Когда взойдёт кровавая луна

Сколотые уголки пожелтевшей плитки напоминают подвальные помещения Хогвартса — те, что не использовались десятки лет ещё до моего поступления и буквально заросли плесенью, питавшейся влагой в отсутствие тепла и солнечных лучей. Потемневшие швы между некогда глянцевыми квадратиками почернели, и я уверена: если провести по ним пальцем — почувствуешь слизь. Прохладная вода стекает по телу, вызывая мурашки, и сквозняк, гуляющий по помещению, особенно остро чувствуется на влажной коже. Помимо меня в соседней душевой, прижимаясь к стене, моется молодая девушка, на вид лет так девятнадцати. Она худенькая, словно тростинка, и её движения выглядят немного неуклюже, но я не задерживаю на ней взгляд, чтобы не нервировать, — уж мне ли не знать, как раздражает чужое внимание. Немного дальше не спеша намыливает волосы Ханна Аббот: медленно и тщательно, будто находится не в занюханной тюрьме, а в отеле пяти звёзд, не иначе. Я же стараюсь не поворачиваться спиной в таких вот случаях: когда приходится обнажаться перед другими заключёнными. И пусть вряд ли кому-то известно о моём наказании в Первой Резервации, всё же рисковать я не намерена. Поэтому всегда раздеваюсь осторожно и стараюсь как можно быстрее занять крайнюю душевую кабинку. И я всегда стою спиной к стене. Вот так. Перебираю пальцами мокрые волосы и задеваю пальцами участок шеи — немного выше левой ключицы. Я ощущаю незначительный болевой дискомфорт. Подушечки замирают на этом участке кожи, и я закрываю глаза, вспоминая. Его губы. Спешные касания и несдержанные поцелуи. Лихорадочный блеск потемневших глаз и сбитый ритм дыхания. Слова его и силу рук, держащих меня. Прижимающих к стене. Его движения и звук приглушённых стонов — таких редких, но так сильно отзывающихся в каждой клеточке моего тела. Если бы мне, Гермионе Грейнджер — студентке Хогвартса, лет десять назад сказали, что я буду хотеть Драко Малфоя — этого напыщенного, самодовольного и высокомерного слизеринца, сидящего за соседним столом в Большом Зале, — клянусь, я бы даже не рассмеялась от такого нелепого заявления. Я бы прокляла этого человека. Но по прошествии стольких лет вот она я — вот она я. Прижимающаяся к твёрдому телу того самого высокомерного слизеринца, что когда-то сидел за соседним столом в Большом Зале. Целующая его веки и жаждущая ответных поцелуев. Поддающаяся напористым рукам и растекающаяся лужицей от его признаний… «… Я так давно хотел тебя…» Внизу живота ёкает, и тянущий спазм — сладкий в своём остром проявлении — вынуждает сжать бёдра и сделать отрезвляющий вдох. Боже, Драко Малфой. Я была с ним. Трогала лицо, целовала губы и выстанывала его имя в те моменты, когда он особенно сильно толкался в моё тело. И я ни о чём не жалею. Ни о чём. Его слова о том, что он вытянет меня из плена, колют сознание, и я трусливо гоню от себя возникающие мысли о планах Драко по этому поводу. Я должна радоваться. Сгорать в ожидании того дня, что приближает момент, когда он меня вытащит отсюда, — а Малфой сделает это, я уверена. Я должна благодарить судьбу за столь щедрый дар, за этот немыслимый шанс — использовать внезапную связь с Драко ради свободы, но что же со мной? Что же со мной. Ни намёка на радостное ожидание, ни нетерпения, ни мечтаний о скором будущем. Ничего. Лишь отголоски грусти и непрошеной тоски. Свобода. Что являет собой это понятие? Возможность самому выбирать, как жить, следовать своим желаниям, а не навязанным. Быть для себя, а не в угоду кому-то. Да, это действительно так, но иногда свобода — всего лишь красивое слово, означающее, что терять уже нечего… Свобода — это когда ты можешь уйти, но остаёшься. А ведь я осталась. Там, в промозглом лесу, сидя на коленях и заливаясь слезами, я осталась. Выбрала сама, последовала своему желанию остаться если не с ним, то хотя бы возле… И вот он сам ищет способ, как меня освободить. Внезапный лязг и тонкий вскрик выталкивает из неспешного потока мрачных мыслей, и я, почувствовав резкую смену температуры воздуха, оборачиваюсь на звуки шума. Мне кажется, что увиденное — лишь игра моего воображения — эдакий дурацкий сдвиг разума. Потому что первые секунд пять я не могу поверить тому, что вижу. Двое мужчин примерно одного возраста — лет так под пятьдесят, а может, и больше — стоят напротив входа в душевые. Они гогочут громко и тыкают пальцами в онемевших девушек. В каждую из нас. И эти мужчины полностью обнажённые. Их дряблые тела усеяны пигментными пятнами желтоватого оттенка, а кожа на предплечьях, лишённая жировой прослойки, обвисла бесформенным мешком. Седые космы — густые и закрученные в жёсткие колечки — покрывают грудь и руки ниже локтей, и это просто удивительно, что они оба так похожи между собой. До омерзения. Желчь подкатывает к горлу, и я не могу сдержать позыв к рвоте, тут же прикрывая ладонью рот. Один из них отрывисто дёргает рукой, обхватившей полуэрегированный член, затерянный в густоте седых волос, при этом его рот широко открыт, а свободная ладонь шарит по грудной клетке. Дряблые пальцы сжимают кожу в поиске способа увеличить возбуждение, а сам мужчина невпопад двигает тазом. Вперёд-назад. Вперёд-назад. Мой мозг просто отключается, и я стою, не в силах закричать или… … сделать хоть что-либо. — О, смотри-смотри, — срывается на крик престарелый друг мастурбирующего извращенца, тыкая крючковатым пальцем на молоденькую девушку, что волею судьбы замерла как раз напротив этих двоих. — Она кровоточит! — взвизгивает он, словно маленький ребёнок. — Майк, видишь — у неё идёт кровь между ног, — он хлопает в ладоши и начинает ржать. Громко и хрипло. Его же подельник лишь сопит натужно, ещё яростней двигая рукой. Не отрывая глаз от прикрывающей руками грудь и промежность заключённой. — Покажи мне, покажи, — мужчина делает шаг вперёд, и я, наконец, захлёбываюсь воздухом, слыша, как болезненно стучит сердце в груди. — Я хочу видеть, откуда идёт кровь! Спасительная ярость наполняет мои вены, и кровь разносит красный гнев по всему телу. Громкий крик наполняет окутанное паром пространство, и этот звук такой первобытно-опасный, что от его вибрации немеет язык. Но кричу не я. Кричит Аббот. — Пошли вон отсюда, — вопит Ханна, закрывая своим обнажённым телом рыдающую девушку. — Уйдите! Приветствуя медленный запуск собственных мозгов, — я хватаю лежащее неподалёку полотенце и бросаю Ханне, окликнув её. Она хватает на лету бывшую когда-то пушистой ткань и, заводя руку за спину, тычет полотенцем во всхлипывающую девушку. Я же шарю глазами в поиске дополнительной защиты для тела Ханны и своего. — Смотри, — впервые подаёт голос мастурбирующий ублюдок, перехватывая свой вялый член, и выпячивает таз, отчего едкая желчь подкатывает к моему горлу. — У меня есть кое-что для тебя. Резкий всполох светлых волос, и вот уже в руке Аббот деревянная швабра, которой она угрожающе тычет в этих больных, и её воинственный вид — обнажённый и свирепый — мог бы вызвать улыбку, если бы ситуация не была такой ужасающей. — Я сейчас вставлю эту палку в твою задницу, — шипит она, вытесняя гогочущих мужчин к выходу. — Понял меня? — срывается на хрип, теряя контроль над своим голосом, надвигаясь на них. — Я сказала, пошли вон, — и лупит деревяшкой по полу, сопровождая криком весьма довольных собой заключённых, что, блеснув напоследок своими обвисшими задницами, веселясь уходят прочь. И лишь когда слышится лязг внешней двери, Ханна опускает швабру и, убрав волосы с лица, поворачивается к укутанной в полотенце девушке, прижавшейся в угол душевой. — Ты в порядке? Девушка не отвечает, молчаливо кивнув и крепче сжав края полотенца. Её взгляд всё ещё прикован к входу. Я же, совершенно потерянная, хлопаю ресницами, медленно протягивая руку и выключая кран. — Грейнджер, — вопросительные интонации вынуждают перевести взгляд на Ханну. — А ты? Нормально? — Что это было? — всё, что я могу произнести на данный момент, и, видимо, моё потрясение слишком явно нарисовано на лице, так как Ханна отходит немного и возвращается с двумя полотенцами, протягивая одно из них уже мне. — Майк и Милли, — просто говорит она, пряча своё тело. — У них проблемы с головой, как видишь, — она вопросительно приподнимает брови, глядя на меня, и я, вздрогнув, тут же обматываюсь сухой тканью. — Хотя в остальном они совершенно безвредны. То, как Ханна говорит об этом: более спокойно, нежели должно быть, — так, словно подобное если и не норма, то уж ничего такого из ряда вон выходящего. Боже… — Почему они беспрепятственно заходят в женские помещения? Как же охрана? Аббот хмыкает, встряхивая волосами, и внимательно вглядывается в моё лицо. — Очевидно, — отвечает так, словно я задала совершенно идиотский вопрос. — Охране в целом плевать, что здесь происходит. — Как это? — не унимаюсь я, не в силах не то что поверить — постичь услышанное. Что уже говорить о том, чтобы принять. — Разве в Резервации Малфоя иначе? — Поверь, — коротко выдыхаю, — там иначе всё, — бросаю взгляд на удаляющуюся спину недавней жертвы двух престарелых безумцев и, обходя Аббот, направляюсь в коридор. — Теперь я понимаю, почему здесь так мало людей, — бросаю на ходу. — Не каждый способен выдержать подобное. Звуки поступи босых ног за спиной говорят о том, что Ханна следует за мной. — Как долго ты в плену, Гермиона? — спрашивает она, и я, наученная горьким опытом, тут же принимаю защитную позицию. Разворачиваюсь, внезапно оказавшись лицом к лицу с высокой блондинкой, и с вызовом даю свой ответ. — С осени. — Этой осени? — Да, — понижаю голос, прищуривая глаза. — А что? — Да ничего, — Аббот пожимает плечами, будто ей и вправду всё равно. — Просто спросила — не нужно так реагировать, Гермиона. Я глубоко вдыхаю, зачёсывая влажные волосы назад, на мгновение прикрывая глаза, чтобы взять себя в руки и перестать, чёрт возьми, искать в каждом человеке своего врага, и открываю глаза. Слова извинений уже готовы вылететь из моего рта, но изменившийся взгляд Аббот враз возвращает чувство настороженности. Она немигающе смотрит на россыпь отметин, что красуются на моей шее, и не нужно быть слишком чувствительным человеком, чтобы уловить холодные волны враждебности. Направленные на меня, проклятие. Коротко выдыхаю и разворачиваюсь к выходу. Ни слова ни сказав Аббот. И не услышав ни слова от неё. *** Мои пальцы онемели и плохо слушаются указаний мозга — настолько, что я реально опасаюсь оставить на себе порезы. Тихое сопение сидящих рядом со мной женщин, орудующих маленькими ножами, совершенно сбивает с вялотекущих мыслей, а стоящая рядом огромная медная ванна с потёртыми бортиками, на треть заполненная чищенным картофелем, вызывает уныние и гнетущую тоску. Чтобы немного отвлечь себя от монотонной работы, я вспоминаю о хрустящем картофеле, приготовленном таким образом, что корочка приобретала аппетитный оранжевый цвет за счёт сладкой паприки, а от одного запаха можно было потерять сознание. Находясь при этом ещё на улице. Это был секретный рецепт моей мамы — только она умела приготовить такой картофель: сухой снаружи и мягкий внутри. Я забиралась на стул, поджимая под себя ноги, и просто наблюдала за ловко орудовавшей кухонными принадлежностями Джин Грейнджер, обсуждая с ней последние новости, дела на работе и услышанные сплетни. В такие моменты моя жизнь не казалась ничтожной — чувство потерянности заглушалось тихим смехом мамы, а пожиравшая душу печаль отступала. Ненадолго, но всё же. Как же я скучаю по тебе, мама… Сверлящее чувство в области левого виска не позволяет вкрай отдаться вызывающим боль воспоминаниям, и я, хмурясь от такого навязчивого внимания, поворачиваю голову, встречаясь взглядом с разглядывающей меня Ханной Аббот. Приподнимаю брови в немом вопросе, отмечая, что — хоть я и словила девушку с поличным — она всё же не отводит глаза, упрямо вглядываясь в моё лицо. — Что? Мой голос хрипловатый от длительного молчания, и я невольно прочищаю горло, вытирая рукавом выступивший на лбу пот. — Ничего, — Ханна переводит глаза на двух других женщин, совершенно безучастных к нашему короткому диалогу, и возвращается к работе. Но спустя несколько минут чувство постороннего пристального внимания возвращается опять. Когда одна из заключённых направляется в зал, а другая хватает пустое ведро, стоящее в центре нашего маленького круга, и уходит за очередной порцией ставшего мне ненавистным картофеля, — я не выдерживаю. — Ты хочешь что-то сказать? — слегка грубовато задаю вопрос, невольно ощетинившись. Тут же исправляю свою ошибку, глубоко вдыхая и возвращая самоконтроль. — Спроси, что хотела, и прекрати на меня смотреть — это раздражает. Тонкий лязг металла о край медного таза с грязными очистками объясняет внутреннее состояние Ханны, и я приподнимаю брови от нервного проявления эмоций, ожидая раскрытия столь агрессивного внимания к моей персоне. — Это ты спала с Невиллом в Первой Резервации? — в противовес яркости движений голос Аббот тих и приглушён. Карие глаза впиваются в мои хищными зверями, готовыми растерзать одним лишь взглядом, и отчего-то мне кажется, что Ханна и сама не подозревает о том, как воинственно выглядит сейчас. Нож в моей руке замирает, и полоска коричневой кожуры свисает грязной ленточкой, пачкая пальцы тающим от теплоты кожи грунтом. Я плотно сжимаю губы, не отрывая глаз от застывшего в ожидании ответа лица Ханны, и тяжесть её дыхания слишком явственно слышится в общей пустоте маленькой комнатушки. Втягиваю через нос воздух, наполняя лёгкие, и медленно откладываю нож с полуочищенным клубнем в посудину у моих ног. Когда корпус тела сидящей неподалёку девушки слегка покачивается в мою сторону, — я не выдерживаю. Просто начинаю смеяться. Искренне так, от души. Раскатисто и несдержанно. Звуки моего веселья испуганным эхом отбиваются от влажных стен и, не находя выхода, густятся в духоте, наслаиваясь друг на друга, оглушая слух. В уголках глаз собираются слёзы, и лишь запачканные пальцы останавливают от того, чтобы не утереться. Наверное, это что-то истерическое — собранное месяцами, ждущее своего выхода, и вот всего один вопрос срывает последний пластырь самообладания, и вся моя мнимая выдержка трещит по швам. Клянусь, в какой-то момент я даже теряю связь с реальностью — до тех пор, пока мышцы пресса сводит судорогой от нагрузки, и я, всхлипывая, концентрируюсь на силуэте Ханны, застывшей статуей на низком стульчике. Но когда я, обретя чёткость зрения, могу разглядеть обиженное выражение её лица — начинаю смеяться опять. — Вы прибыли вместе из одной Резервации, — перекрикивает мой хохот девушка, нервно одёргивая лямки комбинезона. — И ты ни с кем не общаешься здесь, так что я… — она умолкает, отводя глаза и рассматривая стену по правую руку от меня. — … решила, что между мной и Невиллом что-то есть, — срывающимся голосом хриплю я, проглатывая пузырящийся смех. Растираю запястьем грудную клетку и слегка наклоняюсь, чтобы облегчить напряжение в животе. — Тогда откуда… — она обводит пальцем воздух возле своей шеи, немного выше ключицы, а потом тычет им в меня. Веселье тут же растворяется, словно и не было его вовсе, — сменяется на угрожающее предупреждение, нашедшее выход в моих глазах, и сквозит напряжением в теле. Я выпрямляюсь, приподнимая подбородок, и теперь моя очередь впиваться взглядом в глаза этой девушки. — Ладно, я поняла, — быстро проговаривает Ханна, приподнимая обе руки в примирительном жесте. — Это меня не касается. — Хорошо, — холодно подвожу итог, давая понять, что эта тема является запретной. — Исходя из твоих предположений, могу с уверенностью сказать, что ты так и не поговорила с Невиллом, — выдыхаю остатки ярости, вздрагивая от интенсивности этих ощущений. — Хотя меня это тоже не касается. Если Ханна и хотела что-то ответить — она не успевает, так как в комнату возвращается женщина с полным ведром мелких, покрытых влажной и тёмной грязью овощей, и мы молча берёмся за работу. Уже привычное слуху сопение щекочет нервы, и спустя полчаса мне кажется, что я никогда больше не покину эту маленькую, пропитанную запахом плесени и удушливой духоты комнатушку. Внезапный звук ударяющейся о стену двери заставляет подпрыгнуть от неожиданности, и — прежде чем я поднимаю глаза — внутри меня будто что-то обрывается, рухнув вниз. Женский визг и бряцанье металла разрывают в клочья царящее спокойствие, сея панику в головах и разгоняя страх по венам. И когда я вскидываю голову, то так и застываю на стуле, не в силах подняться на ноги, оглушённая неожиданной встречей. Этой встрече совершенно нет никаких причин. Кроме одной. Кровь холодеет в жилах, превращаясь в алый колючий лёд, и я боюсь посмотреть на свои вены — вдруг обнаружу выступающие капли на поверхности кожи? В голове нет ни одной толковой мысли, не находится ни одного логичного повода для того, чтобы Люциус Малфой заявился не только в Резервацию, но и отправился на поиски грязнокровки — одной из тысяч заключённых. Только одно бьётся истерически — отбивает неровное стаккато в висках. Только одно. Он знает. Он знает. Он знает. — Пошли все вон отсюда, — властно, но вместе с тем с долей пренебрежения громыхает вошедший, и я беспомощно отмираю, проведя глазами по вскочившим пленницам. — Кроме вас, мисс Грейнджер. Две женщины стремглав бросаются к выходу в надежде как можно быстрее убраться из слишком тесной во всех смыслах этого слова комнаты, но Ханна не спешит последовать их примеру. Она возвышается надо мной, и только сейчас до моего мозга доходит, что Аббот как-то незаметно оказалась рядом, и когда я перевожу взгляд на место, где она сидела, то вижу лишь перевёрнутый стул. — Гермиона? — если её и заботит один из самых опасных людей в этой стране, излучающий надменную угрозу, то девушка совсем не показывает страха, развернувшись к нему — о какое неуважение — спиной. Кончик волшебной палочки упирается ей в плечо, и сжатые зубы Ханны говорят громче, нежели стон боли, который она, безусловно, пытается проглотить. — Успели обзавестись друзьями, мисс Грейнджер? — Иди, Ханна, — едва владея голосом, шепчу я, умоляюще вглядываясь в её глаза. Прошу безмолвно оставить меня здесь одну. Выбора нет всё равно. — Иди, — киваю головой, не отводя глаза. Стоит ей легонько кивнуть мне в ответ, принимая мои слова, как мне сразу становится немного легче, но это обманчивое чувство, конечно же. Потому что за тихим щелчком закрывающейся двери я вынуждена встретиться лицом к лицу с тем, кто непосредственно помог становлению Волдеморта. Тем, чьи руки сбагрены кровью, а душа запятнана смертями сотен волшебников. Тем, кто всю свою жизнь стремился к одному — богатству и власти. И неважно какой ценой. Таким, как он, мало что важно. — Как же забавно наблюдать за этим, — уродливая трость — гротескно-неуместная в окружающей обстановке, впрочем, как и сам Люциус Малфой, — слепит глаза отполированным набалдашником, и я, услышав голос, поднимаю взгляд на бледное лицо. — Гриффиндорское единение несмотря на прошедшие годы разлук и лишений, — тянет он, брезгливо бросая взгляд на скудную обстановку вокруг него. — Прелестно, — хмыкает, обращая взгляд светлых глаз на меня. — Она ведь гриффиндорка? Я не отвечаю. Молча сверлю его взглядом, так и не поднявшись со стула. Шальная мысль схватить лежащий у ног нож тут же поглощается вспышкой здравости, и я лишь медленно, контролируя каждое своё движение, заправляю кудрявую прядь за ухо. Не отводя взгляда от Малфоя. Я вглядываюсь в его глаза, но не вижу в них ничего — сплошная пустота. Ядовитая, удушающая дымная завеса. Огромное скопление сбившейся старой пыли, и ничего более. Ничего. Он подарил сыну цвет своих глаз, но больше не дал ничего. Не наполнил их состраданием, не вложил нежности и трепетного отчаяния — ничего из этого. Его сын добыл всё вышеперечисленное сам. Без чьей-либо помощи. Не благодаря, а вопреки. У них совершенно разные глаза. — Я давно искал встречи с вами, мисс Грейнджер, — продолжает он, так и не дождавшись ответа на предыдущий вопрос. Люциус опирается обеими руками о трость перед собой, не меняя выражения крайней скуки на своём лице, и это такой вопиющий обман. Такое лицемерие… До тошноты. Ведь нам обоим известно, что не скука привела его в зашарпанную подсобку тюремной кухни. Отнюдь не скука. Лорд Малфой практически не изменился с тех пор, когда я видела его в последний раз, — кажется, это было в Отделе Тайн? Я не могу чётко вспомнить тот день — лишь вырванные картинки ужасающих событий отпечатались в моей памяти. Ранения Рона и мои. Переломы Невилла и Джинни. Смерть Сириуса. И явление Волдеморта в своей новоприобретённой физической оболочке. Вот и все мои воспоминания — боль в теле и пепельный вкус потерь на кончике языка. Вот и всё. Черты лица этого чистокровного не изуродовали тревоги, морщины переживаний не прочертили линии на бледной коже, и собранные в низкий хвост волосы уж никак не пострадали от ужасающих перемен, оставшись возмутительно блестящими и вопиюще ухоженными. Тонкие пальцы, увешанные массивными перстнями, не утратили цепкости, и статная фигура всё так же угрожающе массивна в своей внушительности. — Вам интересно, зачем мне это? — вкрадчиво продолжает Малфой, не добившись от меня ни звука. — Встретиться с вами? — Нет, — это первое слово, сказанное ему: короткое и непреклонное, но, кажется, Люциус вполне доволен, ведь растягивает тонкие губы самодовольно и слишком знакомым жестом склоняет голову в сторону. В моих глазах это выглядит извращённой версией повадок его сына. — Мне было интересно посмотреть на одну из составляющих Золотого трио, и, чего уж тут греха таить, ваши достижения в искусстве волшебства весьма впечатляли — несмотря на происхождение, — меня напрягает то, что я нахожусь практически у его ног, но встать со стула будет значить лишь демонстрацию слабости, поэтому я вынуждаю своё тело расслабиться и едва не морщусь от ощущения подрагивающих мышц под кожей. — Что это? Какой-то неведомый сдвиг магии? Ошибка? — Люциус делает шаг в мою сторону, и мне стоит больших усилий не вскочить с места или не вжаться в деревянную спинку. — Как так произошло, что… — он замолкает, подбирая слово, но нам обоим известно его мнение на мой счёт, — … нечестивое существо получило такую впечатляющую силу? Я должна ощущать злость и возмущение, но, прислушиваясь к себе, не чувствую ничего подобного. На самом деле меня поглотило совсем иное — ожидание оглашения основной цели визита этого мерзкого типа. — Вам не приходило в голову, что никакой ошибки нет и подобные суждения свидетельствуют исключительно о невежестве… — повторяю я, с точностью копируя предыдущую интонацию его голоса, — … таких, как вы? Ещё один шаг в мою сторону, и с учётом габаритов помещения Люциус приближается ко мне практически вплотную, и глупая несвоевременная мысль проносится красной молнией в голове: если его мантия заденет мою одежду, — меня вырвет на его дорогущую обувь моим завтраком. Он даже не реагирует на мою колкость, разглядывая лицо, и, когда его глаза, оценивающе шарящие по моему телу, останавливаются на перепачканных грязью пальцах, — коротко хмыкает своим мыслям. Отвращение подбирается к горлу, и я натужно сглатываю кислый вкус собственной беспомощности. — Подружка Гарри Поттера, — задумчиво общается исключительно с самим собой Люциус, потирает подбородок, сверля меня пустыми глазами, — его верная соратница и невообразимая всезнайка выжила и все эти годы пряталась практически у нас под носом, кто бы мог подумать? — Верно, — не сдерживаюсь в очередной раз и впиваюсь ногтями в ткань комбинезона, но, когда хищный взгляд улавливает это движение, тут же расслабляю пальцы. — Возможно, ваша система не так уж и идеальна, мистер Малфой, — презрительно произношу его имя, не позволяя обмануться в искренности моего отношения. — И кто знает, сколько ещё волшебников сбежали из Волшебной Британии и сейчас свободно разгуливают «у вас под носом». — Но в итоге все вы оказываетесь здесь, не так ли? Сжимаю губы, не найдясь с ответом и едва не стирая зубную эмаль от силы сжатия. В какой-то миг теряю связь с реальностью, но острый болезненный укол под подбородком быстро приводит меня в трезвое состояние. Кончик волшебной палочки упирается в кожу и приподнимает подбородок, заставляя смотреть исключительно на стоящего непозволительно близко волшебника. Сердце колотится, не в силах совладать с растущей тревогой, и я невольно задерживаю дыхание, напрягшись в ожидании… — Итак, следующий вопрос мисс Грейнджер, — обманчиво спокойно, так обманчиво. — Не ответите ли мне, по какой причине мой сын так старательно прячет вас от меня? Он разбирает на составляющие каждое моё движение: вдох, дрожание мышц, изменение взгляда и ритма дыхания. Пристально вглядывается так, словно пытается проникнуть в мою голову и перебрать каждую мысль, каждое воспоминание. У меня нет времени на анализ, нет возможности подготовиться и нет права на страх. — Не понимаю, о чём вы, — с расстановкой, не отводя глаз от водянистой серости произношу я. Ноздри Люциуса едва заметно подрагивают, и лишь мизерное расстояние между нашими лицами позволяет разглядеть это проявление бури, бушующей внутри этого чистокровного. — О, прекратите, — тон его голоса едва уловимо становится ниже, но я упрямо не желаю поддаваться растущей панике. — Вам не идёт глупость, дорогая. Да, не идёт. Но что мне сказать ему, что ответить? Внешне я просто смотрю прямо на него, подавив эмоции, но внутри же… Я горю в пожаре полыхающего потрясения до такой степени, что чувствую нарастающий жар в груди. Он растёт, сопровождаемый гулкими ударами сердца, и каждый из них отзывается колющей болью. Я не знаю, говорил ли он с Драко, и если говорил, то что ему известно? Я просто не знаю, как себя вести. Просто не знаю. — Думаю вам знакомо имя Джейсон, — никакой реакции с моей стороны, и рот Люциуса дёргается. — Признаться, мне пришлось практически вытрясти весь мозг этого парня, — он наклоняется ниже, практически обдавая дыханием кожу моего лица, и я заставляю себя сидеть неподвижно. — Правда, я не совсем уверен, осталось ли в нём хоть капля здравия после того, как я выкачал даже те воспоминания, о которых он и сам думать забыл. Но кому интересны такое мелочи, не так ли, мисс Грейнджер? Капля пота стекает по спине, щекоча нервные окончания, и кончики пальцев охватывает зуд. Не смей, Гермиона. Не смей показывать слабость. — Вы в чём-то подозреваете своего сына, мистер Малфой? — я подаюсь вперёд, сильнее упираясь тонкой кожей в острие палочки. — Тогда вам стоит поговорить именно с ним, — я резко отвожу голову в сторону, и ни один мускул на лице не дрожит в ответ на царапающую шею палочку. — Мне нечего ответить на ваши вопросы. С громким скрежетом отодвигаю стул и, оттолкнувшись ногами от пола, освобождаюсь от давящего присутствия Люциуса в непосредственной близости от моего лица, и, едва не срываясь на бег, направляюсь к выходу. Боже, пожалуйста, дай мне уйти, пожалуйста. — Как ваша спина, мисс Грейнджер? — внезапно в затылок. Бьёт. Связывает лодыжки невидимой верёвкой. Тянет назад, и я спотыкаюсь о собственные ноги, едва не рухнув на пол.        — Что? — бросаю перед собой, невидяще вперившись расширенными глазами в спасительную дверь.        Драко…        Это всё, о чём я успеваю подумать, — только его имя и ничего больше. Только его имя.        Волшебство — агрессивное, колючее и такое обжигающе холодное толкает в спину, припечатывая к стене у двери, и ноги мои не касаются пола, а правую щеку обжигает шершавая неровность деревянных досок. Ладони так сильно вжимаются в колючую поверхность, что, если бы я могла пошевелиться, — кровавые разводы вмиг пролегли неровными реками на повреждённой коже.        Кровь гремит в голове и ревёт, перекрывая звуки, из глаз брызжут слёзы в тот самый миг, как ткань на спине трещит, обнажая спину.        Драко… Кончик волшебной палочки — острый и болезненно холодный — грубо сдвигает края разорванной одежды, царапая кожу. Там, где должны быть шрамы от хлыста. Там, где зарубцевавшаяся кожа должна уродовать всю поверхность моей спины. Там, где должна быть карта боли и кривые, изогнутые письмена наказаний. — Нет, — рвано слышится позади меня. — Я не верю… — его голос срывается в ошеломлении, а я лишь чувствую, как из глаз льются горячие слёзы. — Мой сын не мог. Не мог, — он звучит так, словно на последнем издыхании. — Только не мой сын… Вихрями колючего воздуха меня разворачивает лицом к Люциусу, и я внутренне холодею от ярости, что пропитывает каждую черту его лица, от безумной темноты, застлавшей глаза. От ненависти такой силы, что если бы я не висела в воздухе, — то свалилась бы на грязные доски бесформенной кучей. — Ты… — слова идут из него с трудом, преодолевая тяжёлое дыхание, и руки его дрожат. —Грязнокровое отродье. Трость валяется у его ног, забытая хозяином, а волшебное древко направлено на меня. Я не могу ни утереть свои слёзы, ни остановить их — только смотреть на кончик палочки, выписывающий дрожащий танец в охваченной тремором открывшейся правды руке. — Гермиона! — разрывает воздух где-то по левой стороне. За закрытой дверью. Закрытой магическим образом, видимо, так как ощутимый удар сотрясает деревянное полотно, но безуспешно. Ещё один удар и крик. И ещё. И ещё. Но я не слышу уже ничего, не воспринимаю шума, не различаю голоса. Вся я сосредоточена на набирающей окрас будущего заклинания палочке. Я знаю, какой цвет мне предстоит увидеть последним. Драко… Резкое движение палочки, предшествующее вербальному произношению, и мир вокруг становится тихим. Безмолвным. И только мой выдох, словно оглушающий гром, отзывается в безмолвной тишине, и я устремляю глаза к потолку, чтобы не видеть лица своего убийцы. Это не то, что я хочу видеть последним. — Авада… Крупная слеза — последняя — срывается с мокрых ресниц, и я прикрываю веки. И… … ничего. Наполненное ничем. Пустое. Лишённое звуков ничего. Люциус Малфой не произносит вторую часть заклинания, и, пребывая в странном оцепенении, я какое-то время тупо пялюсь в потолок, не понимая, когда успела открыть глаза. Дверь с грохотом распахивается, и, будь я в себе, непременно бы порадовалась, что дверные петли находятся с другой стороны и меня не раздавило от силы удара. Мои колени соприкасаются с полом, и острая боль пронизывает ноги, а руки, инстинктивно выставленные вперёд, нестерпимо жжёт. — Лонгботтом, — грохочет где-то надо мной тщательно выверенный голос. Спокойный. — Как же ты похож на своих родителей — такой же предатель крови. Я даже не могу поднять голову, отстранённо улавливая звук удаляющихся шагов. Странное ощущение вынуждает скосить глаза на своё предплечье, и я тут же меняю положение тела, натягивая рваные лоскуты своей кофты на обнажённые плечи, придерживая остатки одежды на груди. Рыдания, так долго сдерживаемые мной, вырываются на волю, и рваные всхлипы неконтролируемым воем исходят из моего дрожащего тела. — Всё, Гермиона, всё, — меня обхватывают крепкие руки, и я утыкаюсь в мужское плечо, не в силах совладать с собой. — Он ушёл — ты в безопасности. — Невилл, — всхлипываю, закусывая ткань его одежды зубами в попытке остановить дрожь. — Невилл. Он крепче прижимает меня к себе, стягивая края разорванной кофты на спину. — Принеси воды, — его голос направлен в сторону, но это всё, что я способна понять. Меня трясёт, и зубы начинают стучать друг о друга с такой силой, что, если бы Невилл не удерживал моё тело, — я бы взорвалась, наверное. — Он знает о том, что… — не могу произнести вслух и просто тычу пальцем себе за спину, не сдерживая рвущие горло рыдания. — Люциус знает, — глотаю слова, не в силах воспроизвести длинное предложение. — Драко… — Малфой разберётся с этим — найдёт выход, — уверенно шепчет мне в ухо Невилл, крепче сжимая объятия. — Ты же знаешь — он скользкий, как змея. — А если с ним… — Люциус его отец, Гермиона, — нетерпеливо выдыхает Невилл, отстраняясь и заглядывая в моё залитое слезами лицо. — Драко единственный наследник рода Малфоев — он может положить десятки волшебников и выйти сухим из воды. От пережитого голова дёргается в сторону, сопровождаемая всхлипами, и мне требуется добрая минута, чтобы суметь сказать то, о чём я думаю. — Есть множество других видов наказания, Невилл. Он лишь хмурится в ответ, внимательно осматривая моё лицо в поиске повреждений, и его руки слегка уменьшают хватку на моих плечах. — Выпей, — женский голос несмело прерывает наш разговор, и я резко перевожу взгляд влево. — Тебе станет легче. Это Ханна. Её лицо бледное, а глаза огромны. Она протягивает наполненный водой стакан, и, опуская глаза на её руки, я понимаю, что они дрожат. Не знаю, сколько она услышала из нашего с Невиллом разговора и какие выводы сделала, — на данный момент мне совершенно всё равно. — Она прибежала за мной, как только вышла отсюда, — это всё, что говорит Невилл, и этих слов достаточно. Протягиваю руку за стаканом, и никто из нас не заостряет внимания на том, что мне удаётся обхватить сосуд лишь с третьего раза. — Спасибо, — делаю первый глоток, выбивая неровный ритм зубами о стекло, — вам обоим. И, проталкивая силой прохладную воду в горло, я не могу понять одного: почему Люциус Малфой не сделал того, что очевидно намеревался. Почему не произнёс заклинание до конца? Почему не убил? *** Пыхтя, словно маленький паровозик, я остервенело дёргаю замок курточки, что никак не желает быть застёгнутым, и, рискуя свалиться в первый попавшийся на пути сугроб, вслепую вышагиваю в сторону кухни. Мне понадобилась целая ночь без сна, чтобы уговорить свой разум перестать метаться в истерике и успокоиться. С Драко всё будет в порядке. И точка. — Грейнджер, — громко окликает меня звучный голос, и я вздрагиваю от внезапно нахлынувшего страха. Пальцы невольно сжимаются в кулаки, а сердце стучит прямо в горле. — К Главнокомандующему, — всё так же кричит мне в спину, и я понимаю, что не дышала до этих самых пор. — Немедленно! Первая мысль бьёт в голову, перекрывая панику и страх, разливаясь адреналиновой волной по нервным окончаниям, и ноги сами несут меня в Администрацию. Драко пришёл. Он пришёл. Я сейчас открою дверь, и он будет стоять в заброшенном кабинете с высоко поднятой головой — гордый и статный. Высокомерный и недосягаемый. Неприступный. В его глазах будет сверкать лёд, а на лице разольётся вселенская скука. Вокруг него незримой дымкой завихрится холод, найдя свой отклик в пронзительно насмешливом взгляде. Но когда я загляну в его глаза, когда подойду к нему поближе и положу свою ладонь на его грудь, — это высокомерие, иллюзорная мрачность растворится, сменяясь чем-то иным, — настолько отличным от всей показушной лживости, что у меня перехватит дыхание. Я потеряюсь в этот же миг. От густой мягкости, призванной успокоить. От мельтешащей нежности, так тщательно скрытой, — так старательно оберегаемой глубоко-глубоко, чтобы никто не смог использовать эту ранимость против того, кто эту нежность прячет. От тянущей жилы чувственности, обращённой на меня. Без меры. Без границ. Такой беспредельно-бесконечной… И цвет ей серый. Я скажу, что выполнила его просьбу, — сдержала обещание, хоть и едва удержалась на краю, едва не провалилась в ужас, захлёбываясь в кошмарах, едва не поддалась тьме, что окружила меня, — прикасалась ко мне холодным остриём волшебной палочки. Но я смогла. Смогла. Я не боялась. Потому что он попросил меня не бояться ничего. И я не боялась. Не боялась. Отчего-то в глазах жжёт и дыхание сбивается. Наверное, это от стремительного шага и пронизывающего ветра. Наверное, от этого… Не видя перед собой ничего, кроме слепящей взгляд белизны, я врезаюсь в идущего в моём направлении заключённого, задевая мужчину плечом и едва удерживая равновесие от силы удара. — Простите, — перевожу взгляд на него, но на самом деле даже не вижу его лица. Кажется, он кивает. Кажется, говорит, что ничего страшного. Кажется. Поэтому я растягиваю губы в подобии извиняющейся улыбки и несусь дальше, преодолевая снежные сугробы и противостоя хлёстким порывам ветра. И лишь когда за спиной захлопывается главная дверь помещения Администрации, а кончики ушей покалывает от резкой смены температуры, я немного прихожу в себя. Я не должна разваливаться на его глазах. Не должна показывать, как испугалась… Не за себя. За него. Люциус его отец — он ничего не сделает Драко. Ведь так? Так ведь? Этот вопрос мучает меня с тех самых пор, как Лорд Малфой оставил кухню. Коротко выдыхаю, призывая себя успокоиться, и трачу несколько лишних секунд на то, чтобы пальцы, обхватившие дверную ручку, не дёргались в нервном спазме. Скрип открываемой двери отзывается скрежетом в грудной клетке, вырывая сердце бешеным стуком, и, хоть в глазах предательски щиплет, я не позволяю превратиться солёной влаге в полноценные слёзы. Сейчас я увижу Драко. Обниму его. И он обнимет меня в ответ, и все переживания, страхи и тревоги уйдут, развеянные его руками. Да, он сотрёт тяжесть этих дней своими прикосновениями. Он сможет. Слишком резко тяну на себя дверь, и та с громким щелчком хлопает за спиной, отсекая меня от рутинной суеты Резервации, и я выдыхаю воздух из лёгких в совершенно иной атмосфере. Он стоит, оперевшись о стену, осматривая меня с ног до головы мучительно-медленным взглядом: исследуя тяжёлые ботинки с налипшими остатками превратившихся в грязь сугробов, штанины комбинезона, низ которых вот-вот станет неприятно влажным и холодным от тающего снега, распахнутую куртку, натянутую второпях, и в конце концов замирает на седой пряди, так некстати выбившейся из-за уха и раздражающей кожу моего лица. Облачённый в чёрную форму Главнокомандующего, которую мне довелось увидеть от силы пару раз, — впервые в Зале суда Министерства — с аристократически-тонкими чертами лица и холодным, настолько безразлично-безучастным взглядом… Тёмным. Полным пустоты. Мои внутренние барьеры — стены выдержки и невозмутимой гордости — так резко взмывают вверх, пряча мою уязвимость, что в глазах темнеет, и я уже по факту понимаю, что пошатнулась, тут же ища опоры в собственных ногах. Он лишь хмыкает, не отрывая взгляда от меня, а я же вытягиваюсь во весь рост, поднимая голову и смело глядя в его глаза. Чётко очерченный рот растягивается в презрительной ухмылке, а сам он в непонимании едва уловимо качает головой. Крепче сцепив зубы, едва удерживаю себя от того, чтобы не стереть эмаль в напряжённом скрежете. Странно, но именно сейчас я не испытываю ни малейшей потребности найти успокоение в издевательстве над собственными суставами. Я целиком и полностью увлечена тем, чтобы удержать уничижительный взгляд, полный неверия и какого-то тусклого интереса, — не дрогнуть и не спасовать перед этим чистокровным волшебником, которого я, конечно же, прекрасно помню. Тяжело забыть того, с кем проучился бок о бок на протяжении семи лет, — пусть даже ты и не общался с этим человеком. — Что он нашёл в тебе такого, отчего настолько потерял голову? — низкий баритон — медленный и насмешливый, под стать его взгляду, — летит в мою сторону, впиваясь острыми иголочками в лицо, тут же вызывая жар. — Ты же, — фыркает ещё раз, обводя взглядом мою застывшую фигуру, — такая обыкновенная. Спасительная злость — та, что настолько необходима сейчас, как воздух на самом деле, — поднимается во мне яростным содроганием, наполняя каждую клеточку моего тела, обхватывая каждую мышцу, застилая глаза и проливаясь сталью на кончике моего языка. — Дай мне в руки палочку, Теодор Нотт, — цежу я, с удовлетворением отмечая отсутствие дрожи в моём голосе. — Я покажу тебе всю степень моей обыкновенности, — делаю паузу, слегка склоняя голову. — Уверена, ты быстро вспомнишь, кто я и что собой представляю. — А, — цокает он, оценивающе приподнимая тёмную бровь. — Теперь мне понятно, — кривит губы, отталкиваясь от стены и делая шаг в мою сторону. — Более или менее. Внезапный шум и зелёный всполох на периферии зрения запускает неконтролируемые процессы, отчего острый укол внезапного страха пронзает грудь, отзываясь онемением пальцев на ногах, и я невольно их поджимаю в попытке разогнать кровь. Кажется, изумрудное пламя ещё не развеялось, открывая взгляду пришедшего, как каменный выступ уже переступает мужская нога в чёрных, до рези в глазах начищенных ботинках. Я глотаю воздух, давясь им же, едва удерживая тело в вертикальном положении, не позволяя ногам нестись навстречу посетителю. — Какого… — секундная растерянность в голосе Нотта сменяется раздражением, удивительным образом уместившись в одном коротком слове — Ты в своём уме?.. Теодор говорит ещё что-то — разбавляет густоту своего голоса жидким раздражением, отсекая ставший вдруг густым воздух остро заточенными словами, но я не слышу ничего из этого. Ни одной фразы. Только незначительное гудение, фоном разлившееся вокруг меня. Я не понимаю, что задерживаю дыхание, не осознаю, что даже не смаргиваю. Не шевелюсь совсем. Потому что серые глаза – мои любимые твои глаза — находят мой взгляд и не отпускают, удерживая цепко и надёжно, а сам Драко Малфой пересекает жалкие пару ярдов всего в несколько шагов, и его рука ложится на мою щёку. — С тобой всё хорошо? — бегают зрачки по моему лицу, и как я могла раньше считать, что глаза его бесцветно-полупрозрачны, как я могла так думать? — Что отец сделал? Лёгкое шевеление большого пальца, смазано скользящего по моей левой скуле, и грудь сдавливает от нехватки воздуха, а в глазах режет больно… И я громко хватаю кислород, втягивая в себя спасительный воздух, и моргаю быстро-быстро, разгоняя влагу по пересохшей роговице, и я дышу. Разрываю тугое кольцо, оцепившее мои рёбра, расслабляю мышцы тела и выпускаю облегчение сквозь судорожный выдох. Едва сдерживаю себя от того, чтобы не сорваться в рыдании — расплакаться, закрыв руками лицо, позволив накопившемуся на протяжении последних дней напряжению выйти из меня потоками слёз. Плакать не от пережитого, а оттого, что он сейчас стоит передо мной цел и невредим. Прикосновение к другой щеке и едва уловимое напряжение в этом касании приводит в чувство, и я обхватываю мужские запястья, вглядываясь в прошитый беспокойством взгляд. — Драко, — легонько сжимаю его руки, всё ещё обхватывающие моё лицо. — Всё хорошо, — разгоняю выступившие слёзы, сглатывая тугой ком в горле. — Со мной всё хорошо, — коротко целую крепкое запястье, не отрывая своего взгляда от Драко. — Он ничего не сделал, — шмыгаю носом, рвано выдыхая. — Ничего такого, но… — собираюсь с мыслями, выталкивая тревогу из своего сердца, тут же сжимаясь от этого давящего чувства. — Драко…— сердце бьёт в грудную клетку, а руки начинают предательски дрожать. — Моя спина… он знает… Малфой тут же отпускает моё лицо и заводит руки под расстёгнутую куртку. Он распрямляет обе ладони и осторожно оглаживает мою спину, будто пытается почувствовать гладкость кожи через слои одежды. И внезапная мысль — несвоевременная и мимолётная — маячит на краю сознания, отзываясь ускоренным биением сердца и щемлением внутри. Драко Малфой ничего не делает наполовину. Если презирает, то так, что душит одним лишь взглядом. Снимает кожу слой за слоем, разделывая до костей, обнажая до тех пор, пока от тебя не останется лишь маленькая часть — дрожащая и испуганная. Если насмехается, то так, что несмотря на собственное самолюбие и чувство достоинства ты вмиг почувствуешь себя ничтожеством, недостойным находиться не только на этой планете, но и во всей Вселенной. Да, он такой… Но если вдруг однажды он проявит заботу — разрешит себе быть мягче, позволит чуткости выйти из тесной клетки его души, то так, что захочется плакать от осознания собственной исключительности в его глазах. В его руках. В его мыслях… — Неважно, — привлекает меня к себе, и я утыкаюсь лицом в его плечо, но тут же поднимаю голову выше, находя обнажённую кожу шеи, глубоко вдыхая терпкий запах. — Не бойся, — Драко освобождает одну руку и, обхватывая мой затылок, прижимает ещё ближе. — Не бойся ничего, слышишь? Я поднимаю свои ладони и просовываю их между нашими телами, упираясь в его грудь, слегка отстраняясь, чтобы иметь возможность смотреть в его глаза. — А ты? — хмурюсь, прикусывая губу от волнения. — Как же ты? Мягкость в его глазах покрывается коркой льда, похоронив под собой все те эмоции, что призваны вызывать во мне трепет, и я тут же напрягаюсь в его руках, зная, что Драко только что закрылся от меня, становясь тем мужчиной, с которым я имела дело многие месяцы тому назад. — Со мной ничего не случится, — пальцы на моей пояснице сжимаются на короткий миг, но даже этого достаточно, чтобы я успела почувствовать это движение. — Не беспокойся, — стальная решимость застывает в его взгляде, и я втягиваю воздух через нос. — И ещё. Ты покидаешь Резервацию. Сейчас же. Он произносит последние слова таким тоном, что я внутренне холодею и, кажется, теряю дар речи, потому что совершенно не готова к такому повороту, чувствую растерянность и беспомощное смятение. — Малфой, — рявкает хранивший длительное время молчание Тео, и только сейчас до меня доходит, что Нотт всё это время находился в этом кабинете и наблюдал за тем, как я… Боже. Смущение захлёстывает жидким жаром всё тело, и я, делая шаг назад, напрягаю ладони, всё ещё лежащие на груди Драко. — Мы всё решили, — угрожающе гудит Нотт, а я лихорадочно думаю о том, как бы сохранить невозмутимость. — Ты не можешь просто взять и увести заключённую из моей Резервации — у тебя вообще мозги отбило? Драко даже не реагирует на Тео, продолжая смотреть исключительно на меня, и стоит сделать крошечный шаг, как его руки крепко — на грани грубости — обхватывают мою талию, и я снова утыкаюсь лицом в его шею. Не позволяет отойти от него. — Ты здесь больше не останешься, — шепчет мне в макушку, согревая тёплым дыханием кожу головы, и это такой контраст в сравнении с холодностью его предыдущего заявления. И вот так просто весь тот холод, засевший во мне ледяным осколком, вонзившийся болезненным уколом и заморозивший все мои внутренности, разлетается тающими каплями, согретыми его ко мне отношением. Я распрямляю пальцы и глажу его грудную клетку, и, боже, как же мне хочется поцеловать эти губы — показать, как я благодарна за то, что он настолько обеспокоен моей безопасностью. Я хочу обнять его — обхватить руками лицо и гладить пальцами каждую чёрточку. Разгладить напряжение, прячущееся в нахмуренных бровях. Разбить морозный налёт в серых глазах. Моих любимых твоих глазах. Я так хочу… Но. — Драко, — в очередной раз отклоняю голову, потому что он так и не позволяет мне отстраниться. — Теодор прав, — линия челюсти Малфоя напрягается до такой степени, что мне становится не по себе. — Пожалуйста, — провожу пальцем по его лицу, в надежде успокоить бушующую бурю внутри него. — Я не пойду, — произношу тихо, но твёрдо. — Нельзя. Ты ведь и сам знаешь… — Предлагаешь оставить тебя и просто уйти? — он звучит глухо. Потому что едва размыкает губы, чтобы произнести это. В его глазах несогласие. И неприятие. Но я не могу сделать это — не могу просто взять и пойти за ним. Не потому что не хочу — видит бог, это единственное, чего бы мне хотелось, но… Я не могу. Не теперь, когда его отец знает. Или догадывается — неважно. Потому что потребность отвести от Драко даже гипотетический удар из-за моего исчезновения куда больше, чем собственный эгоизм. Я так мало могу сделать для него — ничего на самом деле, так пусть хотя бы не позволю подставляться ради меня. — Да, именно так, — я горда тем, что произношу слова без намёка на дрожь и неуверенность. — Если бы твой отец хотел навредить мне, он бы уже это сделал… — Ты не знаешь, на что он способен. Но ведь я знаю… — Малфой, — улавливаю краем глаза движение в стороне, но не отвожу глаз от хмурого лица напротив. — Последствия, — Тео делает шаг ближе к нам, и в его голосе явно угадывается нетерпение. — Включись уже. — Ну же, Драко, пожалуйста, — подхватываю я, продолжая давить на него, невольно принимая сторону Нотта. — Пожалуйста, не делай ничего из того, что тебе навредит. — Мне ничего не угрожает… — сквозь зубы цедит этот упрямец, и я, не удержавшись, мягко поглаживаю уголки его глаз. — Да, конечно, — озлобленно бормочет Тео, не скрадывая тон своего голоса. — Пожалуйста, Драко, — прошу его, вкладывая в эти слова всю свою мольбу, отчаянную просьбу на грани прошения. — Пожалуйста. Короткий миг непоколебимой решительности в его глазах — такой, что на грани жестокости, непреклонности в собственных решениях и… Он коротко выдыхает, закрывая веки, и я, едва слышно вторя его выдоху, понимаю, что вышла победителем в этой схватке. — Ещё немного времени… — блестит металл, но уже не такой холодный, как мгновение раньше. Облегчение затапливает с головой, и я уже постфактум осознаю, насколько сильно была скована напряжением до этого момента. Что-то разбивается там, где находится Нотт, и я вздрагиваю от внезапного звука, прерывая зрительный контакт с Драко, и перевожу взгляд на Главнокомандующего Второй Резервации. Оказывается, Теодор стоит к нам спиной, наверняка сверля взглядом створки шкафа, так как на что ещё там смотреть? У его ног блестят осколки разбитого бокала, и, невольно обведя глазами обстановку кабинета, я с удивлением отмечаю, что здесь не обошлось без серии бытовых заклинаний, так как кабинет убран, и хоть вокруг ещё витает дух запустения, но всё же паутина не свисает с потолка и пол в целом выглядит чистым. — Это просто какой-то пи… — …. Ты можешь свалить уже? — впервые за это время Драко обращается к Нотту, слегка поворачивая голову, но продолжая смотреть исключительно на меня. — Я уйду сразу после тебя. Мгновенный смешок отбивается от стен так резко, будто Тео заранее знал, что Малфой потребует от него чего-то подобного, и я ёжусь от холодности этого насмешливого звука. Драко лишь прищуривается в ответ, совершенно не отягощая себя анализом пренебрежительного поведения Нотта. Он снова смотрит на меня, медленно поднимая уголок правой части рта, и вот уже мне так же совершенно наплевать на скрытую агрессию в исполнении Теодора Нотта.        — Ты же понимаешь, что я не могу выйти отсюда, оставив Грейнждер одну в кабинете? — голос Теодора звучит громче, и я делаю вывод, что волшебник развернулся и смотрит прямо на нас. — Или свалить через камин, не дав указаний охране, опять-таки оставив Грейнджер одну в кабинете?        Он громко вышагивает к своему столу, показательно усаживаясь в кресло и шурша при этом бумагами.        Главнокомандующему не нужно проговаривать вслух, что наше время с Драко вышло.        Малфой же просто прикрывает глаза и прислоняется лбом к моему лбу. Поглаживает подушечкой большого пальца мою скулу, и я борюсь с желанием тоже закрыть веки, чтобы насладиться этой нежностью, украденной у времени, раствориться в этом мгновении, устремляя всю себя в ту точку, которую гладят его пальцы. Но не могу позволить себе эту слабость.        Я не должна упустить ни секунды без созерцания его лица: резких и острых очертаний, идеально ровных линий и продуманных самой природой изломов.        — Гермиона… — тихий шёпот ласкает кожу теплотой прикосновения: мягко и бережно. Сдержанно лаская.        Будь осторожна, не говорит он.        — Драко… — выдыхаю я, сдерживая слёзы.        Будь осторожен, не произношу в ответ.        Иногда не обязательно произносить слова вслух.        Иногда молчание говорит куда громче. Кричит в безмолвии.        — Ещё чуть-чуть, — громче произносит он, но голос его срывается всё в тот же шёпот. — Потерпи ещё чуточку.        — Тебе пора идти, — говорю едва слышно, вторя его интонациям, и морщусь от этой фразы, ведь в прошлый раз её он говорил мне. — Со мной всё будет хорошо, клянусь.        Присутствие Нотта не даёт мне возможности в полной мере проявить свои чувства по отношению к Драко, и я просто сжимаю его руки, отстраняя от своего лица. Умоляя одними глазами лишь оставить меня здесь.        Но кроме этой немой просьбы я жажду, чтобы он увидел в моих глазах всю степень доверия, благодарности и эту привязанность, возникшую вопреки всем законам логики. Вопреки ужасающим обстоятельствам, здравому смыслу и даже нашему желанию.        Вопреки всему.        — Проклятие, Грейнджер, — выдыхает он и тут же накрывает мой рот своим — тёплым. Просто обхватывает мои губы, не углубляя поцелуй, и замирает вот так — просто прикасаясь. Просто даря ощущение своего присутствия. Просто показывая, что он реален, живой и он со мной — пусть даже зачастую его рядом нет физически.        Вот так, просто.        Драко отрывается от меня так же внезапно, как и поцеловал до этого. Опускает руки, лишая своего тепла, и разворачивается к Нотту, впиваясь в него тяжёлым взглядом. Теодор, слегка опустив голову, отвечает тем же.        Я практически уверена, что между этими двумя происходит немой диалог, смысл которого постичь я не в силах, и я даже не пытаюсь прочитать сквозящие на их лицах эмоции — сейчас я занята исключительно тем, чтобы удержать себя от полнейшего внутреннего разгрома.        Мне нужно быть сильной. Не разваливаться и не поддаваться притаившемуся в уголках разума страху.        Нужно быть сильной.        И я буду такой.        Скользящее прикосновение на лице, сворачивает к уху, оглаживая раковину, опускается ниже по рукаву куртки, пока не останавливается на косточке запястья, сопровождается колотящимся сердцем в груди и неудержимым отчаянием, вызванным необходимостью скорого расставания.        — Мы скоро увидимся, — уверенно произносит Драко, обхватывая пальцами мою руку. — Обещаю.        — Да, — кладу свободную руку поверх его ладони и сжимаю один раз. — Так и будет.        Драко бросает ещё один нечитаемый взгляд на Нотта и, отвернувшись, направляется к камину, оставляя меня нервно закусывать губу и прятать дрожащие руки за спину.        Но, когда он размещается внутри, сжимая в руке горсть порошка, — его глаза не отрываются от меня ни на мгновение.        — Резервация Северной Ирландии.        Зелёный всполох пожирает Драко, оставляя после себя лишь темнеющее нутро камина и пустоту.        Пустоту, что отзывается во мне звенящей болью. Тонкой такой. И боль эту вполне можно вынести. Перетерпеть. Заглушить в себе и жить с ней, свыкнувшись. Но сейчас она ощущается так остро, и она такая…        Дрожащая боль. — Ты никогда не была дурой, Грейнджер, — всё тот же холодный баритон бередит мои раны, и я, внутренне собираясь, на миг прикрываю веки, готовясь к обороне. — Надеюсь, ты понимаешь, во что втягиваешь Драко, — он умолкает, видимо, ожидая моего внимания, и я перевожу на Нотта глаза. — Какая ирония, — откидывается в кресле и сверлит меня тёмным взглядом, — в плену ты, но реальная опасность грозит именно ему, — от этих слов, брошенных с небрежной обманчивостью, я вся подбираюсь, медленно закипая, но упрямо продолжаю хранить молчание. — Ты уничтожишь его — ты этого хочешь? — Тео вмиг стирает с лица безразличие, и в его голосе едва не впервые звучит искреннее беспокойство. — Секреты подобного рода перестают быть таковыми, когда о них знает больше двух людей, — от осознания правды в его словах я теряю всю свою напускную храбрость, чувствуя, как опускаются плечи. — Ваш секрет известен слишком многим, — Нотт поднимается из-за стола, а я же неосознанно делаю шаг назад, хоть и между нами приличное расстояние. Он лишь хмыкает, не упуская из виду моё передвижение и, отвернувшись, направляется к шкафу, наполняя стакан алкоголем. Мне только и остаётся, что глазеть на его спину, стискивая кулаки. — Время… — он звучит тише, и я едва могу разобрать его следующие слова. — Каждая минута против Малфоя. Отчего-то губы ощущаются очень сухими, и мне хочется облизать их, но под пристальным взглядом Теодора я не могу позволить себе такой жест, поэтому впиваюсь ногтями в ладони, отвлекая себя от неприятного чувства. — Что ты хочешь сказать, Нотт? — бросаю в нетерпении. — Говори прямо. Я хочу уйти отсюда. Найти уединённое местечко, спрятаться от посторонних глаз и абстрагироваться от чужих голосов. Я хочу воспроизвести в памяти каждую минуту, проведённую с Драко, и вспомнить каждое его прикосновение. Я хочу успокоиться. Очень хочу. — Ты, — мои мысли прерываются с грубой сухостью, и я буквально заставляю себя сконцентрироваться на голосе Главнокомандующего. — Твоё существование — прямая угроза его положению в обществе, репутации и, возможно, даже его жизни. Боже, впору рассмеяться — зайтись заливисто, широко открыв рот, и смеяться. Смеяться. Смеяться. Что ты говоришь, Нотт? Я и сама знаю об этом — не тебе рассказывать о том, чему я могу послужить причиной. Не тебе. Потому что ты не понимаешь. Не знаешь. Не чувствуешь. Ничего не чувствуешь. Ты не знаешь, каково это — разрываться на части от чувств, которым страшно дать определение, осознавая при этом, что последствия могут быть смертельными в прямом смысле этого слова. Ты не знаешь, каково это — бояться за другого человека, не нашедшего в себе сил отказаться от тебя. И одновременно с этим быть вне себя от глупой, такой примитивно-несмелой радости. Потому что он не смог отказаться. Разве ты знаешь, каково это, Теодор Нотт? Знаешь? Едва ли… Ведь ты ничего не чувствуешь. — Какая речь, Тео, — фамильярно говорю я, не отягощая себя правилами хорошего тона. Нам обоим известно, что меня не заботят такие мелочи, да и обстановка не то чтобы располагает. — Такая… — чиркаю пальцами в воздухе, — громкая и пафосная — прямо под стать такому, как ты, — делаю шаг ему навстречу, игнорируя приподнятую бровь. — Но позволь уточнить: как именно я могу повлиять на судьбу Драко, чтобы... — задумчиво тру висок, изображая мыслительный процесс, — как ты там выразился, — щёлкаю пальцами, — не уничтожить его? — Ты можешь умереть, к примеру, — слова с лёгкостью вылетают из его рта, и я даже не успеваю осознать сказанное, как он повышает голос и отводит от меня свой взгляд. — Охрана! Скрип двери не позволяет найтись с ответом, и то, что Нотт больше не обращает внимания на моё присутствие, никак не облегчает положение. — Мисс Грейнджер с завтрашнего дня начинает работу на хоздворе, — отдаёт распоряжение Главнокомандующий, глядя мне за плечо. — В вечернюю смену, или как там называется то время, когда часть заключённых работают последними, — он хмурит свой лоб, не в силах подобрать верное определение. Оно и не странно — откуда этому лощёному, выкупанному в богатстве пижону знать о таких вещах. — В общем, ты понял, — теряя терпение, Тео застёгивает верхнюю пуговицу форменной мантии, продвигаясь к камину. — Думаю, ухаживание за свиньями как раз то, что ей подходит, — он останавливается и переводит на меня прищуренный взгляд, всматриваясь прямо в мои глаза, — соответствует её происхождению, так сказать. А потом, широко оскалившись, этот волшебник, не дожидаясь подтверждения со стороны подчинённого в исполнении собственного приказа, уносится прочь, демонстрируя ряд ровных зубов. И этот взгляд, говорящий о том, что я… … ничтожество. Только после того, как меня хватают за руку, я понимаю, что дрожу от ярости — настолько сильно, что даже не услышала, как меня окликнули несколько раз. В моих ушах рёв, а перед глазами красная пелена. Если бы могла — бросилась вслед за этим напыщенным ублюдком и с удовольствием разбила его чистокровную мордашку о тупые края выступающих кирпичей каминной кладки. — Шевелись давай, — чужие руки тянут к выходу, и я немного возвращаюсь в реальность от вспыхнувшей боли в плече. — Не прикасайся ко мне, — вырываю руку и обхожу охранника, не взглянув даже на него. — Надо же, — хмыкает в спину. — Какая недотрога. Не высовываться. Не вступать в конфликты и не провоцировать. Быть незаметной. Быть тихой…. Крепко сжимаю губы и, опустив голову, беспрекословно следую за охраной Резервации. Довольное мычание в ответ на мою покладистость я тоже проглатываю молча. Когда я выхожу на улицу, взгляд улавливает очертания знакомой фигуры, и, когда я присматриваюсь внимательней, — вижу Невилла, возвышающегося над заламывающей руки Ханной. Девушка что-то быстро говорит, опустив голову, и не видит, как Лонгботтом буквально сверлит её макушку. Но когда она внезапно обхватывает его талию, прижимаясь щекой к груди, его глаза приобретают взгляд испуганного оленёнка. — Обними же её, идиот, — шепчу себе под нос, не в силах отвести взгляда от этой парочки. — Чего застыла? Топай на своё новое рабочее место — ознакомишься со своими обязанностями. — Иду, — ворчу в ответ, перебирая ногами. И, когда я прохожу мимо этих двух, — Невилл поднимает руки и заключает рыдающую Ханну в свои медвежьи объятия. Крошечная улыбка трогает мои губы, и я опускаю взгляд. Не собираюсь плакать на морозе. Ни за что. Но вот только с каждым шагом я ощущаю, как в глазах остывает горячая влага. *** Это. Просто. Ужасно. Мои волосы вбирают зловонный запах животных, за которыми я должна ухаживать, и поздней ночью, едва закончив со своими обязанностями, быстро, практически сломя голову я бегу в Дезинфекцию, где намыливаю волосы несколько раз, тщательно ополаскивая отдельно собранные пряди. А потом намыливаю ещё разок. Мне везёт, что я имею возможность получить несколько дополнительных комплектов одежды. Видимо, вонючек не жалуют даже в местах подобных этому. В принципе, мне нравится, что я работаю одна: прихожу, когда основная часть рабочих уже уходит или собирается покинуть хоздвор, а ухожу, когда небо затянуто тёмными тучами и лишь несколько других заключённых, работающих в других местах, понуро бредут в свои бараки. Преодолевая пустынное расстояние между жилыми бараками и хоздвором, я каждый раз упрямо борюсь со страхом стать жертвой чьего-то нападения — уж слишком сильно отбилось в памяти недавнее происшествие в женском душе. И мне не стыдно переходить на бег, чтобы быстрее добраться до Дезинфекции. Подперев при этом дверь той самой шваброй, что послужила оружием для Ханны. Моя рабочая задача состоит в том, чтобы полностью убрать несколько длинных помещений, загороженных таким образом, что между деревянных боксов, населённых вечно хрюкающими свиньями, остаётся лишь узкий проход, вымыть скопленную за день тару и проверить, не давят ли новорожденных малышей их тучные мамаши. В целом мне не на что жаловаться. Кроме запаха. Мне даже становится жаль свою давнюю подругу Мойру. Почти. Этот вечер, незаметно для меня переходящий в ночь, ничем не отличается от пяти предыдущих: руки повторяют рутинный ритуал уборки, а разум лениво перебирает картинки прошлого, вызывая то слёзы, то печаль, то грустную радость — в зависимости от извлечённого из недр сознания воспоминания. Никак не могу перестать думать о Драко. О нём не слышно уже пять дней, и умом я понимаю, что это ничего не значит, но вот сердце… Оно болит за него. Вопреки голосу рассудка, доводам разума и этой страшной реальности, сердце стремится быть с ним. Что сердцу до метания разума? Что ему до неравенства, чистоты крови и положения в обществе? Сердцу всё равно: скажи, что запретно, покажи, что нельзя, переубеди — не получится ведь. Сердцу всё равно. Лишь бы не разбили. Будет больно же… Вот только кто даст гарантию, что разбитые кусочки не изойдут кровью, пульсируя. Стуча по отдельности, но в унисон. Для того, кто разбил. Для него. Глухой хлопок в темнеющей мгле в противоположной стороне строения вышвыривает из головы все мысли, и тело, застыв в напряжённой настороженности, каменеет. Пальцы, сжимающие черенок метлы, белеют, а глаза внимательно всматриваются в ставшую вдруг опасной темноту. Тихо вокруг. Ни звука чужих шагов. Ни треска половиц. Ничего. Но я упрямо пытаюсь разглядеть хоть что-то сквозь черноту, пока невыносимая резь в глазах не разъедает роговицу, а сердце испуганной птичкой не затихает, прекращая свой всполошенный стук. Протяжное, наполненное неудовольствием хрюканье разбивает вакуум тишины, и я подскакиваю на месте, сопровождая дёрнувшееся тело звонким испуганным криком. Неровных хор повизгивания вторит моему воплю, и я бросаю метлу, прикрывая лицо руками. — Боже, Гермиона, — нервный смешок бьёт теплым выдохом в ладонь, и на протяжении доброй минуты я так и стою, пытаясь успокоить подрагивающие мышцы и наладить правильный ритм дыхания. Тонкое шипение добирается до моих ушей, и я медленно, очень и очень медленно опускаю руки, не понимая, почему воздух стал горьким, а всё вокруг меня затянуло серой дымкой, всё больше скрадывающей очертания предметов. Топот животных, запертых в своих тесных камерах, сопровождается испуганными криками, и я, едва не залепив себе же пощёчину, бросаюсь в темноту. Я бегу вперёд, не думая, что горит солома и огонь перебрасывается на деревянный настил, пожирает ограды и вот-вот несчастные звери сгорят заживо. У меня нет времени думать о том, почему так быстро разгорелось пламя, — я лихорадочно соображаю, где достать воды и как позвать на помощь. Темнота перемежается оранжевыми всполохами, и, когда я, закрывая нос и рот рукавом, продираюсь сквозь густой дым к противоположному входу, смаргивая слёзы, и смотрю вперёд, — немею от ужаса. Вся стена, от пола до половины строения, охвачена пламенем. Оно беснуется, пожирая сухие стены, хрустит заготовленным на утро кормом. Подбирается к огромной двустворчатой двери. И это вопрос нескольких минут, когда огонь подберётся к ним. Дышать становиться труднее, а слёзные протоки не справляются со жжением в глазах. Я бросаюсь к ближайшему боксу и, падая на колени от силы, которую мне приходится применить, поднимаю деревянный засов, открывая деревянную решётку. — Бегите, — кашляю, влетая в клетку и расталкивая визжащих животных. — Кыш!!!! Они визжат, охваченные ужасом, и я просто не могу себе позволить терять драгоценные минуты. Поэтому выскакиваю из одной клетки, хватаясь за засов другой, практически плача от бессилия. Потому что протяжённость строения не менее трёхсот пятидесяти ярдов и животных около сотни — это десятки запертых клеток, и я не смогу открыть все. Просто не успею. Нужно бежать за помощью. Не поддаваться панике. Не терять разумность мыслей. Ну же. Вытирая лицо, распахиваю ещё несколько ближайших к потрескивающему костру засовов и, ограждая разум от жалобных выкриков, не чувствуя земли под ногами, несусь ко второму выходу — туда, где и находилась до того момента, как услышала подозрительные звуки. Лёгкие забивает ядовитый дым, и мне приходится сделать несколько остановок, уперев руки в колени, и выкашлять эту дрянь из лёгких. А потом снова бежать. И этот не такой уж и длинный путь в эти мгновения кажется бесконечным. Царапающий дерево цокот копыт за спиной как отрезвляющий пинок, и я продолжаю двигаться, всё ближе подбираясь к огромной деревянной двери, достигающей практически потолка, — с широкими створками, подбитыми посеревшими необработанными брусьями. Наваливаюсь всем телом на полотно, толкая тяжёлую дверь, но… … она не поддаётся. Пробую ещё раз. И ещё. Давлю всем весом, вскрикивая натужно, и крик этот перекликается с воплями агонизирующих в огне животных. Луплю кулаками и кричу, умоляя о помощи, — срываю голос до хриплых вскриков, но всё без толку. Тщетно всё. Упёршись лбом в сухое дерево, ловлю панический припадок, сопровождая дрожь тела рваными всхлипами. Этого не может быть. Не может. Не может. Только. Не. Со. Мной. Не так. Меня всегда удивляло, что мы — люди, столь изощрённые в рассуждениях о других предметах, — обнаруживаем такую бедность мысли, когда речь заходит о смерти. Мне кажется, ей всего два определения: благо или зло — ведь ты можешь бояться смерти, но можешь смерть и призывать. Вот так просто. И не лишнее ли это доказательство — скудность размышлений на эту тему, — что всё простое выше нашего понимания? Смерть ставит в тупик. О смерти мы не умеем рассуждать. Но что я могла думать в те моменты, когда смотрела на лежащего передо мной человека, как, к примеру, моя мама или Сьюзен, или десятки других мёртвых людей, виденных мной за такую короткую жизнь, — тяжёлых и неподвижных. Как земля. Что вообще можно думать в такие моменты — ведь это прообраз моего будущего. Могла ли действительно думать об этом будущем в те моменты? Нет. Конечно же нет… Неоднократно я шептала себе, что могу умереть: меня затопчет горный тролль или я паду на поле битвы, или умру от неизлечимой болезни. Но на самом деле это ничего не значит, потому что сейчас, когда пришёл последний час, — я не в состоянии в это поверить. Это всё нереально. Всё происходящее со мной неправда. Я не могу умереть — могу быть только свидетелем смерти других. Это глупо, так глупо. А она уже так близко — ближе, чем когда бы то ни было… А я же… Я в полной мере осознаю весь ужас перед смертью — он коренится в моей ревнивой любви к жизни. Я ревную к тем, кто будет жить и для кого будут существовать дни и ночи, запахи и вкусы. Я завистлива, потому что слишком люблю жизнь, чтобы не быть эгоистичной. Что мне до вечности, о которой твердят священники в церквях, смиренно сложа руки на груди, увещевая свой приход? Что мне до вечности… Я не хочу умирать. Не хочу. Я хочу жить. — Я хочу жить, — раздирает горло мой хриплый шёпот, и глаза еле разлипаются, выхватывая лишь плотную пелену темнеющего дыма с редкими всполохами багряного оттенка. Цепляюсь руками за деревянные балки и подтягиваю тело повыше, наваливаясь на широкую дверь, и это действие просто жалко в своём исполнении. Потому что та всё так же не поддаётся. Потому что у меня не осталось сил. Даже если дым повалит из крыши, — его не заметят в ночи. Пока пламя не вырвется наружу. Но что тогда останется от меня? Обугленные кости или обгоревший труп с чёрными кусками мяса. И Невилл не прибежит, выламывая дверь, и Ханны нет, чтобы позвать на помощь. И Драко… Не придёт спасти меня. Не в этот раз. Я одна. Совершенно одна в своей беспомощности. И где та сила, о которой мне так часто говорили? Где та мощь — великолепная, вызывающая восхищение на грани зависти? Где всё это… Нет ничего. Как же жалко себя, как обидно. Больно как. Сжимаюсь в комок, обхватывая колени руками, и опускаю голову в попытке сделать дыхание не таким глубоким, но, чёрт возьми, для этого нужно как минимум успокоиться. И в каком состоянии мой разум, если я приветствую мысли, что мне повезёт, если я умру от удушения угарным газом, а не сгорю заживо? Словно насмехаясь над моими чаяньями, в нос ударяет запах жареной плоти, и визг страдающих животных перекрывает не только треск деревянного настила, но и даже мои размышления. Слабый проблеск надежды на то, что кто-то услышит крики, не прибавляет ни сил, ни желания продолжать борьбу с дверью. Я прекрасно понимаю, что это конец. И принимаю это. Огонь подбирается ближе — вот же он, облизывает языком сухую балку, потрескивая убивающим весельем, и спать хочется. Прикрыть на минуточку глаза и думать лишь об одном. О нём. О прикосновениях, которых было так мало. О взглядах, которых было так много, что недостаточно… О его губах, словах и этих глазах. В которых мириады звёзд. Мы скоро встретимся, говорил он. Мы скоро встретимся… Я обещаю… Он обещал, но не я… Щекам становится жарко, и какая уже разница: от слёз горит моё лицо или от приближающегося огня? И последняя мысль перед тем, как моё сознание потускнеет, затихнет — погаснет, умирая, — как тихий шёпот вслед отдающему власть ночи солнечному дню: Прости, любимый, что не дала обещание скорой встречи — возможно, тогда я бы нашла в себе силы бороться… Прости...