Когда взойдёт кровавая луна

Вдох. Тихий, осторожный. Медленный и тягуче-плавный, будто проверка: я всё ещё дышу. Живу всё ещё. Мои глаза закрыты, и мир вокруг ощущается непрочным и лишённым твёрдости — моё тело будто раскачивается на волнах, а в голове подозрительно тихо и пусто. Когда я пытаюсь глотнуть, — у меня не выходит, потому что во рту сухо и язык ощущается распухшим и неподвижным. Ноги словно тяжёлые брёвна и чувствуются чужими, лишёнными чувствительности, а грудь сдавило так, что я не могу вдохнуть. Какая мерзость. Кажется, между этим состоянием полной прострации и тем, как я разлепляю тяжёлые веки, проходит вечность. Мягкие языки пламени горящих в помещении свечей неоправданно болезненно полощут по роговицам, насильно вталкивая в моё помутневшее сознание толику света. Заторможенный разум неохотно запускает мыслительный механизм со скоростью флоббер-червя, но вот моё раздражение на собственное тело разгоняется в весьма приличном темпе. Чтобы понять, где я нахожусь, мне приходится проморгаться раз десять, и, когда зрение проясняется настолько, что я могу различить дощатый потолок, а нюх улавливает тошнотворный запах смеси трав и медикаментов, — произошедшее ранее обрушивается на меня так, словно только и ожидало моего пробуждения. Дыхание учащается, а по виску неприятно тянется мокрая ниточка, щекоча кожу, раздражая моё и без того озлобленное сиюминутной беспомощностью тело. Проясняющаяся память подкидывает картины ужасов, воплотившиеся в реальность, разворачивающиеся перед моими глазами, — лишающие разума, отбирающие силу и вгоняющие в панический ступор каждую клеточку моего тела. Руки сжимаются в кулаки, в груди колотит, и этот нарастающий гул в голове. “... Она возле дерева — невысокая, тонкая и беспомощная. Её плечи опущены, а шея неестественно вытянута, и этот подбородок — этот вечно задранный признак её непокорности — сейчас вызывает лишь леденящий страх. Потому что сигнализирует не о борьбе и несогласии, не о намерении отстоять своё и показать, что так просто Грейнджер не сдаётся. Нет. Сейчас это лишь удобная поза для огромной твари, нависающей темнеющей тучей над девушкой, выпивая её свет, её тепло и её душу. Тварь, уничтожающая то, что делает Грейнджер той, кем она является. Разрывает её сущность, лишает разума, отдирая куски личности, давясь ими в попытке насытить вечно голодное нутро. Ярость и страх смешиваются между собой, и я, не сбавляя скорости, не ощущая тянущей боли и усталости, не успевая даже восстановить дыхание от длительного бега, хриплю заклинание, вырисовывая узоры палочкой, что не пойми каким образом оказалась у меня в руках. — Вердимиллиус! — петляю среди деревьев, пытаясь как можно быстрее добраться к Грейнджер, с ужасом наблюдая, как поток энергетического заряда ударяет в плотное тело Дементора, взрываясь трескучим снопом зелёных искр и… … ничего. Ничего не происходит — этот выродок даже не вздрогнул, ни на миг не оторвался от своей жертвы, и паника обретает голос где-то на задворках сознания, грозя поглотить похлеще очередного отброса волшебного мира, высасывающего сейчас жизненную силу той, что является моей наибольшей слабостью, когда-либо подсунутой сукой-судьбой. И эта мысль не вызывает ужаса, не топит паникой, не холодит — потому что она действительно моя слабость… Не будь это так — разве был бы я сейчас здесь? Бежал бы к ней, не думая о последствиях, о собственной безопасности и грёбаной жизни? Был бы я, мать его, здесь? Просвет между деревьев всё шире, но я всё ещё недостаточно близок. Всё ещё недостаточно близок к ней. — Баубиллиус! — очередная попытка и очередной провал, и я же знаю — знаю, что ничто не в силах остановить Дементора в момент поцелуя. Ничто, кроме одного. Того, что мне неподвластно. Того, чего я лишился в тот самый миг, как только чёрная печать принадлежности Тёмному лорду въелась в полотно моей кожи. Я не думаю о своей жизни — в этот момент для меня совершенно не важен факт сохранения собственной шкуры. Я не думаю о своей душе — глупо размышлять о том, чего у тебя уже давно нет. Я не думаю ни о чём из этого. Только о ней. Только она. Она и она. Она. И прежде чем мозг успевает обработать действия тела, прикрываю Грейнджер собой, подставляясь под разинутую, источающую голод пасть. Моя рука находит холодную ладонь, и я втискиваю собственную палочку в её окоченевшие пальцы, сжимая те в кулак. И отбрасываю её прочь. Заменяя собой. Подставляя себя. Отдавая свою жизнь в попытке спасти её жизнь. Окклюменция рябит своим несовершенством — я стараюсь блокировать свой разум, не позволив таким образом Дементору прочувствовать весь спектр моих эмоций, но всё это слишком поздно. Он пьёт меня. Я борюсь за каждый клочок собственного разума, выстраивая стену, но с каждым кирпичиком сил всё меньше, а желание вырваться всё тише. Рассудок меркнет, мозг отключается от невыносимой перегрузки, вызванной вторжением извне, и собственное тело предаёт меня… И прежде чем гаснущее сознание покидает мой разум, последнее, о чём я думаю, — это она. Всегда только она”. Потолок начинает терять свои контуры, расплываясь, и я смаргиваю нечёткие видения, тут же ощущая чужое присутствие. Торопливые шаги, и растрёпанная причёска Лонгботтома нависает над моим лицом, и, если бы не ощущение твёрдости под затылком, клянусь, я бы тут же отшатнулся — уж слишком близко мужская физиономия находится к моему лицу, Мерлин. В глазах целителя весь спектр эмоций, что, впрочем, для него в последнее время стало нормой. Тонкие изломы, лучики морщинок и чересчур кричащие глаза говорят громче любых слов о том, что ситуация дерьмовая. Или, что ещё чуть-чуть и он своим уродским носом проедется по моей скуле. Лонгботтом открывает рот, несомненно намереваясь узнать о моём самочувствии, но меня в последнюю очередь интересуют его вопросы. И моё самочувствие, если на то пошло. — Грейнджер?.. — сиплю прерывающимся голосом и тут же морщусь от ощущения разодранной сухости, что при контакте с вязкой слюной взрывается режущей болью во всей глотке. — Жива, — тихо отвечает Лонгботтом так быстро, словно прочитал вопрос в моих глазах ещё до того, как я успел его озвучить. Возможно, так оно и есть. Возможно, я уже не в силах скрывать то, чего с каждым днём становится во мне всё больше. Больше и больше. Настолько — что я теряю над этим контроль. Вопреки физическому недомоганию, во мне разливается тёплая волна облегчения, и на один короткий, незначительный по меркам времени миг — в груди частит, ударяясь в рёберные кости, и вся та тяжесть, сковывающая мои мышцы, отступает. Выдох… Лёгкий и едва слышный. Неровный, но осторожный. Сдержанно-тихий. Жива. Она жива. И она здесь. В Резервации. В нескольких сотнях ярдов от лазарета. Она жива… Пытаюсь немного сместиться в сторону, чтобы попробовать подняться, но тяжесть в груди и лёгкое онемение конечностей отвлекают. Когда я хочу продолжить свои расспросы, холодный и строгий голос из глубин целительского кабинета дополняет сказанное гриффиндорцем, припечатывая мои лопатки обратно: — В карцере. Резко поворачиваю голову в сторону говорящего, прищуривая глаза в попытке подарить немного резкости зрению, и впиваюсь взглядом в высокую худощавую фигуру Рутерса, непоколебимо возвышающуюся в приглушённой темноте кабинета. Охранник застыл напряжённо-вышколенно у входной двери, и я уверен, он даже не моргает, глядя прямо на меня. Впервые за всю службу этого волшебника в моей Резервации — а он находился здесь ещё до моего назначения — я чувствую раздражение к его персоне, хотя умом понимаю — он поступил так, как и полагается в сложившейся ситуации. Умом, да — понимаю, но вот только разум подводит меня в последнее время. Резко сбрасываю ноги на пол, подавляя в себе желание сморщить лицо от вспышек боли, пронизывающих тело, словно тысячи иголок одновременно впились в мою кожу. Удовлетворение от того, как Лонгботтом тут же отскакивает от меня на достаточное расстояние, немного умаляет колющие ощущения, и я, не рассчитав всё же силы собственного тела, слегка пошатываюсь, едва став на ноги. Рутерс дёргается в мою сторону, вытягивая руку в попытке подхватить, но достаточно лишь одного взгляда, чтобы охранник замер на месте, едва пошевелившись. — Не приближайся, — произношу сдержанно, сцепив зубы, чтобы не искривить рот и, восстанавливая равновесие, делаю шаг вперёд. Одежда на мне сухая, и хоть пятна засохшей грязи портят картину моей безупречности — на данный момент это неважно. Если подумать, всё стало неважно, как только я открыл глаза. Кроме неё. — Мистер Малфой, — Рутерс прочищает горло, но его голос лишён малейшего намёка на неуверенность. — Я был вынужден применить Фините Инкантатем и приставить охрану к Джейсону, — охранник не отводит от меня прямого взгляда и слегка понижает голос. — Вы должны сначала разобраться с этим, — бросает быстрый взгляд на подозрительно притихшего целителя и снова смотрит на меня. — У людей появятся вопросы. Вдох. Рваный. Холодным воздухом через нос и тут же, раскалившись до предела от возрастающей во мне ярости, обратно — выжженным, лишённым кислорода. Есть в глазах Рутерса что-то. Явственное. Резкое. Это не подозрение, припорошенное сомнениями и неуверенными мыслями. Не предположение и даже не замешательство. Нет. Ничего из этого. В его глазах знание. Обнажённая правда, безмолвно брошенная мне в лицо — обличительный взгляд глаза в глаза, неприкрытое разоблачение… И никакого обвинения. Этот факт — немая, лишённая голоса демонстрация — становится очередным звеном, что сковывает цепь нашего взаимодействия, коему уже почти десяток лет. Никакого обвинения. Никакой опасности. Не для меня — для неё. Выдох. Просто выдох. Лонгботтом делает шаг ко мне, но я, даже не взглянув в его сторону, слегка дёргаю головой, безмолвно транслируя «нет». Я поговорю с ним позже — как только разберусь с Джейсоном и… … когда удостоверюсь, что она в порядке. Не обращая внимания на реакцию заключённого целителя и вооружённого охранника, я твёрдым шагом направляюсь к выходу, умело игнорируя слабость в теле и лёгкое головокружение. — Мистер Малфой, — приглушённый голос Рутерса, оставшегося позади, вынуждает замедлить шаг и остановиться. — Ваша палочка, сэр. Я оборачиваюсь так резко, что рябит в глазах, но будь я проклят, если покажу свою слабость. Мой взгляд замирает на волшебном древке в протянутой руке, и ноющая боль отзывается в груди, превращаясь в холодный камень, что вот-вот рухнет вниз, отбивая на хрен все внутренности на своём пути. Не говоря ни слова, забираю палочку, помещаю в кобуру и выхожу из кабинета целителя, возвращаясь в холодную морось затяжной и опостылевшей зимы. — Мне пришлось снять чары с Джейсона, — ветер доносит слова Рутерса, шагающего за мной, и я ёжусь от хлёсткого порыва воздуха, ударяющего в спину. — Локонс заметил свет в теплице и… Проклятие. — Я понял, Рутерс. Руки сжимаются в кулаки, а перед глазами алая пелена, что становится более красной с каждым сделанным мною шагом. Я не хочу разговаривать и, наверное, всем своим телом излучаю требующую выхода ярость, потому что даже невозмутимый Рутерс затихает, молча следуя за мной по пятам. И когда я распахиваю хлипкую дверь стеклянного сооружения, ныряя в липкий, обволакивающий своей влажностью воздух, — все присутствующие, как по мановению палочки, оборачиваются ко мне. Плотная, удушающая и лишённая кислорода тишина тягучим потоком курсирует между неоправданно большим количеством охраны на маленький клочок земли, где на деревянном стуле с выражением оскорблённого достоинства, с мстительным блеском в глазах восседает Джейсон. Но стоит этому подонку увидеть меня, как с его спесивой морды вмиг стирается вся уверенность. Я лишь слегка мажу по нему взглядом, осматривая всех присутствующих, ненадолго впечатывая свои глаза в каждого из них. А потом возвращаю всё своё внимание сидящему на стуле Джейсону. — Выйдите, — волшебники тут же, без единой заминки, опуская глаза в пол, обходят меня с обеих сторон, тихо покидая помещение. Но я всё ещё чувствую присутствие Рутерса за своей спиной. Не отрывая глаз от Джейсона, слегка веду головой в сторону. — Все. Я даже не слышу щелчка закрываемой двери, не ощущаю, как уличный поток холодного воздуха прекращает свой несдержанный танец по моей спине, не испытываю затруднения в нехватке кислорода от повышенной влажности закрытого пространства. Наконец позволяю себе расслабить челюсть и, не отрывая прямого взгляда от глаз Джейсона, провожу языком по кромке зубов, словно убеждаясь в их целостности. Он не выдерживает моего пристального внимания, и его зрачки лихорадочно мечутся по моему телу, цепляясь за местоположение палочки, а потом, сорванные с контрольной точки, замирают на моей обуви с налипшей грязью и, поднимаясь выше, запачканных брюках. Не произношу ни слова. Не двигаюсь даже — просто смотрю на него в упор, и он разваливается. Некрасиво так, уродливо. С отвратительной паршивостью, из которой состоит по большому счёту. Его кожа бледнеет прямо на моих глазах — теряет свой цвет, серея, а в глазах неприкрыто мельтешит животный, панических страх. Джейсон вздрагивает, и его ноги напрягаются, готовые вот-вот принять на себя вес тела, выпрямляясь. Чтобы бежать. Пальцы на руках сжимаются и разжимаются, а ноздри дрожат в попытке загрести как можно больше воздуха, но… Лишь едва заметное напряжение мышц шеи и лёгкое «нет» всего одним движением. Без слов. Без эмоций. Но ему и этого достаточно — Джейсон читает мою агрессию, обманчиво натянувшую на себя тряпьё мнимого спокойствия, словно я открытая книга — бери, изучай. Охранник вжимается в спинку стула, словно пытаясь оказаться как можно дальше от меня. Его тело всё так же напряжено, но не так, как раньше. Это принятие собственного поражения и готовность к неминуемым последствиям. Как же он жалок. Как противен. Омерзителен до тошноты. Мне хочется засмеяться — закинув голову и широко раскрыв рот, оскалившись, смеяться, раскатисто так и злобно. Страшно. До стынущей в жилах крови. До трясущихся поджилок. Смеяться, словно псих, потерявший последнюю нить, связующую его с реальностью. Вот он — я. Вот моя истинная сущность, лицо моё без масок, без прикрас. Без игр. Таким я себя ощущаю. Таким себя принимаю. Таким меня воспитывали. Злой и жестокий. Пронизан цинизмом и чувством собственной исключительности, самоуверенный и надменный. Наглый и заносчивый. “.... Ты совсем другой…” Какое клише, какое избитое до оскомины выражение — ничтожное и лживое до последней буквы. Кроющее в себе лишь самообман и зыбкое успокоение — никакой твёрдости под этим убеждением нет, да и убеждение ли это? "… Ты совсем другой…" Ах, Грейнджер. Если ты говоришь человеку, отравляющему всё живое вокруг себя, такое, то это значит, что ты либо идиот, напрочь лишённый мозгов, либо наивен до безобразия. А ведь ты никогда не была идиоткой, Грейнджер. "… Ты монстр…" Да. Да. Это обо мне. Медленно растягиваю губы в многообещающей усмешке, разминая затёкшие мышцы шеи, втягивая в себя жалкие частицы воздуха. Вдох. Не только мой, как оказывается. Я слышу мокрый звук — всасывающий и влажный. Пропитанный страхом и паникой, кроющей так, что сносит все барьеры. Лишь короткий шаг вперёд — мелкий такой, едва сокращающий расстояние — и это чучело, это недоразумение, натянувшее на себя кожу мужчины, орёт, ещё сильнее вжимаясь в деревянный стул. — Она набросилась на меня, — истерика перебирает струны его связок, подбирая подходящую мелодию, но этот жалкий ублюдок всё ещё пытается сохранить лицо. Но ведь мы сегодня сбросили маски, не так ли? — Грейнджер соблазнила меня! — вскрикивает, натужно выдыхая последние слова, лихорадочно отмеряя каждый сделанный в его сторону шаг. Я каменею от этих слов. Просто застываю в неверии и в каком-то ужасе, сковавшем мои мышцы как-то внезапно и в один момент. “... Грейнджер соблазнила меня…” Соблазнила, соблазнила, соблазнила… Эти слова — запрещённые, липкие слова, произнесённые грязным ртом, зародившиеся в вонючем, смердящем гнилью и разложением нутре, — выпущены на волю. Потревожившие густую тишину слова срывают все запреты, обрывают замки, стирая контроль. Наконец-то. Наконец. Джейсон слетает со стула, падая лицом прямиком в истоптанную землю, а деревянная конструкция, ещё недавно гордо носящая название «мебель», ударяется с глухим стуком о стоящий неподалёку стол. Переступая лежащее тело наклоняюсь ниже и перехватываю его шею одной рукой, приподнимая голову и поворачивая лицо Джейсона к своему. И в этот раз в нём есть не только страх и растерянная паника. В нём разгорается ненависть и презрение. Обнажается пустая претенциозность вкупе с обострённым отвращением. Как сладко видеть этот потрясающий букет эмоций на его лице, как притягательно… Заношу кулак в сторону и, не сдерживая силы, ударяю Джейсона по лицу, с удовлетворением слыша глухой треск. Он пытается сказать что-то, и его зубы, окрашенные кровью, обнажаются, но я, брезгливо разжимая пальцы, встаю прямо, всё ещё возвышаясь над лежащим телом. — Она пришла ко мне. Сама, — хрипит Джейсон, и эти несколько слов вызывают во мне бурление кипящей злости такой силы, что я теряю над собой контроль, едва удерживая ускользающие ниточки здравого рассудка. Я бью его. Наношу удары за каждое произнесённое в её сторону оскорбление — потому что даже подобное, не имеющее под собой оснований высказывание уже достаточно веский повод для выбитых зубов. Никто не смеет говорить о ней так. Никто. Никогда. Прядь волос падает на глаза, но я не прекращаю наносить удары, с удовлетворением ощущая, как носок моего ботинка с глухим стуком ударяется о рёбра Джейсона, и его стон, как музыка, ласкает мой слух и тешит удовлетворением. — Даже если так — я приказал тебе, — произношу отрывисто, одним взмахом руки зачёсывая упавшие на глаза волосы. — Ты ослушался. Это всё, что я говорю Джейсону, — никаких объяснений, никаких попыток выслушать его самого. В конечном счёте мне безразлично всё, что бы он ни исторг из себя. Но всё же стоит напомнить кое о чём. Хватаю его за ворот рубашки и отрываю от земли, подтягивая повыше. Его скула налилась темнеющей синевой, левый глаз заплыл, а из губ сочится кровь, медленно стекая по подбородку. Я с больным интересом прослеживаю алый след и поднимаю взгляд, просверливая здоровый глаз Джейсона. — Когда ты будешь объяснять моему уважаемому отцу причину своего изгнания из Резервации, — спокойно говорю так, будто не избивал этого волшебника всего-то несколько секунд назад, — не забудь упомянуть, что запятнал руки о грязнокровую заключённую, — мой голос становится вкрадчивым и, судя по тому, как сужается зрачок Джейсона, немного пугающим. — Уверен, он отнесётся с пониманием к тому факту, что ты больше не сможешь доносить о каждом моём шаге, потому что главенствующую роль в твоих мыслях занимает член, — резко разжимаю руки, и охранник, потерявшись в замешательстве, ударяется спиной о твёрдый грунт. — Какая жалость. Взмахиваю палочкой, и входная дверь резко распахивается, ударяясь рамой о стеклянную стену. Я выхожу на улицу и застываю у входа, прикрыв глаза и глубоко втягивая обжигающе холодный воздух. Напряжение вокруг меня настолько плотное, что кажется, его можно потрогать руками, но мне плевать. Плевать на опасливо-заинтересованные взгляды подчинённых, которые уже в открытую таращатся на меня, хоть минутами ранее им удавалось сохранить подобие невозмутимости. Я буквально ощущаю тошнотворных запах страха, излучаемый их телами, вдыхаю сладковатую вонь настороженности и некой опасливости. Возможно, дело в моей запятнанной одежде с грязными разводами и пятнах крови. Или в отсутствии мантии в зимнюю пору, а может, в выражении моего лица, действиях, словах и реакциях… В моей дикой, необузданной несдержанности. Возможно, в этом всё дело. — Выбросите его на границе Антиаппарационных чар, — прекращаю их ступор взмахом ресниц, обнажающих мой взгляд. — Мистер Джейсон больше никогда не попадёт в Резервацию. Оборачиваюсь назад и в последний раз окидываю взглядом скорчившуюся фигуру, и что-то точит мои кости внутри — разъедает настойчивым паразитом, перемалывая ткани и оставляя за собой след из испражнений и рыхлых остатков, превратившихся в труху. И мне бы уйти — оставить всё как есть, не вытаскивать палочку, не направлять в его сторону, но… — Легилименс. Прошлое, лишённое красок, — неважное лично для меня, а оттого чёрно-белое, — проносится со скоростью экспресса перед моим внутренним взглядом, и я улавливаю лишь обрывки встреч Джейсона с моим отцом. Их разговоры, вопросы Люциуса и ответы его засланного недошпиона, отчёты охранника о моих действиях, решениях, моё отношение к заключённым и порядок в доверенной мне Резервации. Всё это мне давно известно, и копаться в помойке Джейсона, что он, несомненно, называет головой, совершенно не прельщает. И вот я добираюсь до точки своего назначения — прихожу к цели, чтобы… … споткнуться и подохнуть, наверное. Потому что как назвать то, что я сейчас чувствую, кроме как «подохнуть». Как назвать это? Я смотрю на происходящее глазами Джейсона, ощущая его похоть, застилающую глаза, слышу тяжёлое сбитое дыхание. Он… … трогает её. Зарывается лицом в шею, втягивая запах, высовывает свой язык и слизывает вкус её кожи. Сладкий. Член Джейсона напряжён и трётся о её бедро, призывая к освобождению, — развратно тяжелея и намокая на кончике, обтираясь о раздражающую ткань брюк, делая ту влажной и прохладной. Мокрые, увлажнённые вязкой слюной мясистые губы с влажным щелчком приникают к женской шее, сминая тонкую кожу, всасывая в себя, практически пережёвывая. Шершавый язык, словно склизкая змея, жалит захваченный покров, натирая с такой силой, будто хочет прорвать насквозь — до лопнувших сосудов, до синяков. До окровавленных дыр. Я всё жду, что Грейнджер остановит его, отшатнётся — закричит, оттолкнёт. Сделает хоть что-нибудь… Умоляю, не позволяй ему, не позволяй… Ощущение муторной тошноты прорывается сквозь заклятие, но я, словно мазохист, получающий удовольствие от собственной боли, упрямо продолжаю смотреть на происходящее, не замечая, как кусок за куском от меня отваливается жизнь, обнажая чёрную, сплошь покрытую кровавыми ошмётками агонию. Когда его пальцы скользят в её бельё, а она всё так же продолжает принимать эти грязные ласки, — моя выдержка даёт трещину и на миг я теряю связь с Джейсоном, выбрасывая сознание куда-то в далёкие воспоминания из детства, но тут же, словно придя в себя, я возвращаюсь. Возвращаюсь, мать его, обратно, чтобы добить себя. Чтобы уничтожить до основания. Но когда я через восприятие Джейсона ощущаю прикосновение её пальцев к возбуждённому члену — голому, отвратительно мокрому члену, — желчь затапливает мою глотку, выжигая связки, уничтожая вмиг способность воспроизводить звуки, и я просто вырываю себя из разума охранника, наверняка повредив что-то, но, сука, я не могу выносить это больше. Не могу. Не могу. Не могу. Реальность переплетается с видениями, крики Джейсона сливаются в унисон с его стонами, хрипами, вздохами. Хаос вокруг меня, внутри меня, и я… Я сам становлюсь хаосом. Разрушенным, без стержня, без основы — лишь разорванные частички меня, плавающие то тут, то там. Не прикасался ни к одной женщине с тех самых пор, как попробовал её губы на вкус. Не позволил себе такого неуважения к ней, не разрешал никому из них коснуться себя. Приблизиться ко мне. Не позволял, не прикасался, не разрешал. А она… Она. Сознание сужается в прямой туннель — без ниш и застенков, закоулков и спасительных углов — ни единого шанса остановить себя, спрятавшись, и я вынужденно шагаю вперёд, гонимый злостью на грани ярости, снедаемый дурно пахнущей ревностью… Она позволила ему трогать себя, использовать её тело, и она… … трогала его в ответ. Елозил своим отвратительно жёстким языком, пробуя вкус её кожи, клеймя своей печатью из слюны и прижигая стонами. А она позволяла. Позволяла расстегнуть одежду и впустила его пальцы. В себя. Не могу. Не могу. Не могу. И я в преисподней — прохожу все круги личного ада, и, чёрт побери, на каждом следующем повороте стоит она. Уничтожает своим взглядом, выжигает огромную, сочащуюся тёмной кровью, воспалённую дыру в моём теле. Протягивает руки в мольбе о защите, но обманывает лишь, хватая под рёбрами цепкими пальцами, прорывая кожу, поддевая кость, и тащит за собой — волочит по испещрённой адским пламенем, покрытой трещинами земле… Чтобы вышвырнуть — обескровленного и обессиленного — прочь за пределы пройденного круга. И монстр во мне не воет, не задирает кровавую морду — он привык существовать во мгле, а ад ведь — тьма кромешная… И я тоже — тоже становлюсь этим монстром, чтобы выжить, чтобы сохранить в себе себя, чтобы спастись. Но я всё ещё не понимаю, что спасения для меня уже давно нет. Я проклят — и места нет нигде для меня, и разрывает в клочья гнилую душонку, и я теряю разодранные части, стирая их о безжизненную землю, до предела раскалённую. Мой круг. Мой ад. Моё проклятие. И когда я поднимаю запорошенные пылью, сухие до боли глаза, — она опять стоит передо мной. Чтобы провести через очередной круг. И я… ломаюсь… Все мои, годами так тщательно выстроенные барьеры, стены, идеально подогнанные кирпичики рушатся с позорным треском. Осыпаются с грохотом, но, достигая земли, оседают невесомым пеплом лишь. И в голове орёт, бьётся. Кричит. Воплями раскраивает череп. Раздирает грудь невыносимой болью и рвёт мышцы… … и не вижу ничего, не слышу. Собой не владею. Она подвергла себя опасности — ушла в ночь. Убежала. Куда угодно, лишь бы от меня. Готова лечь под кого угодно, лишь бы избавиться от меня. Умереть где-то в канаве, выпитой до дна Дементором, лишь бы освободиться от меня. От меня. От меня. От меня. И эта мысль стучит в груди, отбивая ритм, ускоряясь. Не знаю, как оказываюсь в карцере, не знаю, в какой момент творю световые чары — моё сознание лишено трезвости, я не ощущаю связи с реальностью, сейчас я просто зверь. “... Ты монстр…” Я монстр. А она… Она стоит передо мной, прижимаясь к стене, словно ведь я самое ужасное, что может с ней произойти. Глаза застилает пелена, кровь стучит в висках, и кости ломит. Крошит. Как ты могла… Как ты могла… — Если бы я знал раньше, что ты такая потаскуха, Грейнджер… — это из моего горла вылетают слова, это мой голос, но сам я будто подох ещё там, возле теплицы. — Тебе всего лишь нужно было сказать, что у тебя нестерпимый зуд. Хотя кто знает, перед кем ты ещё раздвигала ноги. Плывёт вокруг всё, теряя чёткость линий и смазывая цвета. Если серость можно назвать цветом. Я словно вышел из своего тела и совершенно не владею собой — смотрю со стороны. И мне без разницы. Всё равно. Без-раз-лич-но. — Не надо, прошу тебя… — женский голос, состоящий из сплошной мольбы, из боли и отчаяния, тонкой змейкой прошивает плотную ткань моей отстранённости, и туман в глазах немного развеивается, позволяя чётче рассмотреть её лицо. Мгновение, и она передо мной — прижатая к стене, пригвождённая силой моего тела — неспособная сбежать в этот раз. Проблески здравого смысла освещают затонувший во тьме разум, и от этих слов, произнесённых хрипло, меня пробивает насквозь острой вспышкой невыносимой боли. Боли такой силы, что я лишь силой воли не сгибаюсь пополам. Грейнджер… За что нам всё это, Грейнджер? Почему я… Почему ты… Мы… В какой из всех проклятых моментов наших жизней я и ты вдруг стали мы? И не спросил никто, не уточнил, хотим ли, нужно ли, вынесем ли… — Как ты могла позволить ему прикоснуться к себе? — спрашиваю и сам боюсь услышать ответ. Боюсь, но упрямо заглядываю в эти глаза, что не давали мне покоя. Глаза, что преследовали меня во снах. Глаза, что каждую ночь смотрели в мою суть, иссушая силу моей воли, лишая разума и пожирая мысли. Грейнджер… Грейнджер… Она не отвечает — ничего не говорит, ни слова не произносит. Отворачивается. Закрывается от меня, трусливо прячась от моего вопроса, моего взгляда и моей боли. Потому что мне болит, мать его, — болит, и я не могу скрыть эту грёбаную боль, это разочарование, эту сраную изощрённую пытку… Не могу… Глаза жжёт, а горло раздирает уже привычная горечь. Разливается ставшим уже родным привкусом. Вот оно, то, что навсегда со мной — то, что вечно в коротком мгновении, что имеет название «жизнь». Обречённая потерянность. Одиночество. Терпкая ирония. Вот что значит горечь на моём языке. Темнеющее пятно на шее Грейнджер привлекает своей чужеродностью и тело реагирует на долю секунды быстрее, прежде чем разум успевает обработать увиденное, и меня снова нет. Будто истощённый организм взял передышку на долю секунды и возвратился обратно в клокочущий котёл агонии. Продолжая угасать, умирая. Бессилие лупит кулаком о стену, раня кожный покров, но какая на хрен разница? Никакой. Никакой разницы, потому что я сам сплошная рана. Я ранен уже давно. И не прикрытая ничем, неухоженная, незалеченная, кровит эта рана. Гниёт. И я сам гнию изнутри. — Раз уж ты расплачиваешься своим телом с каждым, кто хоть каким-то образом тебе полезен, думаю, я заслужил благодарность за то, что не позволил Дементору тебя сожрать. Мои руки дёргают тюремную одежду, подтягивая Грейнджер ближе, и, не заботясь о её боли, сдирают грубую ткань с плеч. Никакого сопротивления — она будто застыла вся, превратившись в ледяную статую, — такая же холодная. Когда-то она в насмешку уже сдирала с себя эту одежду, но я остановил её, прекрасно осознавая её действия. Сейчас же сам, с треском обрывая пуговицы, грубо тяну верхнюю часть к её талии, пробираясь пальцами под тонкий свитер, и в этот момент — в это мгновение Грейнджер отмирает, упираясь обеими руками в мою грудь. Никто из нас не произносит ни слова — она не просит пощады, а я не насмехаюсь над её положением. Только безмолвная борьба, сопровождаемая сбитым дыханием и глухими стуками. Только эти звуки и никаких других. Она сжимает пальцы, вонзаясь в кожу моей груди сквозь рубашку, и тонкая вспышка боли отзывается в мозге, предвещая приближение чего-то важного. Я игнорирую этот сигнал. Мне тяжело дышать, и мои пальцы задевают выемку пупка на её животе, спускаясь ниже, и Грейнджер в этот миг с тихим, едва слышным всхлипом отталкивает меня с такой силой, что я невольно отступаю от неё на шаг назад. Этот всхлип. Тонкий звук беззащитности и страха, безысходности и невозможности сопротивляться более сильному противнику, словно бладжер, врезается в мою грудь, и реальность происходящего — весь кошмар собственных деяний — осознанием лупит меня безжалостно. Заслуженно калеча. — Грей… — собственный язык становится бесполезным куском мышцы, не способной исполнить свою функцию, а уголки глаз режет колюще. Жжёт. — Грейнджер… Что я наделал? Она не смотрит на меня — только в сторону. Опять в сторону. Что натворил? Не отвечает мне. Не плачет, не кричит. Не обвиняет. Как я посмел причинить ей эту боль — подвергнуть унижению? А она… Растрёпанная, с закусанной нижней губой и дрожащая. Мокрые дорожки ровными линиями прочерчивают часть лица, что не скрыта от моего взгляда, и это всё я. Всё это моя вина. Как я мог? Как я посмел… — Гермиона, — и голос мой сорван, лишённый силы, и боль во мне настолько сокрушительна, что прорывается в нём. Боль ударяет мне в лицо безудержной волной опаляющего жара, вмиг сжигая все мои маски, все мои искусственные лица, — плавит до самых костей, до оголённого черепа, испещрённого, словно могильными червями, виной. И если я сейчас не рухнул на колени перед ней, то лишь потому что тело моё парализовано ужасом осознания собственных деяний. — Гермиона, — шепчу её имя впервые. Впервые вслух. Впервые обращаясь к ней. Так много сделал я впервые по отношению к ней. “... Говорят, что небесный дракон, охраняющий чертоги богов, столетиями наблюдал за луной, восхищаясь её светом, мечтая искупаться в бледном свечении, что она дарила ночью…” Я пожирал глазами её портрет, созданный причудливыми переплетениями угольных линий, — ещё не вспомнив, кто она, но уже ощущая в себе зарождение того самого — губительного для меня — трепета. Пожирал черты лица, искажённые презрением, пил ненависть в чернеющих глазах, наслаждался видом тела, пригвождённого заклинанием к стене. Ощущал тяжесть на своих руках, практически вынося, оглушенную горем потери, из крохотной квартиры… Проверял гладкость её губ и сходил с ума от вида её непослушных завивающихся волос. “... Он наблюдал тихо и скрытно, взращивая в себе желание завладеть луной, да так, чтобы она дарила свой свет лишь ему одному. Дракон хотел, чтобы никто не имел власти над луной — никто, кроме него. Но его мечта ускользала раз за разом от попыток её ухватить — сменялась солнцем, а в особо тёмные ночи вообще не появлялась на небосводе…” Смотрел на неё, когда никто не видел, ловил звук её смеха, завидовал ветру, что прикасался к кудрявым завиткам… Боролась со мной всегда — непокорённая, гордая и несломленная. Прятала страх в себе настолько глубоко, что в глазах не мелькало ни намёка на ужас, превративший её жизнь в невыносимое существование. Не поддавалась мне, гнулась, но не ломалась, гордо поднимаясь после каждого удара, нанесённого если не мной, то другими. Горела пламенем, сжигая каждого, кто желал ей зла — не позволяла взять верх над собой, подчинить и завладеть своей душой. “… И тогда он решил, что, если не может владеть, — уничтожит. И дракон разорвал луну на части, не имея возможности заполучить её полностью, отрывая кусок за куском, раздирая тело — страдая от осознания того, что ей невыносимо, мучительно больно от его жестокости, но не в силах остановиться, пока луна не покрылась кровью полностью…” Не моя. Не моя. Не моя. И моей никогда не будет — не может быть. Не может стать никем, кроме как пленницей, рабыней… Проще убить её, а потом и самому пустить Аваду себе в висок, потому что выхода нет, света нет ни для неё, ни для меня — только тьма и боль, и вина, и сожаления. “... И когда он понял, что морда его залита алой кровью той, которую он невыносимо хотел, — взвыл от ужаса собственных деяний…” Невидящим взглядом впиваюсь в собственные ладони, отчётливо видя следы крови, ощущая липкую вязкость и различая стук капель, ударяющихся о грязный пол. Запах меди бьёт по обонянию, оседая на губах разбавленной солью. Картина прошлого, невесомой субстанцией запертого в заколдованном флаконе, отчётливо и ярко предстаёт перед моими глазами, будто я снова использую Омут памяти. Рыдающая магла в разодранной одежде — с синими разводами насилия, цветущими на её бёдрах, не прикрытых тканью чулок, залитое слезами лицо и звук рвущихся волос. Гогочущий Родольфус и презрительно кривящий рот отец. Убийство, совершённое им. Убийство, совершённое мной. “... От горя и осознания собственной вины дракон рассыпался на тысячи мелких частиц, что усеяли тёмный небосвод. Он уничтожил себя, чтобы быть вечным напоминанием: слепая жажда обладания приносит лишь разрушения в итоге…” Я поклялся. Дал слово, что никогда не стану таким, как они, — потерявшим человеческий облик. Обещал себе, что не обернусь в чудовище. И если жизнь вынудит примерить маску монстра, то хоть внутри я останусь верным себе — останусь собой. Я клялся сам и выдрал эту же клятву из своих друзей, и что теперь? Что же теперь? “... — Кто твоя луна, Драко?..“ Обещал себе, что не поступлю с ней так, как только что поступил. “... — Кто твоя луна, Драко?..“ Грезил ею во снах и наяву. “... — Кто твоя луна…” И уничтожил собой её свет, пытаясь затеряться в нём. — Кто бы она ни была — мне уже жаль эту девушку…” И мне тоже. Мне тоже жаль. Жаль, что она попала в поле моего зрения, жаль, что я не смог отвести от неё глаз, ослеплённый яркостью внутреннего света, — ведь я так давно живу во тьме и тут такое… Жаль. Не смог оторвать своих запятнанных, почерневших в угольной копоти тёмных деяний рук от её тепла, эгоистично пытаясь приблизиться как можно ближе, — тянулся к ней, как инфернал к живому существу… Нагло и без спроса стремился окунуться в этот мягкий жар: не обжигающий до обугленных костей, а ласкающий мягко поверхность кожи бархатным касанием. Я так давно мёрзну, а она такая тёплая… Жаль, что я настолько слаб… Жаль, что я тот, кто я есть. Жаль, что не смог удержать своего зверя внутри, позволив захватить мой разум. Жаль. Жаль. Жаль. Сожалею о многом, но себя я не жалею. Я заслужил каждую каплю агонии, сжигающей клетки моего тела, пожирающей изнутри мои внутренности, вспенивая кровь, испаряя ту, превращая в красный туман, застилающий мои глаза. "Кто бы она ни была — мне уже жаль эту девушку…" Я… … презираю себя. Окклюменция призывно соблазняет воспользоваться её услугами и хоть на миг затеряться в пустоте мыслей — поддаться временному спокойствию и облегчить эту невыносимую боль, что разрывает на куски изнутри, но нет. Нет. Нет. Я не заслужил покоя. Я не заслужил ничего, что хоть отдалённо напоминает свет в этой жизни — мой удел мрак и слепота во тьме. Тело дрожит, и я продолжаю глазеть на свои руки, но, когда жжение в глазах становится невыносимым, — я смаргиваю, с удивлением понимая, что мои руки всё так же чисты. Ни одной капли крови на них нет. Я не в себе. Совершенно. Салазар, я схожу с ума. Я схожу с ума. — Малфой, — тихий голос взывает ко мне, вырывая из пучины собственного сумасшествия, и, когда я невидящими глазами нахожу источник звука, чувствую себя совершенно беззащитным. Грейнджер… … смотрит на меня — как давно она смотрит? Увидела ли мою ничтожную, насквозь прогнившую душонку — рассмотрела каждую язву, вмятину, излом… Рассмотрела ли? Это же Грейнджер — это она… Конечно же рассмотрела. И я рассыпаюсь, не прячась, не таясь, — глядя прямо на неё. Позволяя увидеть всю степень собственного разрушения. Она и так уже всё видела, всё поняла — так зачем прятаться, тем более что я и не способен уже. Просто иссяк. Рассыпаюсь… Исходя трещинами, сыплюсь на прогнивший пол, теряясь в выемках, просачиваясь сквозь дыры и становясь пеплом, а после меня… ничего нет. И как может быть что-то? Как может? Ведь я был пуст внутри. Полый. Ничего не осталось от меня. Ничего. Когда-то я состоял из растрёпанных “почти”. Теперь же даже этого у меня не осталось. — Малфой, постой! — слышится где-то на задворках сознания вскриком нуждающимся. Но нет. Нет. Достаточно. С неё достаточно. С нас обоих. Меня практически выносит из помещения, потому что ног я не чувствую, как, собственно, не ощущаю своей целостности в общем. Тёмное покрывало ночной тьмы услужливо ложится на плечи, придавливая грузом отчаянной безысходности. Душит воздухом, что ощущается ядом — сладковатым, с нотками перечной мяты, чтобы скрыть истинный вкус. Неожиданно лёгкий порыв ветра особенно остро чувствуется на щеке — тонкой дорожкой от виска до подбородка. Странно. Непривычно. Голова болит. И глотнуть тяжело. Прислушиваюсь к себе и ничего не ощущаю — сплошная пустота, только в груди тянет, но я привык уже, так что это ничего. Не замечая вокруг себя ни патруль, ни общую обстановку, забыв о Лонгботтоме и обо всём на свете, кажется, бреду, едва переставляя ноги, в свой кабинет. Даже Тартериусу не достаётся моего внимания — я просто становлюсь в камин и отправляюсь домой. Ганси, как обычно, встречает меня у порога, но его присутствие я просто отмечаю как рутинную данность. Когда я смаргиваю — мои веки болят. Попытки смыть с себя события сегодняшнего дня не увенчаются успехом — мне хорошо известно об этом, но льющиеся капли смывают тонкий слой пота и приводят мысли в некое подобие порядка. Холодная вода иногда способствует трезвости мыслей. Я должен спасти её. Спасти от себя. Спрятать куда-нибудь туда, где не смогу больше причинить вреда. Не смотреть на неё, словно безумец. Не преследовать. Не прикасаться. — Но ты не можешь протянуть и дня без мыслей о ней, — шепчу на выдохе, ища опоры в холодной плитке. — Не можешь. Ни дня без неё. Стыд топит сознание, хлещет по щекам разочарованием к себе, и мне хочется взвыть, как тот раненый зверь в зимнем лесу. На мне была кобура, а в ней палочка, и Грейнджер могла бы попытаться достать её и проклясть меня — она бы точно справилась, но… не сделала этого. Продолжила терпеть мои действия, и… Я сдаюсь. Выбрасываю белый флаг и признаю своё поражение. Меня жрёт болезнь. Я так долго отрицал её наличие, трусливо надеясь, что завтра уж наверняка пройдёт, — я проснусь и во мне не будет этого гложущего чувства. Чувства безысходности. Отрицал. Так долго отрицал. Да вот только не помогло мне это — навредило лишь. И вот теперь тело моё, вся моя сущность — весь я восстаю против разума, извергая из себя безмолвный крик: «Я так болен, слышите?! Я так сильно нездоров!!!” Сучье проклятие. Преступно закрывать глаза на правду, ибо, лишь признав, что ты болен, можно надеяться на исцеление. Ведь можно же, правда? Дайте время мне — немного времени подарите. Всего чуть-чуть. Чтобы я не подох от силы осознания, от принятия того, что высмеивал когда-то. Презирал. Не признавал. Боролся. Как же я боролся с этим — вступил в схватку, раздирая себя на части, истекая кровью, — медленно, по капле в день. Стоял словно не на жизнь — насмерть. Боролся. Не зная, что в борьбе с самим собой нет ни победителей, ни проигравших. Что я только с ней ни сделал, чего ни сказал, как ни унизил…. Выкручиваю краны и наспех вытираю тело, бросая мокрое полотенце на пол и спешно набрасывая на себя одежду, снова выхожу в холл поместья, направляясь к камину. Горстка летучего порошка, и зелёное пламя, на мгновение застлавшее глаза, развеивается уже в камине совершенно иного особняка. Тихие голоса в ставшей уже родной гостиной бередят нервы, а лёгкая трель детского смеха ласкает слух своей мелодичностью. И впервые за всю свою сознательную жизнь меня гложет некое чувство, что схоже с завистью, но ею не являющееся. Тихо преодолеваю главный холл и замираю в дверном проёме, безмолвно глядя на семейную идиллию семейства Нотт. У меня никогда так не будет. Тео без ума от своей жены — всегда так было. Даже в те далёкие времена, когда я трахал Пенси в каждом закоулке Хогвартса, он любил её. Тихо и безответно. Без понятия, как он может смотреть на меня, зная, что я вытворял с его возлюбленной. Он явно сильнее тебя, Драко… Внезапная тишина прерывает мысли, и я, встрепенувшись, отлипаю от дверного проёма, заходя вглубь комнаты. И ничего особенного в моём визите нет, ничего необычного, но вот только Пэнси пристально вглядывается в моё лицо, и тень беспокойства зарождается в её глазах. — Драко? — напряжённо проговаривает она, привлекая этим внимание Тео, перекладывающего какие-то детские картинки на полу. — Что?.. Девушка тут же обрывает саму себя, подхватывая маленькую дочь на руки. Она бросает внимательный взгляд на моего друга, и в какой-то момент мне кажется, что они безмолвно ведут некий диалог, содержание которого не дано понять никому, кроме них. — Милая, — улыбается Арабелле её мать, слегка поглаживая темноволосую головку. — Пошли, я провожу тебя в комнату — эльфы сервировали стол для чаепития, и твои куклы уже заждались, хорошо? Пэнси подходит ко мне, и сейчас беспокойство на её лице цветёт пышным цветом, а глаза неотрывно вглядываются в мои, ища ответы на не заданные никем пока вопросы. Я отвожу свой взгляд от неё. — Приятель, — Тео хмурится и размашистым шагом пробирается ко мне, переступая через разбросанные по полу игрушки. — Что с тобой? Выдох. Натужный, рождённый внутренними противоречиями и стыдом. Болью потрескавшийся и мыслями измученный. Измождённый. — Тео, — голос мой хриплый, и ведь я никогда не просил помощи у кого-либо. Никогда. — Мне нужна твоя помощь. Мне нужна помощь… “... — Кто твоя луна, Драко? ….“ Моя Луна — это моё проклятие. Боль моя и моё наказание. Рана кровоточащая. Никогда не заживающая. Моя. Но мне не принадлежащая. Моя… Моя Грейнджер. Моя недостижимая запретная Луна.