Когда взойдёт кровавая луна

Утренние лучи, приглушённые тяжёлыми портьерами, пробиваются в комнату тусклым светом, ненавязчиво предзнаменуя начало нового дня. Смятые простыни сбитым клубком. Лёгкая прохлада, раздражающая обнажённую кожу. Предрассветный сон. Мышцы покалывает от недавней нагрузки, а сам я, кажется, полностью покрыт коркой высохшего пота, но едва ли не впервые не ощущаю отвращения от столь неподобающего состояния собственного тела. Истощение пропитывает каждую пору, но это чувствуется больше негой, разливающейся по клеткам организма, нежели звенящей усталостью. В паху ноет напряжением, а руки онемели от длительного нахождения в одном и том же положении, как, впрочем, и вся левая сторона тела. Неприкрытая задница покрывается мурашками, словно они только и ждали того момента, когда я осознаю собственную наготу. Окидываю всё ещё сонным взглядом женское тело, прильнувшее к груди так тесно, что не могу определить, где начинаюсь я, а где она. Плавные изгибы соблазняют проследить гладкость кожи и удостовериться в мягкости линий, а размеренное дыхание вызывает тихое спокойствие внутри меня. Заглушаю мысль об умиротворении, которого не испытывал уже… … не помню как давно. Я всё ещё хочу её. Всё ещё давлю в себе потребность вгонять в кремовую кожу пальцы, срывая рваные вздохи с её рта, перемежающиеся с влажными всхлипами. Нуждающимися. Горящими мольбой на искусанных губах — сухих, потрескавшихся от жажды. Жажды по мне. Всё ещё испытываю необходимость скапливаться жидким огнём под каждым из её прикосновений, сжигая всё напускное, искусственное, ненастоящее. И быть голым под её взглядом — таким уязвимым и таким открытым. Умоляющим в безмолвии не отрывать своих рук от меня, не опускать глаза. Не отпускать. Наполнить меня собой. Всё ещё хочу. Тот огонь, что горит в ней полыхая. Не погаснув от бурь трагических событий, не вспыхнувший последним всполохом под градом боли и унижений. Хочу. Пить её вздохи, глотать её стоны. Влезть под её кожу, зарыться в её разум и поселиться там, возглавляя каждую мысль, каждое воспоминание. Каждый вдох делить с ней. И выдох тоже. Делить. Я хочу её. Слизывать дрожь её оргазмов, ловить языком колебания мышц в тот момент, когда она кончает в мой рот. Зарыться в неё и дышать. Дышать. Глубоко. По-звериному несдержанно. А потом брать её до синяков, до сорванных связок. Её и моих. Кусать. Слизывать укусы. Целовать. Я хочу её. Всё ещё… Завожу ладонь под правую коленку Грейнджер и аккуратно приподнимаю. Слегка сместившись, фиксирую её ногу своей, лишая таким образом возможности закрыться. Облегчая себе доступ к её промежности, конечно же. Поглаживаю мягкую кожу на её талии лёгкими касаниями, вбирая глазами этот образ — лежащей в моих объятиях Грейнджер. Такой доверчивой. Податливой. Тёплой. Её правая грудь колышется при каждом вдохе, и я, глядя на расслабленный сосок, чувствую, как рот наполняется слюной, и если бы зубы могли ныть, то уверен — сейчас бы я корчился от невыносимой боли, так как практически наполнен болезненным ощущением того, как смыкаю челюсть вокруг соска. Делая его напряжённым. Перекатывая кончиком языка, чередуя ласку с наказанием, боль с удовольствием. Контролируя градус её напряжения, проклятие. Перемещаю ладонь ниже, раскрывая её медленно. Неторопливо. Прислушиваясь к дыханию, разводя пальцами половые губы, прежде чем погладить клитор. Она сухая в плане смазки, но липкая от смешавшихся ранее жидкостей, и мысль о том, чтобы смочить пальцы слюной прежде, чем перейти к более активным действиям, формируется в голове, но я тут же отбрасываю её прочь. Не хочу облегчать себе задачу. Член болезненно пульсирует, настойчиво упираясь в задницу Грейнджер, и знание того, что она совершенно голая, никак не помогает. Втягиваю носом запах её волос, едва удерживая себя от того, чтобы не зарыться в каштановые кудри, и прикрываю глаза. Она пропитана сексом и моими поцелуями. Её кожа покрыта моей слюной и моей спермой. От кончиков пальцев на ногах до тоненьких волосков на голове она принадлежит мне. Тело её жаждет моих ласк, моих прикосновений — дрожит в нетерпеливом ожидании, принимая меня. В себя. Она пахнет мной. Отмечена мной. Помечена. И потребность оставлять свои следы на поверхности её кожи — быть в ней — настолько ошеломляюще неизмерима, что должно быть страшно. Должно быть. Но я уже давно не испытываю страха перед Грейнджер. Смирился. Покорился. Сдался. Ей. Указательный палец с лёгкостью кружит вокруг клитора, не прижимая — поглаживая вершинку, и дыхание Грейнджер замирает, а мышцы живота сводит в напряжении. Теряясь в мгновении, она затихает, пока суть происходящего не проясняет затуманенную сновидениями голову, и Грейнджер издаёт протяжный выдох. Проснулась. Усиливаю натиск, удовлетворённо выдыхая горячий воздух в кудрявую макушку, приветствуя едва различаемые хлюпающие звуки. Теперь она скользкая, и я задыхаюсь от того, как Грейнджер жмётся задницей к моему паху. Шиплю сквозь зубы, когда член зажимает между нашими телами, испытывая на прочность силу воли. Не вполне отдавая отчёт своим действиям, уже постфактум понимаю, что толкаюсь в её ягодицы, и тут же прекращаю, обуздав свой нрав. Всё, чего я хочу в данный момент, это распластать Грейнджер под собой, развести её ноги как можно шире и вбиваться членом в податливое тело до тех пор, пока она не сорвёт голос от криков. Или пока я не сойду с ума. Без разницы. Но вчера я был несдержан, и наверняка мои фантазии, воплощённые в реальность, не принесут ей должного удовольствия. Так что засунь свой эгоизм куда подальше, Малфой, и сделай ей приятно. Закидываю бедро Грейнджер на своё ещё выше и плавно, не торопясь, вхожу в узкое влагалище, крепко сцепив зубы. Едва сдерживая стон. В ней тесно. В ней мокро. В ней идеально. — Больно? — втискиваю свои бёдра в её и провожу рукой по ноге, слегка сжимая кожу. Подстёгивая собственное возбуждение, глажу темнеющие пятнышки, не являющиеся веснушками, — с нездоровым удовлетворением осознавая, что это следы моих пальцев, оставленные вчера. Озабоченный придурок. — Не больно, — Грейнджер откидывает голову, ища мой рот, и я с готовностью опускаю свои губы на её. Не прекращая толкаться в её тело. Целовать глубоко не позволяет ни поза, ни движения, поэтому ограничиваюсь лишь влажным облизыванием верхней, а потом и нижней губ, прежде чем собьюсь с ритма. Я трахаю её медленно. Я трахаю её размеренно. Лениво покачиваю бёдрами и, лишь когда вхожу полностью, — подаюсь вперёд резче, чтобы достичь максимальной глубины. Вцепившись в кожу под её коленкой, полностью блокирую поползновения Грейнджер то ли отодвинуться, то ли прижаться ещё плотнее. Она не стонет в этот раз — только сорванно дышит при каждом проникновении. Целую её в висок, позволяя себе потеряться в тёмных кудряшках, прежде чем сконцентрироваться — хочу, чтобы она кончила первой. Отпускаю ногу Грейнджер и возвращаю своё внимание клитору, уже зная, как именно ей нравится. Она лежит на моей левой руке, и в какой-то момент я чувствую, как тонкие пальцы переплетаются с моими, прежде чем сжать. Ускоряю движения, используя поверхность кровати как опору для ступней. Грейнджер подмахивает бёдрами в силу своих возможностей, вминаясь в мой пах, и когда я чувствую, как внутренние стенки сжимают член, — накрываю ладонью её лобок и давлю на себя. — Драко, — облизывает губы, зажмурившись, а потом хватает воздух, вторя судорожным сокращениям мышц внизу живота, и меня самого подбрасывает от вида искажённых оргазмом черт её лица. — Какая же ты… Не успеваю договорить, потому что она заводит правую руку за спину и пальцами впивается в мою задницу. Короткие ногти не позволяют вонзиться глубоко в кожу, но оцарапать вполне способны. Не стоило ей этого делать. Подстёгиваемый врождённым эгоизмом, переворачиваю Грейнджер на живот, и тонкий вскрик неожиданности заглушается подушкой, или что там ещё не даёт этой женщине подо мной полноценно закричать. Ложусь сверху, накрывая Грейнджер своим телом, — покрывая на самом деле хищным зверем, — и практически вдалбливаюсь в её матку. Вгоняю член как можно глубже. Хороню себя в ней. Трахаю так, как позволял себе трахать только элитных шлюх в борделях, заплатив за очередное бесчувственное совокупление такую сумму, что сквибы в Годриковой Впадине могли бы устроить недельный фестиваль, упиваясь алкогольным пойлом и набивая животы до самой глотки. Я устраивал свой собственный пир на продажных телах — жрал жирное удовольствие огромными кусками, слизывал тягучий мёд оргазма с кончиков пальцев. Жрал. Жрал. Жрал. Оставаясь голодным. Пустым, стоило последней капле спермы исчезнуть во рту какой-нибудь безликой швали… И мир снова смыкался надо мной железным куполом. Ржавым и вонючим. Но Грейнджер… Эта Грейнджер. Она влезла под мой купол — без спроса, без разрешения. Сверкнула своими глазищами, освещая темноту, в которой я был заперт долгие годы — или всю жизнь, кто знает. Встряхнула кудряшками, разгоняя ветер, и я вдохнул. Вдохнул не спёртый смрадный воздух — отвратительно липкий и приставучий, нет. Вдохнул её запах. И лёгкие мои со скрежетом, со скрипом нехотя раскрылись — наполнились ею. Разве я должен винить себя в том, что захотел её? Себе. Должен ли я испытывать хоть что-то, напоминающее муки совести, за то, что захотел попробовать нечто стоящее? Настоящее. Она так отзывчива в моих руках, так податлива. Позволяющая брать её без должного уважения, нежности и сладких слов. Должен ли я молить о прощении? За столь непочтительное обращение. Нет. Не должен. Потому что во мне то же, что и в ней. Я в ней, а она во мне. И беру её как шлюху, но не причиню вреда. Никогда. Трахаю как дешёвку в Лютном Переулке, но не с мыслью о быстрой разрядке, а с намерением соединить её удовольствие со своим — сделать это чувство общим. Разделить на двоих. И кончить. Не наспех вытаскивая член, исключая малейшую возможность пролиться в чужом теле, — ни хрена. Хочу кончить в неё. В Грейнджер. А когда закончится всё — оплатить. Не галеонами. Не золотом. Не резким взмахом головы. Прикосновением. Лаской. Немым обожанием, рвущимся с кончиков пальцев. Губами выразить свою признательность. Разгладить дрожь поглаживанием. Сжать расслабленное тело в своих объятиях. И отсчитывать удары сердца, пока оно не успокоится и ритм не станет прежним. Вот насколько я обезумел. Вот насколько я одержим. Выступающий позвонок чуть ниже шеи привлекает взгляд, и я, не думая, тут же прикусываю маленькую косточку, превращая стон боли в стон удовольствия, вызванный трением члена о переднюю стенку влагалища. Я почти не двигаюсь — лишь бёдра яростно вбивают член и звучные шлепки соприкасающейся кожи, чередуясь с тяжёлым дыханием, разрывают густую тишину, пропитанную стойким запахом нашего секса. Грейнджер царапает простыни, ища опору, давится вскриками при каждом моём движении, и это охренеть какие ощущения. Чувствовать её отдачу, зарождать в ней стоны, скользить в её желании — быть её желанием. Трахать её так, как мне нравится, и знать… … ей нравится тоже. Сердце глухо давит на грудную клетку изнутри, грозясь проломить кости, и кровь бьёт в виски нарастающим крещендо. Руки дрожат, и я впутываю пальцы в кудрявые волосы, сжимая кулак. Наматывая пряди до тех пор, пока Грейнджер будет вынуждена приподнять голову. И когда она делает это — обхватываю предплечьем её шею, не переставая трахать. Собственной шкурой ощущаю колебания её горла. Запираю вскрики Грейнджер внутри неё же — не позволяю стонам облегчения вырваться изо рта. Чередую короткие толчки с длинными — прячу себя в ней, испытывая недостаток кислорода. Умираю и снова живу. Живу. И умираю. Оргазм бьёт в голову, рушит стены — смывает остатки контроля, и хриплый стон освобождения колышет спутанные в кулаке волосы огненным дыханием, пока я кончаю. В неё. Упираюсь лбом в её макушку и освобождаю шею. Приподнимаю тело, выскальзывая из влажного жара, и головка члена прочерчивает мокрую дорожку по ноге Грейнджер. Провожу ладонью по линии позвоночника и наклоняю голову. Я сцеловываю капли пота, ловлю губами россыпь мурашек на коже — на идеально ровной коже спины. Без единого изъяна спины. Грейнджер не издаёт ни звука, лишь тяжело дышит, уткнувшись лицом в постель, и я опускаюсь ниже, губами прослеживая ровный ряд позвонков. Глаза выхватывают движение справа, и я вижу, как Грейнджер сгребает в кулак простынь — настолько сильно, что костяшки пальцев белеют. Опускаюсь ещё ниже и обхватываю её задницу. Завожу ладони под живот, слегка приподнимая таз, и сцепляю руки. Обнимая Грейнджер таким образом. Кожа на её ягодицах раздражённая — покрасневшая от ударов о мой пах, и я невольно ухмыляюсь, разглядывая результаты своих действий. Молчит всё ещё. Кажется, даже дышать перестала. Ухмыляюсь полоумным придурком и опускаю лицо к этой восхитительной заднице. Моё дыхание щекочет истерзанную кожу, и Грейнджер невольно напрягает мышцы, а всё её тело каменеет в ожидании моих дальнейших действий. Лишь только когда лицо сводит судорогой от слишком уж широкой улыбки, — я стираю это наверняка глупое выражение со своей физиономии. Выдыхаю в последний раз, удерживая Грейнджер в нужном мне напряжении, и мягко обхватываю губами кожу на правой ягодице, легонько всасывая, прежде чем отстраниться в звонком поцелуе. И стоит Грейнджер расслабиться — позволить мышцам разгладиться, а самой ей сделать осторожный выдох, как я тут же прикусываю место поцелуя, втягивая мягкую плоть в рот и зажимая зубами. Грейнджер даже не возмущается — мычит что-то в подушку, вяло дёрнувшись, и всё на этом. Перекатываюсь в сторону и, удерживая себя на локте, смотрю не неё, но Грейнджер, видимо, не собирается двигаться. Вообще. Поэтому я беру инициативу в свои руки. — Привет, — снова растягиваю губы самодовольно. Она с видимым усилием отрывается от подушки и смотрит в ответ. — И тебе, — едва разговаривает, лениво растягивая слова. — Ты хорошо спал? Ухмыляюсь, бегая глазами по её лицу, замедляясь на влажных прядях у висков. — Как младенец, — убираю тоненькую волосинку, упавшую ей на щёку, попутно погладив скулу. — Прекрасно, — Грейнждер улыбается, зажмурив глаза, и в груди у меня ёкает остро. — Я никогда не смогу встать на ноги, — стонет жалобно, теша моё и без того раздутое эго. — И ходить тоже не смогу. — Ну если это меня оправдает, — в моём тоне и намёка нет на раскаяние, — я планировал лёгкий секс с утра. Она приоткрывает один глаз, нарочито осуждающе сверкнув карим морем, прежде чем снова прикрыть веко, и протяжно выдыхает. — Это похоже на тебя, — разворачивается на спину, и взгляд тут же прикипает к её груди. — Быть таким… — прикусывает нижнюю губу, и моё дыхание замедляется, — несдержанным. — Правда? — хмыкаю, проводя пальцем линию по её руке. — Я всегда считал, что в силах обуздать свой нрав. — Видимо, в постели это не работает. Не работает с тобой, Грейнджер. Потому что это ты, Грейнджер. Потому что я так давно хотел тебя, Грейнджер. Так мучительно длительное время. Хотел. Быть. В тебе. — Видимо, — это всё, что я отвечаю ей. Грейнджер поворачивает голову и, не скрывая интереса, разглядывает моё тело. Не знаю, должно ли возмущать меня то, что она даже не взглянула мне в лицо, прежде чем начала исследовать глазами мои плечи, грудь. Ненадолго задержавшись на животе, она опускает глаза и останавливается на моём члене. Что ж, я определённо не возмущён таким пристальным вниманием. — Думаю, — обвожу большим пальцем контур её губ, и кровь устремляется к паху в тот самый миг, как рот Грейнджер приоткрывается в ответ на моё прикосновение, — не стоит продолжать, если не готова к последствиям. Интерес в её взгляде так внезапно сменяется на что-то другое, что я невольно отстраняюсь от Грейнджер, недоумённо вглядываясь в её лицо. — Прости за это, — шепчет едва слышно, поднимая глаза, и я хмурюсь в непонимании: до тех пор, пока не чувствую прикосновение. Кончики пальцев гладят мой шрам, пока Грейнджер вглядывается в глаза. — Я не хотела причинять тебе вред — даже тогда. Перехватываю её руку и подношу к губам, целуя раскрытую ладонь, и прижимаю к своему лицу. Прижимаясь в ответ. — Я принёс тебе куда больший вред. — Неправда, Драко, — хмурится в несогласии. — Это не так. Не хочу в очередной раз доказывать обратное. Да есть ли смысл? Ведь всё равно в итоге она в моей постели, в моих объятиях. Позволяет обнимать себя и обнимает в ответ. Так есть ли смысл доказывать, кто кому принёс больший вред? Откидываюсь на подушки и прикрываю глаза, прислушиваясь к собственным ощущениям. Тело ощущается лёгким, но в то же время требующим отдыха. Нормального отдыха, а не очередного забега по траху. Растираю грудную клетку, и лишь когда чувство настойчивого взгляда вынуждает нервные окончания буквально вздыбиться в напряжении, — открываю глаза и упираюсь в слишком уж серьёзный взгляд Грейнджер. — Эй, ты чего? — разглаживаю нахмуренные брови этой ведьмы, гадая, какие опять мысли посетили её кудрявую голову. — Ты восхитительный, Драко, — отвечает она. — Просто… необыкновенный человек. — Грейнджер, не надо, — я чувствую себя обманщиком, когда вижу это выражение в её глазах. Эту туманную мягкость. Доверчивость с примесью восхищения, но ведь это не так — это не должно быть для меня. Я не заслуживаю. Так что да, я чувствую себя обманщиком. — Мне нужно отлучиться ненадолго, — выбрасываю прочь эту тему, не позволяя Грейнджер и дальше говорить все эти вещи. Вещи, от которых потом буду подыхать в одиночестве, вспоминая. — Вернусь как только смогу, хорошо? — Как долго тебя не будет? — Жди меня к завтраку, ладно? — Да, — кивает в согласии и тут же морщит нос, сгибая ноги в коленях. — Я вся липкая. Мне нужен душ. — Тебя занести или сама дойдёшь? Да, я горд собой — а какое бы существо с членом между ног не испытывало бы удовлетворения от созерцания подобной картины? Наверное, Грейнджер не разделяет миг моего тщеславия и пренебрежительно фыркает, полоснув взглядом. — Прекрати, — приподнимается, оперевшись на локоть, и свободной рукой толкает меня в плечо. — А ты прекрати трясти грудью у моих глаз, — протягиваю руку и сжимаю ладонью левое полушарие, не без удовольствия наблюдая, как кровь приливает к соску. — Хотя, — задумчиво тяну слова, теряя нить разговора в тот самый миг, как слышу рваный выдох, — ты можешь придвинуться поближе, — обхватываю грудь ладонью, приподнимая. — Или сесть на меня сверху. Я даже спорить не стану. Возмущённый выдох — это всё, что мне достаётся в ответ, прежде чем Грейнджер с невесть откуда появившейся резвостью скатывается с кровати и безуспешно дёргает простыню в попытке прикрыться. Глупо, конечно же, — ведь я лежу на этой простыне. Ну и то, что я уже видел всё, что она так хочет прикрыть, скрывать тоже глупо. До неё доходит эта мысль немного позже, так как, дёрнув простыню ещё разок, она вскидывает подбородок, полностью игнорируя моё насмешливое выражение лица. — Иди уже, — приподнимаю бровь, наслаждаясь её боевым настроем. — А то эльфам придётся сжечь эту постель из-за невозможности очистить. — Не смей ходить за мной, — бросает надменно, и я уверен, ей стоит немалых сил, чтобы удержаться от бега и идти по направлению к ванной медленно и уверенно. Демонстрируя мне свою шикарную задницу с алеющим укусом на левой ягодице. Восхитительное зрелище. — Ещё чего, — смех пузырится в горле, но я стараюсь звучать возмущённо. —Я боюсь тебя. Набросишься там, и я даже помыться не смогу. Ответом мне служит громкий хлопок закрывшейся двери. *** Родное поместье встречает прохладой, дарящей успокоение, и запахом, что присущ лишь тому месту, которое ты привык считать своим домом. Этот запах описать невозможно, как и дать ему определение: возможно, так пахнет уют и чистота, смешавшиеся частицы всевозможных средств для уборки и ароматы парфюма, что носят на себе жители дома. Этот запах исключительный в своей неповторимости. Уникальный. И он присутствует только в моём доме, действуя успокаивающе на растерзанные нервы и тревожные мысли. Вызывая умиротворение. Мой дом. Утренние лучи восходящего солнца отпугивают мглу, загоняя тени в дальние углы заново ожидать наступления ночи, дабы вольно гулять по пустым коридорам и комнатам — укутывать непроглядной чернотой предметы и скрывать тайны своей обманчивой немотой. — Добро пожаловать, хозяин, — приветствие Ганси, услужливо кланяющегося у камина, щекочет внутренности привычной рутиной — ощущается чем-то родным и близким. Неизменным. Постоянным. — Где родители? — привычно киваю эльфу, едва мазнув взглядом по длинным ушам. — Завтракают, сэр. — Хорошо. — Хозяин, — и без того тихий голос сейчас становится ещё приглушённей, и я обращаю всё своё внимание на Ронки, нервно заламывающего руки и вперившего глаза в пол. — Старший хозяин Малфой утром спрашивал, ночевали ли вы дома. Ни одна мышца на моём лице не дрогнет — я уверен в этом, так как буквально ощущаю стянутую кожу, словно залитую воском. — Надеюсь, ты ответил правду? Я спокоен, и голос мой ровный. — Простите меня, хозяин, — выступающие коленные чашечки на тонких спичках-ножках существа подозрительно подгибаются, и я тут же пресекаю малейшие попытки преклонения в сопровождении с самоуничижительными стенаниями. — Не стоит, — теперь я уже строг, и эльф тут же чувствует эту перемену. Он поднимает голову и становится на несколько дюймов выше. — Принеси мне пару бутыльков противозачаточного зелья, — разворачиваюсь спиной к Ганси с намерением направиться в свои покои, но, вспомнив кое-что, останавливаюсь. — Кому я должен отправить счёт за одежду? — В магазин мадам Падингтон, мистер Малфой, — торопливо объясняется слуга. — Она передавала вам почтение и выразила надежду повидаться с вами в скором времени. Оставляю без комментария последние слова эльфа и направляюсь в собственные покои с намерением принять душ и переодеться. Я не желаю встречаться с родителями во время завтрака, поэтому просто игнорирую поворот в столовую, преследуя ранее намеченные цели. Уже стоя под хлёсткими горячими струями — уничтожая пот и остатки проведённой ночи, я отмечаю про себя, что нетерпеливо смываю пену, стремясь как можно быстрее закончить. И вернуться к ней. Но прежде мне нужно заглянуть в Резервацию и получить очередные сведения от Рутерса. *** Я возвращаюсь в Нотт Менор куда позднее, нежели планировал: дела в Резервации требовали срочного вмешательства, так как Рутерс, помимо основного, полчаса распинался о проблемах, что возникли во время моего отсутствия. Расправляя на ходу ворот рубашки и практически не видя ничего вокруг себя, широким шагом пересекаю холл особняка Ноттов и, едва ли не спотыкаясь о собственные ноги, резко останавливаюсь. Грейнджер стоит в затемнённом коридоре, вцепившись в косяк прикрытой не до конца двери, и весь её вид прямо кричит о том, что ещё пара мгновений и она влетит в гостиную, откуда раздаются несдержанные крики. Меня перекашивает в тот самый миг, как я понимаю, что эти вопли принадлежат хозяевам дома. — … Утирал твои слёзы по нему! — долетает до ушей режущий слух голос Тео. — Когда ты спрашивала, где он пропадал ночами, я врал тебе, чтобы ты не расстраивалась, — Грейнджер переводит свой ошарашенный взгляд на меня, но я лишь вздёргиваю бровь, — прекрасно зная, что он полночи трахал очередную дырку, — орёт Нотт, оглашая каждому сверчку в этом доме неимоверно важную информацию из своей жизни. — Я любил тебя, Паркинсон, всю жизнь, — его голос становится тише и обрывистей, а я же просто смотрю на Грейнджер, что с каждой секундой теряет весь свой боевой запал. — А ты унижалась, бегая за ним, — присутствие Пэнси никак не обозначается ни её ответами, ни криками, и возникает ощущение, что у Тео развилась какая-то болезнь, связанная с психическим расстройством. — А ведь он даже не смотрит на тебя. Мой друг. Мой. Друг, — я делаю шаг вперёд, приближаясь к Грейнджер, насмешливо кривя губы в ответ на её растерянность, и останавливаюсь, лишь когда наши тела практически соприкасаются, а её голова высоко вскинута вверх, чтобы смотреть прямо мне в глаза. — Ради тебя я стал Главнокомандующим Резервации, — не зная, что у него имеются свидетели, Тео продолжает свою тираду и лупит себя в грудь. В моём воображении, конечно же. — Хоть мне претит эта должность. Ты хотела красивой жизни — я разбивался в лепёшку, лишь бы дать тебе это. Украшения, наряды, положение в обществе — что из этого ты не получила? Каждый сраный день своей жизни я доказываю тебе, что достоин находиться рядом. Наконец он затыкается, видимо, посинев от нехватки кислорода или онемев от такого невероятного количества произнесённых им слов в столь короткое время. Скрежет деревянных ножек по полированному полу заменяет голос Нотта, и на несколько мгновений в доме повисает блаженная тишина. — Ну так докажи ещё раз, Тео, — женский голос ласкает слух своим контрастом. Голос спокойный. Обманчиво лёгкий, но всё же с нотками хищного ожидания. Ах, Пэнси — ты такая Пэнси… Глубокий смех в противовес лёгкому женскому тону — тяжёлый и хриплый. Низкий и вибрирующий, грохочет по гостиной, и Грейнджер, опомнившись, резко подаётся назад с явным намерением дать дёру. Но я обхватываю её руку чуть выше локтя и удерживаю на месте, не сводя глаз. — Ты ведь испытываешь удовольствие от моей ревности, — голос Тео становится низким, с хрипотцой, что неровными прожилками ложится на ровность его интонаций. — Заводишься каждый раз, стоит мне увидеть рядом с тобой какого-то мудака с членом в штанах, — звук становится приглушённей, что объясняется наверняка тем, что Тео продвинулся вглубь гостиной. Я готов дать руку на отсечение, что спустя несколько минут вглубь продвинется ещё кое-что. И Пэнси примет в этом продвижении непосредственное участие. — Манипулируешь моими чувствами. И ведь знаешь, что мне известны твои пороки, — я удерживаю взгляд Грейнджер, лицо которой заливает яркий румянец, и могу только догадываться, что она собиралась провернуть перед тем, как я её обнаружил. — Ведёшь себя как сука, чтобы довести до грани, — звучит на периферии слуха, но всё моё внимание отдано маленькой ведьме в моих руках, — чтобы сорвался. А потом течёшь в соответствии со своим поведением, — хмыкаю беззвучно на прозвучавшую фразу, и Грейнджер, не выдерживая, зажмуривает глаза. — Знаешь, мои пальцы до сих пор болят после того, как я пытался закрыть твой рот, пока трахал в туалете Гринграссов. Помнишь, как кусала мои руки, чтобы заглушить крики? Помнишь, как вонзала коготки в мою задницу, насаживаясь на член? Помнишь, как умоляла не останавливаться? Ммм? — Нотт становится ещё тише, но в этот раз в нём чувствуется сталь. — И я продолжал. Продолжал доказывать. Он умолкает, и я, испытывая на прочность выдержку Грейнджер, притягиваю её тело к себе ещё плотнее. Она возмущённо распахивает глаза, но всё, что может получить, — мою широкую ухмылку. Что поделать, мне нравится измываться над ней подобным образом. Лёгкий тычок между рёбер явственно говорит о том, что она и сама это прекрасно понимает. — Но сегодня, родная, доказываешь ты, — холодный голос Тео, лишённый малейшего намёка на недавнюю эмоциональность, режет слух своей беспрекословностью, и, опережая следующие слова Тео, я уже знаю, что последует дальше. — На колени. Примерно подобное я и предполагал. Возня за приоткрытой дверью не оставляет свободы для фантазии, и Грейнджер в очередной раз дёргается в сторону своей комнаты, но я, не желая упустить ни одного восхитительного момента её смятения, расцвётшего на лице, — выгибаю бровь и, не отпуская темнеющий взгляд, наполненный тихой паникой, отрицательно качаю головой. — Единственная моя, любимая… — слова Тео чередуются с влажными щёлкающими звуками, и Грейнджер, округлив глаза, умоляюще заглядывает в моё лицо. — Я сделаю ради тебя всё. Всё, что ты захочешь. Смиловавшись над психическим состоянием девушки, перемещаю руку ей за спину и, расправив ладонь на пояснице, мягко направляю в комнату. Буквально кожей ощущая её облегчение. — Это не то знание, которое я бы хотела получить от жизни, — стоит двери в спальню закрыться с мягким стуком за нашими спинами, Грейнджер тут же разворачивается ко мне. — Прости, я не дождалась тебя: вышла в ванную, и мне послышалось, что кто-то вошёл. Решила, что это был ты, но вышел, и хотела найти… — Грейнджер, не извиняйся, — я глажу большим пальцем горячую кожу на левой щеке, прежде чем посмотреть ей в глаза. — Мне нужно было решить пару срочных вопросов. Я немного задержался. Она кивает, и выражение лица Грейнджер тут же мрачнеет. — Я думала, что он ударит Пэнси, и была готова… господи, — она прячет лицо в ладонях и нервно смеётся. — Должна признать, я ошибалась насчёт Тео. Он немного… — Повёрнут на своей жене? — Да, — она выглядывает сквозь разведённые пальцы, всё ещё испытывая неловкость. — Это подходящее определение, — опускает руки и делает глубокий вдох. — Ну и Пэнси не отстаёт от своего мужа. — Тео и Пэнс идеальная пара — оба долбанутые на всю голову, — сухо констатирую я давно известный факт. — Наверное, это не так уж и плохо, — Грейнджер произносит эту фразу, отводя от меня взгляд, и я тут же ощущаю перемену в направлении этого разговора. — Если подобная одержимость взаимна и не задевает посторонних людей. Лёгкая волна возбуждения прокатывается по телу, раздразнивая нервные окончания невесомым прикосновением, и мозг переходит в режим отключения от процессов жизнедеятельности, передавая бразды правления телом кое-чему иному — находящемуся значительно ниже. Она ревнует. Грейнджер ревнует меня к Пэнси. К женщине, на которую я даже не смотрю. К женщине, что является чужой женой. Интересно, как бы она отреагировала, перекинься я парочкой фраз с кем-то вроде той самой Амалии как её там — той, что пыталась примерить мой член? — У Пэнси ко мне нет ничего, Грейнджер, — хоть я испытываю желание насладиться как можно дольше всеми прелестями грейнджеровской ревности, всё же хочу объясниться. — Разве что задетое женское эго, которое просыпается в те моменты, когда Пэнси превышает допустимую дозу алкоголя. Слава Мерлину, это происходит не так уж часто. Вообще-то всё реже с каждым годом. Она испытывающее вглядывается в мои глаза, пытаясь извлечь крохи скрытой информации, и я позволяю ей это, не думая закрываться, — потому что говорю искренне. — Тео завидует тебе, — мрачно произносит Грейнджер, принимая сказанное мной ранее. — Раньше, — отвечаю ровным тоном. — Сейчас нет. — Но, кроме этого, он любит тебя, — она заправляет прядь волос за ухо, и блеснувшая седина отзывается тяжёлым воспоминанием, приглушая недавнее возбуждение. — По-своему. Мне так кажется. Я ничего не говорю на это, и Грейнджер, словно зная, что и не скажу, просто отворачивается, не ожидая ответа, и указывает на стопку одежды, что сложена на одном из кресел: — Удивительно, — вскидывает бровь, и я зеркально отражаю этот жест. — Мой размер, — она ждёт объяснения, но, конечно же, не получит его. — И здесь нет нижнего белья. — Оно тебе не понадобится, — самодовольство составляет основную часть меня, и я не вижу смысла скрывать то, что и так известно. — Думаю, ты вообще можешь ходить без одежды. — Драко? — Да? Грейнджер делает маленький шаг ко мне. Осторожный. Опасливо-осмотрительный. Так подходят к дикому зверю, запутавшемуся в сетях: без резких движений, вскинув руки. Каждая мышца в моём теле застывает в напряжении, натянутой струной грозясь прорвать кожу в ожидании… — Что если бы я не захотела уходить? Ну я бы оставалась в твоей Резервации. … чего-то, подобного вот этому. — … и оставалась бы моей пленницей, Грейнджер, — пресекаю дальнейшее сотрясение воздуха, практически силой одёргивая вскинувшуюся озлобленность. — Пленницей, которую я трахал бы в своё удовольствие, — Грейнджер тут же обхватывает себя руками в защитном жесте, но я сознательно сдерживаю порыв подойти к ней и укрыть в своих объятиях. Потому что она должна понять. Всё. — И в первое время тебя бы всё устраивало — все эти тайные встречи, парочка украденных поцелуев в кабинете, пятиминутный перепих в пыльном архиве. Всё это не лишено флёра романтичности, признаю, но что потом, Грейнджер? — давлю на неё, игнорируя острую боль в груди. — Потом, когда ты устанешь быть просто дыркой для члена, — я груб намеренно, потому что ей нужно принять реальность. — Когда липкого траха станет недостаточно? А это произойдёт — обязательно. Как скоро ты возненавидишь меня? А? Не отвечай мне — себе ответь. — Не переворачивай это так… — Как? Это то, чем является, — я бы использовал тебя до тех пор, пока бы ты позволяла, — она делает шаг назад, но я не даю возможности уйти от меня. Я следую за ней. — А потом что? Когда придёт время, ты бы перешла в Четвёртую — в этом твой план? — если Грейнджер действительно думала об этом — реально и всерьёз — я лично готов удавить её в этот самый миг. — Вряд ли ты хотела именно этого, когда ринулась в чащу, кишащую Дементорами, — прозябать в вечном заточении. — Лучше так, чем то, что я больше никогда тебя не увижу! — подозрительный блеск в глазах стирается отчаянием, и почему-то именно сейчас мне становится страшно. Страшно, что, если бы она настояла, я бы оставил её. Себе. — И в Четвёртой Резервации… — Четвёртой Резервации не существует! — убиваю в себе ужасающие мысли о владении этой женщиной. Тотальном контроле над её жизнью. Жизнью, что полностью будет зависеть от меня. — Этой Резервации никогда и не было, Грейнджер. — Но... как? — Только на бумагах, — вспыхнувшая ярость затихает так же внезапно, как и появилась, и чувствую себя так, словно меня выжали досуха. — Что же происходит с волшебниками, которые не… — Ты действительно хочешь знать? Её руки прикипают к груди, и правая ладонь накрывает левую. Большой палец нащупывает суставы, но, уловив мой прямой взгляд, Грейнджер тут же опускает руки. — Так вот почему Гвеног до сих пор не перешла, — выдыхает, а я даже не удивляюсь, что она помнит имя кухарки из Резервации. — Ровена и ещё пара других волшебников, но как ты… — Они потерялись среди сотен других имён, Грейнджер, — не делай из меня героя. — Да? — теперь уже Грейнджер наступает на меня. — Ты мог бы отправить их, но не стал. И я более чем уверена, что твоему отцу прекрасно известно об этих заключённых. Этот разговор ни к чему не приведёт. Ничего не изменится. Она всё ещё должна уйти. Я всё ещё должен позволить ей это. — У меня есть всё, Гермиона, — не двигаясь с места, тихо произношу я. — Но ничего из этого я не могу дать тебе, — Грейнджер сжимает губы, а в её глазах мельтешит смирение, и ведь я же хотел этого. Хотел, чтобы смирилась, приняла, ведь так? Так ведь. — Но я могу хотя бы попытаться подарить тебе свободу, — не отвожу взгляда от её глаз, вкладывая в каждое произнесённое слово то, чего не могу высказать открыто. — Я хочу знать, что ты в безопасности: делаешь, что пожелаешь, живёшь, как сама хочешь. Читаешь. Учишься. Улыбаешься. Только не влюбляйся. Не отдавай себя другому. Оставайся моей, Грейнджер… Хотя бы в моих мыслях о тебе… Кажется, она дрожит. Кажется, я и сам сейчас стану осиновым листом. — Не хочу, чтобы ты оставался здесь, — трелью в голосе. Отчаянной дробью. — Не хочу оставлять тебя здесь. Это несложно — заставить себя улыбнуться. Примерно так же, как смеяться, истекая при этом кровью. Несложно. — К сожалению, наши желания в этой истории не учитываются, — мягкость в моём голосе умело маскирует горечь: в конце концов я мастер лицемерия. — Может, в другой жизни… — Не говори с таким смирением, — Грейнджер обхватывает моё лицо руками, и я послушно опускаю голову ниже. — Мне тошно слышать это. — Никакого смирения, — разглядываю золотистые крапинки в карих радужках, запоминая их оттенок. — Это реальное положение вещей. Ты должна понимать, что я не могу рисковать жизнями родителей и близких. — Ненавижу эту историю… — Брось, — накрываю её ладони своими, и в этот раз моя улыбка искренняя. — Разве не было в ней ничего из того, что останется здесь, — указательным пальцем легонько постукиваю её висок, — надолго. — Было, — тут же соглашается Грейнджер и, обхватывая мои пальцы, тянет к своей груди, прижимая. — Останется здесь. Навсегда. — И это более чем достаточно, Грейнджер. Я вру ей. Никогда не будет достаточно. Недостаточно этого сердца, отчаянно отзывающегося стуком на подушечках моих пальцев. Недостаточно этих глаз — с золотистыми крапинками различных оттенков. Этих веснушек, дыхания, губ и кудряшек… Никогда не будет достаточно. — Если у тебя есть идеи, как найти выход из сложившегося положения, — я выслушаю тебя. Она молчит. Сжимает губы и не моргая смотрит на меня. Неотрывно. Запоминая. Я понимаю. — Да, — обхватываю её спину, широко расправив пальцы. — Вот и я о том же. Делая глубокий вдох и крепко зажмурившись при этом, Грейнджер прячет от меня блеснувшие слёзы, а я умело делаю вид, что не замечаю их. — Ненавижу то, во что превратилась Волшебная Британия, — сломленная злоба в её голосе — лишь отголосок прошлой ярости. Запылённой. Заваленной годами прожитой жизни вне магии. Потрёпанная, устаревшая ярость. — Ничего не изменить. — Неужели все довольны… им? — Может и нет, но они будут молчать, как молчали годы до этого. Грейнджер прячет лицо на моей груди, обхватывая пояс обеими руками, а я совершенно бессознательно утыкаюсь щекой в её макушку, поглаживая плечи. — Если бы была возможность, — глухо доносится до меня. — Ты бы пошёл против него? Несдержанный смешок зарождается в моей груди, прокладывая себе путь на волю, и Грейнджер слегка дёргается в моих руках. — Существует ли реальность, — крепче сжимаю её плечи, потираясь носом о мягкие волосы, — где я и моя семья остались живы, сохранив своё имя? Свободу? Не позволяя ей ответить — сам озвучиваю очевидное. — Не думаю, Грейнджер. Мы остались одни в этой стране, потому что когда-то сделали свой выбор. — Вы или ваши родители? — Это уже не имеет никакого значения. Такова наша реальность, и лучшее, что мы можем, — это делать её как можно терпимей. — Ненавижу всё это. Я понимаю тебя, Грейнджер. *** — Драко, ты лежишь на моих волосах — я не могу повернуть голову. — Ну я не виноват — они слишком длинные и, Грейнджер… — Что? — … они везде. — Это намёк на то, что мне стоит постричься? — Нет. Не стоит. *** — Какой сегодня день недели? — Это имеет какое-либо значение? — Не знаю… А имеет, Драко? — Нет, Грейнджер. — Погоди, ты что, не знаешь какой сегодня день? — Ну ведь ты тоже не знаешь, так что… *** — Как вообще люди сохраняют возможность размножаться — эти джинсы пережимают яйца настолько, что там всё отмирает… — О чём ты говоришь, Драко? Постой, ты носил джинсы? Когда? — Было дело. Это не тот опыт, который я рад получить. — Может, ты надел штаны не по размеру, не думал? — Или мой член настолько огромен, что даже этот Азкабан для мужского рода не в силах его уместить. — Какая пошлость, Малфой. — Наивная. Иди сюда — я покажу тебе, что такое настоящая пошлость. *** Сегодняшняя сходка в гостиной Ноттов овеяна всеобщим напряжением и звенящей тревогой. На самом деле, я понял, что меня ожидает, в тот самый миг, как только переступил порог этой огромной комнаты, но, видимо, мои друзья обзавелись целью оттянуть неизбежное, словно это хоть как-то облегчит мою личную катастрофу по итогу. — Может, мы поужинаем? — щебечет Пэнси, натянуто улыбаясь. — Все вместе? И Грейнджер, я имею в виду, тоже. Отмахиваюсь от этих слов, даже не дослушав до конца: — Не думаю. Блейз и Тео хранят молчание, и было бы забавно наблюдать за тем, как Пэнси пытается заполнить тишину вынужденным разговором. Да, было бы забавно. Но не в этой ситуации. — Ты так оберегаешь её, Драко, — быстро проговаривает миссис Нотт, словно боится, что, если не выпустит наружу слова, — они попросту забьют глотку и она задохнётся. — Мы живём под одной крышей, но к нашему обществу ты её не допускаешь. Боишься расстроить? Звонкий стук стекла лишает меня возможности ответить на несусветную чушь, и Пэнси затыкается, резко повернувшись к Забини. — Я получил разрешение на выдачу портключа, — он не смотрит на меня, и маска холодного отчуждения щёлкает задвижками на моём лице. — Это получилось раньше, чем мы ожидали. Если бы я попытался перенести дату, это привлекло бы лишнее внимание… — Когда? — останавливаю льющиеся непрерывным потоком оправдания, не воспринимая на самом деле уже ничего вокруг себя. — Завтра. Утром. Портрет над камином слишком огромен для этой гостиной. Возможно, Пэнси стоит быть немного сдержанней в демонстрации своего благополучия. Завтра. Эта красная помада совершенно не подходит к общему настроению семейной идиллии, щедро выписанной художником. Завтра. В этой гостиной душно. Здесь не хватает воздуха. Завтра. — Я никак не могу отделаться от мысли, — подаёт голос Тео, — что всё прошло слишком гладко. В резервации, — он напряжён, и подозрительность явственно переливается в его тоне, — никаких углублённых проверок, расследования — просто дежурные отписки и всё на этом. Меня даже в Министерство не вызвали. — Потому что лорда Малфоя совершенно не заботит смерть каких-то там безымянных заключённых, ради Мерлина, успокойтесь. — Пэнс смеётся, но каждому из присутствующих понятно: это всего лишь показуха. — Нет, не поэтому, — я слышу собственный голос, и это странно, будто моё тело здесь, но разум погас. — Потому что Люциус знает. — Прости, — Тео привстаёт с кресла, опираясь на подлокотники. — Знает что? — Естественно, подробностями он не располагает, но общую картину уж сложить сумеет. — И? — Отец не будет копаться в этом, — мне нужно уйти отсюда. Мне нужно уйти. — Ты можешь быть спокоен — никто не будет разбираться. — Что будет с тобой? — не унимается чёртов Нотт, но я не слушаю его. — Драко! Завтра. Она уйдёт от меня. Завтра. — Тео, я его сын. Единственный. Ну что со мной может быть? — И пока ты играешь роль послушного наследничка, Грейнджер ничего не угрожает, не так ли? Как я скажу ей об этом? Как смогу отпустить? Смогу ли? — Если Люциус захочет, он с лёгкостью может сложить дважды два и понять, что Грейнджер в Исландии, — спокойствие Блейза немного отрезвляет, и я перевожу на него взгляд. — Каковы шансы, что он не найдёт её там? Ты уверен в хранителе? — О, прекрати Блейз. Люциусу она на хрен не нужна, пока Драко беспрекословно натирает старое доброе малфоевское самолюбие до блеска, — мозг воспринимает сказанное через слово, прокручивая одну единственную важную мысль. — Прости, друг, но это правда. — Грейнджер не задержится в Исландии надолго. — В смысле? — у Пэнси слишком громкий голос. И писклявый к тому же. — Куда же?.. — Куда захочет сама. — А ты? — Паркинсон стоит задавать меньше вопросов. Кажется, я уже говорил ей об этом. Или нет. — А я остаюсь. Вы разве не счастливы? — Вопрос не в этом, Драко, — потирает лоб Забини, пристально вглядываясь в моё лицо. — Счастлив ли ты? Завтра. Я должен буду отпустить её завтра. — Доброго вам вечера, — разворачиваюсь, покидая гостиную, и двигаюсь скорее по привычке, нежели контролируя собственное тело. — А как же ужин? — Развлекайтесь без меня. Потолок давит. Отблеск горящих свечей раздражает роговицу. Грудь стягивает тугим узлом и… … ничего, Драко, ничего. Это ничего. Случилось раньше, чем ты ожидал, но ведь это ничего. Ничего. Ничего. Ни. Че. Го. Пустое слово. Не наполненное смыслом. Мыслью. Действием. Бессмысленное ничего. Я чувствую себя так, словно поднял щиты Окклюменции: эмоции не раздирают нутро, а мысли не сверлят черепную коробку, и мне не нужно пытаться задавить их, перенаправив в другое русло, — для этого свои мысли нужно осознавать хотя бы. Не знаю, сколько времени я стою перед дверью, ведущей в комнату, где я провёл последние дни. Дни, наполненные светом. Мягкостью. Тихим шёпотом по коже. Запахом. Дни, что имели вкус. Цвет. Не пустые дни. Сжимаю пальцами ручку и толкаю дверное полотно, наспех нацепив на себя личину спокойного безразличия. Потрёпанную личину. Истончившуюся, словно старый пергамент: вот-вот рассыпется пылью у ног. В нос ударяет запах Грейнджер, и, стоит мне поднять взгляд, она, направляющаяся ко мне навстречу, тут же замирает, словно испуганный мышонок. Мышонок. Не знаю, почему мне приходит на ум именно эта ассоциация, ведь Грейнджер никогда не была маленькой и беззащитной. Даже будучи связанной по рукам и ногам. Мне нужно сказать ей что-то. Подойти к ней. Обнять… Но ноги мои приросли к полу, а голос пропал. И только глаза не стеснены в движениях: они жадно поглощают образ этой ведьмы, разрушившей/восстановившей мою жизнь. Они вбирают в себя черты её лица, линию бровей и оттенок кожи. Чтобы потом, холодными, длинными, наполненными бессонницей ночами воссоздавать её лицо без единого огреха. — Когда? — Грейнджер говорит собранно. И тихо. Без единого намёка на слёзы. Наверное, должно напрячь то, что ей хватило одного лишь взгляда на меня. Чтобы понять. Но я не чувствую ни раздражения, ни гнева, ни досады. Ничего не чувствую. — Очень скоро, Грейнджер. — Когда, Драко? — повышает голос и сжимает кулаки, втискивая руки в бёдра. — Утром. Она спрашивает — я отвечаю. На этом всё. — Хорошо, — Грейнджер кивает в ответ, но в глазах её горит совершенно противоположное сказанному. — Хорошо, да, — одёргивает футболку, чтобы хоть чем-то занять руки, а я не могу оторвать своего взгляда от её лица. — Да. В груди жжёт, так сильно жжёт. По нарастающей горит адским пламенем и крутит внутренности в агонии, и, будь проклят этот мир, как же херово это ощущается. Тошно как. Больно, — шепчет сознание. Разрушающе, — добавляет разум. — У нас есть ещё пара часов, — стискиваю руки, чётко осознавая уровень собственного бессилия — ничтожности, если быть честным. Я так жаден до неё — так чертовски голоден… Хочу сгрести её в свои объятия и сжать руками: пусть до синяков, до всхлипов. До нехватки кислорода в лёгких. Пусть она ощущается тяжестью на моей груди, незаживающей раной внутри, солью на губах — пусть просто будет возле меня… Но она не будет, Драко. Не может быть. Не может. — Пара часов, — её голос, лишённый эмоций. Мёртвый голос. А ведь мы живы всё ещё, и неважно, что в груди дыра огромная, — я привык жить с подобным, а вот Грейнджер… Она привыкнет. Обязана привыкнуть. Ради себя. — Грейнджер, — я собран и спокоен. Решителен. — Мне нужно, чтобы ты сейчас внимательно меня выслушала, — её нижняя губа подозрительно дёргается, но Грейнджер тут же прикусывает уголок, не позволяя полноценно задрожать, а я же… Неважно сейчас, что я чувствую. Неважно. — Ты отправишься в Исландию — Пэнси перенесёт тебя. Она никак не реагирует, продолжая смотреть затуманенным взглядом, и я хмурюсь, не уверенный, слышала ли она то, что я только что сказал. — Это ведь один и тот же часовой пояс с Британией, кажется? — она говорит так, будто обсуждает последние сводки новостей из Утреннего Пророка, и уголок моего правого глаза нервно дёргается, вынуждая сморгнуть этот дискомфорт. — О чём ты? — осторожно спрашиваю, пытаясь понять её состояние. — Ничего, прости, — Грейнджер отмахивается от моего вопроса, не отрывая взгляда. — Что там дальше? — Тебя встретят и покажут дом, — хоть я и пытаюсь быть собранным, всё же мне приходится понизить тон голоса. Потому что я себе не доверяю. — Ты купил дом для меня? — Грейнджер кивает головой, и короткий смешок срывается с её губ вынужденной насмешкой. — Конечно же, купил. Мы так и стоим друг напротив друга — так близко, но так далеко именно в этот момент. Сглатываю ком в горле и продолжаю говорить: — Он защищён, и хранитель очень надёжный — его никто не знает, кроме меня, так что ты не должна бояться. Никого и ничего. Ты будешь в полной безопасности. Потом, когда ты захочешь, — можешь покинуть Исландию и перебраться в любую Магическую страну, — замолкаю, слегка склонив голову, и этот жест будто срывает мутную плёнку с карих радужек, так как сейчас я вижу там проблеск эмоций. — Ты будешь свободной, Грейнджер. — А ты? — шепчет, часто взмахивая ресницами. — Ты будешь свободным когда-нибудь? — Мне достаточно знать, что свободна ты. — Верно, — Грейнджер отводит от меня взгляд, отворачиваясь в сторону, и я вижу, как дрожит её подбородок. Это ломает. Крошит изнутри. Превращает в месиво из остатков костей, крови и ошмётков внутренностей. И колется всё это — рвёт. Ноет. Гниёт. Да, реальность такова — она ломает кости. Я всегда считал себя сильным. Возможно, это результаты многолетнего внушения со стороны родителей, а может, концентрация самоуверенности, накопленной веками в крови Малфоев, но я всегда считал себя сильным. Даже в те далёкие и тёмные времена, когда был семнадцатилетним парнем, выблёвывающим свои внутренности у ног друзей — ведь я продолжил жить дальше, не поддаваясь страху, а пользуясь им для своего же блага. Но сейчас… Глядя на женщину, которая перевернула всё с ног на голову — взбаламутила мою рутину, я понял кое-что. Жизнь ломает сильных. Она любит делать это, просто швыряя их на колени. Слабых ломать ни к чему, они стоят на коленях с самого начала. — Иди ко мне, — нарушаю гнетущую тишину сам же и сокращаю эту долбаную дистанцию между нами. Хватаю Грейнджер в охапку и крепко жму к себе, обнимая затылок одной рукой, а другой поглаживая спину. — Это должно было случиться. Её нос упирается в грудь, и я чувствую, как она делает глубокий вдох. Один. Второй. Я так крепко держу её, что Грейнджер даже не имеет возможности обнять меня в ответ. — Ты можешь полежать со мной? — она не шевелится. Просьба её заглушается моим телом, но я прекрасно слышу каждое слово. — Просто полежать, пожалуйста, Драко. Выдыхаю воздух и нахожу её ладонь, накрывая своей. Её кожа такая холодная. Мы идём к кровати, и я ложусь поверх покрывала, утягивая Грейнджер за собой. Она ложится рядом, и я просовываю правую руку под её спину, подтягивая к своему боку. Она забрасывает одну ногу на мои и располагает голову на моей груди. — На этом всё, да? — наверное, это хорошо, что мы не смотрим в глаза друг другу. Я не уверен, смогу ли удерживать себя, если увижу слёзы в её взгляде. Не уверен, что не натворю глупостей. — Грейнджер… — Нет, нет, — поспешно перебивает она. — Я… понимаю. Всё понимаю, но… — Ради этого всё и начиналось, не так ли? — вжимаю пальцы в её талию, но тут же, поняв свои действия, ослабляю натиск. — Ты будешь свободной, Грейнджер. Пусть даже и без меня. Она больше не отвечает. Я больше не говорю ни слова. Мы молчим, когда мутный свет уходящего дня гаснет окончательно. Мы молчим, когда ночь запускает тёмные щупальца в комнату, и те, словно опухоль, распространяют свою мглу по стенам. Мы молчим. Я слушаю тихое дыхание Грейнджер, перебирая свободной рукой её волосы, и прекрасно знаю: ночам спокойного, глубокого сна пришёл конец. Бессонница с распростёртыми объятиями ожидает меня с наступлением ночи, и я не беспокоюсь по этому поводу. Мы с ней давние друзья, так что… Грейнджер слегка смещается в моих руках, и я пользуюсь этим, чтобы немного поменять положение правой руки — той, что обнимает её. Морщусь от мурашек, что тут же пронзают онемевшую конечность, но никакая сила не заставит меня отпустить Грейнджер. Ещё не сейчас. Я смотрю на очертания её тела и качаю головой в неверии, поражаясь изворотливости судьбы. Откуда и куда… Грейнджер мой лучший провал. Лучшая моя ошибка. Моя боль. Сладкая. Нестерпимая. Для ран моих соль. Но соль, смешанная с сахаром. Радостное отчаяние. Урок, что не один из первых, но один из важных. Она моё поражение. Удачливое, мать его, поражение… И она была моей. Пусть недолго, но по-настоящему. Этого должно хватить. Я встречаю утро следующего дня с головной болью и холодной апатией. Я не сомкнул глаз ни на минуту, пялясь в потолок, наблюдая, как тени расползаются на идеально ровной поверхности, чтобы трусливо сбежать по закоулкам в предрассветные часы. Какая ирония. Тихий стук в двери заставляет Грейнджер вздрогнуть, и смутное подозрение закрадывается в мою опустевшую голову. Она не спала так же, как и я. Словно подтверждая догадки, она поднимается с постели и, не глядя на меня, направляется к двери, немного приоткрывая. — Пора, — голос Пэнси тих, будто она боится разбудить спящего младенца. Ничего не чувствую. Грейнджер кивает и, прикрыв за собой дверь, разворачивается, найдя в себе смелость взглянуть в моё лицо. Она тоже ничего не чувствует. Поднимаюсь с постели, не вполне уверенный, что должен делать дальше, но Грейнджер освобождает от мук принятия решений, скрываясь в ванной. Когда она выходит оттуда — её глаза покрасневшие, но на лице нет и следа того, что она плакала. — Ты готова? Как же глупо всё. Как же по-идиотски тупо. Мы настолько близки, насколько вообще могут быть близки мужчина и женщина, но сейчас между нами такая бездна — такая непреодолимая пропасть… Это наши последние минуты, но ни я, ни она не в силах перекричать эту пустоту, что образовалась между нами. Настолько не в силах, что даже и пытаться не стоит подать голос. Я просто протягиваю ей руку. Она просто хватается за неё. Это всё, что у нас осталось. Даже слов уже нет. Я веду Грейнджер за пределы поместья, приближаясь к кованым воротам. Огромный жирный ворон с поседевшими перьями притаился на краю подъездной дороги и, задрав длинный клюв, глазами-бусинами прожигает наши сцепленные руки. Когда мы приближаемся, проклятая птица, тяжело взмахнув крыльями, взлетает ввысь, пронзая утреннюю морось оглушительным карканьем, похожим на презрительный смех двухсотлетнего волшебника. Грейнджер крепче сжимает мою ладонь. Когда мы покидаем пределы антиаппарационного поля, мои ладони влажнеют, а в грудной клетке нарастает бешеный стук. Блейз, Тео и Пэнс уже стоят на небольшой опушке, наблюдая за нашим приближением. В этом месте ветер, не стеснённый человеческими строениями, чувствует себя свободным и раскованным. Он играет, не сдерживая силу, с верхушками вековых сосен, швыряет старые листья в лицо и, насмехаясь, бьёт наотмашь по лицу холодными ударами. — Нужно отправляться, — Тео окидывает взглядом меня, а потом будто нехотя переводит глаза на Грейнджер и, слегка качнув головой, отходит в сторону. Он покидает поле моего зрения, и я даже не знаю, стоит ли он где-то позади или ушёл. Пэнси протягивает ладонь, и какое-то время я непонимающе пялюсь на её руку, прежде чем до меня доходит: она ждёт Грейнджер. Разжать пальцы и отпустить руку Грейнджер. Давай же. Ничего не чувствую. Ничего не чувствую. Ничего не чувс… Давление на правой ладони ослабевает, пока не исчезает насовсем, и обзор перекрывают каштановые кудряшки и тёмные глаза. Фокусируюсь на них. На этих глазах. На её глазах. Сухих. Слегка покрасневших, но без слёз. — Однажды, — голос её звучит словно ветер, но я собираю разжиженный мозг в кучу и концентрируюсь на её словах, — один неимоверно высокомерный, до неприличия самовлюблённый тип сказал мне, что люди не знают, что такое делать выбор между тем, что должен, и тем, что действительно важно, — Грейнджер сжимает губы, а я тупо пялюсь в её лицо. — Когда придёт время — вспомни это, хорошо? — она делает глубокий вдох, но тот получается судорожным и свистящим. — Хорошо? — голос её становится твёрже, а глаза затягивает влажной плёнкой. — Я ничего больше не скажу. Кроме одного, Малфой, ты принадлежишь мне, понял? — она кладёт ладони на мою грудь, и сердце в тот же миг рвётся в эти руки. Как жаль, что оно повреждено и я не могу позволить Грейнджер забрать этот обугленный кусок с собой. — Понял? — Да, — это то, что я выдавливаю из себя. Потому что на большее не хватает сил — они уходят на то, чтобы сохранить равновесие, удержать волю в кулаке и здравомыслие в поступках. Да, я твой, Грейнджер. Твой… — Да, — кивает утвердительно. — Каждую ночь в 11 часов я буду смотреть на созвездие Дракона, — её пальцы комкают ткань моего пальто, выцарапывая произнесённое — вталкивая внутрь меня. — Каждую ночь, Драко. Полчаса, — Грейнджер сглатывает, и в её глазах горит такой огонь, такая убеждённость, что это почти сшибает с ног, и я упал бы, если бы она так крепко не цеплялась за меня. — И я буду ждать тебя. Неделю. Месяц. Я буду ждать тебя годы, если понадобится. Знай об этом. И отпускает. Делает шаг назад. Ещё один. А я стою. Не двигаюсь. Тело моё не рвётся вслед за ней. Руки не тянутся. Голос не перекрикивает стон качающихся деревьев. Просто стою. Она не отводит глаз от меня ни на мгновение. Пятится к Пэнси, пока та сама не подходит ближе, становясь рядом с Грейнджер. — Каждую ночь, — шевелятся её губы, и я скорее читаю слова, нежели слышу их. — В 11 часов. Резкий порыв ветра, волосы в глаза, и всё. Она ушла. И только смятая трава — пожелтевшая, напитанная влагой и вязкой землёй — как воспоминание о том, что она была только что здесь. Только это. Тихая поступь за спиной давит осторожностью, и застывший силуэт справа как инородный предмет в глазу. Я даже головы не поворачиваю, чтобы посмотреть на моего друга. — Ты ведь её никогда не забудешь, — произносит Блейз, высоко задрав голову. — Кого? Забини лишь хмыкает на это, и нет сомнений в том, что он насквозь видит мою браваду. Тонкую такую, в дырах. Словно я, цепляясь за прошлого себя, лихорадочно собираю остатки былого безразличия и панически прикрываю прохудившиеся части. Я разваливаюсь. Но всё ещё пытаюсь это скрыть. — Мы с Тео оставим тебя. Будем в доме. Он уходит. А я останусь стоять, пока Пэнси не вернётся и не скажет, что всё прошло по плану. Буду ждать. А после… Попробую жить. Как умею. Без Грейнджер. И ведь ничего страшного нет — не смертельно всё. Подумаешь, заставила моё сердце биться. Разогнала кровь, отогрела своими объятиями, зацеловала губами и оставила отпечатки на моём теле. Подумаешь…. Земля не разверзлась подо мной, когда она аппарировала, так и не оторвав от меня своего взгляда. Небеса не упали смертельно-острыми кинжалами дождя, смывая всё живое. Убивая ледяными потоками. Она ушла, а я всё ещё стою. Лёгкие в груди не скрутило нехваткой кислорода, когда прозрачная слеза — единственная — сорвалась с её глаз. Она ушла, а я всё ещё дышу. Всё, что я любил в этой жизни, — я любил в одиночестве, так что… Подумаешь… Не смертельно всё. Да вот только колени ощущают эфемерное давление земли, а острые камни впиваются в кожу, и жизнь смеётся сукой, возвышаясь. Да, жизнь любит ломать… Небо надо мной низкое, мрачное. Тяжёлое. Смятые тучи толкаются, навалившись друг на друга, будто им места мало, и ветер треплет волосы. Прячу в карманы пальто озябшие руки, опираясь головой о скользкий ствол дерева. Затылок цепляет кору, и я приветствую вспышку острой боли. Это приятно. Чувствовать хоть что-то, помимо тупого онемения. Не смертельно всё. Я всё ещё смотрю на то место, где она стояла в последний раз. «... К сожалению, наши желания в этой истории не учитываются. Может, в другой жизни…» — И в следующей жизни ещё раз случись, Грейнджер, — обретя голос, хриплю в пустоту. Возможно, там нам повезёт больше, чем в этот раз.