Когда взойдёт кровавая луна

Стены этого карцера покрыты цементным раствором, что, застывая, создал неровности и впадины. Эта бугристость впивается в спину, не позволяя прислониться к стенке в поисках поддержки усталому телу и облегчить муки пребывания в продуваемом через мелкие щели холодном помещении. Странно, моя спина сейчас совершенно не ощущает дискомфорта. Твёрдые тупые шипы впиваются всё глубже в кожу через тонкую ткань свитера, несмотря на то, что буквально мгновение назад я перестала ощущать на себе давление чужого тела, обрушившееся на грудную клетку, живот, бёдра… Его пальцы, грубо скользящие по моей коже, внезапно исчезли, и вроде должно стать легче дышать. Вроде. Должно стать. Но не становится. Выпуклости на стенке разные по размеру и похожи на неправильной формы капли — каждая отличается от предыдущей, и, даже если потратить на разглядывание достаточное количество времени, найти идентичные по своему виду застывшие брызги не удастся. Я не смотрю перед собой — только в сторону. Не чувствую слёз — их было столько сегодня, что нервные окончания потеряли способность ощущать эту сырость. И боль. Её я тоже не ощущаю. Вроде щёку саднит… Ту самую, что я повредила в лесу, когда упала на землю. Отброшенная им в сторону от пасти Дементора. Мелкие трещинки прошивают застывшие капли, и только это у них общее — сплошные разрывы. Целая сеть из разломленных углублений — часто микроскопических, невидных неподготовленному взгляду. Но ведь именно такие повреждения — незаметные и, казалось бы, незначительные — в итоге приводят к тотальному разрушению, не так ли? — Грейнджер. Отчего-то именно сейчас я ощущаю, как мои пальцы на ногах замёрзли и мне больно пошевелить ими. Вода, насквозь пропитавшая стельки в ботинках, едва ощутимо хлюпает, стоит мне повернуть ступню. Острое осознание, что я ушла в себя, пугает своей глубиной, и отрешение от внешнего мира в какой-то миг приносит успокоение и мнимое чувство безопасности, но как же опасно такое состояние на самом деле. Я будто отделилась от своего тела — физической оболочки — и парила никем в пространстве под названием «Ничто», была лишь просто частью воздуха, без единой ниточки, связующей меня с жестокой реальностью. Мир словно туман, а я всего лишь дымка в нём. Прозрачная, невесомая. — Гермиона… Бах. Это словно удар. Сильный такой. Сокрушительный. Он лупит меня, не жалея, в грудную клетку, разрывая ткани, и впивается в самое сердце. Бах-бах. — Гермиона. Гермиона… Простой набор букв, казалось бы — ничего такого. Ничего такого… Но заседает гвоздём внутри и торчит одиноко из темени, не позволяя ничему другому — никакому другому набору букв — вытеснить этот металл. Больно-больно. И хочется кричать, вцепившись руками в волосы, умолять: «Вытащи своё имя из моей головы. Оно острое и травит кровь, заражая весь организм. Мне страшно, слышишь? Страшно, ведь есть возможность, что оно останется во мне навечно. Вытащи своё имя из моей головы, ведь ты специалист в смертельно заточенных гвоздях…» Именно так его имя сидит во мне. Именно так. Но сейчас… … моё имя, сорванное из твоих губ, Драко, звучит, как твоё, нашёптанное мною. И помочь тебе выше моих сил. Потому что становится легче, когда ты произносишь имя вслух. Не лечит. Но болит не так сильно. Моё имя щёлкает по разбитому сознанию, собирая воедино лоскуты мыслей, сшивая эти обрывки в некое подобие осмысленности, и я, резко выдохнув, оборачиваюсь на его голос. Яркий свет слепит глаза, предоставляя взгляду недостатки мира во всём своём несовершенстве и его. Его. Я думала, моё сердце остановилось в тот момент, как Малфой начал сдёргивать с меня одежду, — остановилось, чтобы потом с последними силами продолжить биться, — окровавленное, исполосованное глубокими ранами, но всё ещё цепляющееся за жизнь. Я думала, моё сердце остановилось. Ошибалась. Оно остановилось прямо сейчас. Я сморю на него широко раскрытыми глазами — знаю, что именно так, потому что сквозняк гуляет по неприкрытой веками влаге, высушивая роговицу и мой разум заодно. Передо мной двадцатишестилетний волшебник — сформировавшийся мужчина в полном расцвете сил с физической точки зрения, высокий и статный — с неизгладимой печатью высокородного происхождения, что заточила черты его лица тонкими линиями, острыми гранями. Хорошо обученный, держащий в руках власть и упивающийся ею, но сейчас… Боже, я впервые так искренне не хочу смотреть на него. Хочу отвести глаза и крепко зажмуриться. Прикрыть руками лицо и трусливо сцепить пальцы, чтобы даже просвета не было. Не хочу, но не могу. Потому что одеревенела вся. Замерла. Застыла. Превратилась в соляной столп. Его глаза — эти подёрнутые густой дымкой глаза, как будто неживые. Потускневшие и потерявшие свой блеск, они не горят, впиваясь в меня едва тлеющим пеплом. Не кричат. Не обжигают, не дразнят и не обвиняют. Не презирают даже, боже. Они умоляют, чтобы их закрыла чья-то рука, подарив покой наконец. Маски слетают с его обличия одна за другой, и, если бы я не была так ошеломлена, так испугана его состоянием, — несомненно бы опустила взгляд под его ноги, чтобы удостовериться — там нет хрустящих обломков разбившихся вдребезги лиц. Ненастоящих лиц. Это как смотреть на разрушение дома — ты стоишь на расстоянии, оцепенев от ужаса и осознания собственной беспомощности, не в силах остановить катастрофу, не имея возможности помочь и руками удержать падающие стены. Ощущать полнейшее, тотальное бессилие. Немощность. И остаётся только кричать. Выталкивать из себя тщедушное изнеможение, избавляясь от раздирающего внутри горя. И вины. За то, что ты не можешь. Не можешь помочь. Вот он, рушится передо мной — взрослый мужчина теряет свою зрелость на моих глазах, становясь будто меньше ростом, сжимаясь в плечах, усыхая в мгновение ока. Теряя свою устойчивость, подавляющую своей уверенностью силу. Теряя себя. В какой-то момент передо мною всё тот же мальчик со светлыми глазами и до нелепости неподходящей ему по возрасту причёской, прячущий свою неуверенность за оскорблениями, стремящийся добиться успеха лишь для того, чтобы его отец гордился им, пусть даже ценой собственного достоинства. Растерянный в своём одиночестве и чужих ожиданиях мальчишка. — Малфой, — шепчу, едва слыша свой же голос, протягивая совершенно неосознанно к нему руку. Потому что мне невыносимо смотреть на это. На то, как стирается его внутренний стержень вот так враз — буквально за считанные минуты, а ведь я простодушно полагала, что он сделан если не из холодного металла, то уж точно изо льда. Мне хочется прикоснуться к нему, сжать ткань рубашки и притянуть к себе. Или самой приблизиться. Чтобы остановить его саморазрушение, поставить на стоп — попытаться удержать руками рушащиеся стены. Пожалуйста, Драко, — не уничтожай себя. Всего лишь проблеск успеваю заметить в его радужках, и не поняв даже, что именно изменилось, — как Малфой резко отшатывается от меня и устремляется прочь. — Малфой, постой, — тянусь к нему в попытке схватить за руку. Остановить. И насколько я не в себе, что готова кричать, зовя его? Насколько моя психика пошатнулась, раз я преодолеваю короткое расстояние к выходу, невзирая на громкий хлопок двери, что едва не ударяет меня по лицу, бью руками в деревянное полотно… … всё ещё хрипя его имя. — Драко. Насколько я не в себе… А он? В себе ли он? Судорожный выдох покидает мои лёгкие, и я тут же втягиваю воздух обратно, будто задыхаюсь и это мой последний вдох. Я не плачу больше. Размышления не точат мой мозг, а внутренняя пустота ничем не заполнена. Я просто обхватываю колени и кладу голову на руки. Истерика, паника, страх и усталость сплетаются между собой и свинцовой тяжестью оседают на кончиках ресниц, вынуждая прикрыть веки и затеряться в лихорадочной дрёме. Я только благодарна не чувствовать ничего хотя бы несколько минут. Толчок сознания яркой вспышкой освещает мой разум, предупреждая об опасности, и я, дезориентированная, заваливаюсь на бок, больно ударяясь косточкой на правом запястье о дощатый пол. Звук отворяемой двери совпадает с ударом сердца, разгоняя по затёкшим мышцам маленький сполох надежды, и я вскакиваю на ноги, опираясь всё же о стену. Он вернулся… Но, не успев набрать достаточной силы, надежа угасает, так и не сумев разгореться. Знакомый мне лишь визуально охранник Резервации шире открывает дверь и, не заходя в помещение, хриплым то ли от длительного молчания, то ли от недавнего сна голосом произносит: — Свободна, Грейнджер. Невольно обвожу глазами пространство за его спиной, готовясь увидеть там Ровену, но в ответ на меня смотрит лишь алеющий небосвод. — Что? — хриплю я, пытаясь держать глаза открытыми. В какой-то момент мне нестерпимо хочется придержать веки пальцами, не позволяя им закрыться, и я тут же сжимаю пальцы в кулаки. Слух улавливает наполненный раздражением вздох, но с неким опозданием, словно для того, чтобы звук достиг моих ушей, ему пришлось преодолеть магический барьер. Охранник, громыхая тяжёлыми ботинками, входит в карцер, придерживая при этом дверь. — Иди, говорю, — громче произносит он. — Приведи себя в порядок, — враждебность так и сочится в его словах, но мне не привыкать к неприязни к собственной персоне. — От тебя несёт, как от свиньи, извалявшейся в навозе. Стоит ему сказать последнее слово, как мои глаза обдаёт резью и они вмиг наполняются слезами. Я прикусываю губу, чтобы не разрыдаться в голос от обиды и унижения, наполнившего до краёв мой разум. Едва сдерживаюсь от того, чтобы не опустить глаза в пол и быть как можно незаметней от испытываемой мной уязвимости, и не гореть от ментальной пощёчины, нанесённой этим волшебником, которому до меня и дела-то нет. В моих волосах комки травы, земли и бог знает чего ещё, я вывалялась в грязи, и одежда, немного подсохнув, источает тошнотворный запах, а ещё эта смертельная близость с жутко воняющим Дементором… Никакой красоты в ситуации, никакой возвышенности в положении — я реально плохо пахну, но слышать подобное от другого человека нестерпимо трудно. Меня топит стыд, и виновата ли я, что не справляюсь, обхватывая себя руками в защитном жесте? — Пошевеливайся, Грейнджер, — повышает голос волшебник, и я вижу, как дёргается палочка в его руке. — У меня и так дел по горло, — он угрожающе дёргается в мою сторону, но, передумав, останавливается. — Пошла давай. Я ничего не отвечаю, всё ещё пытаясь совладать с собой, и беззвучно глотаю всплеск острой боли, что затаилась в затёкшем от неудобного положения теле. Делаю глубокий вдох и, смотря исключительно перед собой, иду вперёд. По-зимнему простуженные небеса расцветают несмелой зарёй, а продрогший лес бледнеет розоватой акварелью, и звёзды тают практически на глазах, медленно уступая место лучам солнца — бледным и холодным, но всё же разгоняющим ночную тьму. И это как насмешка после такой ужасной ночи. Лёгкий, но от этого не менее безжалостный ветер цепляется за влажную одежду, кусает щёки, оседая жгучим покалыванием по кромке губ. Хлопок двери позади вынуждает вздрогнуть и с тоской отмерять расстояние от карцера до Дезинфекции. Мне придётся преодолеть не менее мили, минуя жилые бараки и хозяйственные помещения, и я внутренне радуюсь оттого, что, видимо, основная часть заключённых либо в столовой, либо уже трудится. Мне стоит поторопиться. Движение справа привлекает внимание, и покрасневшее лицо охранника застилает пространство, но я даже не делаю попытки пошевелиться, тупо глядя на него в упор. — Ну чего ты встала? — нетерпеливо басит он, взмахивая палочкой и накладывая Согревающие Чары, что развеются буквально через несколько минут. На себя накладывает, конечно же. — Хочешь остаться? — он растягивает губы в издевательской усмешке, смотря на мои нахмуренные брови. — Или ждёшь, что я тебя лично сопровожу? Я. Не понимаю. Я совершила побег, точнее, попытку побега, разве я не должна получить наказание — каким бы оно ни было? Почему мне позволяют свободно перемещаться по лагерю? Почему не ведут на публичную казнь? Очередную. Понимание догоняет мой заторможенный мозг, и я крепко зажмуриваюсь. Конечно же. Конечно. Он не позволил никому узнать о событиях прошлой ночи. Он снова сделал это. Защитил. Очередной порыв ветра бьёт в спину, и я угрюмо плетусь в сторону Дезинфекции, едва переставляя ноги, по правде, но чёрта с два я покажу свою слабость. Хотя бы в этом. Если на меня не смотрят и не обращаются напрямую, не нужно держать лицо — поэтому я позволяю себе опустить глаза и ускоряю шаг. Несколько раз ловлю себя на мысли, что едва не срываюсь на бег, но тут же торможу, пытаясь не привлекать лишнего внимания. Проходя мимо столовой, всего лишь на секунду кошусь в сторону входа, успешно делая вид, что не слышу урчание желудка и не чувствую голодные спазмы. Не сбавляя шага, направляюсь в Дезинфекцию. Я не успеваю открыть дверь, потому что та распахивается сама, обдавая лицо влажным теплом, и две девушки, переговариваясь между собой, покидают помещение, совершенно не обращая на меня никакого внимания. Перехватываю закрывающуюся дверь и захожу внутрь. Облегчённо выдыхаю: здесь никого нет, кроме меня, и лишь сизая завеса пара застилает глаза. С каким-то явственным остервенением сдираю с себя одежду, мечтая от неё избавиться навсегда, и, не глядя на своё отражение, встаю под едва льющуюся воду. Намыливаю тело, мою волосы, попутно распутывая образовавшиеся колтуны пальцами, и плачу. Рыдаю, если уж быть честной. Тихо и беззвучно глотаю солёные слёзы, перемешанные с прохладной водой, и прокручиваю каждый миг прошлой ночи — сожалея о своих поступках и своей жизни, если уж на то пошло. Когда я натыкаюсь на россыпь синяков на своём теле, — слёз уже не остаётся. Поэтому смываю мыло и насухо вытираю покрасневшую кожу, в очередной раз игнорируя отражение в зеркале. Отрешённо, действуя чисто автоматически, натягиваю на себя сменный комплект одежды, расчёсываю волосы, безжалостно выдирая колтуны. Не думаю ни о чём совершенно. Мой мозг просто взял передышку. Когда я бросаю взгляд на свою куртку, — меня передёргивает от отвращения, поэтому я иду в подсобку и, не испытывая ни малейших мук совести, снимаю с деревянной вешалки чистую куртку. Она больше на несколько размеров и наверняка принадлежит кому-то из заключённых, но на данный момент мне на это плевать. Наверное, я потеряла не только страх, но и совесть. На данный момент это последнее, о чём я способна думать. Влажные волосы, собранные в небольшой низкий хвост, особенно явственно чувствуются на промозглом уличном воздухе, и я спешу в теплицу, надеясь, что хотя бы смогу избежать простуды, если буду более расторопной. Не то чтобы мне особо везло в последнее время, но всё же. Я всё ещё не могу думать о том, что произошло буквально несколько часов назад — словно разум отказывается размышлять в этом направлении, оттягивая подальше неизбежно настигающие мысли, в попытке отсрочить тяжёлую, изнуряющую работу, что несомненно повлечёт мыслительный процесс. Слишком много событий. Слишком много слов. Слишком много действий. Я просто не способна обработать всё это. Не так быстро. Чем ближе теплица, тем быстрее я иду, и, когда до входа остаются считанные шаги, — практически бегу. Развязавшийся шнурок на ботинке вызывает вспышку раздражения, и я наспех, не особо аккуратно запихиваю свободные кончики внутрь обуви, слегка подрагивая от холодного воздуха, что начинает пробираться под одежду, покусывая не совсем остывшее после тёплого душа тело. Но стоит мне выпрямить спину и бросить взгляд на стеклянное сооружение, — к раздражению примешивается разочарование и подзабытая на время усталость. Джинни Уизли застыла у двери, тем самым лишив меня возможности как можно быстрее проникнуть в благоухающую теплоту зелёных трав. Её волосы заплетены в косу, и несколько прядей торчат на затылке, выбиваясь из причёски, а на лице лежит уже знакомое выражение презрительной неприязни. Ничего нового. Вот только глаза её покрасневшие — подходящие цвету волос — и горят так же ярко, глядя на меня в упор. С ненавистью. Джинни даже не пытается скрыть ни своё состояние, ни своё отношение ко мне. Я пытаюсь подобрать подходящую ситуации модель поведения, но девушка сама задаёт тон диалога. — Что с тобой не так, Гермиона? — сорванным голосом, наполненным горечью, шепчет она, не отрывая глаз от моего лица. Я совершенно бессознательно останавливаюсь, молча глядя на неё в ответ. — Это всегда было в тебе, а я просто не замечала, или ты стала такой, пока упивалась свободой? — упоминание о моей «свободе» запускает защитные механизмы, будто Джинни нажала какую-то кнопку внутри меня, в очередной раз попрекая тем, о чём она совершенно не имеет понятия. — Все, кого я потеряла в этой жизни, так или иначе связаны с тобой, — продолжает говорить Уизли, не повышая голоса, но для меня каждое произнесённое ею слово набирает силы, становясь громче. — И вот ты снова здесь, а я вынуждена переживать очередную потерю, — она делает маленький шаг в мою сторону, и я напрягаюсь не столько от движений Джинни, как от произнесённой ею фразы. — Мне стоило предвидеть это в тот самый день, как только ты здесь объявилась. Она прижимает кулаки к бёдрам, словно пытается удержать руки при себе. Мне слишком хорошо знаком этот жест. Когда я поднимаю взгляд на её лицо, моё недоумение сменяется другой эмоцией. Далёкой от зарождающейся злости и раздражения. Потому что из глаз Джинни текут слёзы — срываются с уголков крупными каплями и, никем не остановленные, чертят влажные дорожки по обветренной светлой коже, густо усыпанной веснушками. Глубоко вбираю в себя воздух и тихо спрашиваю: — Джинни, — даже не пытаюсь скрыть усталость в собственном голосе, — что ты несёшь? Очередной порыв ветра доносит эхо мужских голосов, и где-то неподалёку хлопает дверь, прекращая перезвон низких вибраций. Джинни, будто осознав всю степень демонстрации собственной слабости, зло утирает слёзы, угрожающе наступая на меня и этим самым стирая в ноль мою меланхолию и притихшие чувства, что несут собой разрушение. — Знал бы Гарри, что ты из себя представляешь… — злобно шипит девушка, втягивая через нос воздух, не сумев договорить фразу до конца, но даже этого достаточно для того, чтобы во мне загорелся гнев, и ей бы лучше остановиться. Прямо сейчас. Но это Джинни — у неё своя точка зрения. — Видел бы Рон, какая ты… Резко дёргаюсь к ней навстречу, едва не сталкиваясь лбами, и лишь вспышка сознания не позволяет схватить её за куртку и притянуть ещё ближе, чтобы потом встряхнуть как следует. До характерного звука зубами. Я слишком устала. Вымотана до предела, и во мне не осталось ничего, кроме базовых чувств, примитивных эмоций, и я не способна воспринимать реальность во всех полутонах на данный момент. — Слушай сюда, Уизли, — мой голос звенит чистейшей злостью, и я едва ли способна говорить внятно, потому что не могу даже в достаточной мере расслабить челюсть. — Ты порядком достала своими тупыми бреднями, и, видит бог, я едва сдерживаюсь от того чтобы не сорваться, — моё дыхание становится тяжёлым, а сердце слишком осязаемо отзывается в рёбрах. — Не выводи меня ещё больше, — практически выплёвываю слова ей в лицо. — А теперь будь добра — свали с дороги. Всё же я не сдерживаюсь и толкаю Джинни в грудь — несильно, но вполне ощутимо. Девушка делает шаг назад, но в её глазах нет ни намёка на страх — она никогда не была из тех, кто так просто отступает, но я не дам ей повода вспыхнуть в полную силу. У меня самой силы на исходе. Поэтому я обхожу Джинни, упрямо следуя к входу. — … подстилка, — летит мне в спину, и я замедляю шаг, прежде чем обернуться. Уизли смотрит на меня с вызовом, готовая броситься в атаку и, несомненно, вырвать мне пару прядей, но я просто поднимаю правую руку… … и показываю ей средний палец. Да, я ничего не могу с собой поделать — я слишком долго прожила в неблагополучном районе Блетчли, а моя усталая агрессия ищет выхода. Джинни недоумённо пялится на моё представление, наверное, не вполне понимая значения этого жеста, но я не стану сопровождать его объяснениями — вспышка лёгкого удовлетворения на миг освещает мой внутренний мрак, и я хватаю ручку двери. На невнятные бормотания Джинни Уизли, подозрительно похожие на нелестные ругательства в мою сторону, я совершенно не обращаю внимания. Наша чудесная беседа окончена. Но лишь после того, как за моей спиной слышится тихий щелчок, — я выдыхаю из себя остатки злости и гнева. Боже, я едва могу справиться с тем, что со мной происходит. Прикрываю веки и легонько массирую пульсирующие виски, мысленно умоляя проклюнувшуюся головную боль пойти на убыль. Пожалуйста, мне уже и так достаточно. Лёгкий шорох привлекает внимание, и я, следуя звукам, направляюсь по центральному ряду вперёд, выискивая глазами источник шума. Я совершенно не удивляюсь, заметив Невилла, но вот исходящее от него напряжение настолько осязаемо, что я буквально спотыкаюсь о собственные ноги. Он стоит ко мне спиной, сгорбившись над столом и упёршись руками в столешницу. Его голова опущена, а плечи выглядят так, будто вся тяжесть мира враз опустилась на них, а он оказался не готов к такому грузу. Нервно облизываю губы и открываю рот в попытке выдавить из себя приветствие, но не успеваю произнести ни слова. — Как ты себя чувствуешь? — глухо летит ко мне, и я понимаю, что наверняка была услышана им, стоило только войти в теплицу. Невилл даже не меняет позы, и я невольно обращаю внимание на его пальцы, вцепившиеся в край стола. — Я в порядке, — осторожно отвечаю, не совсем уверенная, как себя вести. — А ты? Ответом мне служит лишь рваный, вымученный вдох, и мне необходимо несколько секунд, чтобы понять — это нервное. Его плечи подрагивают, а пальцы белеют, сильнее впиваясь в дерево, и я сокращаю расстояние между нами, обхватывая его предплечье. Слегка наклоняюсь, чтобы заглянуть в его лицо, но глаза Невилла крепко зажмурены и мелкие морщинки неровными лучиками теряются где-то у висков. Плохое предчувствие зарождается глубоко во мне, глухо проталкивая свои щупальца к горлу, пока меня не стошнит плохими новостями. Или последствиями моих деяний. — Невилл? — нервозность в моём голосе слишком явная, слишком яркая. Слишком опасливая. — У тебя проблемы? — беру крошечную паузу, чтобы озвучить то, о чём переживаю. — Из-за меня? Короткий смешок не позволяет утонуть в тревожном ожидании ответа, и я тяжело проглатываю вязкую слюну. Неосознанно разжимая пальцы на его предплечье и делая маленький шажок назад. — Мы уходим, Гермиона. — Куда? — я оглядываюсь через плечо, непонятно почему обводя глазами ряды растений. — В лазарет? — В следующую Резервацию, — Невилл поворачивает голову, и его тёмные глаза впиваются в моё лицо. — Вместе. В следующую Резервацию… Мы уходим… Вместе…. Перекошенное лицо Кети Белл яркой картинкой предстаёт перед глазами, сплетни о её скоропостижном подобии брака, что в этом мире является настоящим извращением, десятками шепотков, что сливаются в нарастающий гул, звенят в ушах, отключая трезвость ума и чёткость восприятия. — Нет, — сдавленно произношу я, тут же захлёбываясь собственной слюной. — Ни за что, — паника беспрепятственно поглощает мой разум, и я не в силах совладать с ней. Я даже не пытаюсь. — Я не выйду за тебя, Невилл, — это полный бред. Нет. Малфой не может этого сделать. Не может заставить меня выйти за Невилла или за кого бы то там ни было — я едва мирюсь со своим пленом и принудительное замужество уж точно вынести не смогу. Уж лучше пусть пошлёт мне Аваду в сердце, чем заставит, а он не сможет заставить — так что смерть остаётся единственным выходом. Это слишком. После всего, что я пережила, — после того, что видела в его глазах, он не может. Он едва не переступил черту только из-за того, что ко мне прикасался другой мужчина, а брак предполагает совершенно другой вид прикосновений и взаимодействий — Мерлин, меня сейчас стошнит, — неужели Малфой настолько не в ладах с самим собой, что позволит этому произойти? Нет. Он не может. Драко не может так поступить со мной. Не может. Не может. Не мож… Невилл хватает меня за руку, и я отшатываюсь от него, пытаясь вырваться из его захвата и бежать. Неважно куда. Неважно, как далеко. Лишь бы убежать. Во мне не осталось ничего рационального — я сплошной комок из нервов и животных инстинктов на уровне примитивных импульсов. Впервые с момента встречи с Невиллом я испытываю отвращение и неприязнь от его прикосновений — желчь смешивается с тошнотой, подкатывая к горлу, и я непроизвольно сглатываю эту горечь в попытке запихнуть обратно этот мерзкий ком в глотку. Парень перехватывает мою выскальзывающую ладонь и крепче стискивает пальцы, тем самым порождая жалкий писк, что срывается с моих губ. — Мерлин, Гермиона, — он кривится, безошибочно угадав ход моих мыслей, и выражение его лица настолько преисполнено какой-то брезгливости, что мне вмиг становится легче. — Мы переходим во Вторую Резервацию, — я молчу, уставившись на Невилла, совершенно сбитая с толку этим заявлением. — Ты и я, — добавляет он, но я уже не особо слышу эти слова. Вторая резервация. Под началом Теодора Нотта. Аналогичная Первой по своей организации. Для одиночек. Так вот как ты решил поступить со мной… Клянусь, моё восприятие искажено до такой степени, что я чувствую, будто плыву, а предметы вокруг меня лишены чётких очертаний. Потрясения предыдущей ночи, переживания, преследовавшие меня с тех самых пор, как я была захвачена в плен, и он ломают не только мой разум, но и расшатывают остатки крайне хлипких стен моей неустойчивой психики. Я беру кредит у времени, несколько раз хлопнув ресницами и сделав глубокий вдох. Почувствовав расслабление мышц, Невилл осторожно разжимает свои пальцы, при этом внимательно следя за выражением моего лица. Собираю себя по кусочкам, не особо удачно складывая пазл в красивую картинку, призывая саму себя быть спокойной, уравновешенной и… Да к чёрту всё! — Мне нужно поговорить с Малфоем, — разворачиваюсь так резко, что собранные волосы хлещут по лицу холодным кнутом, охлаждая разгорячённую кожу, и я, готовясь бежать в Администрацию, чувствую, как ускоряется ритм моего сердца. — Да стой же ты! — вскрикивает Невилл, пытаясь, очевидно, схватить меня за руку, но промахивается, и его пальцы зажимают рукав моей кофты, растягивая ткань. — Его нет здесь, — я тяжело дышу, а Невилл, тихо ругнувшись, уточняет. — В смысле, нет в Резервации. Я не могу поверить, что Малфой делает это, — или нет, могу. Могу поверить после всего, что было между нами, — или не было, Гермиона, — он провернёт подобное, но как? Как? — Это… — закрываю глаза, тщетно пытаясь выровнять дыхание, — раз уж выровнять мою жизнь никак не удаётся, — невозможно, Невилл, — подозрительно тихо, даже для самой себя, проговариваю я, так и не смотря на парня. — Никто и никогда не переходил таким образом во Вторую, — по сердцу полощет острой бритвой, и я открываю глаза, устремляя взгляд на целителя. — Как это возможно? Я работала в архиве — видела сотни личных дел. Никто не переходил из Первой во Вторую и наоборот. Никогда. Единственный способ поменять Резервацию — это перейти в Третью, вступив в брак и тут же приступив к выполнению следующего пункта условий «нормальной» жизни: деторождению. Но я скорее перегрызу себе вены, чем обреку на мучение невинную душу — своего ребёнка. Я готова перенести многое: голод, заточение и бесконечные унижения, но отдать этому гнилому обществу своё дитя — нет определения слову, что обозначает степень моего отрицания, и понятие «никогда» слишком преуменьшает моё внутреннее сопротивление. Но мы не идём в Третью Резервацию в качестве пары. Боже, он нарушает установленные правила так грубо и так дерзко, что тревога тут же разливается по телу, отзываясь в висках ускоренным пульсом. Как это возможно? — Полагаю, — приглушённый голос Невилла разбивает тяжёлые размышления, и я невольно вздрагиваю, — это я тот, кто должен задавать подобные вопросы, — парень хмурит брови, бросая на меня нечитаемый взгляд исподлобья, — тебе. Понимание всей тяжести ситуации — осознание того, что происходящее касается не только меня, но и затрагивает судьбы других людей — не виноватых ни в чём, — обхватывает грудь стальным обручем, стискивая рёбра, и слова Джинни звенят металлическим лязгом в голове. И если раньше я всеми силами избегала прикосновений Невилла, то теперь сама хватаю его руки, сжимая пальцы, и у меня нет слов, чтобы выразить словами всю свою вину и свою боль. — Боже, как… — чувствую, что не хватает воздуха, и меня начинает знобить. — Он не может лишить тебя этого, — обвожу взглядом буйную зелень вокруг нас, и слёзы размывают зрение. — Не может просто взять и оторвать от …. — не могу продолжать, задыхаясь. Мотаю головой, полностью падая в бездну стыда и вины. — Я… я… Зачем он так поступает? Зачем наказывает других вместе со мной? В чём виноват Невилл? В том, что не сторонился меня? Не вёл себя пренебрежительно? Не унижал? За что, Малфой? Мне хочется проорать этот вопрос в лицо этому человеку — выплеснуть всю свою боль и замешательство. Ударить его. Кричать на него. Требовать ответов. Правды потребовать. За что, Малфой? За что… — Прости меня, — сдавленно шепчу, опустив взгляд в пол. Потому что не могу смотреть в глаза Невиллу. Не могу увидеть в них обвинение, злость и всё то, на что этот прекрасный человек имеет полное право. Возможно, Джинни была права. — Не стоит извиняться, Гермиона, — Невилл не звучит раздражённо или со злостью, а поэтому я несмело поднимаю голову и с опаской смотрю на него. — Я не понимаю, — с обречённой мольбой, будто вся честность мира заключена в этом парне, обращаюсь к нему в надежде получить объяснение происходящего хаоса вокруг меня. Но это всего лишь Невилл Лонгботтом — всего лишь человек из плоти и крови, такой же, как и я. — Правда не понимаешь? — вот и всё, что я слышу от него. Неудобные вопросы задавать всегда легче, нежели получать, не так ли, Гермиона? И если Невилл ожидает от меня внятный ответ, то его ждёт разочарование, и это никак не связано с тем, что я не хочу ответить. Я не могу просто. Поэтому молча разглядываю за спиной Невилла широкий куст папоротника, свободно раскинувшего свои стебли. Маленькие листочки напоминают побег с веточками — зелёными, с тёмными ободками по краям. — Это я сказал Малфою, что ты убежала, — прилетает очередное откровение, и, не отрывая глаз от растения, лишь киваю, обозначая, что услышала сказанное. — Ты нашёл Джейсона, — не вопрос. Утверждение. — Уж я-то точно не буду извиняться за это, — голос Невилла становится выше, и вот сейчас я могу различить в нём негодование. — О чём ты вообще думала, затевая такое? Резко выдыхаю и снова концентрирую внимание на целителе. — Я не думала. Лицо Невилла вытягивается в забавной гримасе, но я не расположена сейчас к веселью, поэтому просто отмечаю данный факт, сохраняя в памяти изумление вперемешку с неверием, проявляющиеся так ярко в чертах этого парня. Возможно, когда-нибудь я вспомню и посмеюсь над этим видом ошеломлённого Невилла. Но не сегодня. — Я имею в виду, что у меня не было достаточно времени, чтобы всё обдумать, — всё произошло спонтанно, — всё же вношу некую ясность, но прищуренный взгляд напротив прямо-таки кричит о моём помешательстве. — Но ты задумывалась о побеге и раньше, не так ли? Лямка комбинезона неприятно туго лежит на правом плече, и я дёргаю защёлку, чтобы немного ослабить давление. И не отвечать на очередной неудобный вопрос. — Ты говорил с ним? — совершаю нападение, пытаясь перевести тему. — Почему он отправляет тебя со мной? — В качестве твоего телохранителя, как я полагаю, — цедит Невилл, и он совсем не впечатлён моими детскими попытками уйти от вопросов. Моя правая рука ложится поверх левой, и большой палец пробегается по выступающим суставам. Как только я осознаю это — опускаю руки вдоль тела. — Ты отправила Патронус, наплевав на последствия, — проговаривает Невилл очевидное лишённым эмоций голосом, — а когда я тебя нашёл — Малфой лежал без сознания от воздействия Дементора, а у тебя в руках была его палочка, — он слегка наклоняется ко мне, всем своим видом демонстрируя, что раскусил меня. — Всё ещё не понимаешь? Звук хлопка входной двери приглушается буйством растений и долетает до нас лишь сдавленным эхом. Невилл переводит взгляд куда-то за моё плечо, и я резко выдыхаю, временно помилованная. — Когда, — прочищаю горло, — мы должны перейти? Невилл даже не смотрит на меня, напряжённо вглядываясь в проход, и я, гонимая нехорошими предчувствиями, тоже оборачиваюсь. — Сегодня, — три охранника появляются в поле зрения, и я внутренне сжимаюсь, забывая дышать. — Думаю, уже сейчас. Резко перевожу взгляд на Невилла, пытаясь узнать как можно больше информации, но он полностью закрыт, в глазах плещется мрачная решимость, и мне остаётся только лепетать несвязно: — Что… да как это… так быстро?        Он успевает только махнуть головой, и на этом всё.        Всё.        — Гермиона Джин Грейнджер, — звучно оглашается моё полное имя. — Невилл Лонгботтом, — голоса громче, присутствие ближе. — Вы должны последовать за нами. Нет, это неправда. Я осталась не для того, чтобы поменять одну клетку на другую. Нет. Он не может не понимать этого. Или понимает и поэтому решил избавиться от меня? Тогда зачем пришёл за мной в лес? Зачем рисковал собственной жизнью? Зачем? Зачем? Меня подталкивают в спину чужие руки. Незнакомые волшебники. Одетые в тёмные мантии — грозные, с палочками в руках, без единой живой эмоции на лице — холодные и бездушные. — Не трогайте её, — на краю сознания приглушённый голос Невилла, а я оглушённая. Он отправляет меня прочь. Он больше меня не увидит. Я больше не увижу его. Меня ведут туда, куда я хотела бежать ещё недавно, — в Администрацию, и — как только до меня доходит эта информация — я перебираю ногами быстрее. Он должен быть там — я смогу увидеть его. Ветер бьёт в лицо, а кожа головы буквально болит от холода, и влажные волосы мучают шею, а в груди наоборот — жжёт. Я чувствую присутствие Невилла рядом, и это немного успокаивает: я эгоистично подавляю в себе очередной укол вины, малодушно радуясь тому, что не одна. И когда мы приближаемся к кабинету Малфоя — во рту становится сухо, а вот глаза увлажняются, и я быстро-быстро смаргиваю обманчиво прозрачную пелену, что искажает зрение. Мне безразлично, что меня ведут словно на эшафот, без разницы на настороженные взгляды заключённых, снующих по коридору, — я сверлю глазами приближающуюся дверь кабинета Главнокомандующего. Мне нужно только взглянуть на него — один лишь взгляд, пожалуйста. То, что произошло в карцере, то, как он ушёл, как повёл себя, — мне нужно только посмотреть в его глаза. Только это. Хотя бы это. Будь там, прошу. Разреши посмотреть на тебя. Прошу. — Прошу, — едва слышно выдыхаю просьбу в пустоту, и один из охранников, идущий по правую руку, с подозрением косится в мою сторону. Сжимаю пальцы в кулаки, впиваясь короткими ногтями в ладони, и задерживаю дыхание. Сейчас дверь откроется, и он будет там — должен быть. Я посмотрю в его глаза, удостоверюсь, что в них ещё плавится сталь, и неважно, что блики циничны, а переливы пренебрежительно-высокомерны, — это неважно. Важно, что его глаза горят. А ещё я позволю ему посмотреть на меня… Позволю увидеть моё замешательство, неуверенность и даже страх позволю увидеть…. Прошу, не отправляй меня в никуда. Не отправляй…. Тихий скрип и резкий выдох. Мой выдох. И пустота. Пустота в кабинете и пустота внутри меня. Звенящая и холодная. Болезненная. Даже филина нет на месте, будто Малфой решил забрать с собой всё, что хоть как-то связано с ним. Вот только запах, витающий в пространстве, щемяще-рвано оседает в груди, как бы говоря рыдающему кровью сердцу: «не плачь, возьми меня с собой и успокой свои раны…» Я могу забрать с собой только его запах. Ни его взгляда, ни слов, ни присутствия. Только запах. — Я хочу поговорить с мистером Малфоем, — нарушаю тишину с последней просьбой. — Мне нужно поговорить с Главнокомандующим Резервации. Странно, что громкость этого заявления сказана так тихо. Голосом, наполненным смирения и покорного принятия ситуации. Даже мольбы нет. Пустота. Я чувствую себя проигравшей, но ведь я даже не боролась. Так почему испытываю такую боль? Я знаю, как болит рана, нанесённая кнутом. Мне известно, как ощущается удар по лицу и каково на вкус страдание от утраты близкого человека… Но этот момент… Что ж, я открываю для себя новый вид боли — ранее не известной мне, а оттого такой сокрушающей. Разрушительной на самом деле. Его нет — прими это. Смирись. — Отныне твой Главнокомандующий мистер Теодор Нотт — все вопросы можешь задать ему, — один из безликих охранников делает паузу, заполняя её насмешливым фырканьем. — Когда у него будет приёмный день. Его нет. — У вас прямо-таки эксклюзивное перемещение, — говорит кто-то, а я лишь веду глазами, запоминая эти стены. — Обычно заключённых аппарируют вместе с конвоем, но, видать, вы особенные. Здесь я ранила его, и здесь же он прижимал меня к стене, зарываясь в мои волосы. Здесь он гладил мои пальцы, не позволяя мучить собственные руки, и здесь впервые улыбнулся мне… Смирись. — Умолкни, Блишвик, — грубо прерывают предыдущего волшебника, и я, придя в себя, перевожу взгляд на высокого охранника, заметно старшего по возрасту среди остальных. — Лонгтботтом, — его глаза, направленные на Невилла, серьёзны и строги — под стать голосу. — Береги себя. Я такой чести не удостаиваюсь — на меня даже никто не смотрит. — Я пойду первым, — успокаивающе произносит Невилл и, кивнув на прощание тому самому волшебнику, направляется к камину. Предательская дрожь наполняет мои поры, просачиваясь на поверхность тела, и мне отчаянно хочется убежать. Или закричать. Или просто перестать чувствовать. — Вторая Резервация Шотландии. Зелёное пламя поглощает тело Невилла, унося его прочь, и только сейчас до меня доходит, что мы покидаем Резервацию совершенно без ничего: ни личных вещей, ни одежды, ни памятных безделушек. Почему-то я смотрю на свои пустые руки, и приглушённое чувство беспомощности накрывает с удвоенной силой. Я помню, как оно топило меня в тот день, когда умерла моя мама. И вот опять. Я не распоряжаюсь собственной жизнью — мою судьбу определяют другие люди. — Теперь ты, Грейнджер. Да, теперь я. Смирись. В голове мелькает шальная мысль войти в камин и произнести название Косой Аллеи или Норы, но не думаю, что я смогла бы сбежать — скорее всего, я бы даже не успела спрятаться, не говоря о том, что по прошествию стольких лет здесь всё наверняка изменилось. Не уверена, что ранее знакомые мне адреса существуют…. У меня правда не осталось сил — я так вымотана, так устала. Заторможено бреду к камину и обречённо зачерпываю зыбкий порошок. И — прежде чем бросить волшебную пыль — я в последний раз впиваюсь взглядом в дверь, надеясь всё ещё… Глупая, конечно же, какая я глупая. Но даже в тот миг, когда глаза застилает всполох зелёного, а собственный голос произносит место моего назначения, я так и не отвожу взгляда от входа в кабинет. *** Следующий вдох ощущается как весьма ощутимый толчок в грудь, и я, зажмурившись, едва могу удержать равновесие — я не ела практически сутки, и сейчас последствия моего безответственного отношения к собственному организму догнали меня в полной мере, окутывая слабостью мышц и головной болью. — Гермиона, — беспокойно зовёт меня Невилл, и я распахиваю глаза, успевая заметить, как он дёргается в мою сторону, но в его грудь впечатывается рука, затянутая в плотную ткань, и мой бывший однокурсник, сцепив зубы, тут же останавливается. — Я в порядке, — хриплю, переставляя ноги через каменный выступ, и поднимаю глаза. Если бы я не понимала, что происходит — точно бы решила, что попала в параллельный мир. Или провалилась в бред. Обстановка помещения точь-в-точь повторяет ту, что осталась где-то на бескрайних просторах Северной Ирландии: точное расположение мебели, огромное окно и даже входная дверь на том же месте. Вот только наполнена комната не ароматом владельца, а спёртым воздухом запустения, на полу небрежно валяются листы пожелтевших пергаментов, и когда я обращаю внимание на один из них, то отчётливо вижу отпечаток чьего-то ботинка. Некогда тонкая, обрамлённая искусным кружевом занавеска одиноко висит бесформенным лоскутом посеревшей от времени ткани, а на полках длинного шкафа нашли пристанище не книги и свитки, а всего лишь толстый слой пыли. Одинокий стул с деревянной спинкой и оцарапанными ножками сиротливо ютится под одной из стен, словно находя опору, ведь, если рискнуть поставить этот предмет мебели в центр комнаты, не факт, что конструкция сохранит свой первозданный вид. Когда я замечаю тонкое плетение паутины, свисающей с канделябра с поплывшими свечами и огромного паука, снующего по своему творению, — отвожу взгляд. — Гермиона Грейнджер, — низкий голос и очередное озвучивание моей фамилии за этот день уже не так остро полощет слух, и я послушно киваю полноватому мужчине, подтверждая свою личность. Как будто на моём месте могла появиться какая-то другая девушка. — Вы прибыли во Вторую Резервацию Шотландии — Вересковую Пустошь Раннох Мур — под предводительством мистера Теодора Нотта, — волшебник с лицом цвета спелого томата произносит свою речь медленно и как-то возвышенно, что ли, словно мы прибыли на званый вечер, не меньше. Несмотря на внутренний беспорядок, мне отчаянно хочется рассмеяться, и я бросаю быстрый взгляд на Невилла, взирающего на охранника с приподнятыми бровями. Когда он чувствует мой взгляд, то переводит свои глаза на меня и тут же закатывает их в несдержанном жесте. Я крепче сжимаю губы и опускаю глаза в пол, преувеличенно заинтересованно разглядывая капли застывшего воска, заляпавшего давно не видавший мокрой тряпки пол. Голос волшебника звучит отдалённо, и его слова превращаются в сплошной поток бессмысленных звуков, потому что я перестаю слушать его. Я думаю, что мне нужно научиться как-то выживать. Опять. Привыкать к новым правилам и людям. Опять. Сердце глухо ударяет в рёбра, посылая вспышку глухой боли. Всего одну. Мне нужно научиться не думать о нём. И не надеяться на что бы то ни было. Вот и всё. Больше не болит. Смирись. Я смирюсь — я обязательно смирюсь. Когда нас выводят на улицу — я зажмуриваю глаза от яркости белизны свежевыпавшего снега. Трескучий мороз тут же добирается до самых костей и оседает в них постоянным жителем, принося с собой озноб и вечный холод. Болотистая пустошь без края и конца тянется до самого горизонта, и лишь разбросанные в беспорядке гранитные холмы цепляют взгляд, а низкие облака щекочут заледенелые болота и маленькие водоёмы, что поблёскивают влажно, продираясь серебристым глянцем сквозь плотный занавес тумана. Общая картина строения Резервации мало чем отличается от предыдущей: те же бараки, ряд теплиц вдалеке и скотный двор. Когда я перевожу взгляд в ранее знакомом направлении — упираюсь прямиком в лазарет, а когда смотрю в противоположном направлении — обнаруживаю столовую. Да, размещение построек аналогично, но вот разница всё же есть. И она чувствуется в этом воздухе, наполненном зимней прохладой и запахом мороза. Бараки, что стоят в отдалении, выглядят заброшенными и нежилыми — нет, на первый взгляд всё в порядке: крыши целы, стены не завалившиеся, но вот косая кривизна двери в одном помещении, да не протоптанная дорожка к целому ряду деревянных построек говорит, что в этих стенах явно нет жильцов. Мои руки покалывает от холода, и я, потирая ладони, подношу их к лицу, пытаясь отогреть дыханием побелевшую кожу. Меня охватывает странное оцепенение — я понимаю, что происходящее вокруг совершенно не трогает меня, и я рада этому ощущению. Я хотела этого. Ничего не чувствовать. Возможно, я достигла пика своей эмоциональности и просто выжгла в себе запас чувствительности, а возможно, я просто устала до такой степени, что дошла до той точки, когда всё вокруг становится просто безразличным. Охранник всё так же продолжает говорить, а я всё так же продолжаю игнорировать его голос — всё по-честному. Нас ведут куда-то, но я смотрю исключительно себе под ноги, не думая ни о чём конкретном, и лишь когда мы останавливаемся, так как сопровождающий нас волшебник решил переброситься парой слов с проходящим мимо патрулём, я чувствую напряжение, излучаемое Невиллом. И только в этот момент я понимаю, что он по сути не проронил ни слова, с тех пор как мы вышли на улицу, — он потерялся в себе так же, как и я, но сейчас Невилл настолько сильно транслирует животную энергию, что я забываю о своей апатии и недоумённо пялюсь на него. Он как натянутая струна — высокий и тонкий. Жёсткий и необычайно острый в своём напряжении и — если ты прикоснёшься нечаянно — порежет палец до крови. Его грудная клетка прямо под моим взглядом ускоряет движение, будто лёгкие не в силах справиться с количеством вдыхаемого воздуха или — наоборот — испытывают нехватку в кислороде. — Невилл, — зову его тихо, но парень даже не реагирует на мой голос. Я не могу заглянуть в его глаза, но направление взгляда мне удаётся проследить без труда. И когда я поворачиваю голову, то мои глаза наполняют слёзы, и холод, клубящийся в груди, топит жаром бьющегося сердца. Среди маленькой толпы зевак, а на деле заключённых, с нескрываемым интересом разглядывающих новоприбывших, я выделяю одну девушку, пробирающуюся сквозь скопление людей. Она расталкивает мужчин и женщин локтями, не обращая внимания на недовольные вздохи и возмущённые вскрики. Высокая блондинка — слишком яркая и заметная, чтобы потеряться среди серой массы, и слишком амбициозная, чтобы раствориться в памяти тех, кто хоть раз имел с нею дело. Дыхание Невилла становится тяжёлым и глубоким, словно он едва контролирует себя, и когда я кошусь на него, то замечаю, как его пальцы, сжавшиеся в кулаки, сжимаются ещё сильнее, наверняка причиняя боль. Девушка вырывается вперёд и, сделав несколько шагов, оставляет перешёптывающихся заключённых за своей спиной. Она немигающим взглядом впивается в Невилла, и я тоже не могу оторвать своих глаз от неё. На её лице печать неверия, а в позе неуверенность. Я жадно слежу за движением её руки, взметнувшейся к груди и прижимающейся к сердцу. Я не могу разглядеть её глаза и прочитать взгляд, но, боже, как же больно видеть эту растерянность — настолько огромную, что кусками падает ей под ноги вместе с внезапно начавшимся снегом. Она запускает левую руку в волосы и сжимает пальцы, оттягивая прядь, и ни на миг не отводит глаз от парня, замершего возле меня. И он тоже — тоже не отводит от неё свой взгляд. Память услужливо подкидывает картинки давно забытого прошлого — неважного для меня, но всё же имевшего место в моей жизни в то время, когда я ещё жила. Общие уроки разных факультетов и двое учеников, склонившихся над выполнением весьма непростого задания профессора Стебль. Выходные в Хогсмиде и парочка, прогуливавшаяся по узким улочкам рука об руку. Учебный день в Хогвартсе и парень, забиравший сумку с учебниками у своей девушки, при этом громко рассуждавший о волшебных свойствах корня Мандрагоры. Девушка смущённо улыбалась, но ни миг не отрывала взгляда от лица своего возлюбленного. И тот самый вечер, когда я застукала их вместе, прости Мерлин, в самый неприличный момент, и об этом я не хотела бы вспоминать. Ханна Аббот. Та, о которой Невилл никогда мне не рассказывал, — та, которую он любил. Та, которую у него забрали. Всё это время она незримо присутствовала в наших разговорах — не напрямую, но я читала между строк. Она всегда была в его мыслях. Но не рядом с ним. Тело Ханны дёргается вперёд, и я ожидаю увидеть, как она срывается на бег, устремляясь навстречу Невиллу, но мужская рука, обхватившая её запястье, не позволяет сделать даже шаг. Свистящий вдох справа от меня наполняет сожалением мою душу, прежде чем глаза увидят всю тяжесть реальности, в которой многие из нас вынуждены существовать. Смутно знакомый мне парень, не сводящий грозного взгляда с Лонгботтома, демонстративно притягивает Ханну к своему телу, прижимая к себе. Он наклоняется к её уху и что-то быстро шепчет, не отрывая глаз от Невилла. Его рука обхватывает талию Аббот в собственнической манере, и нет сомнений в том, что этих двоих связывает далеко не дружба. Я не могу на это смотреть. И на Невилла боюсь взглянуть, но всё же делаю это. Почувствовав мой взгляд, Лонгботтом резко выдыхает, на мгновение прикрыв глаза, и в этом маленьком, незначительном на первый взгляд жесте, заключена такая боль, что её отголоски отзываются во мне. — Всё нормально, Гермиона, — это единственное, что он отвечает на мой немой вопрос, и я не осмеливаюсь сказать хотя бы слово. Потому что молчание бывает громче любых слов. Когда нас с Невиллом разделяют, чтобы поселить в разных бараках, — он кивает мне в знак поддержки, и я возвращаю ему этот жест. Мы скоро увидимся в любом случае, и нет нужды судорожно цепляться друг за друга. Какая-то девушка, на вид младше меня, по имени то ли Миссандея, то ли Мелисандра показывает мне Резервацию и весьма приветливо объясняет правила пребывания здесь. Но я её не слушаю. Я полностью поддалась своей апатии, приветствуя бесчувствие и полное отупение. Мне бы поспать — я даже есть уже не хочу. Когда мне сообщают, что я должна буду работать на кухне — я не сдерживаю смешок, вызывая недоумение у молодой женщины. Но, видимо, приняв моё поведение за последствия стресса, она никак не реагирует на мою несдержанность. Возможно, ей всё равно. Как и мне, собственно говоря. На протяжении нескольких последующих дней мне не удаётся увидеться с Невиллом — я с самого утра и до позднего вечера провожу время на кухне, очищая овощи и убирая обеденный зал после каждого приёма пищи. — Ничего не чувствую, — шепчу себе каждое утро, поднимаясь с постели, перед тем как направиться на кухню, игнорируя заинтересованные взгляды других заключённых и не отвечая на прямые вопросы. — Ничего не чувствую, — повторяю каждую ночь, прежде чем провалиться в вязкое состояние беспокойного сна — вымотанная и усталая. Больше никаких слёз и никаких воспоминаний. Я смирилась. *** Я стою посреди пустоши, вглядываясь в никуда. Мой взгляд расфокусирован, а мысли плавают в голове несвязными обрывками, и, когда ветер закручивает мелкие снежинки в белоснежный вихрь прямо перед моим лицом, вытягиваю руку в попытке разглядеть причудливые узоры, созданные самой природой. Иногда я думаю, что утратила голос, — настолько редко я использую голосовые связки. На вопросы работниц кухни я отвечаю односложно, а в бараках вообще ни с кем не разговариваю. И если поначалу ко мне проявляли интерес, то сейчас я предоставлена сама себе. Меня это устраивает. За всю неделю пребывания в этом месте я видела Невилла лишь пару раз и то мельком — всё, на что нас хватило, это кивнуть друг другу на расстоянии, чтобы дать понять — мы оба в порядке. Весьма условном, конечно же. Но вот Ханну я вижу практически каждый день, но отчего-то игнорирую её взгляды и пытаюсь избежать прямой встречи. Я очень хорошо преуспела в игнорировании… чего бы то ни было. Осторожная поступь тихих шагов позади вынуждает мышцы напрячься, и я тут же оборачиваюсь, бросая взгляд на приближающуюся ко мне девушку. Возвращаюсь к разглядыванию снежинок. Удивлена ли я тому, что Ханна всё же нашла способ подобраться ко мне? Нет, конечно же, это вполне логично с её стороны. И ожидаемо. Она останавливается возле меня, и некоторое время мы просто стоим, прислушиваясь к шуму ветра и смотря прямо перед собой. Ветер бросает прядь волос мне в лицо, и я, выдохнув, заправляю обратно потревоженные кудри за ухо. — Почему он здесь? — Ханна не ходит вокруг да около, не приукрашивает действительность, не задаёт бессмысленных вопросов — спрашивает только то, что действительно важно. Прячу руки в карманы в попытке отыскать немного тепла, прежде чем снова попробовать словить неуловимое. — Так решил Главнокомандующий, — всё, что я могу ответить, и даже это упоминание о нём вызывает вспышку боли в самом сердце. Глупое сердце. Глупое, глупое сердце. — Как… — она умолкает, но я тоже молчу, совсем не проявляя интереса к данному диалогу, — … у него дела? — Тебе стоит спросить об этом у Невилла — не у меня. Этот разговор чувствуется странным и неестественным — каким-то вымученным. Надломленным. Аббот делает глубокий вдох и подтягивает повыше молнию на своей курточке, запахивая ворот у горла. Она не уходит и ничего не говорит — просто стоит рядом и всматривается в сереющий небосвод, что сливается с горизонтом в одно целое, обманывая зрение. — Невилл, — хрипло нарушаю тишину, удивляясь звучанию собственного голоса. — Ты всё ещё… … любишь его? Я недоговариваю последние слова, потому что не чувствую права спрашивать о подобном — мы с Ханной совершенно чужие люди, но воспоминания о том, как они с Невиллом смотрели друг на друга, не дают мне покоя. Отсутствие ответа наводит на мысль, что я нарушила границы дозволенного, и извинения уже готовы сорваться с губ, но Ханна, словно собравшись с мыслями, начинает говорить. — Волдеморт устроил целый спектакль, — произносит она, и я, ошеломлённая упоминанием этого монстра, всем корпусом разворачиваюсь к ней, удивлённо хмурясь. — Собрались все мрази, — Ханна уничижительно хмыкает, всё так же всматриваясь вдаль. — Элита. Они потешались над нами, наслаждались унижением, смеялись, — а как же иначе, ведь победа. Аббот резко выдыхает, полностью погружаясь в воспоминания, и я даже не дышу, боясь спугнуть ход её мыслей. — Он выстроил нас напротив друг друга и пробирался по очереди в голову каждому. Некоторые умоляли о пощаде, некоторые падали на пол без сознания от его магии, — она говорит о том, что мне уже известно от Невилла, но я внимательно вслушиваюсь в каждое слово. — Некоторые больше так и не пришли в себя, и их тащили по полу, словно мусор, — девушка переводит на меня взгляд, но лишь на секунду, прежде чем снова отвести глаза. — А потом выбрасывали за дверь. Невилл стоял напротив меня, и я помню, что никак не могла перестать плакать. Мне было так страшно. Так страшно. Эти стоны боли, вскрики, смех — всё смешалось в какую-то адскую музыку, и я подумала, что действительно провалилась в преисподнюю. Мимо нас, скрипя подошвами ботинок и кутаясь в платок, проходит какая-то женщина, и Ханна прекращает говорить. Мне хочется схватить её за руку, чтобы заставить продолжить рассказ, и я даже вздрагиваю, одёргивая себя. — Невилл прошептал моё имя, — продолжает Ханна, не заметив моего порыва. — И понимаешь, весь этот шум, этот вопль агонии исчез, и я уцепилась за его голос. Он был так спокоен, так уверен, будто вокруг не разверзлась вселенная, будто, кроме нас двоих, никого и не было вокруг, — её губ касается лёгкая улыбка, и я, отметив это, с неким больным интересом разглядываю смягчившиеся черты лица. — Он просто сказал: «Дай мне посчитать твои ресницы…» В моих глазах щиплет соль, а у Ханны… не знаю, что чувствует она, вспоминая об этом, так как отворачивается, закрывшись, не позволив разглядеть эмоции. — Он всегда так делал, — её голос летит с ветром в сторону, но я прекрасно слышу каждое слово. — Смотрел на меня долго-долго, и когда я возмущалась его пристальным вниманием, то просто отвечал, что пытается посчитать количество моих ресниц, представляешь? — невесело хмыкает она, даже не глядя в мою сторону. — Вот же дурачок. — А ты? — сглатываю вязкую слюну, подаваясь ближе к ней. — Ты смотрела на него? — Да, только на него — в его глаза, — Ханна так и стоит, отвернувшись. — Я запоминала их. И продолжала плакать. Она снова погружается в омут личных воспоминаний, позволяя холодной тишине, где лишь ветру всё нипочём, обволакивать две девичьи фигуры, одиноко застывшие посреди пустоши в морозную зимнюю пору. — Когда пришла моя очередь быть препарированной этим… — голос Ханны срывается, и она не называет имени того, кто разрушил наши жизни. — Я не сдержалась, — Аббот громко зачерпывает воздух и будто давится им, пытаясь побыстрее избавиться от удушья. — Я поддалась панике, потому что буквально передо тем, как подойти ко мне, эта тварь измывалась над Сьюзан Боунс, и я… — упоминание о Сьюзен бередит рубец на моей душе, и сколько там этих рубцов, никак не заживающих? Не счесть. — Кто-то из волшебников ударил меня сзади, и в этот момент Невилл бросился на этого подлеца, умудрившись вырвать из его рук волшебную палочку, — её речь ускоряется, а я же вовсе перестаю дышать. — Мой защитник проклял двоих лизоблюдов и успел воткнуть ударившему меня волшебнику палочку в глаз, прежде чем его сумели обездвижить Петрификусом. — Господи, — срывающимся голосом шепчу в потрясении. — Как они не убили его? Слишком громкий смешок ударяет по барабанным перепонкам, и я внутренне сжимаюсь от недоброго предчувствия. — Волдеморту показалось произошедшее весьма забавным — он схватил меня за волосы и призвал Нагайну, — Ханна подковыривает носком ботинка снег, увлечённо разглядывая образовавшуюся ямку. — Вынуждая Невилла смотреть, как огромная змея, разинув пасть, нависает надо мной. Мне кажется, что сейчас я сама подверглась заклятию обездвиживания, потому что тело моё одеревенело, и совершенно не могу контролировать ни свои слёзы, ни сдавленный всхлип. — Тёмный Лорд, — выплёвывает Ханна, — держал меня перед змеёй и одновременно рылся в мозгах, перелопачивая всю мою жизнь. Кажется, он снял заклятие с Невилла, позволив ему кричать, — я чувствую, как горячие слёзы, так сильно контрастирующие с холодной кожей, обжигают мои щёки. — И он кричал. Сильно. Так сильно, что, даже будучи под заклинанием Волдеморта, я слышала голос своего парня, — Ханна так резко оборачивается ко мне, глядя прямым взглядом в мои глаза, что я невольно делаю шаг назад, но она лишь криво усмехается, наблюдая моё отступление. — И тогда я поняла, что больше не полюблю так сильно. Никого. Никогда. — А сейчас? — срываюсь я в нетерпении. — Ты всё ещё любишь сейчас? Моё лицо залито слезами, а вот глаза Ханны полностью сухие. Потухшие. Мне кажется, она просто исходит рыданиями внутри, не показывая никому свою слабость. Нам не позволено быть слабыми. — Восемь лет слишком большой срок, Гермиона, — тяжело вздыхает она, вытягивая руку так, как это делала я. — И я, и он… Мы уже не те семнадцатилетние подростки, что украдкой целовались под трибуной во время квиддича. Мы не знаем друг друга, и я… Он стал таким… — Аббот сжимает ладонь в кулак и прячет руку в карман. — Он стал мужчиной, а я просто… Я лишь сжимаю губы, глядя на эту девушку с покалеченной судьбой. Сколько нас таких — покалеченных? — У него был кто-то? Я её знаю? — быстро произносит она и тут же, спохватившись, сама себя и одёргивает. — Нет, не отвечай — не хочу слышать, — шепчет Ханна, опуская голову. — У меня ведь был, — она прочищает горло, исправляясь, — есть Ерни, и теперь я не могу посмотреть в глаза ни ему, ни… — она тяжело сглатывает, а я же просто выдыхаю, — … Невиллу. Я чувствую себя предательницей. Словно я не дождалась его и просто… — Он не должен был появиться здесь, Ханна, — прерываю поток словесного самоистязания и тихо радуюсь, что мой голос твёрд и решителен. — Он всё тот же Невилл, которого ты помнишь, — пусть и повзрослевший. Я уверена, что он не упрекнёт тебя в том, что ты пыталась продолжить жить. Ты ни в чём не виновата — никто из нас не виноват, понимаешь? — Продолжить жить? — она качает головой. — Мне было семнадцать, когда моя жизнь закончилась. Я умерла в тот день, Гермиона, — внутри я мертва, — она обхватывает себя руками, и этот жест слишком знаком мне. Слишком знаком. — Знаешь, в чём я находила успокоение? — она снова смотрит на меня, и в этот раз в её глазах я вижу влажный блеск. — В том, что раз я всё ещё дышу, — значит, Невилл не нарушает правил пребывания в Резервации, не предпринимает попытки к бегству, а значит, он тоже всё ещё жив. И я так же следовала правилам, чтобы он знал — я тоже всё ещё… Всё ещё… Ханна умолкает, срывая голос, и нужно ли ей продолжать? Вряд ли. Есть ли у любви срок годности? Становится ли она в разлуке крепче, подобно выдержанному виски, — горькой, но такой опьяняющей, стоит сделать один лишь маленький глоток? А может, она подобна ветру — восхитительна в своих порывах, но недолговечна. Потому что в разлуке. Есть ли у любви срок годности… Я не знаю ответ на этот вопрос, возможно, на него ответов нет ни у кого. — Ты думала, что больше никогда его не увидишь, но вот он здесь — не упусти свой шанс, Ханна, — я вытираю лицо, вздрагивая от неприятного ощущения, и медленно отхожу от застывшей Аббот. — Поговори с ним. Я оставляю её стоять в одиночестве, а сама ухожу прочь. Прочь от её чувств и её боли. Как жаль, что я не могу уйти так же прочь от собственных переживаний. *** Мне не удаётся дойти до барака какие-то жалкие двадцать ярдов, и все надежды на то, что я смогу отогреть ледяные руки и наконец-то избавиться от тяжёлой обуви, разлетаются, словно те снежинки от беснующегося ветра. — Грейнджер, — сурово окликает меня какой-то волшебник, и я едва не спотыкаюсь от неожиданности. — Где ты ходишь — я уже обыскался тебя. — Что такое? — вздрагиваю от холода, пытаясь скрыть враждебность во взгляде. — Ты должна немедленно явиться в кабинет к Главнокомандующему. — К Теодору Нотту? — задаю глупый вопрос, и охранник, видимо, того же мнения, потому что приподнимает бровь, как бы говоря о моих умственных способностях. — Иди уже — и так заждались. И на этом всё — он просто уходит прочь, словно ему плевать на то, исполню ли я указание или же поплетусь дальше по своим личным делам. Всю дорогу до Администрации я задаюсь вопросом, что от меня понадобилось Нотту. Я не видела его со времён учёбы и совершенно не знаю, что собой представляет этот человек. Как будто знание его личности что-то изменит лично для тебя, Гермиона. Фыркаю в ответ на собственные умозаключения и, не давая себе времени на передышку, стучу два раза в дверь. Ответа не слышу, поэтому позволяю себе войти без приглашения. В кабинете царит полумрак, и в нос бьёт запах запылившихся пергаментов, но я настолько напряжена, что едва ли могу повторно оценить всю степень запущенности этого места. Я отстранённо размышляю о причинах пребывания здесь и о том, зачем я понадобилась Тео, но глухой удар сердца в груди бьёт осознанием на долю секунды раньше, чем мозг. Дыхание сбивается, а на глаза наворачиваются слёзы, и я немного приподнимаю голову, чтобы загнать предательскую влагу обратно в слёзные протоки. Вот только глаз не отвожу от высокой фигуры, застывшей ко мне спиной у занавешенного полупрозрачной гардиной окна. Худощавый и высокий, с причёской волосок к волоску. Длинные ноги и широкий размах плеч. Горделивая осанка и руки, спрятанные в карманы брюк. Обманчиво-раслабленная поза, призванная усыпить бдительность любого, кто посмеет быть настолько смелым, чтобы выжигать дыру прямым взглядом в его спине. Да, быть настолько смелым. Или глупым. Пальцы находят друг друга, переплетаются между собой, сжимаясь, и негромкий щелчок разбивает плотную тишину пропитанного пылью воздуха. И время застывает, проверяя мою стойкость. Время останавливает свой ход, прекращает отсчёт. Времени не существует в этот самый миг, как только он оборачивается ко мне… Он здесь. Он. Здесь. Мы стоим друг напротив друга, на расстоянии пяти шагов и бесчисленного расстояния невысказанных слов и все того, что я заткнула внутри себя: обида, злость, страх и смятение вырываются из глубин моего сознания, и я, теряя над собой контроль, — сбитая с толку, не подготовленная к тому, что увижу его, — угрожающе приближаюсь к нему практически вплотную. Он даже не вздрогнул от моего стремительного шага. — Извинись за то, что ты сделал в карцере, — я не планировала говорить это. Проклятие, я ничего не планировала — он застал меня врасплох, но отступать уже поздно, да и его последний поступок ударил по мне куда более сильно нежели удары хлыстом, какая нелепость. — Слышишь? — мой голос становится выше на несколько октав, но я едва ли замечаю это. — Попроси прощения за всё, что ты сделал! Будь проклято всё — я больше не могу выносить происходящее, носить в себе эту боль, и эта тяжесть мне не по плечам. Я не одна тону — он тоже тонет, и я хочу — нет, я требую, чтобы он признался в этом. Признался, что не может так же, как и я не могу. И каждая секунда его молчания выводит мою ярость на новый уровень — застилая глаза красным и вынуждая гореть изнутри. — Я всё чувствую, чёрт бы тебя побрал! — кричу, сжимая кулаки, потому что борюсь с желанием ударить его. — Как бы ты ни пытался скрыть. Слышишь? — срываюсь на высокой ноте, рухнув вниз порванной струной. — Я всё чувствую. А он. Молчит. Молчит и смотрит на меня этими своими серыми. Кроет в шторме. Перекрывает кислород густым и дымным смогом. Не позволяет оторваться от переливов ртути, удерживая жидким серебром, и там — в этих омутах — такая беззащитность. Такая беспросветная безнадёга. Такая агония истерзанной души, такая… … я задыхаюсь. Не могу дышать, не могу. — Ну что ты смотришь?! — срываюсь в очередном крике. Отчаянном и таком надрывном. Потому что раздирает моё сердце и оно колотится в груди рваным лоскутком, не позволяя глубоко вдохнуть. Потому что каждый вдох сопровождается сбивающей с ног болью. — Почему ты так смотришь на меня? — повторяю вопрос, но вот только голос мой пропал, и шёпот еле слышен, еле различим. И ноет внутри, мечется, бьётся. Разбивается. А в голове тихо. Ни мысли, ни страха, ни вызова. Ничего. Вот только нижняя губа дрожит, и я закусываю предательскую плоть зубами, пытаясь сделать вид, что я стойкая. Всё ещё стойкая перед ним. Сделать вид, что всё так же, как и раньше: когда я сидела в подземелье Министерства, когда плевалась кровью в Зале суда, когда смотрела на него с вызовом, пусть даже в это время он тащил меня к камину, после приговора. Но как мне удержать лицо? Как, если в ушах всё ещё звенит его крик, а дрожащие пальцы чувствуют гладкость его волшебной палочки, втиснутой мне в руки им же? Как, если перед глазами всё ещё стоит он — позволивший Дементору пить себя, лишь бы я осталась жива? Как мне удержать лицо? Я тосковала по нему. Мерлин, я не понимала до этого вот момента, что меня съедает тоска. Так сильно. Думала, что больше не увижу этих острых скул, не услышу его голоса и не взгляну в эти глаза. Но вот он здесь. Стоит передо мной, и я получаю всё то, чего — искренне считала — лишилась навсегда. Вот только голоса не слышу до сих пор. Не плакать, Гермиона. Только не плакать. Он пришёл за мной в магловский мир и уволок за собой — оглушённую потерей, едва сопротивляющуюся. Я думала, что убегаю от него, а оказывается, я бежала к нему. А я выбрала гладить его холодную кожу, пытаясь отогреть своим прикосновением, хотя могла уйти, не оглядываясь, — забыть происходящее как один из самых страшных снов. Он думал, что гонится за мной, оказывается, он убегал от меня. Никто нам не сказал, что бег наш был по кругу лишь… Слёзы, что я так настойчиво пытаюсь скрыть, будто разливаются огромным морем внутри меня. Солёным и горячим. Пощипывающим края ран, никак не заживающих. Хватит. Мне достаточно уже. Не могу больше. Я устала быть сильной. Устала сдерживать в себе эти чувства, подавлять эмоции и быть сильной больше не могу. Не могу. Слёзы льются из глаз, и жалкий всхлип вырывается из горла, но кто бы знал, что это эхо от бесконечного рыдания души — всего лишь отголосок. Маленькая часть из моря невыплаканных слёз. Очередной всхлип боли зарождается во мне, но растворяется, так и не сумев сформироваться в полноценный звук. Потому что… На моих губах другие губы. Сухие и тёплые, они собирают влагу с поверхности тонкой кожи и отбирают боль, что сидит во мне отравленной занозой. Мягкое прикосновение и ненавязчивое давление, призывающее приоткрыть рот. Я хочу кричать и прикрыть лицо рукой одновременно. Хочу шире открыть рот и сжать губы. Хочу прижать этого мужчину к себе и оттолкнуть его подальше. Я хочу всего и сразу. И мои руки взмывают вверх, упираясь в твёрдую грудь, — он такой тёплый, такой тёплый, он такой… — и я отталкиваю Малфоя от себя, при этом не делая ни шагу от него. Я не могу набраться сил и посмотреть ему в лицо, трусливо глядя куда-то в плечо, затянутое в чёрную водолазку плотной вязки. Тише, сердце. Тише. — Я тебе говорила, — едва слышно выталкиваю слова, — никогда не целуй женщину, к которой ничего не чувствуешь, — и поднимаю взгляд, намереваясь прочитать ответ в его глазах. Но всё, что я могу увидеть, — прикрытые веки. Его лицо так близко, что я ощущаю тепло дыхания, щекочущее мои ресницы, и вздрагиваю в тот момент, когда его рука касается моей щеки, поглаживая скулу. — Не целуй, если безразлично, — прошу, не отступая, срываясь в бездну собственной отчаянной мольбы. Всего лишь миг, один всего отпущенный на волю выдох, и всё, что было раньше, становится неважным. Незначительным. Ничтожным. Пустым. Потому что он притягивает ближе и целует так уверенно. Отчаянно. До боли. До крика. До слёз. До сбитого дыхания. И глаза мои широко распахнуты, и слёзы как-то высохли, или он вытер каждую пролитую слезинку, а я и не заметила. Блеснувшее серебро в его глазах привлекает всё моё внимание, и я не могу оторвать от этих бликов свой взгляд. Его рука всё ещё гладит лицо, а большой палец левой руки внезапно очерчивает линию моего рта. Слов нет — я растеряла каждую букву, забыла собственный язык и как именно производится речь. Его губы опускаются на мои, а я поднимаюсь на носочки в попытке прижаться ещё сильнее, почувствовать его вкус и ощутить в себе его дыхание. Кончик языка мягко скользит по моим губам, и я тут же впускаю его внутрь. Мои руки комкают ткань на груди Малфоя, а икры ноют от напряжения, но я ни за что не посмею оторваться от его губ. Чувствую, как мужская рука ползёт к затылку, зарываясь в волосы, — Драко разрывает поцелуй, убирая язык, и в последнем влажном касании зажимает мою нижнюю губу своими. И во мне тут же просыпается страх: если он отстранится сейчас от меня, если я отпущу — он уйдёт. Уйдёт от меня, и это будет не так, как раньше: ведь тогда он просил меня не приходить к нему, но то была его Резервация, а здесь же… Если он выйдет за дверь или направится к камину — я не увижу его больше. Я не могу позволить ему уйти. Не могу. — Нет, нет, — собираю его одежду в кулак и тяну на себя. — Не останавливайся, — едва не плачу, но мне плевать на то, как я выгляжу сейчас. — Целуй ещё, — и сама ищу его губы, умоляя. — Ещё. Обхватываю его шею сначала пальцами, а потом снова поднимаюсь на носочки, сцепляя руки в замок, поглаживая большими пальцами линию волос. Не отпущу. Наши языки сплетаются в мокрых прикосновениях, и мои губы наливаются жаром от нарастающей требовательности его рта. Я глажу кожу его головы, вынуждая опуститься ниже, и он так послушно подаётся навстречу моим прикосновениям, что внутри обрывается всё, вытягивает вниз внутренности, щекоча, формируясь в стон, что тонко и протяжно перетекает из моего горла в его рот, боже. Боже. Драко замирает, на мгновение ослабляя свой натиск, пробуя мой стон кончиком языка, скользя по поверхности моих губ, и я забываю, что нужно дышать. «… Однажды тебя поцелуют так, что дышать тебе не понадобится…» Мама, как же ты была права, как же ты была права. Мне не нужно. Не сейчас. Не когда я с ним. Задираю голову вверх в попытке прийти хотя бы немного в себя, но он не предоставляет мне такого шанса — Драко прикусывает мой подбородок, тут же зализывая укус языком. — Не… — мои глаза снова закрыты, внутри всё ещё тянет, а губы всё ещё требуют его поцелуев, — … останавливайся. Его рот возвращается к моему, дыхание становится размеренней и глубже, поцелуй теряет свою стремительность, переходя в плавные, медленные касания губ, углублённое проникновение языка и настойчивое принуждение ещё шире раскрыть рот. Я чувствую ладонь, что обхватывает мою шею, и другую руку, что сжимает талию, — притягивая ближе. Вдавливая одно тело в другое. Радуя моё трепыхающееся сердце, что стучит так сильно, так ощутимо-невыносимо… … чтобы он почувствовал, как оно надеялось, пусть и несмело — в запретных ожиданиях, но всё же. Надеялось, что однажды он обнимет крепко и притянет к себе близко-близко. Близко-близко. Своими поцелуями он словно втолкнул в меня ленточку с мельчайшей бахромой по краям, и она струится вниз по моему телу, щекоча ворсинками внутренности, устремляясь всё ниже, пока я не сжимаю бёдра в надежде прекратить эту сладкую пытку. Или продлить. Кончик его носа чертит огненную линию вдоль левой скулы и теряется где-то в моих прядях. Горячее дыхание опаляет ушную раковину, и влажное касание к мочке отзывается той самой — тонкой ленточкой. — У меня не было против тебя ни единого шанса, Грейнджер, — вибрируют слова, произнесённые впервые с тех самых пор, как я увидела его стоящим у окна. Подёрнутые хрипотцой, болезненно рваные. Пропитанные поражением слова. Вот только сердце всё равно на интонации — важен только смысл и ничего более. Важны прикосновения рук, скольжение губ и открытость взгляда. Только это важно и больше ничего. Разве что только шум его дыхания — вдохи и выдохи, что путаются в моих волосах, заставляя подогнуться пальцы на ногах. — Нам нужно поговорить, — шепчут его губы, и я успеваю зачерпнуть немного воздуха, но Малфой, противореча своим же словам, накрывает мой рот поцелуем, не позволяя отстраниться. Как будто я хочу этого. Как будто могу. Да, нам нужно поговорить. О многом. Но сейчас я не в силах оторваться от него — это не так просто, когда его губы настолько близко, когда касаются моих щёк, а тёплое дыхание согревает кожу, заставляя тысячи мурашек разбегаться по всему телу. — Не сейчас, пожалуйста, — коротко целую уголок его рта. — Потом. Я чувствую себя невообразимо сильной — непобедимой. Всемогущей. Способной перевернуть горы и поставить их обратно. Потому что… «… У меня не было против тебя ни единого шанса, Грейнджер…»