену с глухим стуком. Мойра. Что ж, её неприязнь к моей персоне становится весьма понятной. Пячусь назад, молясь всем богам, чтобы меня не услышали, борясь с собственным разумом, требующим пуститься в бег, чтобы не быть пойманной. Когда я подхожу к своей кровати, пытаясь осмыслить увиденное — натыкаюсь на Сьюзен, мирно посапывающую на своей стороне постели. Я пытаюсь уснуть, прислушиваясь к едва слышному сопению, но до самого утра пялюсь в потолок, наблюдая, как бездонная тьма надо мной приобретает цвет и форму с восходящими лучами солнца. *** Завтрак в столовой ничем не отличается от десятков предыдущих: каша на воде и тёплый отвар из ягод. Долговязая фигура привлекает моё внимание, и я вскакиваю с места, с намерением подойти поближе. — Невилл, — вскрикиваю, не обращая внимания на окружающих меня людей и перемахиваю поочерёдно ноги через лавочку, готовая в ускоренном темпе подбежать к целителю. И когда он оборачивается на мой зов — машу рукой в приветствии. Лонгботтом, заметив меня, движется навстречу, но коренастый охранник, непонятно каким образом так внезапно появившийся передо мной, вынуждает остановиться и недоумённо посмотреть на него в немом вопросе. — Главнокомандующий вызывает тебя к себе, — его тон сухой, как и его сердце наверняка. Стоит мне открыть рот, как волшебник не даёт мне даже слова сказать. — Немедленно.        Невилл забыт тут же. Секс между охранником и заключённой тоже. Даже ночные походы Сьюзен отошли куда-то на задворки сознания. Сердце стучит, ускоряется — кричит безмолвно, отзываясь тупой болью в грудной клетке. И кровь шумит. И в горле пересохло. Зачем я ему? Чего он хочет? Почему? Но я иду — переставляю ноги, делая шаг за шагом. Шаг за шагом. Ты не должна чувствовать это смятение. Шаг за шагом. Тебя не должно волновать, что ты увидишь его. Шаг за шагом. Это Драко Малфой. Драко Малфой. Драко. Малфой. Целующий тебя. Не должно волновать. Не должна чувствовать. Не должна. Не должна помнить прикосновение его губ. Не должна. Мысли кричат в голове, разливаются паникой в теле, влажностью на тыльной стороне ладоней. Успокойся. Успокойся. Стук в дверь, глубокий вдох для самоуспокоения и разрешение войти. Но почему-то, стоит мне увидеть Драко Малфоя, сидящего за широким столом, — вся моя нервозность будто испаряется, с шипением растворяясь. Я собрана, спокойна и уверена. Готовая к столкновению с этим мужчиной, которого я знала ещё избалованным мальчишкой. — Здравствуй, Грейнджер, — он с лёгкостью откидывается на спинку рабочего кресла и с такой же лёгкостью пробегается по мне насмешливым взглядом. — Уже довела сегодня кого-нибудь до нервного срыва? Приподнимаю бровь, копируя его манеру, совершенно непринуждённо снимая несуществующую ниточку с рукава моего тонкого свитера. — К сожалению, нет, — поднимаю на Малфоя глаза, чтобы удостовериться в его внимании.— Но ещё ведь только 7:30. Моё дыхание слегка сбивается, стоит Малфою слегка опустить глаза и позволить мне увидеть, как правый краешек губ приподнимается вверх в лёгкой улыбке в ответ на мои слова. Но вовсе я прекращаю дышать в тот самый миг, как он резко, словно внезапным выстрелом, возвращает свой прямой взгляд на меня, пристально вглядываясь в мои глаза, уверяясь, что я действительно попала под его прицел. Прямое попадание, чёрт бы его побрал. Я решаю быть благоразумной и стойкой, не обращать внимания на собственные реакции, сознательно игнорируя их. Так легче. Так правильно. Так проще. Я внимательно смотрю на Малфоя, и в этот раз мой взгляд не затуманен красной злостью, разум не мечется в гневной агонии, лихорадочно выискивая в себе словесное оружие, направленное на того, кто словно создан быть для меня персональным раздражителем. Сейчас я совершенно беспристрастна. И рассматриваю этого молодого волшебника со спокойным интересом, игнорируя его вздёрнутую бровь в ответ на моё неприкрытое любопытство. В Англии говорят, что настоящего мужчину с голубой кровью отличает три вещи: начищенная дорогая обувь, статусные часы и ухоженные волосы. Я опускаю первые две особенности и останавливаюсь на последней. У Малфоя очень светлые волосы — практически белые, и эта специфичность была отмечена мной ещё много лет назад, что неудивительно — ведь маглам добиться такого оттенка цвета возможно только через тщательное и систематическое окрашивание. Но даже будучи маленькой девчонкой, я понимала, что юный волшебник с надменным взглядом и выверенными телодвижениями вряд ли проводил своё детство, время от времени подкрашивая отросшие корни. Я пробегаю взглядом по его стрижке, отмечая сложность самой причёски: удлинённая чёлка, требующая постоянного внимания и заботы, обманчиво непринуждённо уложена назад, а виски коротко выбриты, собственно, как и затылок. При этой мысли я моргаю, слегка возвращаясь в реальность, так как только сейчас осознаю, что мне известно, как именно выглядят его волосы сзади. Такая причёска не терпит небрежности, а требует постоянного внимания — кто бы сомневался. Дерзость. Кичливость. Самоуверенность. Превозношение самого себя же. Вот о чём говорит его обманчиво-небрежная стрижка, и это бесит. Выводит меня из себя. То, что даже грёбаный отдельный малфоевский волосок буквально вопит о характере своего хозяина. Будь он неладен. Волосы Малфоя выглядят сногшиб… сносно. Да, именно так. Кончики моих пальцев слегка покалывает, и я неосознанно прижимаю руки к внешней стороне бёдер, комкая тюремную робу. Я исследую глазами его высокий лоб, пробегаю по аристократическим чертам лица и не позволяю себе остановиться на его губах. Нельзя. Запрещено. Лицо Малфоя состоит из сплошных заострённых углов — чётких выверенных линий, без единого плавного перехода. Его будто вырезали из камня, забыв при этом сгладить резкие сколы, и каждое неосторожное прикосновение к этому творению способно нанести множественные царапины на тыльной стороне руки.        Движение мышц мужской челюсти привлекает моё внимание, и я понимаю, что его зубы крепко сцеплены, а скулы прямо на моих глазах приобретают едва видимый оттенок алого.        И прежде чем подумать о последствиях, одёрнуть себя — я смотрю на его рот. На губы, что прижимались к моим — пусть и ненадолго по времени, но надолго в памяти.        А кончики пальцев покалывает, ладони влажнеют, а грудь тяжелеет, и Боже, за что мне это? Мягкость прикосновений, гладкость кожи, влажный след от чужой слюны, слизанный моим же языком, стоило лишь выйти в неосвещённый коридор и проглотить. Проглотить частичку Драко Малфоя.        Мне кажется, я слышу потрескивающий воздух, что сбился плотным сгустком вокруг меня, и маленькие молнии ударяют всё ближе и ближе. Но я не могу развеять их — не могу… Я смотрю на губы Малфоя. И не дышу. Вот-вот ударит. Вот-вот разряд войдёт в моё тело, и я упаду замертво, обуглившись от высокого напряжения. А он же…        Он слишком тихо, слишком аккуратно отталкивает стул от стола и — что ты делаешь, что ты делаешь — плавно, словно дикий хищник, жаждущий заполучить свою жертву, боясь её спугнуть, поднимается на ноги. И этим своим движением перетягивает всё моё внимание к своим глазам, вынуждая резко врезаться в темнеющую серость. И это моя ошибка, не первая, но и последней быть ей не суждено — я знаю это.        Глаза в глаза. Его серость переливается всеми оттенками холодных пасмурных небес, обрамлённая светлыми ресницами, и это совсем не привлекательно — иметь брови и ресницы настолько светлого оттенка, но это Малфой. Это Малфой, разрази его гром. И его необычная внешность является той самой, притягивающей к себе взгляд особенностью, и в совокупности с его властными манерами, налётом авторитарности, присущей многим чистокровным представителям волшебной знати, просто необъяснима.        Он опирается бёдрами о краешек собственного стола, застывая на расстоянии лишь нескольких шагов, что отделяют нас и дарят призрачное чувство безопасности.        Но ведь я не боюсь его… По крайней мере не в этом смысле слова.        Он смотрит так же, как и несколько дней до этого, там, в полутёмном архиве, придерживая мой подбородок.        Он некоторое время продолжает смотреть на меня, и будь я проклята, но в его глазах я вижу нечто такое, чему не в силах дать определение. Мне кажется, так выглядит голод. И это слово не есть то самое, примитивно определяющее потребность в еде, к примеру — нет. У того, что выражают его глаза, более глубокое значение, более красочное, выразительное, до сухости во рту испепеляющее. Боже… Ты должна бояться. Меня ведёт немного от интенсивности этих чувств, этой ситуации и этих проклятых Салазаром глаз. И я не выдерживаю этой визуальной битвы — капитулирую под натиском малфоевского взгляда, опуская глаза, ломаясь. Ломаясь, но не сдаваясь. Секунда на передышку, миг на перезагрузку и мои глаза впиваются в его обувь, что являет собой неизменную классику с налётом современности в дизайне. Глаза выше — ноги, скрытые тёмно-синей тканью брюк, в меру узких, идеально облегающих и несомненно дорогих. Глаза ещё выше и опять эти ноги. Внутри себя я ворчу на несправедливость мироздания, ведь бесконечно длинные ноги у мужчины наверняка вызывают не только зависть у представителей мужского рода, но и заставляют всяких дурочек терять голову совершенно без видимых усилий со стороны обладателя, в данном случае Малфоя. Придурок. Длинный придурок с ровными ногами. Брюки на нём сидят плотно на талии, несколько выше тазовых костей, и обхвачены ремнём из тиснёной кожи в тон обуви. На Малфое нет ни пиджака, ни мантии — только белоснежная, идеально выглаженная рубашка с закатанными манжетами, туго обхватывающими предплечья, и это придаёт его образу некое пренебрежение, содранный официоз и приземление. Я игнорирую то, как Малфой сложил руки на груди, вероятно, наблюдая за моими исследованиями в немом изумлении. Плевать, что он думает там — я занята. И хоть грудная клетка его скрыта руками — это не скрывает наплечную кобуру чёрного цвета из драконьей кожи, опоясывающей плечи с торчащей волшебной палочкой с правой стороны. В горле першит почему-то, и я нервно сглатываю, пытаясь смочить пересохшие ткани. Ты должна бояться! Три верхние пуговички расстёгнуты, являя миру кусочек бледной кожи, той, что обычно скрыта от сторонних глаз затянутым галстуком и наглухо застёгнутой рубашкой. Впиваюсь в этот голый участок, пристально сверля незащищённую обнажённость. Меня не смущает купол тишины, что туго натянут над нами обоими плотной невесомостью — я не замечаю этого, не чувствую, не осязаю. Мои глаза не видят ничего кроме… него. И стоит Малфою сглотнуть, привлекая моё внимание к резко дёрнувшемуся кадыку — я тут же опускаю глаза вниз. К его бёдрам. К пряжке его ремня. И тому, что находится ниже. Видимо, я немного забылась, так как стоит мне добраться наконец к месту назначения — неосознанно закусываю губу. И это я понимаю уже постфактум. Потому что именно сейчас, в эту минуту, я тупо пялюсь на его пах. И это провокация с моей стороны. Как только действие совершено — я осознаю, что делаю. И отдаю себе отчёт в том, что моё женское начало, моя сущность, взращенная во мне с момента самого рождения, нет — зачатия, требует на самом примитивном уровне заставить застывшего мужчину напротив сойти со своей орбиты невозмутимости и непоколебимости. И какое сейчас мне дело до того, что он является моим врагом. Врагом ли, Гермиона? Это физическое… то, что древнее, на уровне инстинктов, без участия рационального разума и умозаключений. Ты должна… Я не отвожу глаза, не позволяю застенчивости взять верх надо мной, испытывая какой-то больной энтузиазм и нездоровый азарт в желании смутить Малфоя, получить реакцию от него, вывести на эмоции… Я немного наклоняю голову в сторону, исследуя ширинку брюк. Нарочито медленно. Внимательно. Не пропуская ни одного миллиметра ткани и, хорошенько рассмотрев, возвращаюсь к началу своих исследований. А он хранит молчание, не двигается даже. Правильное решение, Малфой. Ты… Я достаточна умна, чтобы понять — этот бой неравен. Я осознаю, что чем больше нагло пялюсь на него, тем больше теряю контроль над собой же, и это в корне меняет линию моего поведения. Тебе нужно переключиться, Гермиона. — Почему я попала именно к тебе?        Я шепчу почему-то, и он некоторое время продолжает стоять напротив, сверля меня взглядом, находясь как будто не здесь. — Осторожней, Грейнджер, — его голос звучит немного хрипло и на несколько тонов ниже обычного, — иначе я могу подумать, что тебе не по нраву моё гостеприимство и ты мечтаешь сбежать к Теодору Нотту. Поднимаю на Малфоя свой взгляд — наконец, Гермиона — и стараюсь смотреть только в его лицо, не отвлекаясь. Возможно, я даже покраснела, Мерлин. — А есть разница в каком месте ты находишься в плену? — мой голос звучит уверенно. Гораздо уверенней, чем я себя ощущаю, находясь в закрытом помещении с этим волшебником.        — Ты удивишься, но разница существенна, — его глаза тоже не двигаются. Он смотрит прямо, не блуждая взглядом — сосредоточенно, не двигаясь даже.        Я храню молчание, упрямо ожидая ответ на заданный мною вопрос, и клянусь — в глазах Малфоя пляшут черти, потому что он намеренно игнорирует моё безмолвное требование.        — Ты здесь, потому что именно я был ответственен за твою поимку, — теперь же Малфой звучит напыщенно, и я борюсь с тем, чтобы закатить глаза. — Если бы пошёл Нотт — тебя распределили бы во Вторую Резервацию, — он опускает глаза, рассматривая носы своих ботинок. — Скажем, это вопрос профессиональной этики.        Что ж, не вижу повода отказать себе в удовольствии расспросить немного о том, что не даёт мне спать по ночам, помимо всего прочего, конечно же. Тем более Малфой вроде как в настроении пообщаться — или я попросту потеряла чувство страха к этому человеку.        — Мне не попалось ни одного дела, где значилось, что заключённые переходят во вторую Резервацию, — забрасываю крючок, делая маленький шажочек в его сторону. Я даже не осознаю этого до тех пор, пока Малфой заметно не напрягается, оттолкнувшись от стола, опуская руки. — В этом нет смысла, — он прочищает голос, убирая приглушённость тона, — в обеих Резервациях содержится одна и та же категория лиц, — Малфой наклоняет голову в правую сторону, насмешливо сверкнув глазами. — Думаю, тебе известны условия содержания заключённых.        — Вы разделили близких, лишив их надежды увидеться когда-нибудь снова.        — Всё так, Грейнджер, вот только я не понимаю, почему ты задаёшь вопросы, зная, что ответы будут очевидны.        Мы так и стоим друг напротив друга, сверля глазами лица и не позволяя языку тела раскрыть наши истинные намерения. Или желания. Я замечаю, что Малфой опять таки крепче прижимает свои руки к груди, а я же сильнее сжимаю кулаки, комкая ткань тюремного комбинезона.        Что мне делать? Уйти?        Остаться? Поговори с ним, дура — спроси о том, что тебя интересует.        —Гвеног, — произношу имя, вдыхая его вместе с кислородом, а Малфой смотрит на меня прямым взглядом, совершенно не реагируя, и я испытываю острое желание объяснить, кто это. — Главная кухарка Резервации.        Никакой реакции.        Это так… странно и одновременно интересно-завлекающе. Наблюдать за тем, как Малфой совершенно не подаёт признаков заинтересованности или недовольства во время разговора. Его лицо абсолютно не отражает никаких эмоций — сплошная маска нейтральности с тонким налётом некой скуки и витающей ауры позволения. Позволения вести с ним диалог. Чаще всего в одностороннем порядке. Меня одновременно ошеломляет это открытие и вместе с тем я понимаю, что он ведёт себя так практически постоянно. По крайней мере со мной, конечно же. Вот и сейчас, когда Малфой, несомненно, догадывается, к чему я веду — он никак не показывает своей осведомлённости, не понуждает продолжать и ни одним жестом не выражает предупреждения, что мне стоит замолчать. Он просто выжидает. Ожидает продолжения с моей стороны.        Что-то подсказывает мне, какое-то внутреннее чувство, что принято считать интуицией — этот мужчина постоянно прячет своё истинное лицо под пластиковой маской скуки и незаинтересованности. Я не собираюсь сдаваться, раз уж начала этот разговор — мне нужна информация, и я намерена добиться успеха. Ну, или попытаться.        — Ей далеко за сорок пять, почему она здесь, а не в Четвёртой?        — Мне нравится её стряпня, — он отвечает практически сразу же, как только последнее слово произнесено мной.        Вот же. Напыщенный, самодовольный индюк.        Видимо, мысли очень красочно виднеются на моём лице, потому что Малфой в очередной раз опускает глаза, пряча от меня свои эмоции, и прикрывает правой рукой свой рот, делая вид, что почёсывает большим пальцем уголок своего рта. Тот самый уголок, что вечно тянется вверх, когда Главнокомандующий пытается сдержать рвущуюся улыбку.        Моё дыхание сбивается с заданного нормального ритма, и я задним умом понимаю, что не могу отвести глаз от этого зрелища.        Господи, не надо. Низ моего живота тянет, и я, внезапно испугавшись своих ощущений, затравленно отвожу глаза от Малфоя, пялясь в книжные полки.        Пожалуйста. — Уизли, — имя Рона, произнесённое голосом Малфоя, вынуждает моё сердце сжаться в болезненном спазме и посмотреть на него с немым вопросом. — Ты любила его?        Удивление затапливает мой разум, и я нуждаюсь в нескольких секундах времени, чтобы понять, о чём он спрашивает, но совершенно недоумевая, почему его интересует это.        — Я была влюблена, — медленно произношу слова, не скрывая удивления в своём голосе, пожимая плечами. — Так, как может любить семнадцатилетняя девчонка такого же семнадцатилетнего парня.        В его глазах рябит интерес, плещется серым светом, формируясь в вопросы в ожидании получить ответ. Малфой смотрит так испытующе, искренне и пристально, что мне становится не по себе.        — И как это? — я недоумённо смотрю на этого мужчину, не понимая сути вопроса, и он, замечая моё непонимание, уточняет: — Как это — быть влюблённым? Ладно, Гермиона — дай ему то, что он просит. Ведь просит же — силой не берёт. — Так же, как и быть свободным, Малфой, — я смотрю прямо на него, и он понимает, о чём я. Понимает, что я даю ответ на недавно заданный им вопрос. Заданный не сегодня, а одним поздним вечером. В архиве. Перед тем, как…        Хватит.        — Это как полёт, — разгоняю восставшие воспоминания о вчерашнем вечере, пытаясь сосредоточиться на сегодняшнем дне и конкретно на этом разговоре. — Без сковывающих движения пут: лёгкий и свободный. Ты паришь, а вокруг тебя лишь открытое пространство — бескрайнее и бесконечное, — мой голос утихает, теряя силу. — Да, быть влюблённым — это как летать.        Мне кажется, я слегка краснею от осознания того, с кем я говорю и о чём. Я как будто попала в параллельный мир, где всё совершенно наоборот, ведь это невозможно: я и он. В таком вот положении — не орущие друг на друга, не пытающиеся укусить побольнее, чтобы проверить — где заканчиваются грани дозволенного, где конец терпению? За какими стенами внутри прячется то, что отличает нас от зверья — бесчувственного, убийственного, вечно голодного?        Где всё это сейчас?        Нет ничего из этого. Пустота. Только я и он. Он и я. И тишина между нами. Только это.        Я не знаю, что мне с этим делать.        Как вести себя.        — Но человек — не птица, Грейнджер, и летать не умеет, а это значит, что падение неизбежно.        Резко выдыхаю, услышав голос Малфоя, и наигранно фыркаю, закатывая глаза к потолку — но мне и дела нет до показушных манер, так что…        — Когда любишь — не думаешь, что однажды можешь разбиться.        Я правда верю в то, что говорю — пусть это наивно, глупо и лишено искусного лоска, покрытого блеском, но для меня всё именно так. Задираю подбородок повыше, не сводя прямого взгляда с рассматривающего меня Малфоя, транслируя своё убеждения, мысль свою и нерушимость слов.        — Любовь — это шарик, Грейнджер, — он качает головой, никак не впечатлённый моими словами. — Шарик, который вы, девушки, раздуваете до небывалых размеров, начитавшись глупых романов, разжижающих неокрепшие умы, а потом ищете среди мужчин придуманный идеал, — он впервые за сегодня улыбается недобро и с некой злобой. — И находите, что странно, — Малфой делает шаг ко мне навстречу. — А когда он не соответствует вашим воздушным мечтам — разбиваете о реальность розовые очки, ранясь осколками. Вот только мужчина не виноват, что вы рисуете ему то, чем он никогда не обладал.        — Да ты закоренелый циник, Малфой, — произношу это прежде, чем захватить как можно больше воздуха. Потому что он слишком близко. Слишком.        — Я — реалист, — хмыкает этот волшебник, вызывая во мне табун мурашек. — Вы все хотите быть частью идеальных, безупречных, божественных отношений, но они такими не бывают. Это фантазия, навязанная впечатлительными престарелыми леди и столетними романами обезумевших девственниц, примитивно нуждающихся в …        — Ты никогда не любил, — перебиваю его изумлённо, но тут же беру себя в руки, пытаясь скрыть в голосе смесь удивления и неверия. — Хотя, признаться, я совсем не удивлена. Судя по его выражению лица — у меня не очень-то и получилось. — Помимо бабочек и единорогов, есть и другие составляющие любовных отношений, отвратительных в своём проявлении — ревность, сумасшествие, неврозы, — он делает ещё один шаг навстречу, а я же мысленно кричу ему остановиться. — Я выше этого и не нуждаюсь в подобных истериях собственных эмоций. Расстояние между нами слишком маленькое — слишком недостаточное. Если я протяну руку, то смогу коснуться его рубашки, зацепив ткань. Слишком близко. Настолько, что я чувствую исходящий от него запах и это… Нехорошо. Это плохо, потому что я не должна знать, что он пахнет морской свежестью с примесью мускуса и апельсиновой цедры. Это неправильно. Ты должна бояться. — А у тебя никто и не спросит, Малфой, — шепчу едва слышно, следя за тем, как он наклоняет голову ниже, чтобы расслышать, боже. — Это чувство придёт однажды и сломает все твои предрассудки. Все твои мысли будут принадлежать одному человеку. Ты будешь страдать, если тот, кто дорог тебе, испытает боль — почувствуешь на себе все оттенки этой агонии, будучи не в силах что-либо изменить, — я прочищаю горло и чувствую, как краснею.        Я жду от него насмешки о том, что несу полнейший бред и выгляжу глупо со своими наивными рассуждениями, но он молчит. Просто смотрит на меня испытующе, и я понимаю, что настолько привыкла к этим пристальным взглядам, что даже не испытываю нервозность по этому поводу. В глазах его противоречие — я вижу, как он пристально смотрит на меня, пытаясь прочесть меня, словно я незнакомая ранее книга — редкая, написанная на давно забытом языке. Мёртвом, а оттого и неизвестном. Ещё ближе расстояние. Вот только в этот раз я сама сокращаю последний метр голого пространства между нами. И я смотрю в его глаза, выискивая ответы, встречая вопросы, и тону в этой серости, что становится темнее с каждым мгновением очередного молчания, повисшего в этом кабинете, где есть только я и он. Он и я. Малфой прочищает горло и отводит от меня глаза, будто я всё же могу прочесть в них мысли, снующие в его голове. — Ты ещё многого не знаешь, Грейнджер, — он отшатывается от меня, закрываясь. Я практически вижу, как маска скуки и безразличия закрывает его истинное лицо, что я имела удачу наблюдать — не полностью, конечно же. Но всё же. Мне кажется, я слышу металлический лязг защёлки, вставшие замочные пазы — намертво прикрепившие пластмассовую личину на некогда живое лицо. А ключей у меня нет. Только слова. — Ты ещё многого не чувствовал, Малфой. Он резко вскидывает лицо, и на долю мгновения мне кажется, что я вижу промелькнувший страх в недавнем шторме, что стал сейчас лишь тихим штилем. Пытаюсь всмотреться пристальней, но Малфой разворачивается ко мне спиной и направляется к своему столу. Мне показалось. Игра света — не более. — Я разрешаю тебе помогать Лонгботтому в теплицах, — он садится на своё место и тянется к подставке с перьями, не поднимая на меня глаз. — Два раза в неделю. Остальное время ты будешь работать в архиве.        Вытираю мокрые ладони о грубую ткань робы и прочищаю голос, ступая на опасную территорию.        — Это извинение, Малфой? — бросаю небрежно в ожидании, и да — он смотрит на меня с лёгким прищуром.        О, я уверена — он понимает, что именно я имею в виду.        — Мне есть за что приносить извинения? — тянет он насмешливо, откидываясь в кресло, перебирая в пальцах перо. Видимо, это является его привычкой — вечно крутить что-то в своих руках и смотреть вот так — с исключительным превосходством во взгляде.        — Я принимаю их, — произношу с достоинством, намеренно играя на его показушном непонимании, всем своим видом демонстрируя и свою личную самонадеянную надменность.        — Как великодушно с твоей стороны принимать то, чего тебе не приносили.        — Поступки говорят громче любых слов.        Он затыкается.        Туше, Малфой.        — Ты скучная, знаешь? — мужчина осматривает меня с ног до головы, как бы оценивая, но я знаю, что это очередной фарс с его стороны, поэтому даже не обращаю внимание. — С тобой скучно, — делает он вывод.        — А ты лгун, — парирую в ответ. — Что неудивительно. Слизерин и всё такое, — делаю воображаемые кавычки в воздухе, с наслаждением отмечая, как его рука дёргается на секунду, едва не уронив перо.        — Ты утомляешь меня своей бессмысленной болтовнёй.        — Я могу пойти к Невиллу прямо сейчас?        — Ты научилась просить разрешения — значит ли это, что ты смирилась со своей судьбой и перестанешь быть такой проблематичной?        О, никогда, Малфой — никогда я не смирюсь.        — Хорошего дня, Малфой, — посылаю ему свою лучшую улыбку, за которой прячу ответ на его вопрос, и он прекрасно понимает это.        — Иди уже, Грейнджер.        Он поднимает исписанный свиток, полностью игнорируя моё присутствие, но я, вопреки его ожиданиям, остаюсь стоять на месте и, лишь когда Малфой поднимает на меня вопросительный взгляд поверх жёлтого пергамента, приподнимаю бровь, излучая полную иронию, и пячусь к двери, покидая в итоге его кабинет.        Когда я выхожу на улицу, вдыхая полной грудью прохладный воздух, не испорченный болотными испарениями — только тогда ко мне приходит понимание — ни я, ни Малфой ни словом не обмолвились о том, что произошло между нами в архиве. Если не считать моего намёка — никто из нас не заговорил о поцелуе и последующей за ним истерике в стиле Гермионы Грейнджер.        Прислушиваясь к себе, я не совсем понимаю, что чувствую по этому поводу.        Я рада, что Малфой никак не прокомментировал произошедшее между нами, или расстроена оттого, что он проигнорировал это?