Когда взойдёт кровавая луна

Длинный полированный стол и высокие стеклянные окна. Беззаботное щебетание птиц и яркий солнечный свет, выжигающий сетчатку. Духота, тошнотворный запах потных тел и вонючих выдохов из открытых ртов. Кто все эти люди вокруг меня? Они переговариваются между собой на незнакомом мне языке, и тщедушного вида мужчина тут же переводит сказанное. Кажется, он входит в состав нашей переговорной группы. Или нет? Эта идиотская мысль вертится в голове как самая важная, и насколько я отупел в этот момент, что не могу думать ни о чём другом? — Мы сможем отправить для изучения магии направления Ифа двадцать лучших выпускников Хогвартса, — голос моего непосредственного начальника, мистера Барто Розье, приобретает окрас недовольства. — Нам бы хотелось полностью посвятить себя Истинному колдовству, но в прошлый визит в этом было отказано. Переводчик монотонно проговаривает произнесённые слова на языке менде, а я же опускаю глаза на руки и пялюсь, как лишённый разума псих, на свои пальцы. Я знаю, что на них сохранился её запах. Правая рука нервно дёргается, и я едва успеваю остановить себя от того, чтобы не поднести ладонь к лицу и сделать глубокий вдох. Я даже не успел принять душ после возвращения, и её призрачное присутствие всё ещё тревожит подсознание. Я устал. Не от бессонной ночи, проведённой в объятиях той, на которой свихнулся так бесповоротно и окончательно. Не от наспех трансфигурированного свитера в белоснежную рубашку с длинным рукавом — и эта примитивная магия даётся мне сейчас с трудом. Потому что требует хоть какой-нибудь концентрации. Я устал от борьбы с самим собой. Моё тело всё ещё горит от её поцелуев, а член всё ещё помнит влажность её рта и давление сжатой ладошки. В ушах тихо переливаются её стоны, а губы чувствуют призрачное касание других — таких мягких и горячих губ. Они подходят мне. Эти губы. Я очерчивал пальцами изогнутый контур, выпивая взглядом плавный переход с красного, — зацелованного мной до едва заметного бледно-розового, что являлся границей, сменяющейся смуглой кожей. Эти губы вышёптывали моё имя, и оно, сорванное, набирающее силу, разрезало в клочья плотную пелену ночной тьмы. Моё тело помнит её. И мысли тоже. Только глаза не помнят. Потому что не видят сейчас. Только тело помнит. Она выглядела хорошо, когда я пришёл. Тёмные тени под глазами исчезли, а напряжение, постоянно сквозившее в чертах, разгладилось — настолько, что даже вечно задранный острый подбородок не цеплял взгляд своей отточенной резкостью. Ноги, затянутые в чёрное полупрозрачное недоразумение, слегка повредили мой мозг, и я быстро переключился на другие аспекты перемен в ней, чтобы не схватить эту женщину в охапку, забросить себе на плечо и уволочь в ближайшую пещеру. Грудь стала полнее и тяжелее, но этот факт я отмечу уже после — когда мои ладони полностью накроют эту сводящую с ума мягкость, а рот жадно присосётся к возбуждённым соскам. Когда я, словно обезумевший, буду слизывать капли пота с её тела, словно псих глотать каждый её вздох и словно чокнутый зациклюсь лишь на каждом из произнесённых ею слов. Обезумевший, чокнутый псих. И пусть меня поселят в Мунго, но определение «словно» здесь явно будет лишним. И её волосы. Салазар… Её волосы. Они отросли ниже плеч, заструились блеском и отчего-то именно этот факт обнажил внутреннюю боль — такую, что тянулась длительное время воспалённым нервом, а вот сейчас вдруг оборвалась, оставив после себя непривычное чувство какого-то странного пустого облегчения. Мне хватило доли секунды, чтобы отметить изменения в её внешности. Всего мгновения было достаточно, чтобы охватить её фигуру взглядом и убедиться, что она… … такая… Такая моя. Моя Грейнджер. Улыбка, что предназначалась не мне, — и от этого захотелось разбить кому-то нос — лёгким маревом играла на её лице, а потом, стоило Грейнджер понять, кто перед ней, погасла — и от этого мне захотелось разбить лицо уже себе. Не могу дать себе объяснение, как так получилось, что я практически сожрал Грейнджер на полу её же дома. Моё сознание отключилось, и внешний мир, вся прискорбность моего положения вдруг перестали нести в себе тяжесть, давить на грудь неподъёмным грузом, и всё стало таким пустым. Таким неважным. Никчёмным. Кроме неё. Я заболел ею. Заболел Грейнджер. Весь прошлый год я говорил себе, что люблю одиночество. Уговаривал себя не позволять глупых выходок, давил в себе воспоминания — душил себя своими же руками. А потом мой измученный изнурённой борьбой разум сдавался, и я ощущал, как самообладание трещит по швам, обнажая истинные желания моей эгоистичной сущности. Чего только ни звучало в моей голове, какие только теории, ухищрения и воспалённые фантазии ни воспроизводил мой разум. Будь я более импульсивен, страшно подумать, каких бы дел наворотил, — я не лишён рассудка, когда дело касается уже принятых решений, но, чёрт, ведь мне давно не восемнадцать, когда жизнь видится совершенно по-иному и юность бьёт по мозгам, напрочь отбивая разум, да так, что ты готов ломать на своём пути не только себя, но и тех, кто с тобой связан. Когда в тебе нет чувства ответственности, последствия кажутся такими незначительными, а собственный эгоизм становится вершиной всех принятых решений — ты ломишься вперёд, сжигая за собой мосты, не оглядываясь… Но я всё ещё упрямо повторял, что люблю одиночество. Я повторял себе эти слова каждый раз, когда готов был сорваться. Шептал их словно мантру, бродя по территории поместья дождливыми непроглядными ночами, и только ветер слышал мой шёпот. Повторял и повторял, сверля взглядом конверт с информацией о её местоположении, и руки мои тряслись — они хотели разодрать тонкую преграду. Какая ирония! Эта преграда между мной и Грейнджер, что удерживала нас друг от друга на протяжении года, была такой издевательски тонкой. Такой непрочной. И в то же время непреодолимой. Но... я всего лишь внушал себе, что мне так лучше. В одиночестве. Жаль, что мне давно уже не восемнадцать. — Нет, мистер Гоанго, — талдычит Барто, но слова его для меня всего лишь фон. — Их должно быть двадцать. Это требование Министерства, и я не в праве проводить торги. Она выглядела плохо, когда я уходил. Покрасневшие глаза и тусклый взгляд. Тонкие пальцы, сжимающие край простыни в попытке защитить своё тело и свою душу от моего разрушительного воздействия. Колено под столом дёргается от нервного сокращения мышц, и сидящий на соседнем стуле мистер Вейн — представитель отдела Тайн — с опаской косится в мою сторону. Делаю вид, что не заметил его взгляд, продолжая копаться в воспоминаниях. То, как она сорвалась в последний момент. Как посыпались её стены, за которыми она так тщательно прятала свою уязвимость, горечь от осознания, что я всё равно уйду. Грейнджер так трудно было найти нужные слова, чтобы удержать меня, — я видел это. И она молчала. Наверное, из-за того, что прекрасно понимала бессмысленность этих попыток. Но не выдержала. Сорвалась всё же. Её поцелуи перед самим рассветом застывали на моём теле, словно снежинки на заледеневшем окне. Почему-то становилось холодно. Только сейчас я понимаю почему. Прощальные поцелуи теряют теплоту. В них леденеет расставание. А утром смотрела, как я одеваюсь, и взгляд этот был другим. В нём застыло отчуждение. Я держал её в руках — плачущую, побеждённую, — и умирал внутри. Умирал от борьбы чувств и разума. Раздираемый противоречиями и исходящий кровью от этой изнурённой борьбы. Разум победил. И я ушёл, так и не взглянув напоследок в её глаза. Потому что уже тогда знал кое-что. Во взгляде перед разлукой нет тоски. Только пустота и безразличие. Только это. А я не мог — не мог видеть в глазах Грейнджер выкупанное в слезах ничто. Потому что это бы значило, что я теряю её. Вопреки логике, доводам рассудка и собственным принятым решениям я не мог осознать, что я теряю ту, на которую и прав то не имею. Я отказываюсь принимать это. Отказываюсь. Проклятие… Я не понимаю, почему эту внутреннюю разруху называют разбитым сердцем. Такое чувство, что и все кости сломаны тоже. — Мистер Драко, — моё имя врезается в разум заточенным лезвием, и я перевожу взгляд на вопросительно смотрящего на меня Розье. Делаю ленивый круг по лицам присутствующих, понимая, что все смотрят на меня и, скорее всего, привлечь моё внимание пытаются не в первый раз. Возвращаюсь к Розье и приподнимаю бровь. — Что вы думаете по поводу количества наших волшебников? Да мне насрать по большому счёту. — Я считаю, что мистер Гоанго прав в своих суждениях, — Вейн судорожно делает то ли вдох, то ли выдох, а я откидываюсь на спинку стула, не отводя взгляда от Розье. — Количество не обозначает качество, как нам всем известно. Какой толк, что мы отправим двадцать человек, если большая часть из них совершенно не владеет качествами, необходимыми для познания? Достаточно и десяти талантливых, одарённых волшебников, способных взять максимум из того, что нам предлагают, — Барто гневно мечет искры взглядом, но я даже бровью не веду. — Настойчивость, упорство, уважение и свобода от предрассудков, — слегка склоняю голову, позволяя насмешке чуть окрасить тон. Совсем немного. — Как вы думаете, многие выпускники школы владеют этими качествами? Найдёте хотя бы пятерых — это уже можно считать успехом. Учтите также, что не все дойдут до финиша, но когда достойнейшие пройдут инициацию… Не буду погружаться в подробности, но простыми словами могу сказать, что если на этого волшебника совершается магическая атака, то в сознании нападающего включается программа саморазрушения. Грязно, быстро и мучительно больно, — я кривлю рот, усмехаясь, ведь смертоносность — именно то, чего жаждет Волдеморт при столкновении с европейскими волшебниками, не владеющими подобной магией из-за вполне реальных опасений последствий такой практики. — Это самая близкая магия к Истинной, которую мы — не владеющие языком йорубо — можем попытаться постичь. И то, что нас согласились обучать этим знаниям, является великой удачей. Или же огромным вложением чего бы то ни было в эту, — забитую дыру, — чудесную страну, — делаю отмашку переводчику, привлекая его внимание к себе. — Последнее можете не переводить. Розье хлопает своими лишёнными ресниц веками, словно девица на первом балу, и я, не утруждаясь тем, чтобы скрыть самодовольство, сочащееся из каждой поры моего тела, без лишней скромности смотрю на него в ответ. Да, я подготовил домашнее задание, удивлён? — Отчего же, — каждый из нашей делегации ошеломлённо глазеет на главного представителя народа буллом, который до этого момента любезно пользовался услугами переводчика, и не могу винить молодого англичанина, что сидит напротив меня, широко открыв рот. Услышать английскую речь в исполнении столь далёкого во всех смыслах от Британии человека и вправду неожиданно. — Мистер Малфой, — на ломаном английском вкрадчиво говорит Гоанго, и во всём его облике есть нечто такое, отчего я радуюсь, что не произнёс вслух нелицеприятную оценку стране, которая является его домом. — Мне весьма любопытны ваши суждения. И, не стану скрывать, приятны ваши познания некоторых аспектов нашей магии. Примитивные по большому счёту, но вполне приемлемые для понимания, — он окидывает цепким взглядом пришибленную делегацию и вновь смотрит на меня. — Вашим коллегам, — и в этом предложении настолько явственно звенит издёвка, что даже тупой Вейн нервно ёрзает, скрипя металлическими ножками стула. — Десять человек, мистер Розье, — голосом, что напрочь отбивает желание вступить в спор. — Если кто-то из них погибнет в процессе обучения или же потеряет часть своего тела — мы не несём за это ответственности. Поэтому пусть эти десять будут действительно достойны. И ещё, мы ожидаем обещанное Министерством уже на этой неделе, — он взмахивает рукой, и двое полуголых мужчин, увешанных различными побрякушками, тут же синхронно делают два шага вперёд. — Всего доброго, — склоняет голову в вежливом жесте, но тут же вскидывает её и останавливает свой взгляд на мне. — Вы весьма непростой молодой человек, мистер Малфой, — его взгляд теряет концентрацию, и я едва сдерживаюсь, чтобы не нахмуриться в недоумении. — Не могу подобрать подходящее слово на вашем языке, поэтому скажу так, как есть, — вы очень многослойный. — Благодарю, — медленно произношу я, не уверенный, как мне стоит с ним обращаться. — Я слышал о себе всякое, но ваша характеристика весьма отличается от предыдущих, сказанных когда бы то ни было. — Как я и сказал, — он обводит своими бесцветными глазами пространство вокруг моей головы и едва слышно хмыкает. — Многослойный. *** Это не случается внезапно. Не происходит в одночасье. Наоборот, всё идёт плавно и размеренно, следуя законам природы. В Уэльсе заболел министерский служащий, и целители до сих пор не могут определить диагноз — что ж, бывает. Разберутся. В Паучьем Тупике слегла целая семья сквибов — какое дело высшему обществу до проблем тех, кто даже палочку в руках держать не способен. В магической части Лондона некий мистер Барнаби не появился на собрании Комитета по регулированию передвижения магических существ, а потом его нашли дома, лежащего в постели со «следами жутких ран на лице», — а вот это вызвало интерес. Но потрясла магическое общество новость, что уважаемая чета чистокровных — миссис и мистер Селвин — обратилась за помощью к семейному целителю, жалуясь на высокую температуру и сыпь. Вот тогда-то и всё закрутилось в полную мощь. — Докладывай, Блишвик, — я стою напротив охранника, сложив руки на груди и слегка приподняв левую бровь, наблюдаю за тем, как подчинённый меняется в лице от неловкости. Удивительный человек. — Сэр, — прокашливается волшебник, собирая волю в кулак. — Несколько заключённых обратись в лазарет с жалобами на высокую температуру и зуд. — Фамилии. — Мойра Монморанси, Игнасиус Пеллертопп, Русинда Спраут, Терри Бут и Майкл Корнер. Внимательно слушаю каждое имя, запоминая, и коротко киваю в знак того, что принял к сведению озвученную информацию. — Они заболели одновременно? — На протяжении недели, сэр. — Что известно о диагнозе? — ровно спрашиваю, игнорируя всколыхнувшееся предчувствие. — Что говорит Уизли? — Сэр, Уизли… — охранник дёргает плечом и отводит глаза. — Она… — Чего ты мямлишь, Блишвик? — сорванно выдыхаю, не собираясь ждать столетие, пока этот остолоп наберётся храбрости. — Она не знает, что с ними. Я молча смотрю на то, как охранник тушуется под моим взглядом, и, испустив тяжёлый вздох, молча даю знак идти следом, а сам выхожу из кабинета. Резкий порыв ветра колючим снопом искр ударяет в лицо, и я прищуриваю глаза, потуже запахивая развевающуюся форменную мантию. Быстрым шагом преодолевая расстояние между Администрацией и лазаретом, я кожей чувствую, как гнетущее нечто плотным покрывалом нависло над Резервацией. Это нечто прячется за мелкой россыпью снега и перемещается в потоках ветра. Опасное, невидимое нечто. Кучка заключённых, громко переговаривающихся между собой, топчется непосредственно под стенами лазарета, но, стоит им заметить меня, голоса тут же затихают, и хоть я не слышу их, но прекрасно ощущаю взгляды, что впиваются в мою спину острыми крюками. Блишвик что-то рявкает в их сторону, но я даже не прислушиваюсь — просто толкаю дверь, мгновенно погружаясь в полумрак. Полумрак, в тенях которого таится то самое нечто. Оно проникло внутрь помещения вместе со мной, выглядывая из-за плеча и плотоядно скаля острые зубы, скользкой змеёй проползло мимо, удобно устраиваясь в темнеющих углах. Мороз пронизывает каждую клеточку моего тела — наполняет холодом мысли, и те застывают, словно кровь, замороженная в венах. Деревянные своды костями скелета выступают острыми углами и давят своей массивностью, а стены вот-вот придут в движение и, сомкнувшись, раздавят всё и вся, оказавшееся на пути. И этот запах… Спёртый и плотный запах разложения, мочи и смеси трав. Это запах смерти. Или её предвестник. Щелчок закрывающейся за мной двери ударяет в спину громким звуком, и я, смаргивая внезапное наваждение, нахожу глазами суетящуюся между ровными рядами больничных коек Ровену. Взгляд цепляется за лежащих на постелях заключённых, и какое-то время я просто оцениваю их положение. Они лежат на соседних кроватях, и если трое из них укутаны одеялами практически как младенцы, то остальные двое явно не испытывают нужды в успокоительном тепле. — Ровена, — зову женщину, при этом сам направляясь к ней. Шаги Блишвика за спиной вторят каждому моему шагу. — В каком они состоянии? Она застывает при звуке моего голоса и вскидывает голову, встречая взгляд. Ей давно за сорок, и перевод в Четвёртую Резервацию вполне реален в ближайшем будущем, и, учитывая её рвение встретить родную сестру, Ровена если и не томится ожиданием, то уж явно не испытывает всепоглощающего ужаса перемен, что возникает в процессе перевода. Сильная и несломленная — я бы даже сказал, непокорённая. Десять лет назад эта волшебница достойно приняла свою судьбу — её голова ни разу не опустилась вопреки всем тем ужасам, с которыми ей довелось встретиться на своём жизненном пути, в глазах её не затаилось смирение, но и злобы там тоже особо не видать. Только тоска. Затаённая боль — кристаллизованная в своей неизменной первозданности. Неразбавленная иными эмоциями. Чистая как слеза. Сколько ей было, когда Волдеморт захватил власть? Ровена была так молода, но лишилась столького, что хватит и на десятки жизней. Я не могу в полной мере осознать, каково это — потерять собственных детей. Знать, что их жизнь оборвалась так внезапно и так чудовищно жестоко. Не могу в полной мере осознать, потому что не испытывал отцовства и мне неведома безоговорочная любовь к собственному ребёнку. Но при всей моей отстранённости, я никогда бы не желал подобного никому. Никогда. Ровена напоминает мне её. Своей жаждой к жизни, несгибаемостью, вызовом в глазах. И, если совсем начистоту, вечными попытками контролировать каждого, кто имеет глупость или удачу — тут уж как посмотреть — прогнуться под неё. Да, Ровена напоминает мне её. Поэтому никаких переводов. Она останется в моей Резервации. — Мистер Драко, — сорванным голосом женщина обрывает мои мысли, возвращая в реальность. — Температура поднимается, и я… — её руки непривычно дёргают одежду, и Ровена потеряно оглядывает постанывающих больных. — Я… — Возьми себя в руки, — режу воздух чётким приказом, вынуждая её смотреть исключительно на меня. — Простите, сэр, — заключённая проглатывает дрожь в голосе, опуская руки по швам, и во взгляде её уже нет нарастающей паники. — Они не могут усваивать пищу — их даже водой тошнит, — ведёт подбородком в сторону кроватей и взмахивает рукой. — Идите за мной, пожалуйста. Я обхожу постель, на которой неподвижно лежит девушка со светлыми длинными волосами, и именно это выдаёт личность заключённой, так как она сама не издаёт ни звука. Мысль, что она мертва, проскакивает дикой кошкой, но я не ловлю её за хвост, так как отвлекаюсь на действия Ровены, склонившейся над парнем, которого я признаю как Майкла Корнера. Его лицо усеяно красной сыпью. Мелкие нарывы плотно покрывают кожу, соединяясь воспалёнными краями с другими высыпаниями, соединяясь и создавая сплошную рану. Они сочатся сукровицей вперемешку с розоватой жидкостью, и даже веки покрыты мельчайшими нарывами. Тонкая кожа вздулась, и линия ресниц потеряла свою естественную идеальность, становясь похожей на потревоженную буйным ураганом волну. Рот Майкла приоткрыт, и он с видимыми трудностями вдыхает воздух, тут же выпуская его из свистящих бронхов. И каждый выдох сопровождается стоном боли. Его волосы мокрые, и на подушке образовался влажный след. Запах пота, немытого тела и лекарств бьёт обоняние концентрированной смесью, и я невольно задерживаю дыхание. — Ты раньше уже видела подобное? — тихо спрашиваю Ровену, аккуратно поправляющую одеяло на изуродованном болезнью теле Корнера. — Нет, — она качает головой, бросая на меня мимолётный взгляд. — Это похоже на обсыпной лишай, но он поражает только кожные покровы и не влияет на… — Ровена склоняется над Майклом и большим пальцем руки приподнимает воспалённое веко. — Вот. Моё горло сжимается в спазме, и я не могу протолкнуть образовавшийся ком — просто смотрю в насильно приоткрытый глаз заключённого, отмечая увиденное. Жёлтый белок и красный ободок вокруг мутной радужки. Бульканье в горле Корнера вынуждает меня чисто инстинктивно сделать шаг назад прежде, чем мужчина перебрасывает с неимоверной скоростью своё тело через каркас кровати и его тошнит на деревянный пол лазарета. Едкий запах — острый и тошнотворный — наполняет закрытое пространство, забивая ноздри, буквально разъедая рецепторы, и я просто смотрю на то, как Майкл Корнер выблёвывает сгустки чего-то бордового — плотного и склизкого. Эти частицы шлёпаются на пол с глухим звуком в сопровождении желудочного сока, что не успевает расплескаться, тут же поглощаясь деревянной поверхностью. Рвотный рефлекс желчью давит глотку, но очередной звук предупреждающий об очередном приступе у кого-то ещё подавляет собственные инстинкты. Принёсший плохие вести Блишвик, покрытый блестящими бисеринами пота — настолько обильно, что даже волосы взмокли, сгорбив спину и уперевшись руками в колени, содрогается в рвотных спазмах, выхаркивая свой обед туда же, что и заключённый — на деревянный настил лазарета. — Твою ж… — едва сдерживая дрожь отвращения в голосе, сквозь зубы цежу я. — Блишвик, найди ещё несколько женщин, готовых помочь Ровене, — и, не желая смотреть, как позеленевший охранник выискивает свой авторитет на заблёванном полу, бросаю взгляд на заламывающую руки Ровену. — Где Уизли? — лязг металла и череда последующих ругательств летят со стороны подсобки, и я снимаю свой вопрос с повестки. — Понятно. Сжимая руки в кулаки и едва не срываясь на бег, направляюсь к внутренней двери, на ходу выплёвывая указания. — Убери здесь всё, Блишвик, и приставь охранника, который будет накладывать Скорджифай при каждом, — киваю головой на трясущегося Корнера, — подобном случае, и проветрите здесь всё, — останавливаюсь и, развернувшись, прямым взглядом впиваюсь во всё ещё нездорово выглядящего подчинённого. — Мне плевать, как часто придётся накладывать согревающие чары на больных. Здесь должно быть чисто и пахнуть прохладой, словно мы находимся на вершине грёбаной горы, всё ясно? — Да, сэр. Возня у входа в лазарет приковывает внимание, и я, бросив короткий взгляд на прибывших людей, резко выдыхаю через нос. — Ещё двое, — сипит один из охраны, с видимой брезгливостью придерживая дверь, пока двое пленников — мужчины — ковыляют в направлении пустующих кроватей. — Давайте сюда, — проговаривает Ровена, ринувшись навстречу заключённым. Разворачиваюсь резко, скрипнув подошвами ботинок, и, больше не отвлекаясь ни на что, целенаправленно двигаюсь к новоиспечённой целительнице. — Уизли, — дёргаю дверную ручку, выхватывая взглядом всполох ярких волос. Девушка лихорадочно рыщет по полкам узкой подсобки, бормоча какую-то белиберду себе под нос. Её движения рваные и нервные, а голос истеричен и пропитан паникой. — Мерлин, — вскрикивает она, совершенно не обращая внимания на моё присутствие. — Где же она. Где эта чёртова трава? С громким хлопком закрываю дверь, отсекая снующую в основном помещении лазарета боль и мучения, оставаясь один на один с этой рыжей невротичкой. — Уизли! — рявкаю, чувствуя, как самообладание по каплям покидает меня, и, наверное, это как-то проявляется в голосе, потому что Джинни волчком крутится вокруг своей оси, пока наконец не находит моё лицо своими огромными светлыми глазами. — Сядь и успокойся, — уже более сдержанно произношу я, указывая подбородком на ближайший стул. — Ну? — едва дождавшись, пока она сядет и не обращая внимание на то, как руки Уизли трясутся и она пытается скрыть это, засовывая ладони себе под бёдра. — Говори же. Её рот кривится, а крылья носа подрагивают, и сам факт того, что в полумраке я могу различить эти движения, красноречиво говорит о её состоянии куда громче любых слов. Она смотрит на меня пустым взглядом, и буквально слышу, как трещит нитка моего терпения — видит Мерлин, я и так долго держался. Дёргаюсь в сторону Уизли, и она, заметив это, начинает шипеть. — Я не знаю, что с ними, тебе ясно? — ненависть в каждом слове буквально режет слух, но я не фокусируюсь на этом, потому что прекрасно знаю, что это относится не ко мне. А если бы даже ненависть Уизли была направлена на меня, тоже без разницы. — Болезнь распространяется слишком стремительно, и я не знаю, сколько фаз включает, как и то, что значит каждая из них, — нуждаясь в воздухе, она судорожно загребает воздух и, не успев выдохнуть, продолжает говорить. — Я никогда раньше не видела подобного, и я пробую разные отвары и зелья, но ничего не помогает, — вытаскивает одну руку из-под своего тела и дёргает рыжую прядь. — Я не знаю, что делать, — шепчет, вглядываясь в моё лицо, глаза, и я различаю влажность, залившую её глаза глянцевым блеском. — Я не целитель! Что-то глухо падает там, за стеной, и Уизли вздрагивает так, словно возле неё ударила Бомбарда, а я же просто прикрываю глаза и сжимаю переносицу пальцами. — Хорошо, — выдыхаю, всё ещё потирая кожу. — Я приведу целителя, а ты попробуй сбить температуру, — с неимоверным усилием открываю глаза и тут же напарываюсь на настороженный взгляд напротив. — Тебе помогут ухаживать за больными — я распорядился. Ты же должна найти выход — хотя бы временный, поняла? Её руки взлетают до груди, а с губ срывается неприкрытый выдох облегчения. Не собираясь более находиться в этом месте, разворачиваюсь к выходу, мысленно набрасывая план последующих действий. — Невилл бы справился лучше, — летит мне в спину. — Невилла здесь нет, — бросаю через плечо, остановившись на мгновение. — Только ты. *** Едва изумрудное пламя рассеивается перед глазами — я переступаю каменный выступ камина и, не отвлекаясь на подозрительную тишину приёмного пункта больницы для магов, основанной сотни лет тому великим целителем Мунго Бонам, вхожу в лифт, вжимая палец в сверкающую цифру «3». Жужжание перемещающейся кабины отзывается раздражением в нервах и нетерпением в мышцах, а вылизанные до стерильности стены металлической коробки бесят своей нарочито-показательной чистотой. Отдел волшебных вирусов наполнен безмолвием, и только в этот момент до меня доходит непривычность окружающей обстановки: все двери плотно закрыты, а на кушетках нет ни одного волшебника, кривящего лицо от грибковой золотухи или визжащего ребёнка, подхватившего болезнь исчезновения и крепко вцепившегося в руку матери. Даже одетых в вырви глаз лимонного цвета мантии целителей нет на моём пути. Взгляд сканирует каждый угол, пока ноги чётко выверяют шаги, и, когда я упираюсь глазами в стойку регистрации, уголок левого глаза дёргается при виде расплывшейся в приторной улыбочке привет-ведьмы. — Добрый вечер… — начинает этот смазливый образчик дружелюбия, но я не настроен на позитив сегодня. — Мне нужен целитель, — обрываю заготовленную речь и с некой долей удовольствия наблюдаю за тем, как пластиковая естественность трескается на лице волшебницы от моей несдержанной грубости. — Я не… — запинается, опустив глаза, и тут же, взмахивая длинными ресницами, снова смотрит на меня. — Кроме главного… — Очень хорошо, — отмахиваюсь от нелепого лепета. — А теперь мне нужен целитель. Срочно. Глаза девушки увеличиваются, и взгляд скользит мне за спину, отчего я немедленно разворачиваюсь. Грон Фракс — главный целитель св. Мунго хмурит брови из-за роговой оправы своих очков, перебирая пальцами стопку пергаментов в своих руках. Тонкий и сухой, как деревянный кол, он занимает эту должность столько, сколько я себя помню, и с течением десятилетий мне кажется, что он и родился таким — старым и болезненно худым. — Мистер Малфой? — удивлённо проговаривает очевидное, бросая вопросительный взгляд то на меня, то на ведьму. — Что вы… — В Резервации вспышка какой-то болезни, — у меня нет времени на светские беседы и пустые разговоры. — Она распространяется среди заключённых, и я склонен считать, что эта гадость пошла от охраны, следовательно. Фракс сжимает губы, но в его взгляде нет удивления от услышанного, и моё тело тут же впитывает в себя витающее в воздухе напряжение, становясь жёстким и твёрдым. — Пройдёмте со мной в кабинет, — приглашающим жестом взмахивает рукой целитель и, дожидаясь, пока я начну двигаться, не сходит с места. — Пожалуйста. Не позволяя ни единой мышце вздрогнуть на лице, — спокойно принимаю приглашение, но, как только дверь в кабинет закрывается, а целитель предстаёт в непосредственной близости, я задаю интересующий меня вопрос: — Что происходит? — Я буду честен с вами, мистер Малфой, — со вздохом отвечает старик, передвигаясь и осторожно опуская свой тощий зад в рабочее кресло. — Случай в вашей Резервации не единичный, — он делает паузу, отводя от меня взгляд. — Во второй и Третьей заболело в общей сложности тридцать человек. — Хорошо, — произношу нетерпеливо. — Выделите мне целителя для уточнения диагноза, и пусть он приступит к лечению. Он может проконсультировать одну из заключённых, и она сделает всё, что требуется. Это не займёт много времени. — Дело в том, что это не поможет. — О чём вы? Фракс встаёт с кресла, тем самым избегая моего взгляда, и это раздражает. — Мы не знаем, что это за болезнь, — наконец оглашает он. Я тупо смотрю на его спину, переваривая услышанное, и первой реакцией от его слов возникает желание рассмеяться. Это что, какая-то идиотская шутка? — Как это возможно, — с издёвкой говорю я, едва не протягивая руки, чтобы заставить этого волшебника смотреть на меня, когда он разговаривает. — Разве не все болезни магического мира изучены в достаточной степени, чтобы быть излеченными? — Первый случай произошёл около месяца назад, — монотонно гудит целитель, пялясь куда-то в окно. — Мистер Вейн, — дёргает плечом. — Должно быть, вы его знаете, — очевидно набравшись смелости, Фракс оборачивается и смотрит на меня. — Обратился к семейному целителю с жалобами на высокую температуру и мелкую сыпь. Лекарь посчитал эти симптомы признаками обсыпного лишая, но… — ... но потом его глаза пожелтели и вокруг радужки образовалась красная кайма, — заканчиваю предложение, смутно понимая, к чему ведёт весь этот разговор. И ничего хорошего не ждёт в конце этой беседы. — Больные в Резервации уже на этой стадии? — неприкрытый интерес явственно сквозит в голосе Фракса, и его тело словно тянется мне навстречу, но, видимо, в моём взгляде есть нечто такое, что вынуждает волшебника пресечь и своё любопытство, и свои поползновения в мою сторону. — Рвота тоже является симптомом, как я могу полагать, — сухо констатирую я. — Да. Моя челюсть дёргается, привлекая взгляд Фракса, но я не позволяю разглядеть мою ошибку. — Что дальше, целитель? — в его глазах сквозит непонимание, и я, обуздав нарастающую злость, уточняю. — Что с Вейном? — Он жив, если вы об этом. Но… — Что? Впервые во взгляде целителя я различаю эмоцию слишком похожую на страх. И мне это не нравится. — Его тело полностью покрыто волдырями, — видимо, Фракс видел Вейна лично, потому что судорожное движения кадыка, обтянутого сухой кожей, слишком нервное. — И у него начались галлюцинации, — я хмурюсь, впервые услышав о подобном, но стираю с лица любые проявления эмоций. — Судя по запаху, исходящему от него, он… — Фракс смотрит на меня прямым взглядом, и его голос падает до потерянного шёпота, — … у него танатоморфоз. Если бы сейчас в кабинет ворвалась стая инферналов в отглаженных костюмах, я бы и вполовину не был так ошеломлён. — Вы хотите сказать, что Вейн разлагается, будучи при этом ещё живым? — неверие отражается в голосе, и я даже позволяю отобразиться этой эмоции в своих глазах. — Чары стазиса не помогают, — не разобрав мой скепсис или же намеренно не слыша его, продолжает Фракс, уходя в себя. — Эта зараза словно поглощает магию. Часть наших целителей брошена на изучение этой болезни, другая часть день и ночь варят всевозможные зелья в надежде хоть как-то облегчить страдания больных, а другие же… — его выцветшие от старости глаза впиваются в мои. — Мистер Малфой, мы не успеваем остановить распространение этой болезни. Я три дня назад подал прошение в Министерство для проведения расследования, потому что мистер Вейн — первый заболевший, и он… — … был одним из тех, кто вернулся из Африки, — я подозревал нечто подобное, стоило главному целителю упомянуть Вейна. — Вы сказали «страдания больных» — скольких? — Его жена и один из троих детей уже покрылись сыпью. Они праздновали восемнадцатилетие старшего сына вскоре после возвращения мистера Вейна из командировки. Праздник посетили сто тридцать гостей. Мы проверили каждого по списку. — И? — На данный момент пятьдесят три волшебника находятся на первой стадии заболевания. Если у этой гадости есть стадии. — Выходит, с момента первых симптомов до бредового состояния проходит сколько? Неделя? — Или две. Миссис Вейн заразилась восемь дней назад, но всё ещё способна мыслить здраво, а вот их средний сын, заболевший пять дней назад, даже пятнами не покрылся, и его глаза не изменились. У остальных пациентов ситуация более или менее схожа. Он умолкает, и я тоже. Опустив глаза, целитель опускается в своё кресло, прикрывая лицо руками, выражая этим жестом всю свою беспомощность. Я бы мог посочувствовать его положению, но правда в том, что у меня нет этого сочувствия. Только раздражённая злость. — Насколько я могу судить, — лишённым эмоций голосом подвожу итоги, — вы совершенно не знаете, что происходит, целитель. — Да, — сдавленно хрипит Фракс, так и не отнимая руки от лица. — И я признаю свою беспомощность, — качает головой и с видимым усилием отрывает руки от себя, демонстрируя покрасневшие, но сухие глаза. — Именно поэтому я рассказываю всё это вам, мистер Малфой. Качаю головой в знак понимания, не испытывая никакого удивления от сказанного. — Чтобы я повлиял на своего отца и ускорил решение этой проблемы. Стоит отдать ему должное — целитель возвращает самоконтроль, и его голос твёрд и даже наполнен силой. — Именно. Иначе с такими темпами вся Магическая Британия падёт от неизвестной нам заразы. Задумчиво постукиваю указательным пальцем по подбородку, с показательным интересом разглядывая оправу очков целителя. То, как он начинает ёрзать на своём стуле, чётко даёт понять, что его данное любопытство нервирует. — Что насчёт магловской медицины? — тихо задаю вопрос. — Что, простите? — его брови взлетают практически до затылка, и эта мысль слегка смешит. Да вот только ситуация в целом вообще не вызывает веселья. — Магловская медицина, — уточняю на случай, если этот волшебник пытается сделать вид, что он тупой. Но мы оба знаем, что это не так. — Есть ли шанс облегчить симптомы с помощью лекарств? Фракс как-то затравленно озирается по сторонам, будто за ним следят авроры, прячущиеся в шкафу. — Это магическая болезнь, сэр, — осторожно отвечает целитель, едва повысив голос. — Не думаю, что столь невежественные в своём познании о мире магии люди смогли бы изобрести хоть одно лекарство от противоестественного на их взгляд вида заболеваний. Кривлю рот в издевательской усмешке, слегка склонив голову. — Поразительно, как вы высокомерны в своих суждениях, одновременно признавая свою некомпетентность в познаниях тех же магических болезней, к которым вы, к слову, имеете непосредственное отношение. То, как сморщенное лицо Фракса заливает краска стыда и унижения, вызывает знакомое удовлетворение, и, понимая, что больше мне ловить здесь нечего, я собираюсь уйти. — Я не могу помочь заключённым, мистер Малфой, — с долей беспокойства звучит голос целителя, и я едва не щёлкаю зубами. — Но прислушайтесь, пожалуйста, к моему совету: не появляйтесь в Резервации, до тех пор пока мы не найдём решение этой проблемы. Какое лицемерие, мать его. — Вы? — безучастен к наигранным переживаниям, бросаю я, уничижительно приподнимая бровь. — Решение? — хмыкаю насмешливо. — Да вы ни черта не способны найти, целитель. Я даже не думаю об этом разговоре, направляясь к каминам приёмного пункта — мне необходимо попасть в Министерство и получить куда больше информации, нежели этот старый хитрец способен предоставить. — Я хочу встретиться с мистером Малфоем, — мне кажется, я уже нахожусь на грани. На грани взрыва, самовозгорания или же мучительной смерти от удушающего воротника, удавкой затянувшего мою шею. Эта ситуация похожа на какой-то абсурд: я словно подопытная мышь, помещённая в прозрачный лабиринт, — бегаю в поисках выхода и никак не могу его найти. И никакого кусочка сыра для мотивации нет. Огромное дерево, окружённое небольшим фонтаном, наполненным яркой лазурной водой, является визитной карточкой Отдела Магического правопорядка. Мастерски расставленные в приёмном помещении зелёные насаждения призваны внушить чувство покоя и уюта, но только полный идиот способен поддаться этому обманчивому чувству. Министерство Магии полностью располагается под землёй, а непомерное количество тёмной магии настолько концентрировано, что, кажется, сочится из пор каждого служащего, и всё это едва ли способствует здоровому и естественному росту растений. — Его нет в Министерстве, сэр, — видимо, сегодня мне придётся быть мальчиком-получающим отказы. — Ещё утром ваш отец… — секретарша отца смущённо откашливается и бросает на меня извиняющийся взгляд. — Простите, мистер Люциус Малфой вместе с другими Главами Министерства отправился к Повелителю. Нетерпеливо бросаю взгляд на наручные часы, отмечая, что рабочий день вот-вот должен закончиться, и принимаю решение поговорить с отцом уже дома. Мне необходимо вернуться в Резервацию, и осознание того, что я никак не могу повлиять на сложившуюся ситуацию, ядовитым червяком точит мои нервы. — Мне что-то передать главе, когда он вернётся? — услужливо спрашивает ведьма, очевидно насторожённая тем, что я завис на несколько мгновений. — Когда он появится, скажите… — делаю глубокий вздох и просто разворачиваюсь к выходу. — Неважно. И только когда я перемещаюсь в рабочий кабинет своей Резервации, меня отпускает — ненамного, тем не менее призрачное удушье ослабляет хватку на шее, и я могу вздохнуть. Тартериус сверкает одним приоткрытым глазом и, видимо, удовлетворённый моим присутствием, закрывает и его, погрузившись в лёгкую дрёму, но стоит чёткому стуку по ту сторону двери нарушить тишину, как птица недовольно ухает, впрочем, не удосужившись открыть глаза. Поправляю сбившиеся манжеты, стойку воротника и присаживаюсь за свой стол. — Входите. Рутерс внушительной фигурой застилает поле моего зрения, возвышаясь, но не подавляя. Он застывает изваянием посреди кабинета — высокий и подтянутый. Словно высеченный из камня, только глаза живые. Живые и наполненные тревожными вопросами. — Есть какие-то новости? — не распыляясь на неважное, спрашивает о том, что действительно имеет значение. — Они не знают, что за болезнь, — отвечаю прямо, не видя смысла скрывать очевидное. — И лечения, соответственно, тоже нет. Недоумение искажает черты лица Рутерса, и я отстранённо размышляю о том, как я сам выглядел в тот момент, как услышал нечто подобное от главного целителя. — Как это? — охранник смаргивает замешательство и во все глаза вгрызается в моё лицо. Я лишь веду плечом на это. — И на этот вопрос ответа нет. — Маглы… — Количество заболевших растёт, Рутерс, — пресекаю на корню то, о чём он думает. Не потому что не желаю слышать, а потому что сам уже переварил эту мысль. — Как ты думаешь, сколько лекарств ты сможешь перетащить через границу незамеченным? — резкий выдох Рутерса говорит сам за себя, и я понимающе качаю головой. — Что именно нужно? Какие из этих препаратов способны помочь и способны ли в принципе облегчить страдание от магической болезни? Мы не можем рисковать настолько безрассудно. Рутерс отводит взгляд и просто сверлит глазами шкаф, прежде чем снова посмотреть на меня. Я даю ему необходимое для осознания время. Не тороплю и не давлю. — И что теперь? — он снова смотрит мне в глаза, и я вижу, что понимание происходящего полностью растворяется в его взгляде. — Все эти люди — они просто умрут? У меня нет ответа на этот вопрос. Как и нет решения. И мне не нужен кто-то, способный выплюнуть эти слова мне в лицо, — я и сам прекрасно осознаю свою беспомощность. — Рутерс, — мой голос понижается до сдержанного приказа, и охранник, различая эти нотки, тут же подбирается. — Сейчас ты отправляешься домой и с этого дня больше не появляешься в Резервации. Ты будешь сидеть в своём доме, пока эта зараза полностью не уйдёт из Британии, — я произношу каждое слово чётко и твёрдо, подкрепляя сказанное прямым взглядом. — Никто не переступит порог твоего дома, и ты тоже за дверь и носа не покажешь. Всё, что тебе понадобится, — будет предоставлено эльфом дома Малфоев. Что угодно. В любое время. Воспринимай это как дополнительный отпуск за хорошо проделанную работу. Он смотрит на меня несколько секунд, прежде чем опустить голову в знак повиновения, и я использую эту передышку для того, чтобы незаметно выдохнуть. — Да, сэр. Я поднимаюсь со своего места и неторопливо обхожу стол, складывая руки на груди и упираясь бёдрами о столешницу. Немного склоняю голову и с нескрываемым интересом оглядываю лицо Рутерса, едва сдерживая подрагивание рта. — Ты ведь являешься хранителем её дома, не так ли? — негромко спрашиваю то, о чём и так догадывался. Резко взметнувшийся взгляд на меня вынуждает приподнять одну бровь, но Рутерс и не думает смущённо опустить глаза. Так и смотрит не таясь. Прекрасно понимая, о ком именно идёт речь. — Я всегда знал, что ты слишком хитёр, — всё же усмешка растягивает мои губы, и я позволяю ей застыть на лице приколоченной маской. — Волшебник, знающий выходы в магловский мир и поддерживающий связь с его жителями, не может быть так прост, правда? Он даже не вздрагивает от услышанного. Никакой неловкости, попытки спрятать взгляд. Никакого потока несвязных оправданий. Нервных подрагиваний в конечностях. Ничего из этого. — Я вам доверяю, — тихо произносит Рутерс, смотря прямо на меня. — Вы знаете об этом. И как я уже говорил — мой долг перед вами невыполним, — он слегка опускает голову в жесте благодарности, но тут же вскидывается, возобновляя зрительный контакт. — Но при всём уважении, сэр, я был бы полным идиотом, если бы не воспользовался шансом укрепить своё положение — безопасность, если уж на то пошло. Это страховка на случай, если мои знания станут слишком опасны. Если бы вы решили избавиться от меня любым способом, — я заинтересованно поднимаю брови, но он даже не спотыкается о свои слова, продолжая говорить, — местопребывание мисс Грейнджер тут же потеряло бы свою безопасность и мои… близкие сразу узнали бы, что со мной произошло… что-то нехорошее. Не то чтобы я верил, что вы позволите мисс Грейнджер долго оставаться незащищённой, но… Я поднимаю ладонь, останавливая речь Рутерса, и отталкиваюсь от стола, огибая конструкцию. — Как я и сказал, — сажусь в кресло, и мышцы моего тела благодарны хоть за какую-то поддержку в виде широкой спинки этого предмета мебели, — ты очень хитёр, — прикрываю глаза и с наслаждением делаю медленный и глубокий вдох. — И поэтому понимаешь, почему должен исчезнуть на время бушующей заразы. — А как же вы? Я даже не открываю глаза, чтобы посмотреть на Рутерса, — так и сижу, задрав голову и вытянув ноги. — Мне всегда везло, разве нет? *** Когда я возвращаюсь в Малфой Менор, ни моего отца, ни матери дома не оказывается. Ганси, прижав огромные уши до самого затылка, докладывает об этом так, словно это целиком и полностью его вина. Полностью выжатый, я бреду в собственные покои, мечтая как можно быстрее смыть с себя запахи, пот и бессмысленность прошедшего дня. Необходимость решить одну из главных проблем в моей жизни — веснушчатой такой и кудрявой — сорванным мазком посещает разум в тот самый миг, как только голова касается подушки, но я не успеваю как следует размотать эту мысль, мгновенно проваливаясь в глубокий сон без сновидений. Это утро ощущается серым, тяжёлым и болезненно тоскливым. Мне буквально приходится заставлять своё тело покинуть постель, и, посмотрев на своё отражение в зеркале, я с привычным безразличием отмечаю усталость глаз и синяки усталости под ними. Ничего нового. Наскоро приняв душ и одевшись, нетерпеливо покидаю спальню, направляясь в одну из многочисленных столовых собственного особняка. Изящная фигура матери приковывает взгляд, стоит перешагнуть порог роскошной комнаты, и я немедленно направляюсь к ней, чувствуя, как ослабевшая за ночь нить напряжения натягивается в мышцах заново. Нарцисса комкает в руках кусок пергамента, вглядываясь в усыпанные снегом сады поместья, несомненно, пребывая мыслями далеко за пределами Менора. — Мать Астории написала, что Уимпил слёг с лихорадкой, — я даже останавливаюсь на полпути, не ожидая, что мать заметила моё появление. Настолько отстранённой она выглядела. — Астория с младенцем срочно перебралась в дом родителей. Не тронутый прозвучавшей новостью, подхожу к Нарциссе и становлюсь возле неё, оглядывая владения Малфоев сквозь идеально прозрачное стекло. — Это лучшее, что Астория может сделать для себя и своего сына, — безучастно произношу я, наблюдая, как в отражении мельтешат эльфы, накрывая стол к завтраку. Беззвучно, конечно же. — Отец дома? — Нет, — не отрывая взгляда от окна произносит мать. — Его нет со вчерашнего дня, — я не успеваю прочувствовать досаду от этой информации, так как Нарцисса резко оборачивается в мою сторону и её пальцы обхватывают рукав моей рубашки. — Драко, — что-то в её голосе заставляет подчиниться и немедленно посмотреть на неё. Что-то сорванное. Что-то саднящее. Вызывающее тоску там, где когда-то была надежда на мягкость материнской ласки. — Пожалуйста, останься в особняке, — она смотрит на меня своими голубыми глазами, и на дне этих морских глубин темнеет вихрь тревожного волнения. — Не ходи в Резервацию. Растерявшийся от столь непривычной манеры поведения, я мягко обхватываю пальцы матери и освобождаю свою рубашку от её захвата. — Резервация — моя ответственность, — не отводя взгляда от Нарциссы, решительно произношу я. — И люди в ней — тоже. Она поджимает губы, недовольная услышанным, и меня немного отпускает — видеть её такой, как я привык, намного легче, нежели теряться под синеющим взглядом, наполненным… чем бы то ни было, отличающимся от сдержанного превосходства и изящного в своём проявлении высокомерия. — Мне нет дела до этих людей, — говорит, едва повышая голос на несколько тонов. — Я беспокоюсь о тебе, — распрямляет и без того идеальную линию плеч, источая горделивую надменность. — Ты же находишься практически вплотную к этим… — К кому? — выдыхаю я. Не с вызовом. С усталостью. — Пленникам? Отбросам? Ничтожествам? — Волшебникам, — ровно произносит она, не дрогнув ни голосом, ни взглядом. — Прошу тебя, не ходи туда. Мотнув головой, делаю шаг назад, намереваясь покинуть эту гостиную. У меня и так не было аппетита, что уж теперь. — Помимо заключённых, там ещё и мои люди — охрана, — сдержанность в моём голосе полностью отображает внутреннее состояние. — Как я буду выглядеть в их глазах, когда спрячусь под твою юбку, в то время как они вынуждены день ото дня исполнять свои обязанности? — гнев вспыхивает в глазах матери от столь неприкрытого неподчинения, но ей бы уже давно пора привыкнуть к моим выходкам. — Не ты ли меня учила, что быть Малфоем — значит быть выше всех остальных? — хмыкаю, дословно повторяя слова, вколоченные в мою когда-то пятилетнюю голову. — Да, очень просто помнить об этом, когда тебе ничего не угрожает, — вопреки запланированному отходу, я невольно делаю шаг вперёд. — Легко задирать нос, чинно прохаживаясь вдоль Косой Аллеи, свысока бросая взгляды на тех, кто не достоин твоего внимания, — леди Малфой делает глубокий вдох, но ни одна мышца не дёргается на её лице. — Быть выше всех остальных легко в такие моменты, мам, — я замолкаю, пытливо вглядываясь в лицо той, что подарила мне жизнь, но она слишком хорошо владеет собой, чтобы позволить увидеть себя истинную. А возможно, она ничего и не скрывает. — Но сейчас не такой момент, — сдаюсь выдыхая. — Прости, мне нужно идти. Разворачиваюсь к выходу, не обращая внимания на подпрыгнувшего от неожиданности эльфа, снующего у накрытого стола. — Драко, — летит мне в спину материнский голос. — Не надо, — бросаю я в ответ, оставляя Нарциссу Малфой завтракать в полном одиночестве. *** Когда за последним охранником закрывается дверь, я тяжело оседаю в кресло, опираясь локтями о колени, и закрываю лицо ладонями. За прошедшие два дня количество заболевших увеличилось ещё на пять человек, и нескрываемое беспокойство пронизывает каждое слово тех, кто призван беречь порядок в Резервации. В глазах волшебников застыло волнение и тревожное ожидание следующего дня. Они боятся за себя, за свои семьи. Они боятся за свою жизнь, и мне нечем унять их справедливый страх. Стук тонкого клюва по стеклу прерывает ход тяжёлых мыслей, и я, погладив голову недовольного Тартериуса, отвязываю от лапки министерской совы скрученный свиток. Немедленно раскручиваю пергамент и вчитываюсь в каждое слово. «Главнокомандующему Первой военизированной Резервации Северной Ирландии. Уполномочены сообщить, что один из ваших подчинённых — мистер Дик Локонс — поступил в закрытое отделение больницы св. Мунго и помещён под карантин. Рекомендуем минимизировать физические контакты между заключёнными и охраной во избежание распространения заражения. С ув. Главный целитель Гронс Фракс». Не успеваю как следует обдумать прочитанное, как уже следующая сова, более крупного размера, нежели предыдущая, садится на подоконник, пытливо разглядывая меня глазами-бусинами. Под мой локоть упирается голова Тартериуса, и я невольно перевожу на него взгляд, наблюдая за тем, как эта несносная птица предупреждающе опускает голову, угрожающе надвигаясь боком к прибывшей сове. Невыносимый ревнивец. Мне хватает пары секунд, чтобы понять, к чему весь этот поток писем, и, быстро закрыв окно, в следующее мгновение я уже стою в камине, бросая порошок под ноги. Перемещаясь в Министерство. Я замечаю Тео, скалящего зубы отцовской секретарше, хихикающей так, словно она не волшебница, а дикий поросёнок. Глава Третьей Резервации Салливан Фоули жмётся к кадке с непонятного вида растением, стреляя глазами в каждого, кто проходит мимо, а Корбан Яксли, печально известный как Главнокомандующий Четвёртой Резервации, чинно прохаживается по коридору, заложив руки за спину. — Тео, — тихо окликаю друга, совсем не испытывая угрызений совести от того, что отрываю его широченный рот от занимательной беседы. Он поворачивается на мой голос и, бросив напоследок что-то кивающей секретарше, с сияющим лицом направляется ко мне. Но стоит Тео подойти ближе, как вся наигранная беззаботность вмиг стирается с его образа, являя мне натянутые скулы и острый взгляд, наполненный нетерпеливым подозрением. — Что происходит, Драко, — едва слышно чеканит Тео, сканируя зрачками помещение. — У меня двадцать четыре человека слегли и половина из них горит в бреду. Три охранника не явились утром на работу, и вот я получаю какую-то писульку из Мунго, а вдогонку вызов в Отдел. Что за хрень? Выверенным движением разглаживаю несуществующую складку на форменной мантии и лишь только потом поднимаю взгляд на Тео. — Вейн из отдела Тайн подхватил какую-то заразу в последний наш тур по Африке, — рот Тео кривится, и я понимающе киваю. — А потом заразил всех подряд. — Лучше бы гонорею подхватил, мать его. Я чувствую на себя чужой взгляд и, следуя инстинктам, упираюсь глазами в пялящегося на меня Фоули. Я смотрю на него до тех пор, пока он прерывает зрительный контакт, внезапно заинтересовавшись плиточным узором под своими ногами. — Что ты собираешься делать? — задаю вопрос, всё ещё глядя на Фоули — так, чтобы он вполне прочувствовал моё внимание. — Прямиком отсюда я собираюсь вернуться домой, — бормочет Тео, потирая лоб. — Забаррикадироваться и не выпускать ни Пенс, ни Арабеллу из поместья. — А Резервация? — Пусть этим занимается Отдел и Мунго — я не собираюсь рисковать женой и ребёнком, принося домой эту гадость. Тихая поступь за спиной прерывает наш разговор, и я поворачиваюсь на звук, ошеломлённо встречаясь взглядами с человеком, которого явно здесь быть не должно. — Мистер Гоанго? — склоняю голову в приветствие. — Весьма неожиданно встретить вас здесь. Он одет в странного вида одеяние, вероятно, отображающее принадлежность этого, с позволения сказать, волшебника к своему народу, и, наверное, стоит сказать ему спасибо, что он не шокирует консервативное общество Магической Британии демонстрацией оголённых частей своего тела. Что-то подсказывает мне, что он вполне способен на это. — Мистер Малфой, — его акцент слишком явственно проявляется в произношении, приобретая окрас некой экзотичности. — Думаю, вы знаете причину моего визита — не скажу, что мне по душе подобное путешествие, но весьма прискорбные обстоятельства требовали моего срочного присутствия. — Что это за болезнь? — если моя непочтительная прямота и задевает африканца, то он никак не выказывает своего недовольства. — В нашем народе её называют Песчаная язва. Пару столетий тому назад эта болезнь выкорчевала треть континента — магической его части, я имею в виду. — Она излечима? — С учётом некоторых нюансов — вполне. Я уже предоставил информацию вашему лекарю и передал основной ингредиент для лечебного снадобья. Новый голос, похожий на шипение змеи, оглушительно тихо заполняет пространство Отдела, и каждый из присутствующих замирает на месте, как кролик перед удавом в прямом смысле этого слова. В груди ломит, и лёгкие клинит, потому что кажется, что весь воздух выкачали в момент и ты вот-вот задохнёшься. — Драко, мальчик мой… — стелется под ногами, и стоящий возле меня Тео заходится в кашле, зажимая себе рот руками. — Кажется, вам пора, — африканец совсем не впечатлён всеобщим онемением и, уже знакомым взглядом окинув пространство вокруг меня, слегка прищуривается. — Вам следует поберечь себя. Он уходит, но я едва замечаю это. Мой разум скован в путы Окклюменции, и тело двигается автоматически. Переставить ноги, делая шаг вперёд. Повторить. Руки вытянуть вдоль тела, а голову поднять повыше. Переставить ноги, делая шаг вперёд. Повторить. Никаких мыслей в голове, никаких воспоминаний. Я не чувствую ни страха, ни волнения. Я не чувствую ничего. Полумрак застилает глаза, и этот контраст между ярким освещением в приёмной и темнотой в Зале совещаний должен вызывать дискомфорт, но я даже не морщусь от неудобства. Мне всё равно. — Повелитель, — низко кланяюсь в почтении, отводя полы мантии, чтобы не наступить на ткань. — Подойди, Драко, — шипение оседает разъедающей субстанцией на не защищённую одеждой кожу, вызывая желание расчесать эпидермис, но я пропускаю эту мысль мимо, не задерживая. — Тебе не к лицу излишняя скромность. Вскинув голову, устремляю взгляд прямо перед собой и делаю несколько шагов вглубь помещения. Зрение, адаптировавшись к приглушённому освещению, различает очертания трёх фигур, расположившихся за длинным столом, и, осторожно моргнув, я вижу своего отца, главного целителя и Волдеморта, чинно восседающего во главе собравшихся. И снова очередная мысль проскакивает красной строкой мимо моего закованного разума. Мысль о том, что Лорд нечасто появляется в стенах Министерства, предпочитая проводить собрания в особняке Реддлов. Видимо, даже самые могущественные подвержены страху за собственную жизнь. Или, что более вероятно, отвращению к тем, кто носит в себе унизительную болезнь. — Целитель Фракс сообщил о твоём крайнем беспокойстве по поводу состояния здоровья вверенных тебе предателей магического мира, — змеиный шёпот становится вкрадчивым, и краем глаза я улавливаю, как Фракс дёргается на своём месте, но не отвожу взгляда от Лорда, не удостаивая своим вниманием старого целителя. — Твоя преданность делу не можете не вызывать восхищения, мой юный друг. И если Фракс едва сдерживает себя, чтобы не выпрыгнуть из собственной шкурки, то мой отец, напротив, — словно высечен из камня. Его руки сложены перед собой, а сам он смотрит в стол, не двигаясь. Возможно, даже не дыша. — Как вы и сказали, мой Повелитель, — снова опускаю голову, но в этот раз моё поклонение длится не так долго, как предыдущее. — Эти осуждённые вверены мне, и я не могу допустить, чтобы носители магии — какими бы вероломными они ни были — сгинули, так и не искупив свою вину перед вами, — вздёргиваю подбородок, выдерживая на себе красноватые зрачки, игнорируя чувство опустошения в груди и холод внутри черепной коробки. — Избежать наказания легко, умерев, — намного тяжелее жить с осознанием того, что видеть свободу тебе не суждено, — немного добавляю эмоциональности в собственный голос и слегка понижаю тон. — Более того, какой из меня Главнокомандующий, если я не могу качественно выполнять свои обязанности? Реддл складывает тонкие обескровленные пальцы с потемневшими на краях ногтями под свой подбородок и сканирует моё лицо алеющим всполохом мёртвых глаз. Смутное ощущения подкатывающей к горлу желчи распирает глотку, но я терплю, не позволяя себе проглотить образовавшийся комок. — Какая самоотверженность, — он отпускает свой зрительный захват, и я один раз моргаю. Это всё, что я могу себе позволить. — И заметь, Люциус, — Волдеморт обращается к моему отцу, и тот с готовностью вглядывается в безносое лицо своего Повелителя. — Никакого лицемерия в образе и ни капли лести в речах. Это… воодушевляет, — мне бы поморщиться от столь нелепого определения в исполнении этого существа, но я всё так же отстранён эмоционально. Всё так же заморожен изнутри. — Ты слишком долго скрывался в тени своего рода, Драко, — Волдеморт впивается в меня взглядом, но я готов к этому испытанию. — Возможно, тебе требовалось это время вдали от реалий истинного положения вещей. Некоторым мало и десятилетий для осмысления собственного предназначения в этом мире, — он растягивает губы в подобии улыбки, демонстрируя острые зубы, подёрнутые гнилью. — Ты проявил себя ещё в Хогвартсе, сколько тебе было, когда ты починил Исчезательный шкаф? Пятнадцать? — Шестнадцать, мой Повелитель. — Шестнадцать, — повторяет, пробуя на вкус мой ответ. — Жаль, что твоя тётка преждевременно покинула нас. Уверен, под её попечением сильные стороны твоего характера обрели бы несокрушимую закалку, а магические познания — неимоверную глубину. В семейном древе твоей матери имеются гнилые ветки, но, полагаю, ты выбрал быть на стороне силы и власти, а не вечного позора. — Моя верность полностью принадлежит вам, Повелитель. — Какой потенциал, — наигранно восхищённо. — Мне отрадно наблюдать, что среди моих приспешников всё ещё есть те, кто способен вызывать уважение, — очередной взгляд, но уже оценивающий. — Чистая кровь и незапятнанная репутация. Думаю, всё дело в молодости, — снова бросает взгляд на моего отца. — И воспитании. — Для рода Малфоев — честь служить истинному Повелителю, — не подводит Люциус, услужливо исполняя свою роль. — Брось, Люциус. Я долго живу на этой земле, но моя память всё ещё при мне, — при этих словах пальцы отца слегка дёргаются на столе, но на этом всё. Лорд, конечно же, замечает это. — Но, признаю, в некоторых вещах ты всё же преуспел. Лорд Малфой, не произнося ни звука, просто склоняет голову и больше не поднимает глаз на своего Повелителя. Фракс же настолько слился с окружающей обстановкой, что о его присутствии все уже забыли, кажется. — Разберитесь с этой болячкой как можно быстрее, — это последнее, что произносит Лорд Волдеморт, прежде чем раствориться в плотном занавесе аппарации, оставив всех присутствующих задыхаться от вонючего смога и остаточного воздействия Тёмной магии. Осторожно, слой за слоем я снимаю плотный шар Окклюменции, поспешно наложенный по пути в это помещение. Резко вдыхаю через нос, чувствуя, как холодный воздух нагревается, проникая внутрь, ощущаю дрожь в ногах и ускоряющийся стук сердца. — Нотт, Яксли, Фоули, — гремит голос отца, явно вернувшего себе самообладание после ухода Повелителя. — Войдите. Тео одним из первых влетает в Зал, словно и ждал под дверью возможности завалиться громыхающим мешком с костями, и тут же направляется в мою сторону. Он ничего не спрашивает, ничего не комментирует — просто бегает глазами по мне, с ног до головы и обратно. Медленно выдыхаю, слегка разминая шею и ведя плечами, сбрасывая неестественное напряжение, сковывающее мышцы. Голова раскалывается изнутри колющей болью, а в глазах скачут разноцветные точки. Нахожу взглядом притихшего Фракса и не вижу смысла откладывать своё почтение. — Как я вижу, вы справились и без моего вмешательства, — не скрывая презрительной насмешки, высказываюсь непосредственно целителю, отмечая, как он вздрагивает при звуке моего голоса. — Надо же, только время зря потеряли, обращаясь ко мне за помощью. Он выглядит так, словно я прилюдно залепил ему пощёчину, но, несомненно, сгорая от унижения, Фракс держит лицо при посторонних зрителях. — Остынь, Драко, — едва слышно проговаривает отец, находясь где-то позади меня. — Не понимаю, почему ты настолько взвинчен. Последствия от столь стремительного применения Окклюменции всё ещё лупят различимыми разрушениями по организму, но даже это не становится преградой для вспыхнувшей вмиг злости. — Наверное, оттого, что в моей Резервации бушует неконтролируемая зараза, которую я не могу остановить. Как тебе такая причина — достаточно веская для напряжения? — рявкаю я, и ощутимый тычок в бок, прилетевший от Тео, немного снижает градус моего негодования. — Гоанга привёз около сотни пузырьков зелья, — подаёт голос Фракс, глядя на моего отца, очевидно. — Этого должно хватить для тех, кто сейчас болен, и для тех, у кого симптомы не проявились. — Но больных уже сейчас намного больше, чем сотня, — обуздав эмоции, кидаю я. Отец появляется в поле моего зрения, осуждающе сверкая глазами. — Мы расставляем приоритеты, Драко. — То есть, — невольно копируя манеру Реддла, проговариваю я, не отводя взгляда от отца, — вы хотите сказать, что для элиты нашего общества лекарство есть, — смущённое покашливание Яксли раздражением прокатывается по коже, и я дёргаю подбородком. — А вот тем, кому не повезло оказаться немного ниже по социальной лестнице, не стоит тешить себя надеждами на скорое выздоровление? Я чувствую спинными позвонками, как меня сверлят глаза, как я могу судить, Фоули, но у меня сейчас нет ни времени, ни желания на турнир по гляделкам. — Приготовление зелья занимает около месяца, и, помимо высшего общества, уровень заболеваний среди сквибов и других жителей растёт, мистер Малфой… — А заключённые в Резервациях находятся в конце этой очереди, — подаёт голос Тео. Мой отец отодвигает стул и занимает место, где несколько минут назад восседал Волдеморт. Я кривлюсь от созерцания этой картины. — Не совсем так, — Фракс машет седой гривой, выискивая взглядом Салливана. — Третья Резервация получит зелья вне очереди. Я имею в виду — сразу после того, как заболевшие из высшего общества будут обеспечены лекарством в полном объёме, — а потом, избегая меня, смотрит на Тео. — Мне жаль. — Не думаю, что это действительно так, — класть я хотел огромную кучу на демонстрацию неуважения от дряхлого старикана. Мне нужны ответы. — Сколько длится инкубационный период? Период острой фазы? Есть ли способы облегчить страдания заражённых, пока они получат свою дозу зелья? — я засыпаю его ворохом вопросов, угрожающе надвигаясь на щуплую фигуру. Целитель поднимает обе ладони, таким образом пытаясь остановить моё приближение, и скороговоркой выпаливает: — Можно смазывать высыпания раствором ромашки и календулы, пытаться сбить температуру всеми доступными способами. Нет никакого способа облегчить их мучения, слышу я. — Какова вероятность летального исхода, если не принимать лечения? — В восьми случаях из десяти. — Гадство, — подводит итог Тео, и я с ним согласен. — Ингредиенты, — кладу руки на стол и слегка наклоняюсь вперёд. Люциус прикрывает ладонью глаза и поэтому не видит обращённый к нему и взывающий к помощи взгляд целителя. — Мне нужен рецепт зелья. Немедленно. Кадык Фракса дёргается, а он сам немного смещается назад. — В основу зелья входят цветки дерева Мопани, собранные в первую ночь сезона дождей, — уголок его левого глаза сокращается в нервном треморе, и я впиваюсь взглядом в этот кусочек кожи. — Этих деревьев осталось всего несколько во всей Африке, и они цветут раз в двадцать лет, — ускоряясь произносит старик, забывая дышать. — Гоанга в знак поддержки преподнёс нам зелья из запасов своей страны и мешочек с цветками. — Но этого недостаточно, — внезапно гундосит Яксли, и я морщусь от звука его голоса. Пусть бы и дальше помалкивал. — К сожалению. Движение со стороны отца привлекает внимание, и я перевожу на него свой взгляд, всё же услышав выдох облегчения со стороны целителя. — Африка закрыта для нас в ближайшие месяцы, — лишённым эмоций голосом оповещает отец. — Полагаю, другие страны последуют их примеру. Отталкиваюсь от стола, выпрямляясь в полный рост, и окидываю взглядом сначала Люциуса, а потом и главного целителя. — И каковы ваши рекомендации, мистер Малфой и многоуважаемый мистер Франкс? — в моём голосе и намёка нет на выраженное вербально уважение. — Резервации закрываются на карантин, — поучительным тоном начинает говорить отец. — Все заключённые не должны покидать свои бараки. Кухня продолжит свою работу посменно, с минимальным количеством рабочих. Еду должны развозить от барака к бараку. Охрана задействована лишь для контроля территории: без права на посещение помещений, максимально сократив любые контакты с заключёнными. Если кто-то из охранников заболеет — его поместят в специальное отделение больницы, где он будет под присмотром целителей дожидаться своей очереди на получение зелья. — Вы же своими руками создаёте могильник, — ровно произношу я, не отрывая глаз от отца. — Эти люди живут в закрытом пространстве, в непосредственной близости друг с другом, осознаёте ли вы последствия принятых решений? — Это единственно верный путь, чтобы избежать эпидемии, — шелестит Фракс, но я даже не смотрю на него. — Вы же умный молодой человек, — снисходительно ухмыляется целитель, и у меня чешутся руки, чтобы пересчитать количество его зубов. Но мне достаточно бросить на него короткий взгляд, чтобы напомнить о своём несдержанном иногда характере. — Должны понимать, что заключённые едва являются основой нашего общества. От слова совсем. — Да, я помню — приоритеты, — выплёвываю очевидное. — Переместите больных в одну Резервацию, изолировав их от ещё не заразившихся, — таким образом можно сохранить сотни жизней. — Нет никаких гарантий, что среди здоровых нет заражённых, — словно недоразвитому поясняет Фракс, очевидно усомнившийся в моих умственных способностей. — Таким образом мы просто поможем болезни распространяться ещё быстрее. Не говоря о том, что подвергнем опасности охрану, вынудив её контактировать с заражёнными. Мои зрачки застывают на статной фигуре отца, и чёрт его знает, чего я жду от него. Я, взрослый по всем параметрам мужчина, всё ещё чего-то жду от отца, который, сколько я себя знаю, не ставил мои интересы и потребности превыше собственных. — Иными словами, — поправляю мантию и нащупываю древко волшебной палочки в кобуре. — Вам совершенно безразлично, что будет с пленниками, — Люциус и бровью не ведёт на мои речи, и я перевожу взгляд на целителя. — Возможно, мистер Фракс завтра предложит сжечь дотла Резервации вместе с заключёнными, чтобы не допустить расползание язвы? Он весьма компетентен для принятия подобного решения, я считаю. Громкий стук ладони о стол сопровождается подскочившим как мячик целителем и резким вздохом то ли Яксли, то ли Фоули. — Довольно! — гремит отец, гневно сверля меня глазами. — Главнокомандующий, вы не вправе подвергать сомнению общее решение Главы Отдела, главного целителя и, более того, нашего Повелителя, — он дёргает головой в сторону выхода. — Оповестите своих подчинённых о решении Министерства и покиньте территорию подконтрольных вам Резерваций до дальнейших распоряжений, — он говорит это для всех, но смотрит исключительно на меня. — А теперь свободны. Все. Я выметаюсь из Зала заседания, не произнося больше ни слова. — Драко! — кричит мне вслед Тео, и я останавливаюсь лишь для того, чтобы сказать: — Передавай привет жене и дочери, — всё ещё взвинченный, я едва подвергаю контролю своё поведение. — Напиши Блейзу, чтобы он не вылезал из дома. И сами никуда не ходите — кто знает, хватит ли на всех зелий. — А ты куда собрался? — Нотт хватает меня за руку, и, честно признаться, мне порядком надоела эта манера окружающих останавливать меня. Поэтому я просто вырываю конечность и начинаю идти. — Малфой, мать твою. — У меня дела. — У тебя всегда дела. — Вот такой я занятой человек, — всё же беспокойство просачивается в мой голос, когда я бросаю последний взгляд на своего друга. — Береги себя. *** Мои люди теснятся в кабинете, пытаясь создать хотя бы минимальное расстояние между собой, но это выглядит нелепо. — Сколько у нас свободных бараков? — Четыре, сэр. — Заселите туда людей из других бараков. Те, кто остаётся на своих местах пусть рассредоточатся равномерно по кроватям — пускай не собираются в группы. Если у кого-то проявляются первые симптомы — сразу изолировать от остальных. Разработайте план прогулок, в то время как бараки будут проветриваться. Одна прогулка — несколько бараков, и группы проживающих не должны пересекаться. Дальше — освободите полностью ближайшее к лазарету помещение. Контакт с заключёнными минимальный. И ещё. Министерство рекомендует освободить вас от исполнения обязанностей на период вспышки болезни — я же сокращаю количество охраны на данном этапе. Вы будете дежурить в меньшем количестве и выходить на работу раз в несколько дней. Отправьте ваших жён и детей подальше от вас. Это всё. Я принимаюсь перебирать письма, ожидая, когда мужчины покинут кабинет, но топчущийся на месте один из охранников, застывший в нерешительности, вынуждает оторваться от кучки пергамента и посмотреть на него. — Что, Блишвик? Мужчина сглатывает, но взгляд не прячет, и, несмотря на нездоровое пристрастие Блишвика к бабушкиным пирогам, я доволен тем, что в своё время лично выбрал его для этой работы. — Сэр, — тихо произносит волшебник. — У Мойры начались галлюцинации, и Ровена… — он обрывает себя и в ответ на мой молчаливый вопрос просто ведёт головой по сторонам. Резко поднимаюсь с места, не успев подстроить ритм дыхания, отчего едва не давлюсь воздухом. — Будь всё проклято, — ругаюсь тихо и, не обращая внимания на Блишвика, выхожу из кабинета. Их становится больше. Зараза распространяется по моей Резервации невидимым карателем — коварным и жестоким. Не разбирая возраста и пола, косит каждого, на ком останавливает известный исключительно ей выбор. В моей Резервации главенствую не я, а какая-то заморская дрянь, без лица и плоти. Не я принимаю решение, а она. Не я контролирую вдохи и выдохи тех, кто годами находится под моим присмотром, а она. Мерзкое, плотоядное, невидимое ничто. Я проигрываю эту схватку за власть — у меня заведомо не было даже хлипкого оружия в руках против этой болезни. Сука проникла на мою территорию и никак не нажрётся, беснуясь. — Мама! — громкий крик приветствует меня, стоит сделать шаг в прохладное помещение. В этот раз больные распределены по всему лазарету, лёжа на расстоянии друг от друга, и эта мера призвана подарить лишь самоуспокоение, не более. Широким шагом иду на голос, останавливаясь у одной из постелей, где в луже из пота и крови мечется молодая девушка. Её волосы спутались колтунами, и покрывшиеся сочащимися струпьями веки плотно сомкнуты. Усыпанные мелкими пятнами руки комкают сбившееся одеяло, и она слабо сучит ногами, пребывая в собственном мире кошмаров. У неё нет даже достаточно сил, чтобы передвинуться с одного места на другое, и я понимаю, почему этих больных не нужно фиксировать к постели, как это было когда-то с Боунс. Мойра. Глупая девчонка, посягнувшая на то, что моё, в силу отсутствия мозгов. Не вызывающая во мне ничего, кроме лёгкого раздражения, — она сейчас захлёбывается в собственной крови и нечистотах, извергаемых её же телом. — Мамочка, не отдавай меня, — тихим голосом, сорванным от искреннего страха маленького ребёнка. — Мама! — вскрикивает, и под её веками трепещет ужас. — Я хочу к маме, пожалуйста, — кровавые слёзы срываются с уголков глаз, и блестящая жидкость покрывает изуродованную болезнью кожу щёк. — Мама, мама… Сжимаю челюсть до хруста, не в силах оторвать взгляда от жестокого проявления горя, печать которого прорывает скованные годами заточения внутренности и проявляется во всей своей неприглядности на всеобщее обозрение. — Делайла, — сдержанный шёпот ласкающей мягкостью укутывает плечи, и я вздрагиваю от узнавания. — Девочка моя, доченька, иди ко мне, иди, — мои кости скрипят, а мышцы деревенеют, пока я оборачиваюсь на обманчивые в своём умиротворении звуки. — Где твой брат — снова спрятался? Давай найдём его, да? Она улыбается. Красная сыпь не в силах скрыть мелкие морщины, прорезавшие кожу возле глаз и вокруг губ, а тонкая улыбка лишь подчёркивает их наличие. Ровена, в отличие от многих заразившихся, выглядит умиротворённой в своей болезни. Она не крутится волчком, не вздыхает, не вскрикивает от боли — улыбается лишь. И видеть это куда более ужасающе, чем быть свидетелем десятков агонизирующих стонов, пропитавших деревянные стены. Шорох за спиной захватывает слух, но не заставляет обернуться. Я всё так же нависаю над бормочущей Ровеной, не отрывая взгляда от её лица. — Когда она успела? — задаю вопрос, как только яркий всполох рыжих волос появляется на периферии зрения. — Её обсыпало буквально за день, — отстранённо отвечает Уизли, застывая на некотором расстоянии от меня. — И с утра вот… — Но почему так скоро… — отрываюсь от созерцания лежащей женщины, чтобы бросить короткий взгляд на целительницу. Да вот только коротким взгляд не получается, и я впиваюсь глазами в лицо Уизли, сверля правую щёку девушки. — Что? — поднимает брови она, встречаясь со мной глазами. В их выражении нет паники, страха и самообмана, присущего каждому, кто сталкивается с необратимым. Нет там и жалости к себе. И потребности в том, чтобы вызвать сочувствие своим положением, тоже нет. Лишь подчинение истине — реальности. Правде. Никаких иллюзий. — Уизли, — сдержанно произношу, разглядывая степень поражения на бледном лице. — Ты должна лежать, а не носиться бладжером по лазарету. Она фыркает, отводя от меня взгляд, и оглядывает постели с корчащимися заключёнными. — Зачем? — пожимает худыми плечами. — Пока я могу передвигаться — я могу помочь, — смотрит на меня и насмешливо кривит губы. — Нам всё равно подыхать здесь, так какой толк в бесцельном созерцании потолка и ожидании прихода… — тыкает пальцем в Ровену, — вот этого? Мне нечего ответить ей. Нет правильных слов, нет верных решений и спасения для них у меня тоже нет. Мои руки пусты. Как и власть моя. Она тоже пуста. — Авада Кедавра!!! — орёт кто-то неподалёку, наполненным абсолютным отчаянием голосом. Я даже не вздрагиваю, слыша Непростительное, сорванное в лихорадочном припадке. — Бегите! Я задержу их! Бегите же! Уизли закрывает глаза и глубоко вдыхает, сжимая руки в кулаки, а после, не утруждая себя объяснениями, просто разворачивается и идёт к очередному заражённому, кричащему проклятия, оставляя меня стоять бесполезным изваянием. Ровена умирает спустя четыре дня. Она уходит тихо и мирно, ни разу не повысив голос. Без криков и проявления мук. Лицо её застывает восковой маской, разрисованной кистью язвы всевозможными оттенками красного. Смерть набрасывает на Ровену вуаль своего прикосновения, отмечая как ту, что отныне принадлежит ей. Но смерть добра к этой женщине, наверное. Потому что позволяет мягкой улыбке застыть навечно на измученном годами заточения лице. Я приказываю собрать деревянные брусья и сложить их на границе Резервации — вдалеке от жилых бараков. Тело Ровены обмотано тканью и в окружении толстых брёвен выглядит беззащитно-маленьким. Я не запрещаю заключённым присутствовать на этом извращённом ритуале сожжения, и они тихо стоят, остекленевшими глазами всматриваясь в жалкое подобие погребения, которому тысячи лет. Я отстранённо наблюдаю за тем, как один из моих охранников взмахивает палочкой, сотворяя Инсендио. Я не отвожу взгляд от пожирающего дерево огня ни на секунду, даже когда глаза слезятся от едкого дыма, а ноздри разъедает запах жжёной плоти. Искрящиеся столпы взрывают гнетущую тишину, окрашивая багряными всполохами серые небеса. Могильный холод дышит Дементорским присутствием, перебивая жар кострища неестественным ознобом, и смерть обосновывается в этом месте, предвкушая богатую жатву. Вокруг меня лёд и снег. Позади люди, которые были отданы мне, словно скот, — и предполагалось, что я должен относиться к ним соответственно. А передо мной огонь, пожирающий мёртвую плоть. И я стою посреди всего этого. Непрошенная мысль — несвоевременная, не к месту сформировавшаяся мысль сверлит мой мозг, пока глаза жжёт от яркого огня. Хорошо, что её здесь нет. Хорошо, что она в безопасности, вдали от этой язвы, от этих харкающих кровью людей. От этого запаха смерти. Хорошо, что её здесь нет. Потому что если бы была, если бы заболела, если бы с ней что-то произошло, то я… Лёг бы с ней рядом и подох. Вот о чём я подумал. Только это. Больше у меня нет времени думать о ней. Мойра умирает мучительно и долго. Она кричит, плавясь в огне припадков, и её постоянно рвёт. Призывы к матери чередуются мольбами о помощи, иногда с потрескавшихся губ срывается имя Джейсона. Уизли смачивает горячую и сухую кожу девушки травяными настойками, но это ожидаемо не приносит облегчения ни Мойре, ни самой целительнице. Сыпь на её коже превращается в открытые раны, и девушка, находясь в бреду, начинает расчёсывать кожу, буквально сдирая верхний слой. Мне кажется, что Мойра умирает задолго до того, как её тело перестаёт бороться с болезнью. Вся её сознательная жизнь прошла в стенах Резервации — Мойра была одним из тех детей, разлучённой с родителями в силу возраста. Она росла в заточении, её характер формировался здесь. Её страдания прекращаются через неделю после смерти Ровены. Как и мучения того самого заключённого, что кричал проклятия, пребывая в мире собственных кошмаров. *** Сады вокруг поместья сверкают буйством красок — многовековые деревья склоняют тяжёлые кроны, подчиняясь летнему ветру, и тихо шуршат зелёными листьями, напевая причудливые песни самой природы. Солнце палит неимоверно, и ветер, прикосновения которого к верхушкам старых дубов я могу наблюдать , совсем не жалует своим вниманием задыхающегося от жары меня. Лёгкая рубашка плотно прилегает к телу и неприятно липнет к коже на спине. Когда я провожу пальцами по лбу, то ощущаю испарину. Ткань брюк, нагретая телом и солнцем, раздражает, и я недовольно почёсываю согнутую в колене ногу в попытке унять зуд. А ещё меня мучает жажда. — Ронки, — повелительно произношу я, и старый эльф, что благодушно был приставлен в моё личное услужение, тут же материализуется рядом, протягивая поднос с высоким стаканом, наполненным водой с плавающими кубиками льда. Это существо всегда исполняло мои прихоти — даже самые дикие из них. — Хозяин, — кланяется низко, но взгляд не опускает, доверчиво вглядываясь в моё лицо огромными глазами. Я чувствую, как ладонь наполняется тяжестью, и когда опускаю глаза, то вижу свою палочку. Вытягиваю руку, нацеливая древко в сторону эльфа, смиренно сложившего тонкие руки в почтении, и голосом, полностью лишённым эмоций, произношу: — Авада Кедавра. Толчок в грудь выбивает воздух из лёгких, и я разглядываю свои руки, недоумевая, почему они запятнаны маслянистой жидкостью? В нос ударяет металлический запах, и женский вопль разрезает ставший вдруг густым воздух: — Прошу вас, пощадите, — мольба летит ввысь, и ветер подхватывает страдания просящей, втирая слова в беснующиеся деревья. — У меня маленькие дети. Я бешено верчу головой в поисках источника этого голоса, но вокруг меня лишь зеленеющая стена из плотных зарослей, и вой ветра поглощает крики, закручивая их в воронку. На меня давят сотни голосов, чей-то смех перемежается воплями о помощи, и мне так жарко. И нечем дышать. И давит что-то. Давит. Крепко зажмуриваю глаза, вдавливая пальцами глазные яблоки в глазницы в попытке облегчить эту тяжесть, и понимаю, что рот мой наполнен мелкими песчинками, — они скрипят на зубах, раздражают слизистую и забивают глотку. Паника захлёстывает всю мою сущность, наполняет внутренности, и я пытаюсь сделать вдох, но делаю ещё хуже, позволяя песку скользить глубже. Полностью перекрывать горло. Прозрачная стена вырастает перед моими глазами — чистая и высокая, а за ней раскинулась зима. Разбросала свои снега, усыпая горы, и снежинки кружат в набирающем темп танце. Лёгкое дребезжание привлекает взгляд, и я скашиваю глаза в правую сторону, вонзаясь взглядом в мерно покачивающееся плетёное кресло. — Как ты, Драко? — мягкий голосок тёплым дыханием щекочет правое ухо, и я открываю глаза, щурясь от насыщенного света ясного летнего дня. Этот голос… Он вызывает дрожь в конечностях и зуд на кончиках пальцев. Мои руки жаждут прикоснуться в хозяйке этого голоса. Глаза мои стремятся видеть её, а губы горят от необходимости прижаться к её губам. — Нормально, — нетерпеливо выдыхаю, рыская взглядом в поисках её. Она присаживается рядом, на мягкую изумрудную траву, — одетая в лёгкое платье цвета морской волны, перехваченное лентой под грудью, и склоняет голову, заглядывая мне в глаза. Её волосы рассыпаны по плечам, и кудряшки колышутся в такт тихому ветерку. Запах её тела, нагретого солнцем и летом, проникает в меня вместе с воздухом, и я судорожно вдыхаю этот аромат, не отрывая от неё глаз. От её присутствия у меня болит в груди, и глаза заволакивает мутная пелена. Я так давно не видел её. Так давно не прикасался к ней. Как же я соскучился по ней. — Ложь, — улыбается, склоняя ниже голову, и пытливо вглядывается в мои глаза. — Как ты, Драко? — повторяет вопрос, не меняя интонаций. — Нормально, — повторяю тот же ответ. — Ложь! — мотает головой, вскрикивая. — Ложь! — её голос набирает силу, и она хватает свои волосы, оттягивая пряди в остервенении. — Ты лжёшь мне! — кричит, закрывая уши, и её лицо искажено до такой степени, будто я ударил её. Шок сковывает мышцы тела, и я в ужасе смотрю на её истерику, а потом смаргиваю, и она снова безмятежно смотрит на меня, словно и не было этого жуткого поведения с её стороны. — Как ты, Драко? — Плохо, — выдыхаю жар из груди, не в силах больше выносить этой пытки. — Мне так плохо, Грейнджер. Она кивает, удовлетворённая моим ответом, и отводит взгляд, всматриваясь куда-то перед собой. Спокойная и безмятежная. Я же исхожу в дрожи — меня выкручивает от озноба. А ведь недавно я мучился от жара. Внезапно Грейнджер подскакивает на ноги, и я дёргаюсь вслед за ней, но она пригвождает меня на месте произнесённой шёпотом фразой: — Выбери меня. И уходит. Подол её платья колышется вслед шагам, и ужас охватывает меня при созерцании происходящего. Волосы спадают на спину, достигая поясницы, и её руки выписывают непонятные фигуры в воздухе, и смех её льётся по всему саду. — Грейнджер, — кричу ей вдогонку. — Подожди! Не сбавляет шагу, не реагирует на мой крик — только руку поднимает и тычет в небо над головой. Поднимаю глаза, но ничего не вижу — только небо, затянутое тучами, и всё. Только плотная, мутная серость. — Шарик, Драко, — рваными обрывками доносится до меня её голос. — Мой шарик сейчас исчезнет, видишь? — делает ещё несколько шагов вперёд. Удаляясь от меня. — Мне нужно успеть поймать. Шарик. — Нет, не уходи, — я умоляю её. Заклинаю остаться со мной. Распадаюсь с каждым её шагом — перестаю существовать без неё. — Не уходи, Грейнджер. — Шарик, Драко, — продолжает указывать в небо, задрав голову. — На хрена тебе этот шар?! — кричу во всё горло, пытаясь подняться на ноги, да вот только земля — рыхлая и зыбкая — тянет меня к себе, втягивает в чёрную утробу ноги и ладони, поглощая жадно и ненасытно. Погребая меня заживо. — Он нужен не мне, — Грейнджер застывает на полпути, бросая мне бессмысленный ответ через плечо, и даже ветер затих, оставив в покое подол её платья. — Он нужен тебе. «… — Любовь — это шарик, Грейнджер. Шарик, который вы, девушки, раздуваете до небывалых размеров, начитавшись глупых романов, разжижающих неокрепшие умы, а потом ищете среди мужчин придуманный идеал. И находите, что странно. А когда он не соответствует вашим воздушным мечтам, — разбиваете о реальность розовые очки, ранясь осколками. Вот только мужчина не виноват, что вы рисуете ему то, чем он никогда не обладал…» Меня рвёт на части, разрывает на лоскуты, и кожа моя горит адским пламенем. Я хочу кричать, но не могу разомкнуть губы, потому что у меня нет рта. Бежать за ней хочу, но не могу сдвинуться с места, потому что ног не чувствую. Я так ненавистно, так предательски и так унизительно беспомощен. Лишь только мысль во мне реальна. Бьётся вместо сердца, течёт по призрачным венам вместо крови. Одна единственная мысль: «Мой шарик улетает». И мир вокруг гаснет. Погружается во тьму — у неё нет ни очертаний, ни запаха. Только обрывки голосов — сорванные кусочки слов из целых предложений. Имена без лиц. Личности без очертаний. Песни деревьев утихают. Ветер прекращает свой вой, и только жар остаётся. Только жар. Мои веки ощущаются так, словно их залили свинцом. Мне стоит приложить неимоверные усилия, чтобы разлепить глаза. Погружённая в полумрак комната не сразу поддаётся узнаванию, и лишь спустя какое-то время я понимаю, что нахожусь в своей спальне. Тело ощущается одеревеневшим и неподвижным, но постель подо мной сухая и тёплая, — мысль о том, что я не плаваю в собственной моче, одной из первых просачивается в затуманенный разум. Тихий выдох слева заставляет взгляд скользнуть в сторону, и я падаю в голубые глаза, неотрывно вглядывающиеся в моё лицо. Она сидит у постели, крепко сцепив руки возле моего бока. На её лице нет ни грамма косметики, волосы собраны в какой-то узел, а кожа вокруг глаз покрасневшая и припухшая. И никакого запаха жасмина. — Мама, — сиплю я, поперхнувшись от попытки говорить. — Воды. — Ганси! — дрожащим голосом зовёт она, и я невольно задаюсь вопросом о том, сколько она молчала, прежде чем заговорить? Мать поддерживает мою голову, прислоняя стакан с восхитительной жидкостью к губам, и мне кажется, что я всё ещё брежу. Потому что Нарцисса Малфой никогда не выглядела такой разбитой и её руки никогда так не дрожали. — С тобой теперь всё будет хорошо, — отставляя стакан на прикроватную тумбочку и не отрывая от меня взгляда, шепчет она. — Болезнь отступила. Сглатываю остатки воды, с облегчением зарываясь глубже в подушку. Я упираю взгляд в полог кровати, мысленно прокручивая события, что привели меня к этой точке. Я помню, как поднялась температура. Помню, как проигнорировал это. Потому что нужно было сжечь ещё несколько трупов. Помню первые пятна и то, как буквально за несколько дней меня подкосило. Сука-болезнь и тут меня обошла, уложив на лопатки, не успев даже приложиться как следует. — Ты как? — перевожу взгляд на мать, отмечая изменения в её внешности. — Отец? — сглатываю вязкую слюну. — Вы не заразились? — Нет, — мотает головой. — Нет, — она обхватывает мою руку своими ладонями, и я невольно затаиваю дыхание, ощущая это прикосновение всеми клетками тела. — Я так испугалась, Драко, — в голубых глазах дрожит подозрительный блеск, и я внутренне сжимаюсь от этого зрелища. — Думала, что ты не выберешься. В какой-то момент я тоже так думал. Я правда не знаю, как мне себя вести с Нарциссой сейчас. Я так долго был лишён её заботы — той, что присуща матерям, что просто теряюсь в моменте. Я не то чтобы отвык — я никогда не знал её такой. — Резервация, — чтобы хоть как-то развеять своё смятение, задаю вопрос. — Есть новости? — Я ничего не знаю об этом — тебе лучше поговорить с отцом, — она так и не отпускает мою ладонь. — Он не отходил от тебя все эти недели и только утром вынужден был отправиться в Министерство. — Недели? — хмурюсь, пытаясь осознать, как долго я валялся бесполезным овощем. — Почти месяц, — я вдыхаю через нос, готовый задать ещё несколько важных вопросов, но мать взмахивает головой, предупреждая мои переживания. — С Ноттами и Забини всё в порядке. Мои плечи опадают с облегчением, и я позволяю себе полноценный вдох. — Ты не должен был подвергать себя такой опасности, — тихо говорит она. — Ничто в этом мире не стоит твоей жизни, ты это понимаешь? Её взгляд меняется, и теперь я вижу в нём укор. Немое обвинение в столь явственном пренебрежении собственной значимостью. — Разве ты так плохо меня знаешь, мам? — я не могу обращаться с ней язвительно. Не после того, как увидел её такой… разбитой и уязвимой. Поэтому в моих словах нет привычного яда. — Я был уверен, что в случае заражения без промедления получу свою дозу лекарства. Так и случилось, не правда ли? Она лишь качает головой, сжимая губы. Только в этот раз ей не удаётся выглядеть высокомерной и холодной — застывшие слёзы в глазах не сочетаются с надменностью. Я выползаю из постели через пару дней — волочу свои ноги в ванную и немедленно шагаю к зеркалу. Впалые щёки, тусклый взгляд, синеватый оттенок кожи и темнеющие круги под глазами — я, как всегда, сногсшибательно прекрасен. Поднимаю правую руку и пальцами исследую кожу, насмешливо фыркая. На левой щеке виднеется несколько впадин — мелких, но всё же. С неровными краями и более светлым пигментом, эти неровности слишком заметны любому, кто имеет удовольствие созерцать моё лицо. Идеальная шкурка Драко Малфоя не выдержала испытания перенесённой болезнью, какая досада. Отрываюсь от любования собой и бреду в душ, намереваясь посетить Резервацию как можно быстрее и посвятить себя очередному испытанию. *** В Четвёртой Резервации Англии погибших нет. Трудно умереть в месте, которого не существует. В Третьей Уэльской Резервации от Песчаной язвы скончалось три человека. Во Второй Резервации Шотландии — девяносто семь. В Первой Резервации Северной Ирландии болезнь унесла жизни ста семидесяти заключённых. Когда люди начали умирать массово, охраной Резервации было принято решение сжечь тела вместе с лазаретом. Джинни Уизли, Майкл Корнер и ещё двадцать два человека сумели побороть болезнь и выжили. Я прокручиваю эти данные в голове, глядя на пепелище, что когда-то было лечебницей моей Резервации. Усмирив распространение язвы в обществе, целители добились того, что планировали — извели на нет заразу, а вот в Резервациях болезнь утихомирилась сама по себе. Я уверен, никто не даст стопроцентный ответ, что завтра или через год она не вспыхнет снова, так до конца и непобеждённая. Вскидываю голову и втягиваю всё ещё наполненный едва уловимым запахом гари воздух. Прошло три месяца, когда я видел Грейнджер в последний раз. Три долгих месяца, наполненных ожившими кошмарами, процарапавшими себе окно в реальность. Три долгих месяца без мыслей о ней. Я сказал ей покинуть Исландию. Я оставил её. Чтобы изводить себя воспоминаниями. Да, видимо я люблю страдания. В том плачущем лесу, около полутора лет назад, я отправил её с Пэнси и надеялся на то, что это поможет. Правда — я надеялся. Что поможет, если не видеть её. Не чувствовать её. Не осязать её так, словно я прикасаюсь кожей к ней, когда её и рядом то нет. Не помогло. Ни хрена не помогло. И как же смешно сейчас оглядываться в прошлое и понимать, что стоило Гермионе Грейнджер исчезнуть в вихре аппарации, как Драко Малфой начал искать пути, чтобы снова увидеть её. Я действительно больной. И никакая язва, ни Песчаная, ни какая-либо иная, не способна уничтожить меня так, как наваждение по имени Гермиона Грейнджер. Но будь я проклят, если хочу избавиться от неё. Да и не могу уже. Не могу. И дело не в болезни и словленных мной галлюцинациях — ничто из этого не привело меня к некоему осознанию и решению изменить свою жизнь. Нет. Всё изменилось с тех пор, как мне в руки попал её портрет. С тех пор, как я услышал её голос в магловской квартире. С тех пор, как ощутил вес её тела в своих руках. Тогда всё изменилось. Уже тогда. И я боролся — я честно провёл каждый раунд этого боя. Боя с самим собой. И могу ли считать себя побеждённым? Победителем? Едва ли. Я вернусь в тот домик, затерянный в горах Исландии. Она ждёт меня: я не просто знаю — я уверен в этом. Мы найдём способ — обязаны найти. Мой эгоизм довольно вскидывает голову, и скрепя сердце я принимаю решение уговорить Грейнджер на то, от чего так пытался уберечь. Я предложу ей вернуться в магловский Лондон — обеспечу всем, что ей будет нужно. Костьми лягу, лишь бы она не чувствовала себя обделённой хоть в чём-то. Рутерс покажет мне секретные тропы, и я смогу быть с ней так часто, как позволят обстоятельства. «А как же её магия, Драко?» — шепчет сознание на задворках разума, и я крепко сжимаю кулаки. «А как же твоё наследие — наследие Малфоев?» — издевается разум голосом моего отца. Наследие… В свете грядущих событий не факт, что мне придётся встать лицом к лицу с этой проблемой. Учитывая растущий интерес Волдеморта к моей персоне. А значит, отведённое мне время сжимается с каждым прожитым в относительном покое днём. Я отдам каждую его секунду ей — этой женщине, перевернувшей мою жизнь. Женщине, которая является моей жизнью. А потом, когда конец приблизится настолько близко, что я почувствую смрад надвигающейся войны, — я всё ей расскажу. И тогда она сама не захочет быть со мной. Я стану тем, кем меня и считают, — убийцей. Потому что никогда не смогу отвернуться от своей семьи. Никогда не смогу оставить их, бросив на растерзание психованному магу, который без сомнения накажет их за то, что я посмел покинуть границы Британии. Надо мной висит всё тот же груз ответственности, и проблемы не рассосутся мановением волшебной палочки — это не та сказка. Да и сказкой нашу историю назовёт лишь в край свинтившийся чудак, возомнивший себя романтиком. Но Салазар, я не могу без неё. Без моей Грейнджер. И я знаю, что чувствую к ней, — мне не нужно обволакивать эти чувства в словесную форму, чтобы обозначить их. Без неё не то чтобы никак — без неё просто незачем. Выдыхаю облачко пара лишь для того, чтобы набрать полную грудь обжигающего воздуха. Только в этот раз в нём не ощущается удушливого присутствия смерти. Не сегодня по крайней мере. *** Мне приходиться ждать ещё три месяца, прежде чем я вместе с Розье и какими-то безымянными клерками отправляюсь на архипелаг Базаруто. Клянусь, такими темпами я скоро буду знать названия каждого каменного выступа, где в радиусе одной мили ютится стайка полудиких туземцев, не ведающих о важности трусов, но владеющих такими типами магии, что даже у повидавших виды волшебников вызывает оторопь. Это ужасает и восхищает одновременно — Волдеморт рыскает по миру, собирая знания, совокупность которых в итоге приведёт к краху мирное сосуществование маглов и волшебников. И на этот раз он не спешит заявить о себе — он действует осторожно и обдуманно, с учётом прошлых ошибок. Как бы там ни было, я аппарирую с этого острова в тот же миг, как только за мной закрываются сплетённые из лозы двери моих личных апартаментов, стены которых сооружены из того же материала — стоит отдать должное местному населению, у них получаются чудные узоры. Резкая смена температур и разница высот над уровнем моря оглушающе дубасит в виски, и мне приходится опереться о ствол ближайшего дерева, чтобы перевести дух. Защитный барьер мерцает в свете заходящего солнца, и я, восстановив дыхание, отталкиваюсь от шершавой поверхности, слегка поцарапав при этом ладонь. Когда я был здесь впервые, вся долина была засыпана снегом, и, куда бы я ни бросил взгляд, — девственная белизна резала глаза своей непорочностью. Сейчас же всё иначе: зелень с яркими вкраплениями разноцветных пятен цепляет взгляд, и воздух наполнен ароматами полевых цветов. Тонкая тропинка извивается под ногами, простираясь вдаль и теряясь за холмами. Я ускоряю шаг, чувствуя, как сердце набирает скорость и частит в груди. Я скоро увижу её. Чёрная крыша выглядывает из низины, и я практически срываюсь на бег. Мелкие камни шуршат под подошвами обуви, а летний ветер едва уловимо щекочет кожу, но мне и дела нет до чего бы то ни было. Мне нужно как можно быстрее прикоснуться к ней. Почувствовать гладкость кожи своими пальцами, впитать в себя её тепло. Мне нужно удостовериться, что она реальна. Дом предстаёт передо мной во всём своём горделивом одиночестве, и вот уже я дёргаю ручку двери. Но когда та не поддаётся, со смутной тревогой — ещё не ощутимой, но медленно набирающей силу, — тянусь за палочкой. Ритмичное постукивание разносится позади дома, и я немедленно пересекаю ухоженный двор, обходя строение. Он сидит на дощатом полу террасы и лупит молотком, вгоняя гвозди в дерево с такой силой, словно прокручивает в голове сцену убийства. Светлая футболка на нём намокла от пота, и влажная полоса повторяет линию позвоночника. Я узнаю его сразу, несмотря на то, что его голова опущена, а сам он расположен спиной ко мне. У согнутой в колене ноги лежит несколько досок, и, привыкнув к тому, как заключённые в Резервации обустроили свой быт, у меня не вызывает удивления, что для починки он предпочёл задействовать руки, а не магию. Моё тело буквально исходит волнами напряжения, и Лонгботтом, почувствовав присутствие за спиной, перестаёт стучать молотком, медленно вскидывая голову. Бросает взгляд через плечо и тут же поднимается, разворачиваясь всем корпусом ко мне. Но молоток из руки не выпускает. Что ж, свобода явно пошла этому увальню на пользу. Он прибавил в весе и стал шире в плечах. Облегающая торс футболка не скрывает бугристость мышц, а руки, когда-то длинные и неказистые, на мой утончённый вкус, обрели рельефность. Кажется, он даже стал повыше, что ли. Не отрывая от меня своих глаз, бывший целитель переступает с ноги на ногу, и глухой стук перекатывающегося гвоздя по деревянному настилу завершает этот акт милого воссоединения взглядов, запуская мой мир на перемотку. — Где Грейнджер? — это первые слова, сказанные человеку, которого я не видел без малого два года. Я сдержан внешне, спокоен и собран, но там, за этой показной оболочкой, чёрными лентами струится беспокойство. Его рот дёргается, и я не упускаю из виду, как хватка на рукояти молотка становится жёстче. Моё дыхание замедляется, а сердце перестаёт ощущаться в груди. — Думал, ты не явишься, — с вызовом, граничащим с тупостью, произносит он, буквально разделывая своими потемневшими глазами. — Лонгботтом… Цежу сквозь зубы, теряя терпение, и лишь взращённое годами самообладание удерживает мои руки от того, чтобы не выхватить древко волшебной палочки и как следует шарахнуть этого невыносимого в своей невозмутимости любителя травки. Но вместе с тем во мне неконтролируемо нарастает паника, и я чувствую, как она пробирается в голову и холодными щупальцами вонзается в мозг, отравляя разум ужасающими мыслями. Что с ней? Где она? — Гермиона с Ханной, — доносится до меня, и в глазах немного светлеет. — У нас дома. Думаю, тебе не надо показывать, где именно он находится. Невольно делаю шаг к нему навстречу, всё ещё ведомый тревогой, и то, как звучит голос Лонгботтома, то, какое выражение застыло в его глазах… Нет. Нет… — Не я должен тебе рассказывать, что с ней такое, ты должен сам… Всё. Я больше не слушаю его — просто разворачиваюсь и быстрым шагом направляюсь вверх по ещё одной дорожке. Я проклинаю антиаппарационные чары и Лонгботтома с этим его неясным осуждением. Ругаю камни, затрудняющие путь, но на самом деле я прячу ужас, застывший на корне моего языка. Этот ужас имеет кислый привкус, и я не в силах избавиться от этого ощущения. Дыхание сбивается, и ладони становятся неприятно влажными. Перед глазами помимо воли всплывают картины умирающей Мойры, мольбы Ровены и собственная агония. Мерлин, пусть она будет в порядке. Пусть с ней всё будет хорошо. — Гермиона! — ору, практически вынося дверь с одного удара. Я даже не помню, как выглядит дом Лонгботтома, настолько ослеп в своём страхе. — Гермиона, где ты?! Действуя на голой интуиции, ломлюсь в первую попавшуюся на глаза комнату, и женский вскрик разгоняет кровь до состояния кипения, но спустя мгновение разум, хоть и ослеплённый страхом, сигнализирует, что это кричит не она — другая. Высокая блондинка преграждает путь и, расширенными глазами испуганно уставившись на меня, раскрывает рот, но из него больше не выходит ни звука. Я не знаю, как это происходит, — вот я стоял здесь, а теперь нахожусь практически вплотную к этой девушке, мои руки неконтролируемой хваткой впиваются в её предплечья, и я притягиваю её тело ещё ближе, пытаясь выжрать из её глаз ответы. Шумит в голове, лупит в висках, и нет в моих действиях признаков разума. Я чувствую, что могу сорваться, обезумев. Её нет. Её нет. Её нет. Не знаю, что видит во мне эта светловолосая женщина, — какие ужасы вихрятся на дне моих зрачков, какие демоны затмили мой рассудок. Я знаю только, что кости трещат под моими руками, а её кожа бледнеет так, что я могу различить синеву вены, что тянется от виска к подбородку. — Драко! Этот голос. Я слышал его во снах. Следовал за ним в видениях. Эти интонации провели меня сквозь ад и вытащили в мир живых. Этот голос. Её голос. И так же, как и в сновидениях, я следую этому зову, покоряясь. Поворачивая голову на звук. Она резко вскакивает из-за стола, но тут же, пошатываясь, хватается за спинку стула. — Что с тобой? — едва выдавливаю слова, не чувствуя, как из моих рук, изворачиваясь, освобождается захваченная ранее девушка. — Что с тобой? — мой голос сворачивается в сорванный шёпот. Вспышка паники, страха и всепоглощающей тревоги подожгла фитиль моих внутренних резервов и, догорев, оставила пустым. Нетвёрдость шагов поддерживается лишь слабостью зрения. Но я упрямо иду к ней. Упрямо смотрю на неё, не отводя глаз. Дурак. Я ещё не осознаю увиденное. Но реальность скоро догонит меня. Скоро. Её руки взлетают к небрежно заколотому пучку волос на затылке, и это так глупо: беспокоиться о своём внешнем виде после того, как она только что бросила в меня Бомбарду, не взяв даже палочки в руки. Так глупо. Так же, как и этот свитер на ней — отвратительный и с ужасной расцветкой. Слишком большой в плечах, со слишком длинными рукавами, что закатаны несколько раз, оголяя тонкие кисти рук. Огромный, уродский свитер, что висит мешком, скрывая очертания её фигуры. Почти всё тело. Кроме одной его части. Я не моргая впиваюсь взглядом в её живот, и мой мозг всё ещё отказывается воспринимать информацию. Сердце колотится где-то в горле, и мне бы присесть, да только ноги не слушаются. Сознание ускользает, и плывёт всё вокруг, сливаясь в размазанное пятно, и только Грейнджер среди этого калейдоскопа мельтешащих разноцветных красок остаётся стоять очерченной фигурой, сохраняя физическую форму. — Драко, — щёлкает в висках её голос, и я беспомощно, словно новорождённый щенок, поднимаю невидящие глаза в попытке слепо нащупать взглядом её лицо. Не будет ни магловского Лондона, ни секретных троп. И тайных встреч — их тоже не будет. Ничего из этого не будет. Потому что в этот момент всё, что я себе там напридумывал, растворилось, превратившись в ничто. Просочилось невесомой дымкой сквозь пальцы, и не удержать никак, не остановить. Ничего не будет. Потому что судьба подбросила очередные испытания и, заливаясь хохотом, — издеваясь на самом деле, с удовлетворением разглядывает обновившийся расклад только ей известной игры. Игры безумной. Жестокой. Ничего не будет. Потому что Грейнджер смотрит на меня настороженно и одновременно с вызовом, высоко задрав подбородок. Не будет. Потому что весь её облик безмолвно кричит о готовности бороться — защищать. Ничего. Говорят, жизнь проносится перед глазами тех, чей свет гаснет. Когда мир теряет насыщенность красок, а смерть теребит в костлявых руках саван, клацая челюстью в жутком оскале. Да, так говорят. Мне не грозит умереть в конкретное время, и смерть недавно уже почтила мою скромную особу своим присутствием, но сейчас… Перед моими глазами разворачивается каждый миг, каждый вдох, каждое слово и решение, что привело к этому моменту. Скука, что въелась в кожу и влилась в кровоток. Пресыщенность, дозволенность и пресность однотипного существования. Тот дождливый осенний вечер в Нотт Меноре и моя беспечность. Тео. Его невысказанная просьба и моя безрассудность. Рисунок. Чёрт побери, просто рисунок. И девушка, изображённая на нём. Такая незнакомая. Такая знакомая. Зачуханный район магловского кусочка мира, женщина, квартира и она… Она. С первым словом, что сорвалось с её рта, с первым звуком, покинувшим её губы, она причинила такой урон — так сильно ударила меня звучанием своего голоса. А потом нанесла контрольную — смертельную рану, появившись в поле зрения. Наотмашь била взглядами, резала глазами — испытывала внутренним светом, теплотой дыхания. Издевалась. Потрошила своими тонкими пальчиками раскуроченную грудину, а сама не отрывала своих глаз от моего лица. Жестокая. Не ведающая о милости Грейнджер. Такая красивая. Такая чувственная. Такая светлая. Такая моя. Моя Грейнджер. Всё вело сюда — в эту страну, в этот дом. В эту комнату. Где закончилось всё. В этот самый миг. Ничего не будет. Потому что она — та, в которую я так безумно, так непозволительно и так безмерно влюблён, на которой так зациклен, так повёрнут, так одержим, — под сердцем носит моего ребёнка.