Когда взойдёт кровавая луна

Я просыпаюсь ранним вечером, когда за окном сумерки только собираются сгуститься в плотную темень и накрыть собою обледеневшую землю, но ослепляющий снег сводит на нет эти бесполезные потуги. Кожа вокруг глаз чувствуется воспалённой и опухшей — стоит прикоснуться к ней кончиками пальцев, как я тут же чувствую жжение. Жжение возле глаз и жжение там, где бьётся моё сердце. Я пролежала в постели целый день после его ухода. Мне хочется остаться в ней навечно. Мятые простыни всё ещё хранят на себе его запах. След от головы на соседней подушке отзывается трепетом в груди и глухой тоской, — где-то там, в горле, скручиваясь в тугой клубок, перекрывая доступ кислорода, и от этого удушения на глазах выступают слёзы, но плакать я не буду. Жжёт потому что. Вытягиваю руку и кончиками пальцев — несмело так, почти что с благоговейным трепетом очерчиваю мягкие контуры. Трогаю края, касаюсь углубления. Мне бы заколдовать эту подушку, заморозить или сделать ещё что-то безумное. Чтобы сохранить след его присутствия. Не забывать, что он был со мной, лежал рядом, говорил со мной, обнимал. Целовал меня… Холодная. Ткань такая холодная. Остыла. Разворачиваюсь на спину и тупо смотрю в потолок. Я так искренне, так наивно и так безоговорочно верила, что моя любовь к Рону незыблема и неизменна, думала, что только он и никогда другой. Чистая, как слеза, была моя любовь. Или как первый снег. Откуда мне, юной девочке, было знать, что слеза редко бывает одинокой, а первому снегу свойственно таять под первым солнечным лучом? Сжёг меня — этот луч. Потому что пришёл он. В моём сердце было столько пустоты. Немой, законсервированной пустоты. Её можно было заполнить болью или им. Так случилось, что вышло второе. Тогда ещё я не знала, что он тоже превратится в боль. Я и понятия не имела, что любить — означает терять… Я вспоминаю, как страдала в школе по Рону, как ревновала его к Лаванде. Как мучилась неопределённостью. Улыбаюсь воспоминаниям. Далёким, но таким светлым спустя столько лет. Да, первая влюблённость — это туманные ожидания, страдания и вечные сомнения. Изнывающая от ревности и невозможности заполучить себе понравившегося парня, Гермиона Грейнджер ещё не знала, что однажды столкнётся с настоящей Любовью и вот тогда будет действительно Больно. Улыбка гаснет на моём лице. Иногда я думаю, что однажды проснусь и ничего не буду чувствовать — разлюблю его. Но каждый раз просыпаюсь с этой же болью. Как будто у меня рак души. Интересно, смогу ли я надеть на себя чёрное платье вдовы и оплакивать свою любовь, стеная от боли? В такие дни мне кажется, что во мне треснуло что-то. Надорвалось. И душа моя, измученная заточением, выскальзывает через образовавшееся отверстие, улетая. Любовь приносит только боль. Она как наркотик. Сначала тебе очень хорошо, но потом начинается ломка, и ты просто умираешь. Мне известны примеры. Джинни и Гарри. Сьюзен и Энтони. Невилл и Ханна. Я и он. Лишь избранным удаётся преодолеть эту боль. Стиснув зубы, удерживая в груди исходящее в кровавом бое сердце, они упрямо следуют его зову. Лишь избранным удаётся дойти до конца. Но мне не посчастливилось быть в их числе. Всё же несдержанные слезинки срываются с уголков глаз и, скатываясь по вискам, теряются в спутанных волосах. И господи, как же жжёт. *** За воскресным ужином в компании Невилла и Ханны я впервые чувствую, что что-то не так. Меня уже несколько дней мучает лёгкая боль внизу живота. Неизменно с левой стороны. Она проявляется внезапно ноющим колебанием, прежде чем сойти на нет. А потом снова даёт знать о себе. Как сейчас. Я прислушиваюсь к собственному телу, уклоняясь от разговора, и фокусируюсь исключительно на своих ощущениях. Пытаюсь как можно незаметней втянуть запах запечённой утки и, непонятно по какой причине, облегчённо выдыхаю: никаких признаков отторжения — мясо источает такой же божественный аромат, как и должно пахнуть качественно приготовленное блюдо. — И тогда я сказала этому мистеру, что, отдавая мне самую откормленную птицу, он слишком любезен, — заливается смехом Ханна, взмахивая прожаренной ножкой. — На что мужчина сказал, что для такой прекрасной мисс ему… Я стала чаще просыпаться ночью, чтобы сходить в туалет. Иногда это случается по нескольку раз за ночь. — Мне стоит ревновать? — Конечно, ведь я очень падкая на волшебников, переступивших черту в девяносто лет и разводящих уток. — Вызову его на дуэль, — хмыкает Невилл, протягивая руку за графином с водой. — Возможно, уже завтра, — наливает жидкость в стакан, и в его голосе чувствуется улыбка. — Или на следующей неделе. С аппетитом никаких проблем нет. Как и во вкусовых предпочтениях. — О, Невилл, моя честь в надёжных руках. Иногда мне кажется, что я чувствую тяжесть внизу живота, но эти ощущения столь призрачны и столь быстротечны, что я убеждаю себя — мне почудилось. — Гермиона, с тобой всё хорошо? Нет. — Да, — поднимаю глаза на Невилла, врезаясь в прошитый беспокойством взгляд. — Вполне. Ханна аккуратно кладёт утиную ножку на тарелку и стреляет глазами в своего парня, прежде чем перевести на меня свой слишком пронзительный взгляд. — Ты сегодня какая-то тихая, — она хмурит идеально выщипанные брови. — Ты ведь знаешь, что всегда можешь поделиться своими переживаниями. С любым из нас. — Она права, — Невилл не сводит с меня своего умного взгляда, напоминая мне того самого заключённого, который слишком много знает, но достаточно умён, чтобы держать язык за зубами. — Хотя, — его губы изгибаются, и в глазах сквозит теплота. — Я понятия не имею, какие у нас троих здесь могут быть переживания, — он пожимает плечами, и я уже наперёд знаю, что он собирается сказать нечто глупое. — Ну, кроме нездоровой увлечённости Гермионы свежей выпечкой. Мои глаза помимо воли наполняются слезами, и насмешливость во взгляде Невилла тут же сменяется на обеспокоенность. Он подаётся телом вперёд, нависая над тарелкой с зелёным горошком, и протягивает ко мне руки. — Ну что ты?.. Яркое свечение с голубоватым оттенком обрывает Невилла на полуслове, и уже знакомая нам с Ханной акула — грозная и массивная, с широкими плавниками, покачивающимися в несуществующем океане, — привычным маревом застывает у моего лица. — Гермиона, — низкий голос с ярко выраженной хрипотцой не позволяет никому из присутствующих даже вздохнуть. — Члены Конфедерации готовы встретиться с тобой, — Виктор прочищает горло, и его тон становится ещё ниже. — Честно говоря, они хотят увидеться немедленно, — он умолкает, а я же, широко раскрыв глаза, в упор смотрю на Невилла, отстранённо отмечая, как побледнело его лицо. — Ты сможешь завтра? — звонкий лязг падающей вилки бьёт по ушам весенним громом, и я вздрагиваю, разрывая зрительный контакт с парнем. — Я встречу тебя на площади в десять утра и аппарирую в штаб, — звук голоса сходит на нет, и я ожидаю, что акула растворится в воздухе, исполнив своё предназначение, но раздавшиеся интонации с явственным оттенком заботы вынуждают меня снова посмотреть на Патронус. — Я надеюсь, у тебя всё в порядке — ты не давала о себе знать всё это время. До завтра. — Патронус Крама действительно… — кровь приливает к лицу Невилла, окрашивая щёки алым, и он нервно трёт большим пальцем кончик носа, — …. впечатляет. — Итак… — выдыхает Ханна. — Итак… — вторю я, мгновенно забывая о личных переживаниях, переключая всё своё внимание на грядущие события, способные изменить мою жизнь. В который раз. *** Я топчусь на главной площади города уже полчаса. Нервозность курсирует по венам, а сердце то и дело замирает при очередном хлопке аппарации. Не в силах устоять на месте, меряю шагами тротуар, невольно пересчитывая брусчатку. Я смотрю на ползущие по мощёной площади тени и в какой-то миг забываюсь. Так странно. Над головой ярко светит солнце, ослепляя каждого прохожего, а внизу тени заплетают ноги. Ажурные и изящные, они путаются друг в друге, как водоросли, прибитые к берегу, прижатые к земле… Это ветер во всём виноват. Гоняет беспокойно низкие облака, то и дело заслоняющие солнце, и рисует на земле узоры. Свободный и неудержимый ветер. Закрываю глаза и, вдохнув полной грудью прохладный воздух, вскидываю голову, подставляя лицо утренним лучам. Раскинуть бы ещё руки да впитать в себя этот свет. Улыбаться. Быть свободной и неудержимой. Как ветер. И хоть зима всё ещё держит бразды правления, ступая по заснеженным верхушкам гор и рассыпаясь мелким снегом, — сегодня особенно ощутимо пахнет весной. — Здравствуй, Гермиона, — моё имя звучит внезапно, сжимая всё внутри от неожиданности и короткой вспышкой страха. Резко распахиваю веки и оборачиваюсь на звук. Виктор стоит в паре метров от меня, и, судя по его взгляду, я и не заметила его появления. Он так пристально вглядывается в моё лицо, что я невольно задаюсь вопросом: не запачкалась ли? И словно в дополнение к моему замешательству проказник ветер подхватывает прядь моих волос и в насмешку бросает растрёпанные кудри мне в глаза, проклятие. — Здравствуй, — пытаясь сохранить собственное достоинство, я как можно естественней заправляю волосы за ухо и приветливо улыбаюсь. — Рада тебя видеть. — Я тоже рад, — в глазах Виктора находят отблеск солнечные лучики, и он, обычно сдержанный, в несколько широких шагов преодолевает расстояние между нами. — Ты немного бледная, — поджимает губы, всё так же внимательно оглядывая меня. — Ты хорошо себя чувствуешь? Я просто отмахиваюсь от этих вопросов, сводя на нет его беспокойство. — Всё в порядке, — дёргаю плечом и отвожу взгляд в сторону. — Просто нервничаю. Его рука слегка приподнимается, но, впрочем, тут же безвольно падает обратно вниз. Когда Виктор понимает, что я заметила это движение, — заводит обе руки за спину. — Не стоит, — тихим голосом, призванным подарить уверенность, произносит он. — Эта встреча тайная, — мои глаза округляются, и я резко выдыхаю. — О ней знают лишь несколько человек. Я бы доверил им свою жизнь, если бы пришлось, так что тебе не нужно бояться… — кадык на шее Виктора дёргается, и я невольно застываю взглядом на смуглой коже. — Ничего из того, что тебя беспокоит. Благодарность к этому мужчине заполняет каждую клеточку моего тела — вмешивается в кровь и растекается по венам. Просачивается сквозь кожу и искрится влагой в уголках моих глаз. Ветер снова швыряет волосы мне в лицо, но я даже не шевелюсь, позволяя последнему истязать мою причёску, — я не могу оторвать взгляда от этого высокого, широкоплечего мужчины, подарившего мне не только первый поцелуй, но и шанс — пусть маленький, возможно, ничтожный, но всё же шанс… Спустя столько лет… — Виктор… — Да? — Прости, что не писала тебе после нашей последней встречи, — лицо заливает краской стыда, и я опускаю голову. — У меня… — Достаточно сейчас переживаний — я всё понимаю, Гермиона. — Спасибо. Тёплая ладонь уверенно обхватывает мои холодные пальцы и легонько сжимает. Поднимаю взгляд и с доверием, на которое думала уже не способна, вглядываюсь в красивые, тёмные глаза волшебника напротив. — Готова? — едва слышно спрашивает Виктор, и я, делая шаг к нему навстречу, киваю. Тоже едва. Стоит моим ногам почувствовать твёрдость, а глазам различить очертания предметов вокруг, — желудок подскакивает к горлу и бьётся там в конвульсиях, грозя выплеснуть своё содержимое прямо на вот этот вот вылизанный до блеска паркет. Капельки пота орошают мой лоб, и я морщусь от неприятного ощущения холодной влаги на поверхности кожи. Давление на правую ладонь немного отводит внимание от диагностики собственных ощущений, и я, предполагая, что именно сейчас спросит Виктор, просто ободряюще улыбаюсь. Едва не застонав от тошноты, что проявляется именно сейчас. Выпускаю его руку и вытираю ставшую вдруг влажной ладонь о свои брюки. — Давно не аппарировала, — звучит немного натянуто, но ситуация в целом располагает к подобному тону, так что… Виктор принимает мой ответ и, вернув мне уверенную улыбку, молча кивает на прикрытую дверь в начале коридора. — Где мы? — спрашиваю тихо, боясь, что нас могут услышать. Я разглядываю помещение в форме овала с десятками однотипных дверей по периметру. Слишком подчёркнутая белизна без единого мазка чего-то цветного царапает глаза своей нарочитой чистотой, и мой взбунтовавшийся желудок тут же выражает своё мнение очередным спазмом. — В Болгарии, — сдержанно отвечает Виктор, и я вопросительно вздёргиваю брови, отрываясь от созерцания ядовитого белого. — Это штаб Совета Конфедерации, — он пожимает губы и направляет меня к нужному входу, едва касаясь спины кончиками своих пальцев. — Такие есть во всех волшебных странах. Все связные мысли улетучиваются, стоит нам приблизиться к одной из многочисленных дверей, и когда смуглая рука Виктора толкает ту, делая зазор шире, — моё сердце в последний раз сжимается в испуге, прежде чем забиться ровно и размеренно. Ты должна быть уверенной Гермиона. Спокойной и сдержанной. Первое, за что цепляется взгляд, — это круглый стол, занимающий практически всё пространство помещения. Белый, конечно же. Глаза нащупывают высокую фигуру полноватого мужчины, сложившего руки на груди, немного позже, да и то благодаря тому, что он выделяется на белом фоне тёмным пятном. Я не успеваю как следует разглядеть внешность волшебника, кроме как отметить его весьма внушительный возраст, как с левой стороны от меня раздаётся громкое шарканье чьих-то шагов. Моментально разворачиваюсь всем корпусом на этот звук, но даже не успеваю и рта раскрыть, как звучный голос — сильный и твёрдый в своём проявлении — грохочет на весь зал: — Святой Мерлин, Гермиона Грейнджер! — на мгновение мне кажется, что я вижу перед собой профессора Флитвика, но спустя один удар сердца мой разум проясняется, стирая печать узнавания. Мужчина, едва достигающий ростом до моей груди, размахивает руками так, словно пытается удержать воздух, при этом передвигаясь так быстро, что у меня рябит в глазах. — Я не могу поверить! — восклицает он на ходу, и только сейчас до меня доходит, что он знает, кто я такая. — Сколько же ты пережила, девочка? — не сводя с меня своих старческих глаз, он оттягивает один из стоящих возле стола стульев и обеими ладонями хватает меня за руку. — Присядь сюда, — мне кажется, он даже дух не переводит между фразами. — Рудольфо! — кричит в приоткрытую дверь, полностью игнорируя моё замешательство, и да, я уже сижу, как оказывается. — Чаю этой леди, немедленно. Дымящая паром чашка молниеносно материализуется по правую руку от меня, но я едва замечаю это, всё ещё не уверенная, как реагировать на столь бурное приветствие. — Гермиона, — улыбка так и сквозит в голосе Крама, и это немного успокаивает. — Это глава австралийской делегации — мистер Ройстон Идлвайн, — Виктор подходит ко мне ближе, и я полностью возвращаю контроль над собой. — Ты можешь доверять ему. — Простите, сэр, — стараясь как можно вежливей обращаться к этому необычному волшебнику, произношу я. — Мы знакомы? — Нет, Гермиона, — когда я сижу, то наши глаза находятся практически на одном уровне, и этот факт придаёт мне уверенности. — Лично не знакомы, но я знаю вас, — его лицо хоть и вспахано множеством морщин, всё же цепляет взгляд, а казалось бы выцветшие глаза всё ещё хранят в себе хватку. — Альбус был моим давним другом со времён Гриндевальда, — я прислоняю руку к груди после этих слов и сжимаю губы, таким образом отвлекая себя от проявления слёз. — И мне жаль, что его жизнь закончилась так, — старик отводит от меня глаза, несомненно проваливаясь в пучину собственных воспоминаний, прежде чем продолжить говорить. — Некоторые его решения до сих пор вызывают во мне гнев и непонимание, но Дамблдор всегда был себе на уме, и его действия не всегда укладывались в логику простых смертных… — О, Ройстон, прекрати, — в поле моего зрения попадает незнакомец, которого я увидела первым, и я перевожу на него свой взгляд. — Дамблдор был величайшим магом, — мужчина, возраст которого мне сложно определить, недовольно зыркает на приунывшего Идлвайна. Он дёргает манжеты на своей чёрной мантии и поджимает губы. — И не менее великим интриганом, — в его говоре отчётливо слышится певучий акцент, но я не успеваю определить, какой именно. Потому что внезапно он впивается в меня своим внимательным взглядом. — Скинуть всю тяжесть борьбы против величайшего зла на плечи подростков — такое себе достижение, — протягивает ладонь и склоняет голову. — Пьер Бонаккорд — представитель французской делегации и Глава Совета Конфедерации. Я искренне рад, что вы здесь, мисс Грейнджер. Его ладонь сухая и слегка шершавая. В отличие от мистера Идлвайна, этот волшебник статен и высок, хоть и обладает избыточным весом. Мне приходится встать, чтобы ответить на рукопожатие, и я, делая это, вытягиваю спину ровной струной, а подбородок задираю ещё выше. — Благодарю вас за то, что согласились на эту встречу, — ровно произношу я, не упустив момента, когда в глазах Бонаккорда мелькает непонятная мне эмоция. Мне не хватает времени, чтобы дать оценку этому взгляду, более того, я совершенно не знаю этого человека, чтобы вот так с ходу распознать его чувства. — Когда Виктор рассказал мне, что из Британии удалось сбежать некой девушке, я сначала засомневался, — перетягивает внимание на себя Идлвайн, и я, отпустив руку француза, волчьим взглядом впиваюсь в Ройстона. — Вот уже почти десять лет мы ни разу не встречали кого-то, кто является противником режима Волдеморта, — он присаживается на очередной стул и мелко барабанит пальцами по столу. — Признаться честно, я было подумал, что это какая-то уловка, — седые вихрастые брови так низко нависают над глазами, что в какой-то миг совершенно невозможно увидеть взгляд старика. — Но потом Виктор назвал ваше имя, — он глядит на меня прямо, и я с такой же невозмутимостью смотрю на него в ответ. — И вот мы здесь, — Ройстон прекращает стучать по столешнице и указательным пальцем трёт щёку, не прерывая зрительный контакт. — Гермиона, я понимаю, что это тяжело, но нам необходимо знать, с чем мы имеем дело, — в этот момент его голос теряет былую задорность и мягкость, наполняясь холодом. — Расскажите, что вам известно о происходящем внутри Магической Британии? И я делаю это. Рассказываю всё, что знаю. Всё, что могу. О своей поимке и о суде. О съеденном заживо мужчине. О Четырёх Резервациях, о разделе пленников на вековые группы и о семьях, образовавшихся в условиях едва ли не насилия. Рассказываю о том, как подавлена магия, и о жизни в неволе. Время от времени я отвечаю на уточняющие вопросы, но иногда ответов на некоторые из них у меня попросту нет. И с каждым произнесённым словом мой рассказ становится всё суше. Скупее. Сдержанней. Не из-за внутренней чёрствости, бесчувственности или же утраченной эмпатии, нет. Я просто понимаю, что практически ничего не знаю об устройстве нового общества, сформированного Волдемортом. Ничего, кроме незримых стен Резерваций. Когда мой голос прекращает своё звучание, а всеобщая тишина едва ли не оглушает, Пьер первым нарушает эту гнетущую атмосферу отчаяния. — У нас нет никаких доказательств происходящего в Британии, — он хмурит брови, меряя шагами пол. — Вы первая, кому удалось выбраться, но даже ваших слов недостаточно для того, чтобы поднять мировое магическое сообщество. — Я могу дать показания под Веритасерумом, — тут же срывается с моих губ, и я едва не стону от собственной горячности. — Я имею в виду то, что касается режима, — окидываю взглядом вперивших в меня глаза волшебников. — Я готова даже на сеанс Легилименции. Виктор бросает в сторону Пьера неоднозначный взгляд, и тот, потирая подбородок рукой, что-то прикидывает в своей голове, прежде чем отрицательно махнуть головой. — Этого мало, — он возвращает Виктору взгляд, отвечая таким образом на его безмолвный вопрос. — Да, Орден до сих пор считается официально признанной организацией сопротивления, и вы являетесь её членом, — от услышанного у меня подкашиваются ноги, и я едва ли могу удержать своё тело в вертикальном положении. Пальцы на ногах сжимаются и разжимаются, и я даже привстаю на носочки, чтобы устоять на месте. — Гипотетически вы вправе призвать помощь, — лицо Пьера кривится в сожалеющей гримасе, и тошнота в желудке снова даёт знать о себе. — Но, Гермиона, я буду честен, — произнося эти слова, Бонаккорд окидывает взглядом каждого из нас, прежде чем снова посмотреть мне в глаза. — Вы не владеете информацией в достаточной для введения миротворцев мере. Всё, что вы рассказали, — этого мало, — не выдерживая моего немигающего взгляда, мужчина опускает глаза в пол. — Совет не проголосует, — тихо говорит Пьер, и я бессознательно делаю шаг к нему, сама не зная, что собираюсь сделать. Меня останавливает то, что он вскидывает голову, намереваясь продолжить. — Но, даже если бы и существовал шанс на позитивный исход, — Орден должен восстать внутри страны, чтобы Конфедерация могла пересечь границы Британии и присоединиться к восстанию. С точки зрения мирового сообщества, происходящее в стране является внутренним конфликтом, и мы не имеем права вмешиваться. Пока к нам не обратятся за помощью, конечно, — он кривит рот, и я уже знаю, что ничего хорошего мне уже не услышать. — Оттуда. Не смей сдаваться, Гермиона. Не смей. — Вы хотите сказать, — злость струится в каждой произнесённой букве. Эта злость складывает буквы в слова — скрепляет их в предложения, и я довольна, что могу использовать этот инструмент, — что для начала пленники должны поднять бунты в Резервациях? — насмешка неприкрыто скалится в лица этих людей. — Само ожидание такого развития при всём своём кошмарном предположении вызывает смех, — я делаю шаг сторону, отходя от троих мужчин на некоторое расстояние. — Что пленники могут сделать без волшебных палочек? Это нереально — противостоять вооружённым охранникам. Более того, они жили без магии десятилетие — многие из пленников вообще не успели получить первую палочку, остальные же потеряли былую хватку без должных тренировок. — Таковы правила, — Пьер пожимает плечами, и у меня чешутся руки, так мне хочется потрясти его за плечи. — На момент переворота Орден перестал существовать, не успев даже развернуть свою деятельность толком. Вы единственный член Ордена, который сумел выбраться на волю, и вы одна, — его слова хлещут по щекам, заливая жаром кожу. — Сколько бы смелости ни скрывалось за вашей хрупкостью, какой бы храбростью вы ни обладали, — этого недостаточно. Потому что вы одна, — с нажимом произносит Бонаккорд. — Как бы цинично это ни звучало. — Это не так, — чеканю я, практически выплёвывая слова в лицо французу. На периферии зрения Виктор переступает с ноги на ногу, а слух улавливает скрип мебели. — Что вы имеете в виду, мисс Грейнджер? — впервые за длительное время голос подаёт Ройстон. — Виктор говорил, что только вам удалось сбежать. Я посылаю Виктору короткий взгляд, вкладывая в него всё то сожаление, что испытываю в данный момент от того, что не сказала ему ранее. Он хмурится, видя моё раскаяние, но я не могу позволить себе больше, чем этот взгляд. — Простите, — получается сухо и формально, но я не способна на большее. — Я не знала, могу ли доверять кому-либо. Вы должны понимать — сама я вряд ли бы смогла выбраться, — делаю маленькую паузу, уверяясь, что присутствующие полностью сконцентрированы на мне. — Нас трое. Три члена Ордена. Мы на свободе, и мы готовы бороться — готовы сделать всё, чтобы освободить людей, понимаете? — мой голос набирает силу, становится твёрже. — Знаете, чем мы занимались после того, как покинули Англию? — вздёргиваю бровь, уничижительно вглядываясь в каждого мужчину. — Ежедневно, с самого утра и до вечера каждый из нас заново учился держать палочку. Известно ли вам, сэр, — останавливаюсь на Пьере, буквально разъедая его лицо одними глазами лишь, — каково это, получить в руки то, чего был лишён практически десятилетие? Мы словно дети на первом году обучения изучали самые примитивные заклинания. Вспоминали, как чертить руны и с какими интонациями произносить проклятия. И знаете, что придавало нам сил? — крылья его старческого носа подрагивают, и я не вижу преград для своей речи. — Вера, сэр. Вера в то, что однажды мы вернёмся домой и сделаем то, что не удалось десять лет тому. И да, я понимаю, что трое — это даже не три тысячи, — поднимаю обе руки вверх, признавая очевидное. — Но ведь поэтому я здесь — обращаюсь к Конфедерации за помощью, — опускаю руки и делаю короткий шаг вперёд, окидывая лица волшебников прямым взглядом. — Я прошу помочь освободить захваченных в плен жителей Британии и выступить против узурпатора. Разве не для этого была создана магическая организация? — хмыкаю, качая головой. — Разве не вы должны бороться с магами подобными Реддлу? — мой голос наполняется уничижительными нотами, и они прекрасно слышат это. — Я здесь для того, чтобы получить поддержку и помощь — мои намерения прозрачны и вполне ясны. А теперь ответьте мне — для чего здесь вы? — конечно, я не жажду получить ответ. Не после того, как Конфедерация буквально оставила Британию на растерзание маньяка. — Вы рассказываете о правилах, — понижаю свой голос, зыркая на Ройстона и Пьера исподлобья. — Так измените их. Ошеломление моим нахальством, так неприкрыто выплеснувшимся в форме слов, скрытые обвинения, что несомненно были услышаны каждым из присутствующих, так явственно горит во взглядах, что я просто перестаю дышать в ожидании последующих реакций. — У вас есть возможность проникнуть обратно в магическую Британию? — устало звучит вопрос. От мистера Идлвайна. Я знаю, что это именно он спрашивает, потому что в этот момент сверлю взглядом профиль Главы Совета. — Не думаю, сэр, — всё же элементарные правила вежливости вынуждают повернуться к собеседнику. — Министерство Британии контролирует всю протяжённость границы между магловским и волшебным миром, — приглушённо хрипит Пьер. — Ройстон, даже если бы она и могла — это ничего не меняет. — Гермиона, — вкрадчивость тона друга профессора Дамблдора, призванная лишить бдительности, меня обмануть не способна. Не теперь. — Кто помог вам сбежать из плена? Моё сердце — то, что стучало ровно и размеренно, замирает после этих слов. — Я не могу назвать имя этого человека, — медленно произношу я, не позволяя внутренней дрожи перелиться в голос. — Он не знает, что я связалась с Конфедерацией, и меньшее, чем я могу отблагодарить его за свободу, — это держать его личность в тайне. — Этот волшебник или волшебница, — озадаченно вертит головой Бонаккорд, хмуря свои брови. — Насколько высока лояльность вашего спасителя к режиму Волдеморта? — Я не знаю истинного отношения этого человека к режиму, — отвечаю с расстановкой, взвешивая каждое слово. — Но в глазах нынешнего британского общества я — презренная грязнокровка, порождённая невыносимыми маглами, а двое остальных считаются предателями крови — говорит ли это что-нибудь о взглядах этого человека? Мелкая дробь вызывает дрожь в теле, и я, на миг растерявшись, перевожу взгляд на пальцы мистера Идлвайна, возобновившего свою игру со столом. — Едва ли волшебник, занимающий низкое положение в обществе, смог бы провернуть трюк с вашим побегом, — внимательные глаза старика пытливо ищут ответы на моём лице. — Тем более, когда вас трое. Это высокопоставленный приспешник Реддла, не так ли, мисс Грейнджер? — Это имеет какое-то значение? Слишком резко, Гермиона. Тише. — Да, мисс Грейнджер, — если Ройстон и заметил мой маленький срыв, то не подаёт виду. Он встаёт со своего места и шаркает ногами, приближаясь к застывшему Пьеру. — Если бы он пошёл на сотрудничество с Конфедерацией, возможно, у нас бы появился шанс, — оборачивается через плечо, бросая напоследок. — И я говорю это с великой долей осторожности. — Я… — молю всех богов подарить мне ещё капельку стойкости и резко выдыхаю. — Я больше не увижусь с этим человеком, — наматываю остатки сил на кулак и бросаю эти ошмётки в собственный голос. — И даже если бы так — не думаю, что он пошёл бы на такой риск. Там вся его жизнь — семья и близкие. Он не станет рисковать ими. — Ты думаешь, остальные так просто проголосуют за ввод войск, Ройстон? — раздражённо фыркает Глава Совета. — Да половина из них трясётся от ужаса при упоминании имени Реддла, а другая упрямо делает вид, что происходящее их совершенно не касается, — он взмахивает руками в попытке донести свою мысль. — Даже если предположить, что некто будет на нашей стороне, всё равно совет посчитает это недостаточным поводом для ввода войск. Не стоит питать иллюзий — будь хоть десяток наших шпионов в окружении Реддла, это всё равно не даёт гарантию позитивного исхода голосования. — Мы могли бы продавить это голосование, если бы имели на руках доказательства всего того, что Гермиона рассказала, — с нажимом давит Ройстон, и я едва удерживаюсь от того, чтобы не закусить губу. — Мы бы не оставили им другого выбора. — Возможно, — выдыхает Бонаккорд. — Но это не единственная проблема. Что ещё, господи? Ответ на мой безмолвный вопрос летит со стороны Виктора: — Президент Фогель. — Что не так с Президентом? — лепечу я, выискивая очередной ответ в глазах Виктора. — Он пресекает любые попытки поднять вопрос Британии на заседаниях. —И многие из членов Конфедерации полностью с ним солидарны, — злобно ворчит Бонаккорд. — Пьер, — предупреждающе начинает Ройстон, но француз просто отмахивается от неприкрытого намёка. — Это правда. И ты сам об этом знаешь. Из-за него мы вынуждены оглядываться каждый раз, потому что боимся ушей. Реддловских. — Не думаю, что мы должны обсуждать внутренние проблемы при мисс Грейнджер. — О, прекрати. Она и её друзья имеют право знать, что Конфедерация после исключения Дамблдора превратилась в показушное, нелепое и беспомощное сборище старых волшебников, половина из которых не помнят уже, как открыть дверь без Алохоморы, — Бонаккорд внезапно оказывается практически вплотную, и я не успеваю отшатнуться, так как он хватает меня за руки. — Мисс, я бы очень хотел стать тем, кто подарит надежду всем тем несчастным, запертым в тюрьме некогда уважаемой страны, но у меня достаточно мозгов и уважения к вам, чтобы сообщить о нашей полной и тотальной беспомощности. — А если Волдеморт снова готовится напасть? — это так глупо — пытаться удержаться на плаву, когда очевидно, что спасения уже нет. И не будет. — Если задумал продолжить начатое десять лет тому и просто собирается с силами? — Предположения. Догадки. Домыслы, — выдыхает мне в лицо Бонаккорд, и новая волна тошноты поднимает свою голову, настолько сильная, что, кажется, отдаёт в виски. — Это всё, что у нас есть, — он отпускает меня, и я не в силах подавить дрожь облегчения. Мне нужен воздух. — А вот чего нет, так это доказательств. — Всё, что я могу предложить, это защиту, — Глава Совета даже в глаза мне посмотреть не может, говоря всё это. — Для вас троих, — бросает короткий взгляд на Ройстона и снова отворачивается. — Вы можете перебраться в Австралию. Защита. Какая насмешка, боже. Мне предлагают очередной побег. Очередное замыливание глаз и совести. Очередной провал из череды предыдущих. Сначала Рон. Потом мама. Он… Конечно же, он тоже в этом списке. И вот опять мне подсовывают дурно пахнущий пакет, уговаривая, что это подарок и нужно довольствоваться малым, а я… Не могу отказать. Не могла отказать Рону, потому что должна была защитить мать. Не могла отказать матери, потому что должна была быть рядом с ней. Не могла отказать Драко, потому что влюбилась в него. И вот опять… Горло сжимается, и в глазах мельтешат разноцветные точки, разбавляя отвратительный белый, и тошнит от этой псевдоправедности. От добродетели, сквозь светлую ризу которой просвечивается гнилая плоть. От успокоительных речей, слова которых не стоят даже гроша ломаного. Тошнит. — Простите, мне нужно… Пальцы едва ли чувствуют холод металла дверной ручки, а глаза, теряющие способность различать очертания предметов, совершенно не видят, куда глядят. Наверное, инстинкты во мне ещё живы, потому что я, не различая дороги, тяжёлым мешком вваливаюсь в какую-то дверь, и характерный запах моющих средств практически разрывает мои обонятельные рецепторы. Бью ладонью по пластиковой дверке, и та, жалобно скрипнув, с оглушающим треском бьётся о стену, а я же… … просто плюхаюсь на колени, не ощущая боли в ногах и не сопротивляясь позывам собственного тела, едва успеваю поднять крышку унитаза. Меня рвёт утренним кофе и непереваренными кусками позднего ужина. Внутренности тянет так, словно они стремятся покинуть тесную оболочку из кожи и костей вместе со рвотой, а из глаз непроизвольно текут слёзы, щипая кожу. Стоит словить паузу между позывами и судорожно втянуть воздух, как нос забивают запахи общественной уборной и мозг тут же фиксирует эту информацию, посылая реакции отвращения разливаться желчью по всему организму. — Боже, — успеваю прохныкать я, прежде чем меня снова выворачивает наизнанку. «Хватит, хватит!» — кричит моё сознание, но телу нет никакого дела до этого крика — оно извергает из себя то, что принять не в силах. Я крепко закрываю глаза, чтобы хоть как-то абстрагироваться от серой плитки, на холодной поверхности которой незримо отпечатались следы тысячи ботинок. Пытаюсь не думать, что фаянсовый обод, за который сейчас цепляются мои руки, хранит на себе миллиарды бактерий, и в этот самый момент эти микробы перебираются на мою кожу. Я перестаю дышать. Пытаюсь не дышать. Не вдыхать в себя запах всего того, что хранит в себе общественный туалет. Во рту горчит желчь, коленные чашечки ноют, а пальцы, судорожно сжимающие глянцевый край унитаза, болят от напряжения. И голова вот-вот разорвётся от бешеного стука в висках. Лицо моё залито слезами, и из носа течёт. Внутри меня пусто, и, господи, как же сладко ощущается эта пустота. Вот только горло саднит, да желудок сводит в остаточном спазме. Совершенно выбитая из сил, я едва могу дотянуться до кнопки на сливном бачке, и даже для того, чтобы нажать её, мне приходится приложить усилия. Это ломает. Окончательно дробит позвоночник, и я больше не могу сопротивляться силе притяжения. Сцепив зубы, утираюсь рукавом своего пиджака и беспомощно откидываюсь вбок, принимая собственное поражение. Вытягиваю ноги, насколько это возможно в тесном помещении, и, морщась от ощущения онемевших конечностей, упираюсь спиной о стену туалетной кабинки. Дыши, Гермиона. Дыши. Нащупываю волшебную палочку во внутреннем кармане и, опустив кончик древка как можно ближе к низу живота, произношу примитивное заклинание, известное каждой девушке, достигшей полового созревания. Странно, но рука, нарисовавшая руны, не дрожит. Странно, но голос, выговаривающий несколько слов заклинания, не колеблется. Странно, но вспыхнувший огонёк красного цвета в форме маленького шара не лупит сознание своим проявлением. Я ведь знала — догадывалась о своём положении. Просто не могла осмелиться получить подтверждение этому. Не могла принять всю тяжесть ситуации. Принять последствия. Он ушёл, оставив меня в постели обнажённую, — с распахнутой душой. И как же она дрожала, бедная. Дрожала от сквозняка, созданного взмахами его рук, отпирающих входную дверь. Неприкрытая, незащищённая душа. Куталась в остывающие простыни, пытаясь согреться, спрятаться — защититься. Но не могла. Сжималась в комочек, источая слёзы. Потому что простыни в себя впитали его запах. Что ты оставил мне после себя, Драко? Рассмеяться бы. Биться головой о стену. Закричать. Заплакать. Я так долго оттягивала момент прозрения — намеренно удерживала плотный занавес самообмана на своих глазах. Но вот она я — зарёванная, в помятой одежде, сижу на грязном полу непонятно где и… Вонзаю пальцы в кожу головы и втягиваю воздух, пытаясь вернуть себе подобие контроля. Что может чувствовать женщина, узнавшая в общественной уборной, что носит ребёнка от мужчины, которого, вполне вероятно, больше никогда не увидит? Шум воды, заполняющей бачок унитаза, стихает, и я, внезапно укутанная тишиной, кошусь на белую ёмкость. Вставай. Вставай и иди. Мне нужно добраться до дома, и там я спрячусь. Заберусь в постель и, накрывшись плотным одеялом, подумаю, как жить дальше. Решу, как правильно поступить и что делать. Я беременна. Я не могу позволить себе развалиться здесь и сейчас — нельзя. Драко ничего не узнает. Наложи гламур на своё лицо, идиотка. Разгладь одежду и поправь волосы. Люди в плену. Поднимись с пола, в конце концов! И там же останутся до конца своих дней. Дыхание сбоит, и, как бы я ни пыталась удержаться за тонкую ниточку здравомыслия, — последние крохи вменяемости ускользают песком сквозь пальцы. Я беременна. Нарастающий звон в ушах рвёт последние связи с реальностью, а в глазах темнеет. Я перебиваю этот визг в голове щёлканьем в суставах, и даже боль, что возникает во время подобной агрессии к собственному телу, ощущается победным освобождением. — Гермиона! — врывается в мою голову суровый голос. Я чувствую прикосновение чьих-то рук на моём лице и невольно поворачиваю голову вслед этим касаниям. — Дыши. Смаргиваю мутную пелену, фокусируясь на лице мужчины, говорящего со мной. Моргаю ещё один раз, полностью обретая утерянное зрение. Виктор. Его огромное тело, нависающее надо мной, втиснуто в узкую кабинку, и только сейчас, ощущая тяжесть на своих ногах и опустив взгляд, я понимаю, что мои конечности зажаты между его коленей. Мне самой едва хватило места в этой коробке, что уж говорить о свободном пространстве, когда сюда ворвался ещё один человек. — Выпей, — в ладони толкается прохладное стекло, но я не могу заставить себя сделать хотя бы глоток. Боюсь, что меня снова вырвет. — Спасибо, — мотаю головой, отказываясь от воды. — У меня закружилась голова, и я…. — жмурюсь, падая в реальность. Понимая, как ужасающе-жалко выгляжу со стороны. — Ты плачешь, — тихие слова оседают на коже мягкой прохладой, и я, распахнув веки, кончиками пальцев трогаю своё лицо, и, боже, я действительно плачу. Опустошённая, но уже куда более владеющая собой, падаю взглядом в тёмные глаза напротив. Виктор задерживает на мне свой взгляд — всего на несколько секунд, прежде чем опустить глаза.        — Мне жаль, — виновато шепчет он, не поднимая головы. — Мне так жаль.        Мгновенный ужас сковывает мышцы моего тела, и я тут же хватаюсь за лежащую возле бедра палочку, чтобы…        Что бы что, Гермиона?        Не успеваю обдумать эту вспышку внезапной готовности к защите, как следующая мысль — разумная и логическая — тёплым светом озаряет разум, сводя на нет дрожащую агрессию.        Виктор не говорит о моём положении — он имеет в виду Конфедерацию.        Ударяюсь затылком о стену и прикрываю глаза, позволяя себе немножко абстрагироваться от происходящего.        — Ты сделал всё, о чём я тебя просила, Виктор, — открываю ставшие вдруг неподъёмными веки и выдыхаю слова, что обретают форму приговора. — Мы все знали, что шансы ничтожны, но не хотели принимать это.        Его руки сжимаются в кулаки, но это всего лишь способ проявления собственной беспомощности, не более.        И я очень хорошо понимаю этот жест. — И что же дальше? — Виктор находит силы взглянуть на меня, но в этот раз в его взгляде сквозит подобие ожидания и некой надежды. Неловкость топит мой взгляд, и я опускаю глаза, пожимая плечами. Дальше мне нужно защитить своего нерождённого ребёнка. — Не знаю, — тру пальцем плотную ткань классического кроя брюк. — Мне нужно рассказать всё Невиллу и Ханне для начала, — качаю головой, представляя, как они воспримут новости. — А потом мы вместе примем решение. — Прости, что не сказала тебе о них. Он мотает головой, и глухой отклик утихомирившейся тошноты снова бередит сознание. Я прикрываю веки. — Вы настолько близки? — в его голосе сквозит неприкрытый интерес, не более, но я всё же настораживаюсь. И Виктор чувствует это. — Просто ты так говоришь… — объясняет, пытаясь успокоить. — Складывается впечатление, что вы очень связаны. Сглатываю слюну, невольно морщась от рези в горле, — нужно было всё-таки заставить себя сделать хотя бы глоток воды — и коротко киваю. — Это правда, — горькая улыбка дрожит на моих губах, прежде чем я закусываю нижнюю губу, призывая себя не разреветься. Снова. — Нас связали обстоятельства, — всё же голос трещит в мелком дрожании. — И горе. И он… — Могу ли я… — Виктор прочищает горло, и я вздрагиваю, завязнув в собственных размышлениях. — Позволишь ли ты мне быть в твоей жизни? — он берёт меня за руку, но я мало что чувствую в этот момент, кроме какого-то отупения. — Я не хочу терять связь с тобой, — давление в области правой ладони говорит о том, что мужчина сжимает мою руку. — Не хочу снова терять тебя. Слова доходят до моего впавшего в ступор мозга, конечно же, доходят. Просто с опозданием. Заставляю свои губы растянуться в подобии улыбки и неуклюже накрываю мужскую ладонь своей. — Я буду писать тебе, — судя по расширившимся зрачкам Виктора, чувство дежавю охватывает не только меня. — И, конечно же, не против видеться с тобой, — в его глазах вспыхивает пламя, и мне почти жаль тушить этот тлеющий огонь, — время от времени. Понимающая улыбка тоже как дежавю. Она знакома мне с пятнадцати лет и по прошествии длительного времени всё такой же бледной тенью ложится на его губы, совершенно не затрагивая глаз. — То есть в ближайшем будущем рассчитывать на ужин не стоит? — горечь. Неразбавленная. Чистая. Концентрированная горечь. Прости… Прости, что каждый раз я выбираю не тебя. Даже шанса не даю. Виктор даже не ждёт от меня ответа — просто поднимается на ноги и протягивает ладонь, помогая встать. Тело сопротивляется, посылая тысячи мелких мурашек гонять под кожей, и я буквально морщусь, безмолвно застонав. — Ройстон и Пьер ждут тебя, — Виктор ненавязчиво тянет меня к выходу, подталкивая к широкому зеркалу в общем зале. — Ты изрядно их напугала. Что ж, я и раньше не сомневалась в манерах этого прекрасного во всех смыслах человека, но сейчас, впиваясь взглядом в своё отражение, я готова превознести его невозмутимость на новый уровень восхищения. Чёрные разводы под глазами не так ужасны, как красные пятна на щеках. Слипшиеся ресницы едва различимы из-за опухших век, а губы вообще лишены цвета. Как, в общем, и всё лицо. А ещё парочка мокрых прядей, прилипших к правому виску, дополняют картину тотального разрушения. Я выгляжу ужасно. — Едва ли они удивлены, — двигаю своими бескровными губами, откручивая вентили. — Учитывая то обстоятельство, что сегодня они разбили в прах надежду на светлое будущее Британии, — набираю в пригоршни холодную воду. — Любое будущее, на самом деле. Ответом мне служит тяжёлый вздох за спиной. Когда я встречаюсь с явно испытывающими неловкость почтенными волшебниками, на моём лице нет ни намёка на недавний срыв: цвет лица ровный, губы аккуратно подчёркнуты матовой помадой, а в глазах не стоят озёра слёз. Чары гламура мне всегда удавались на ура. — Мисс Грейнджер, — смущённо проговаривает Ройстон, явно испытывая стыд. И поделом. — Когда примете решение касаемо вашего переезда, — сообщите мне. В любое время. Я немедленно займусь этим делом. Меня хватает лишь на короткий кивок и всё. Не видя смысла в затягивании этой встречи, я оборачиваюсь к Виктору, готовая уйти, но тихий голос Бонаккорда связывает невидимыми путами ноги, и я застываю. — Простите нас. Эти слова отбиваются эхом от пустых стен. Пустые, ничего не значащие для меня слова. — Я не могу принять ваши извинения, — бросаю через плечо. —Я не наделена таким правом, — и ухожу прочь. — Справедливо, — летит мне в ответ, но я даже не сбавляю шага, стремясь как можно быстрее покинуть эту клетку из сплошных стен. Когда мы достигаем точки аппарации — я просто обнимаю Виктора, выражая свою благодарность. Его крупные ладони обхватывают мою спину и легонько поглаживают. — Ты уверена, что в состоянии аппарировать? — гудит над моей головой. — Я могу перенести тебя. Отстраняюсь от него, и он тут же убирает свои руки с моего тела. — Всё в порядке, Виктор, — киваю ему, одновременно пожимая плечом. — Правда. Кроме того, мне полезно практиковаться. Я обещаю ему писать, а он обещает откликнуться на мой первый зов. И когда я подношу палочку, готовясь вернуться домой, — я думаю о том, что как же так получилось, что этот прекрасный человек так и не смог стать мне больше, чем другом, в то время как другой — невыносимый во всех смыслах этого слова — буквально стал моим воздухом, в отсутствии которого я просто задыхаюсь. Первым делом после возвращения я, не собираясь откладывать неприятные новости, направляюсь к дому Невилла и Ханны. Я настолько поглощена предстоящим разговором, что не чувствую дискомфорта от перемещения. Или это просто от того, что я уже знаю причины подобного недомогания. Я даже не успеваю ухватиться за дверную ручку, как входная дверь распахивается настежь и меня буквально втягивают в дом. — Боже, Невилл... — хриплю его имя, пытаясь восстановить дыхание, и ударяю его кулаком в грудь, совсем себя не сдерживая. Ему хватает одного лишь взгляда на меня, чтобы понять. — Ничего не получится, так ведь? — тихий вопрос причиняет боль сродни удару ножом. Так же мучительно. Ханна маячит в дверном проёме и, услышав Невилла, опускает голову, исчезая в недрах дома. — Нас недостаточно, — пристыженно бормочу, чувствуя вину за то, что не сумела. — Нас просто недостаточно, — сажусь за стол и разглядываю свои руки, сложенные на коленях. — И все наши старания тоже бессмысленны. — Что они сказали? — с жёсткостью в голосе интересуется Невилл, грузно оседая на стул возле меня. Краем глаз выхватываю фигуру Ханны, заламывающую руки, и пересказываю весь разговор, повторяя некоторые фразы по несколько раз, и чем дольше я говорю, тем мрачнее становится Невилл и беспокойнее Ханна. В какой-то момент Аббот присоединяется к нам, садясь напротив, и, когда мне больше сказать нечего, тихо переговаривается с Невиллом о чём-то. Я не слушаю. Продолжаю разглядывать свои руки. Подмечаю, что Ханна закрывает лицо руками, а в голосе Невилла проступает гнев. Большой палец на правой руке дёргается, и я впиваюсь в него глазами, терпеливо ожидая следующего приступа тремора. Голоса всё громче, гнев в них всё ярче… — Я беременна. Тишина. Словно я перерезала голосовые связки своим друзьям — чирк разок, и тишина. Отчего-то глаза наполняются слезами, и я поднимаю взгляд, натыкаясь на Ханну. — О… — её рот открывается в попытке произнести что-то, полагаю, но это «О» — всё, что она выдаёт. Невилл же куда более красноречив. — От кого? Но лучше бы промолчал, честное слово. — Мерлин всемогущий! — восклицает девушка, а я же просто пытаюсь не расплакаться. — Он что же, был здесь? — Ханна тараторит, перебивая себя же, пока Невилл просто пялится на меня так, что это становится неприлично.— Ну в смысле не здесь, а… чёрт, — Аббот вскакивает со своего места и со скоростью бешеного бладжера облетает стол, направляясь ко мне. — Почему ты ничего не сказала? Хотя, — машет головой, протягивая ко мне руки. — Неважно. Я тянусь к ней, потому что сейчас так сильно нуждаюсь в ком-то, кто способен поддержать меня. Успокоить. Подарить хотя бы призрачную надежду на то, что всё будет хорошо, — пусть не будет в реальности, но я так растеряна, что мне сойдёт даже иллюзия. — Как часто он уже бывал в Исландии, Гермиона? — осторожно спрашивает Невилл, пока Ханна практически валится на колени возле моего стула. Но руки не отпускает. — Всего раз, — опускаю глаза в стол, разглядывая микротрещинки на столешнице. — Чуть больше месяца назад. Месяц и тринадцать дней прошло. — Ну, — протяжно вздыхает Лонгботтом, почёсывая подбородок, — этого оказалось достаточно, чтобы заделать тебе ребёнка. Моя челюсь едва остаётся в положенном для неё природой месте, но Ханна не столь сдержанна в своих порывах. — Невилл!!! — кричит, привставая, сверкая глазами в его сторону. Щёки парня приобретают свекольный оттенок, и он неловко откашливается, рыская глазами по комнате. — Слишком много новостей, — сглатывает, натыкаясь на мой взгляд. — За сколько? Час? — прячет лицо в ладонях, опираясь локтями о стол, и качает головой. — Извини, Гермиона, — продолжая прятаться, глухо произносит. — Просто я немного ошеломлён, — Невилл опускает ладони, и в его взгляде, ищущем Ханну, явственно горит растерянность. — Должен ли я быть в этом шоке? — Вполне, — с готовностью идёт к нему на помощь Аббот. — Ведь мы практически живём вместе эти полтора года. Невилл кивает её словам, и его взгляд становится более тёмным и собранным, когда он останавливает его на мне. — Ты оставишь его? — рука парня дёргается, а моё сердце останавливается, кажется. — Ребёнка Малфоя. – Я… я как-то не думала об этом... — мне тяжело даже произнести это вслух. Боже, я узнала, что беременна, пару часов назад, но уже не могу даже предположить, что способна убить в себе зародившуюся жизнь. Что смогу избавиться от части его. Во мне. Я бы не смогла. Наверное, мысли отчётливыми письменами проступают на моём лице, потому что Невилл плотно сжимает губы и едва заметно дёргает подбородком. — Ты можешь использовать своё положение, — осторожно говорит Лонгботтом, прощупывая моё лицо своими глазами. — Знаю, это звучит ужасно, но… — Или он может отобрать у неё ребёнка, — Ханна поднимается на ноги, и гнев в её голосе буквально разъедает воздух. — Ты в своём уме? Она упирается обеими руками в столешницу, стремясь как можно ближе оказаться к Невиллу. Её лицо белое, а пальцы так сильно впиваются в дерево, что я вижу, как синеют её ногти. — Малфой никогда не сделает подобного, Ханна, — отрезает Невилл в попытке вразумить свою девушку, но она не то чтобы готова прислушиваться к его словам. — Да ты что? — наигранно удивлённо восклицает Аббот, сверля Невилла гневным взглядом. — Какая уверенность в том, кто держал тебя в плену. — Ты прекрасно знаешь, как это было, — Невилл повышает голос, а я раньше никогда не слышала, чтобы он кричал. — Как и то, что Малфой делал для заключённых. Я даже не могу слова вставить в их диалог, просто потерявшись на мгновение. — Но это его ребёнок, ты понимаешь? — сдавленно произносит Ханна, а у меня колет в груди. — Он не заключённый — он его плоть и кровь. — Малфой имеет право знать, что Гермиона беременна. — Гермиона сама в состоянии решить, должен ли. Учитывая его положение, Малфой вполне способен… — Прекратите, — сдавливаю виски указательными пальцами и крепко жмурюсь. — Хватит, пожалуйста. И когда блаженная тишина окутывает мой истерзанный разум, я открываю глаза, обводя взглядом своих друзей. — Я хочу уйти, — произношу тихо, сглатывая непрошенные слёзы. — И вы тоже хотите – мне об этом известно, — складываю руки перед собой и сцепляю пальцы в замок. — До того, как я поняла, что… — челюсть непроизвольно дёргается, и пальцы сводит судорогой. — В общем, мы ведь даже Хогвартс не успели закончить, и я думала над тем, чтобы возобновить учёбу, — я чувствую на себе внимательные взгляды, но не встречаюсь ни с одним из них, продолжая изучать свои руки. — После родов мы покинем Исландию, хорошо? — поднимаю глаза, но смотрю исключительно на Невилла. — Нам придётся жить со знанием того, что у нас не вышло. — Но мы попытались, — негромко добавляет Ханна, и я поворачиваю голову к ней. — Достаточно ли пытались, Ханна? — мой голос выкупан в горечи, настолько концентрированной, что я ощущаю её привкус на кончике языка. — Я не могу… — Давай будет реалистами, — перебивает меня девушка, вытягиваясь во весь свой и без того внушительный рост. — Гермиона, — обращается ко мне и, удостоверившись, что я полностью настроена на её слова, тычет указательным пальцем на Невилла. — И ты тоже послушай, хотя ты мне сейчас очень не нравишься, — парень даже не пытается сказать хоть слово в своё оправдание, но на Ханну смотрит. Исподлобья. — Я, он и ты, — Аббот стреляет в каждого из нас своими глазами, а себе стучит пальцем по груди. — Мы должны сейчас сидеть в клетке, — на мгновение голос её прерывается, а в глазах мелькают тени, но девушка быстро берёт себя в руки. — Уж не знаю, кого благодарить — Мерлина или твои красивые ноги и большие глаза, — хмыкает, показательно оглядывая меня с ног до головы, — но мы оказались здесь. На воле. Прокляните меня на месте — но разве мы не должны использовать этот шанс? — Ханна повышает голос и начинает активно взмахивать руками. — Закончить учёбу, пройти углубленные курсы зельеварения, — она запинается, смущённо стрельнув взглядом в нахмуренного Лонгботтома, и Невилл сразу расправляет плечи. — Завести детей, — я поражаюсь последним словам, немного ошеломлённая. Ханна никогда не заводила эту тему, но что в этом необычного? Она свободна, молода и здорова, а главное — с ней рядом тот, кого она любит всю свою жизнь. Конечно же, Ханна хочет от него детей. Это естественно. Укол зависти пробивает грудную клетку, и я изо всех сил давлю в себе это отравляющее мысли чувство. — Ну? — прерывает мои размышления Аббот, поочерёдно осматривая меня и Невилла внимательным взглядом. — Я уже больше года пытаюсь вложить эту простейшую мысль в ваши головы, — выдыхает, качая головой. — Иногда просто не суждено — понимаете? Не. Суждено. Я отвожу глаза от Аббот и встречаюсь взглядом с Невиллом. Мы смотрим друг на друга, не произнося ни слова. Воспоминания непрошенным вихрем разрывают разум, и я знаю, Невилл тоже думает о том же, что и я. Бараки. Дементоры. Физический труд куска хлеба ради и унижение. Насильственная ампутация личности. Стёртые люди. Стёртые жизни. Стёртые судьбы. Невилл первым разрывает зрительный контакт и отворачивается, потупившись в одну точку на стене. — Волосы, наверное, — произношу едва слышно, и Ханна вопросительно хмыкает, пока я перевожу на неё взгляд. — Не ноги и глаза благодарить за наше спасение, — Невилл косится в мою сторону, и я заставляю себя улыбнуться. — Волосы. — Волосы… — задумчиво тянет Ханна, играя бровями. — Что ж, мы уже поняли, что у Малфоя довольно специфический вкус, — Невилл фыркает в ответ на эти слова, но я не успеваю прокомментировать его реакцию, потому что чувствую на макушке тёплую руку Аббот. — Спасибо тебе, бешеная, неконтролируемая шевелюрка. Явственное дурачество развеивает грозовые тучи отчаяния над нашими головами, и если не гонит прочь, то хотя бы делает их не такими давящими. — Невилл, — прочищаю горло, прежде чем продолжить. — У меня нет ни единой возможности сообщить Драко о ребёнке — я же не могу отправить ему Патронус или письмо написать. Тяжёлый выдох Ханны над моей головой сопровождается скрежетом высокого стула, и плотная тень падает на столешницу по правую руку от меня. — Но и покидать Исландию ты не собираешься, — сдержанно говорит Невилл, препарируя меня своими чёрными зрачками. — Не сейчас, по крайней мере, — в его тоне нет ни намёка на обличительное обвинение. Он просто проговаривает вслух мои мысли. — Ты собираешься подождать его. — Только до родов, — оглашаю своё решение, игнорируя дрожь в груди. — Если Драко не объявится — мы уйдём сразу, как это станет возможным. Невилл просто вздыхает, потирая лоб пальцами, а присутствие Ханны, кроме её тени и прерывистого дыхания, не чувствуется вообще. — Мне страшно, — шепчу. Не знаю даже кому. Просто выпускаю свой страх на волю. — Я в ужасе от того, что мне придётся пройти этот путь в одиночку, — сиюминутная жалость к самой себе грозит пролиться слезами, и я плотно смыкаю веки. — Так не должно быть — ни одна женщина не должна проходить подобное один на один. Запах корицы дразнящим ветерком щекочет нос, и я оказываюсь прижатой к груди девушки, что за последний год стала мне практически сестрой. — О, милая, — Ханна гладит мои волосы, и в её голосе мне чудятся сдержанные рыдания. — Ты не одна. Мы будем с тобой рядом, — её грудная клетка замирает, прежде чем сократиться, выталкивая из лёгких воздух. — Уж я-то точно, — Аббот отстраняется от меня, и в её глазах подозрительно сверкает влага. — Мы ждём ребёнка — давайте порадуемся, — я слышу, как Невилл поднимается из-за стола, но не могу оторвать глаза от этой девушки. — Ты уже была у целительницы? — Нет, — мотаю головой. — Я ведь только узнала. Невилл маячит за спиной Ханны нерушимой стеной, и я знаю, что, как только переступлю порог этого дома, оставляя этих двоих наедине, — Лонгботтом немедленно приступит к штурму неприступной стены, выстроенной его девушкой. Что ж, удачи ему. — Ну вот завтра и сходим, — улыбка Ханны дрожит, и она обхватывает мои плечи руками, легонько сжимая. — Я буду рядом, хорошо? Ты не одна, — кладёт руку на мой плоский живот, шевеля пальцами. — Ты больше никогда не будешь одна. *** Вечернее небо чистое. Ясное. Далёкие звёзды, словно натёртые до блеска серебряники, сверкают, преломляя свет и одаривая мрачную землю своим холодным блеском. Миллиарды далёких светил находят отражение в моих глазах, внимательно изучающих эти яркие скопления. Мои ноги укутаны пледом, а в руках неизменная чашка с едва тёплым чаем. До полуночи остаётся всего минут сорок, а значит, у меня есть время, чтобы поговорить. С ним. — Я жду твоего ребёнка, — нарушаю царящую вокруг меня тишину, до жжения в глазах вглядываясь в давно изученное мной созвездие. — Ты должен прийти и узнать об этом, — упрямо отказываюсь смаргивать выступающие слёзы, продолжая смотреть. Вернись ко мне… Я знаю, что, если не будет тебя, – я не потеряюсь. Не исчезну. Не пропаду. Если тебя не будет рядом, — меня не поглотит одиночество, а звёзды для меня не угаснут на небесах. Они просто станут не такими яркими. Мой разум не потускнеет, а сердце не ужесточится. Я не погибну, и личность моя не сотрётся в вечном ожидании тебя. Я не стану тенью самой себя — прозрачным призраком влюблённой женщины, сердце которой точит тоска. День за днём. День за днём. Год за годом. Без тебя. Но, кроме этого, я знаю также, что ты, Драко, мой маяк, ориентир. Моя капроновая нить, что не рвётся — тянется. Растягивается сквозь время и пространство, прошивая насквозь тысячи историй, придуманных кем-то свыше. О нас. Ты — моё направление, Малфой. Свет во тьме. Негаснущий в полуночном небе, и я ищу этот свет, блуждая в поисках тебя. Раз за разом. Люблю тебя. Если бы ты только знал, насколько сильно я люблю тебя… Вернись ко мне… Горячая слеза чертит дорожку по щеке, но не как предвестник подступающего плача, а как признак неутихающей тоски. Я глажу свой едва заметный живот, блуждая мыслями вокруг того, чьё имя навечно вырезано на стенках моего сердца, а образ — на внутренней стороне век. Поддавшись внезапному порыву, тихонько напеваю колыбельную, знакомую из далёкого детства. Сияет звёздочка в ночи Устали петь в лесу ручьи Утих медведь в своей берлоге И ночь близка — уже в дороге Спят белочки и зайчики Спят девочки и мальчики И ты, моя хорошая, — ты тоже засыпай... Я запинаюсь на последнем слове, ощущая, как мороз — потусторонний и необъяснимо противоестественный — вздыбливает каждый волосок на моём теле, и становится так холодно, что даже толстый плед не способен удержать тепло моего тела. А перед глазами девушка — рыжеволосая, со светлым взглядом, в котором навечно застыла детская непосредственность и совершенное безразличие к внешнему миру. Я видела этот взгляд остекленевшим. Мёртвым. Взгляд девушки, которой я напевала эту же колыбельную. Резко отстраняю руку от своего живота и делаю глоток ставшего уже холодным чая, стуча зубами о край кружки. Недавно тихая и уютная долина становится мрачной, а небеса зловеще нависают надо мной, заставляя внутренне съёживаться. Стремясь как можно быстрее спрятаться в стенах своего дома, я даже не поднимаю упавший с ног плед и едва не визжу, когда одна из досок под ногами издаёт жалобный скрип. Как только я захлопываю стеклянную дверь и наглухо зашториваю окно — понимаю, что больше никогда в своей жизни не смогу пропеть ни единой строчки из, казалось бы, безобидной песенки. *** Вечернее солнце освещает последними лучами гостиную дома моих друзей, словно прощаясь с его обитателями до завтрашнего утра. Ханна дребезжит посудой, не упуская возможности упомянуть о необходимости посетить город, а я, слушая её вполуха, просто растворяюсь в окружающем меня спокойствии. Я прикрываю глаза, подставляя лицо под рыжие лучики, пробивающиеся сквозь окна, и наслаждаюсь всполохами всевозможных оттенков жёлтого, оранжевого и багряного под тонкой кожей моих век. Вдыхаю аромат витающей в воздухе домашней выпечки, а звуки, издаваемые Ханной, вкупе с её голосом отзываются в моём теле музыкой, не иначе. Кажется, так ощущается умиротворение. Мой живот похож на арбуз, и вешу я как будто тонну. По крайней мере именно так я себя и ощущаю. Мой ребёнок — этот нерождённый, но уже так горячо любимый мной человечек, — всю беременность ведёт себя так, словно боится причинить своей матери малейшее беспокойство. После того раза в Штабе меня больше не рвало. Я прекрасно переношу запахи, ем всё, что хочу, и вполне нормально сплю. Мой малыш здоров и развивается в соответствии со сроками — чего мне ещё желать? Резкий хлопок бьющейся о стену двери беспощадно вырывает из полудрёмы, и вскрик Ханны вмиг подрывает моё грузное тело на ноги. Пальцы нащупывают древко волшебной палочки, а сама я мгновенно превращаюсь в неподвижный столп. Дыхание сбивается в непроходимый клубок, застревает в горле, и лёгкие клинит от нехватки кислорода. Потому что я слышу своё имя. Произнесённое голосом того, кто снится мне каждую ночь — так часто, что я допускаю мысль: мне показалось. Сердце частит. Стучит о рёбра, порываясь вырваться из груди и упорхнуть на звучание этого голоса. Чтобы удостовериться — это действительно он. Он пришёл. Пришёл ли? Или я схожу с ума? — Драко… Срывается с моих губ его имя. Оно живёт в каждой трещинке, прячется в уголках и заставляет кожу гореть при воспоминании о его поцелуях. Его мантия темна, как самый жуткий сон, а сам он овеян зловещей аурой, что словно вторая кожа, бронёй покрывающая его истинную сущность. — Драко… Он нависает над побледневшей Ханной, и я не знаю — он слышит мой голос или же чувствует на себе мой взгляд, но когда его глаза — дьявольско-прекрасные глаза — обращаются ко мне, — я едва удерживаю свой разум в сознании. Кажется, он что-то спрашивает — его губы двигаются, но как-то медленно, что ли. И плывёт вокруг всё, теряя чёткость. Не вздумай рухнуть на пол, Гермиона. Его взгляд вжирается в моё лицо — впивается диким зверем, разбирая каждую чёрточку, каждую родинку — каждую клеточку. И когда он делает несколько шагов по направлению ко мне, — застывает. Оставаясь неподвижным. Только глаза его двигаются. И ничего больше. Секунда. Вторая. — Оставь нас, — сквозь зубы и даже не бросив в сторону Ханны взгляд. Смотрит только на меня, так, словно, если взмахнёт ресницами, — я исчезну. Так, словно я могу проклясть его. А я бы хотела просто кинуться ему на шею и прижаться к его губам. Очень сильно хотела. Его глаза пронизывают каждую клеточку моего тела — пробираются внутрь через поры, сквозь кожу, и эта темнота, что плещется на дне его зрачков… Эта темнота вызывает онемение на кончиках пальцев ног, поднимаясь выше и выше, поглощая чувствительность, цементируя мышцы и превращая кровь в желе. Пол под ногами не ощущается, звуки вокруг теряют громкость, а зрение — чёткость, и только эти глаза, обращённые на меня, — только они реальны. За них я цепляюсь, и в них я падаю. Так глубоко-глубоко. Мои любимые твои глаза. — Гермиона, — голос Ханны хлещет отрезвляюще. Предупреждающе. Её голос приводит в чувство, и я осознаю, что хватаюсь за край стола. Жар сменяется холодом, рождая мурашки, и те покрывают каждый дюйм моей кожи, и я дрожу. Я дрожу. Он здесь. Здесь. Реален. Осязаем. Он действительно здесь. Боясь потерять его из виду, веду подбородком в сторону, откуда звучит голос Ханны, и киваю ей. Один раз всего. Не отрывая глаз от этого волшебника — ошеломлённого, застывшего. Не сводящего с меня своего дымного взгляда. Я даже не вижу, как уходит Ханна, — только звук удаляющихся шагов воспринимает слух. И как только передвижение стихает за порогом кухни, тело Драко будто теряет свою форму — словно вся та энергия — по-мужски агрессивная, местами колючая и подавляющая своей силой, — внезапно испарилась, оставив просто оболочку из болезненно белой кожи да потерявшие насыщенность глаза. Нет, он по-прежнему высокий и статный, его голова горделиво вскинута, а плечи распрямлены, но, глядя на него, я буквально вижу как внутренние силы, невидимые стороннему наблюдателю, покинули его. Растерянность в его глазах такая явственная, что у меня подкашиваются ноги. Внезапная мысль — глупая, но такая болезненно острая, — колет тонкой вспышкой мой мозг, и я судорожно выдыхаю, едва не оседая на пол. Я сломала его. Сломала своим видом. — Драко, — не знаю, в который раз произношу его имя за последние минуты. — Я… Он дёргается так, будто я ударила его. Возможно, мой голос действует на него так же, как и голос Ханны на меня. Отрезвляюще. А возможно, он ненавидит меня в этот момент. Глаза Драко затягивает коркой льда, и взгляд холодеет. Кусается. Вскидываю голову выше, вытягивая позвоночник, и игнорирую вспышку боли в области сердца. Ничего, Гермиона, это ничего. Взгляд Малфоя нечитаем — блестящий серый наглухо замурован тусклым бетоном и на коже ощущается так же — шероховато, остро и безумно холодно. — Пойдём к тебе, Грейнджер, — Драко протягивает вперёд руку, но сам даже с места не сходит. Не отрывает от меня свои глаза, высверливая дыры на лице, а я же… Не допуская мысли о сопротивлении — а на самом деле даже не размышляя о своих действиях, — в несколько коротких шагов сокращаю расстояние между нами и цепляюсь за его запястье. Скольжу пальцами по его коже, обхватываю левой рукой правую ладонь Драко и крепко сжимаю. Запах его тела тут же становится моим воздухом, и я, собрав всю свою волю в кулак, запрещаю подбородку дрожать, а слезам наворачиваться на глаза. Стоит нам только выйти из дома — я жмусь боком к его телу и тут же другой рукой цепляюсь за мужское предплечье. Я хватаюсь за него обеими руками — вжимаю себя в него и голодно впиваюсь глазами в выточенный профиль. Так мы и идём к моему дому: он, высокий, с устремленным перед собой взглядом, и я, едва достигающая малфоевского плеча макушкой, тесно прижимающаяся к его боку. Передвигаться таким образом неудобно — я то и дело спотыкаюсь, да и Драко наверняка тоже не позволяю полноценно идти, но ни он, ни я не отрываемся друг от друга, практически плетясь по усыпанной мелким гравием тропой как единое целое. Он ничего не спрашивает. Я ничего не отвечаю. Мой дом встречает нас тишиной — он будто живой организм, дышащий, настороженный и опасливый, ожидает, когда разверзнутся небеса и разойдётся буря, сметая на своём пути всё без разбору. Я вынуждена отпустить руку Драко, чтобы открыть дверь. Он следует за мной молчаливой тенью — неуловимой, но неизменной. Не оборачиваясь, бросаю через плечо: — Я сделаю чай. И словно от этого зависит моя жизнь — кидаюсь на кухню. Я грохочу шкафчиками, перебираю чашки, чтобы хоть чем-то занять свои руки — оттянуть миг, наступления которого так боюсь. Мечусь по кухне, отчётливо осознавая, что Драко не двигается. Чувствую его взгляд на себе и несколько раз промахиваюсь мимо ушка чашки. В голове роятся мысли — копятся словами, наслаиваются друг на друга, превращаясь в невыносимые визги. Он скажет, что я специально забеременела, чтобы навсегда связать себя с ним. Он скажет, что я манипулирую им. Он скажет, что заберёт малыша, как только он родится, и мне никогда не будет позволено увидеть его. Он скажет, что это не его ребёнок. Он скажет, что я… — В этой дыре есть священник? Мои пальцы, так и не ухватившись за чашку, замирают, и, глубоко выдохнув, я поворачиваюсь к Драко, прислонившегося бедром о кухонный островок. — Наверное, — осторожно отвечаю, не вполне адекватно воспринимая происходящее. Драко только кивает, отталкиваясь от столешницы, и на миг сжимает губы. Он смотрит на меня всё тем же нечитаемым взглядом, и я знаю, что он ни на мгновение не отвёл его с тех пор, как я начала метаться по кухне. — Собирайся, — тон его голоса резкий и отрывистый. Мои брови лезут наверх, и недоумение неприкрыто расцветает на лице алым ожогом. — Мы идём в город. Я и не думаю двигаться. Слегка опускаю голову, глядя на него исподлобья, и сама не замечаю, как моё тело сковывает тот самый тип напряжения, который возникает перед боевой схваткой. — Зачем? — не скрываю подозрения в заданном вопросе, тяжело вдыхая и выдыхая через нос. О, теперь я вполне осознанно готовлюсь к бою — или обороне, тут уж как повезёт. Потому что мужчина, стоящий передо мной, не тот, что обнимал меня ночами, лаская слух шёпотом и тело своими руками. Не тот, что вытащил меня из плена, не тот, что приходил ко мне впервые после года разлуки, нет — это не он. Это тот Малфой, который приковал меня к стене заклинанием в магловской квартире. Тот, что явился в подвал Министерства, пока я ожидала своего приговора. Тот, что смеялся надо мной в первые дни заключения. Издевался, ловко оперируя словами, — бил настолько виртуозно, что просто немыслимо, как после его высказываний на коже не оставалось синяков. — Мы поженимся Грейнджер, — уверенно так, приказывая. Вербально подчиняя. — Немедленно. Но вот только и я не та, что была прежде. Не та девушка, глаза которой не видели перед собой ничего, кроме презрения. Маглорождённая ведьма, что ещё не познала нежности от чистокровного волшебника — того, кто, как она считала, и не способен эту нежность сотворить. А он смог. Она у него такая болезненная, такая сдержанная — нежность эта. Осторожная. Редкая. А оттого и такая бесценная. Я уже не та девушка, что не упускала возможности выплеснуть всю горечь, скопившуюся годами скитаний, — горечь, что застыла во мне, превратившись в не что иное, как в отраву. И я плевалась этим ядом прямо в его лицо. Я ранила его. Обвиняла. Пыталась убежать от него. Но я уже не та. И он тоже не тот. Не тот, каким пытается быть сейчас. Поэтому… — Нет. В его глазах загорается опасный огонёк, и Драко слегка склоняет голову к правому плечу. Лёгкий прищур и обманчиво расслабленное тело не усыпляют бдительность — наоборот, подтягивают оставшиеся резервы для предстоящей битвы. — Нет? — почти игриво, почти уравновешенно. Почти-почти ласково. Ни одна мышца на лице не дрогнет, ни одна гласная не сорвётся, и эта обманчивая сдержанность куда более опасна, нежели сорванный в крике вопль. — Я не выйду за тебя, Драко, — спокойно отвечаю, улавливая момент, когда его челюсть дёргается. Разочек всего, но даже этого мне хватает. — Не из-за того, что случайно забеременела, — это неправильно, — мимолётная слабость мерещится жжением в глазах, и я на мгновение отвожу взгляд от этого мужчины, но это всего миг, не более. — Ни по отношению ко мне, ни по отношению к этому ребёнку. — Мой ребёнок не родится ублюдком, — в его голосе сквозит такой холод, что я невольно обнимаю себя руками, чтобы защититься от этой стужи. В носу предательски щекочет, и я, злясь на такую мягкотелость собственного организма, отворачиваюсь от Драко, упрямо сверля немигающим взглядом скромный букет летних цветов на обеденном столе. Я знаю, что если дам себе слабину, то начну кричать на него. А потом, в соответствии с моим состоянием, разревусь как ненормальная и… — Я могу заставить тебя. Ещё утром такой яркий, насыщенный красками букетик в этот момент теряет всю свою привлекательность и сейчас смотрится убого и жалко — несоответствующе общему убранству дома. Во рту появляется кислый привкус, и я сглатываю отвратительное ощущение, едва не морщась от неприятия, но честность редко бывает приятной на вкус, так что… — Можешь, — киваю, соглашаясь с его словами. — Правда, можешь. Но вопрос не в этом, — вскидываю голову, делая маленький шаг к нему навстречу, и это движение заставляет Драко переступить с ноги на ногу и вытянуться во весь рост. — Вопрос в другом: ты действительно поступишь так со мной — с нами? — слова пропитаны горечью, но внутри меня накопилось столько этой гадости, что не беда, если я позволю немного дать ей выход. — Вынудишь, зная, что я не хотела, чтобы всё случилось именно так? — я наступаю на него, настороженно следящего за каждым моим шагом. — Извратишь то, что должно быть светлым, радостным и желанным? — носки моих туфель упираются в его,’ и только сейчас я ощущаю боль в шее, настолько напряжённо вглядываюсь в его лицо. — Этого ты хочешь для нас всех? — пальцы на моих руках подрагивают. Но не оттого, что требуют пересчитать суставы, щёлкая каждый из них. Мои пальцы дрожат от желания прикоснуться к этому человеку и вернуть его в реальность происходящего. — Принуждения? Молчит, да только во взгляде бушует ураган. И непоколебимая решимость. Не делай этого, кричат мои глаза. Будь рядом со мной, а не напротив. Держи за руку, но не приковывай насильно. Смотри на меня, а не сквозь. Между нами всё так хрупко, так болезненно тонко. Так чувственно, а оттого так чувствительно. Не роняй семена, что прорастут презрением, взойдут нетерпимостью и отравят в итоге нас обоих. Не позволяй моим страхам обрасти реальностью — сам не становись моим страхом. Не принуждай к тому, с чем сам столкнуться не готов. Смотрю на него и сама себя сдерживаю, чтобы взгляд не дрогнул, чтобы ни одна капля не залила блеском мои глаза. И чтобы подбородок не дрожал. Сдерживаю себя. От того, чтобы не сорваться криком, не потребовать от него объяснений, каких-то доводов и чёрт знает чего ещё. И в глаза его смотрю неотрывно. Не поступай так с нами. Выдыхает резко через нос, остужая горящее лицо, и волосы мои колышутся от этого выдоха. Дёргает головой, сбрасывая с себя тяжёлые мысли, о чём бы они ни были, и делает шаг. От меня. — Мне нужно в ванную, — отрывистым голосом. Севшим. Рваным. Вырезающим раны на душе. — Иди, — выдыхаю слишком резко, сдавливая виски пальцами и позволяю себе прикрыть глаза. Я не знаю, чего ждала от него. Каких эмоций. Реакций. Да, мне хорошо известен характер Малфоя, и глупо было бы ожидать, что он хотя бы улыбнётся, что уже говорить о радости будущего отцовства… Это даже в мыслях звучит глупо. Но неужели ему не хочется обнять меня? Поцеловать меня разве не хочется? Ведь вопреки собственным словам, брошенным на прощание полгода назад, он вернулся ко мне. Ведь, вопреки здравому смыслу, логике и доводам рассудка, я и сама ждала его. Обхватываю себя руками в попытке защитить себя и своего нерождённого ребёнка от колючей реальности. От неприглядной действительности. Жалость, смешанная с гормональным бардаком, накрывает меня с головой, и я просто… Я просто… Как же я ненавижу испытывать беспомощность. Звук льющейся воды на втором этаже смывает пыль осевших грязью мыслей, и я бездумно бреду к высокому окну, ведущему на террасу. Прислоняю лоб к стеклу и снова прикрываю глаза. Я не знаю, сколько времени стою в таком положении, и лишь тихая поступь за спиной вынуждает разлепить веки и лишить своего тела прозрачной опоры. Ближайшая к моему дому гора сплошь покрыта буйной зеленью, а та, что дальше, — сверкает синевой. — Почему ты вернулся? — спрашиваю, впиваясь взглядом в самую дальнюю возвышенность, которую способны различить мои глаза. Подёрнутую серостью туманов. Далёкую, недостижимую в своей неприступности гору. — Ты же умная девочка, — отвечает неохотно, и я снова прикрываю глаза. — Не делай вид, что не знаешь ответа на этот вопрос, — его голос наливается жёсткостью, но я даже не вздрагиваю от её проявления. — Мы уже давно переступили порог подростковых драм и игр в непонимание. Киваю в согласии. У первой влюблённости нет опыта разбитого сердца, нет боязни остаться в одиночестве с острыми осколками в руках, и памяти об истощающих невыносимых муках тоже нет. Пока нет. Наверное, поэтому первую любовь называют чистой. Не познавший всех тягостей этого чувства человек не верит в возможность того, что счастье, на которое он рассчитывает, не случится, а потом же… Крах наивных надежд и глупых ожиданий. Момент осознания, что безусловной любви не существует, — что тебя не могут любить по умолчанию. Ты можешь потерять своего возлюбленного безо всяких на то причин — он может передумать или предпочесть другую. И тут ничего нельзя сделать, а только принять положение вещей. Положение вещей и сердце. То самое, что ранее никогда не было разбито. Не драма ли? Уже больше никогда не будет так чисто. Какая-то эволюция любви, не иначе. — Я собиралась покинуть Исландию после родов, — прикусываю губу и опускаю взгляд на свои руки. Так и не обернувшись к притихшему Драко позади меня. Я отдаю себе отчёт: смелость моя напускная. Потому что должна противостоять ему. — Если бы ты не пришёл до того времени. Наверное, мне кажется, что температура в комнате упала до отметки минус, и пробирает меня вовсе не от озноба. Наверное, мне кажется, что кожа на спине расходится ровным порезом, обнажая линию хребта от взгляда, метающего ножи, — от шейного позвонка и до самой поясницы. Конечно, кажется, ведь я прекрасно осведомлена, как именно ощущается реально содранная кожа. — Ты хотела забрать моего ребёнка и уйти в неизвестном направлении, — никакой вопросительной интонации. Сплошное утверждение. И голос. Этот низкий, срывающийся на каждой гласной голос. — Позволь уточнить кое-что, Грейнджер, — а сейчас насмешка. Треснувшая и неестественная. Будь смелой, Гермиона. — Как бы я узнал, что где-то, в неизвестном мне месте, растёт мой ребёнок? У меня есть ответ на этот вопрос. — Никак, — делаю глубокий глоток воздуха и крепко-крепко жмурюсь. — Ты никогда бы не узнал. Будь сильной, Гермиона. Сильной будь. — Ты решила отнять у моей дочери или сына отца, а вместе с тем лишить и меня возможности даже знать о наличии ребёнка? — другой бы на его месте перевернул бы стул или, на худой конец, саданул бы по столу ладонью, но Драко Малфой прекрасно обучен способности обуздывать свои истинные чувства. Больно ли мне от того, что в этот момент он скрывает эти чувства? От меня… Мне не больно. Жжёт просто, но это ничего — я привыкла. — Какая невиданная жестокость с твоей стороны, Грейнджер, — непрошенная слеза, неконтролируемая, неожиданная, а оттого такая горячая, разъедает щёку, и какая разница, когда к ней присоединяется ещё одна? — Хотя, наверное, я заслужил подобное обращение, — смеётся, и смех его размывает зрение и скатывается солью на губах. — В конце концов я Пожиратель, удерживавший тебя в плену и отхлеставший прилюдно до мяса, — сейчас он тоже хлещет меня до мяса, но вот только в руках ни намёка на хлыст. — Какая мать захочет подарить подобные знания своему ребёнку о его отце? Меня рвёт на части — от его слов, пропитанных насквозь горькой истиной, но не настоящей — придуманной им же, выращенной и обласканной острым умом и виной, что тоже раздирает его на части. Виной перед родителями, перед своим родом — перед друзьями в конце концов. И передо мной тоже. Драко верит в эту истину, подкармливает и утверждается в своей правоте. Но я не собираюсь поддерживать его иллюзию — не эту. — Нет, — оборачиваюсь так резко, что на мгновение темнеет в глазах. — Всё не так! — нахожу взглядом застывшую статуей фигуру и слепо делаю навстречу шаг. — Я бы всё ему рассказала — когда он стал старше, — едва ощутимый толчок в правой стороне живота привлекает внимание, но настолько задыхаюсь в этом разговоре, что у меня нет сил делать ещё что-либо, кроме как противостоять упрямому человеку, сверлящему меня своими серебряными клинками. — Я не собиралась скрывать ни твоё имя, ни то, что ты сделал для меня, — я перехожу на крик, но дела до этого мне особенно нет. — Не извращай всё то, что между нами было! — воздуха катастрофически не хватает, и, делая вдох, одновременно со злостью стираю влагу со щёк. — Позволь напомнить тебе, что ты ушёл, не оставив мне никакой надежды. Ничего не сказал, — голос становится тише, и я дёргаю плечами, пытаясь сбросить с себя взывающую к разуму истерику. — Я не обвиняю тебя — я понимаю твои действия, правда, понимаю, — прижимаю ладонь к сердцу, умоляя прекратить биться так сильно. — Но что мне было делать? В один прекрасный день я обнаружила, что беременна. Тебя рядом не было, и я… я бы разрывалась одна с младенцем на руках, практически изолированная от мира. Ребёнок вновь даёт знать о себе, но я, занятая тем, чтобы прояснить проклятое зрение и как следует хорошо рассмотреть Драко, всего лишь мажу ладонью по месту, где бьётся моё дитя, и яростно смаргиваю слёзы. Но Драко… Он следит за каждым моим движением, каждым словом — каждым вдохом, что приводит в движение грудную клетку, кажется. Его тело дёргается в момент, когда я кладу ладонь на живот, а взгляд застывает. Жадный и дикий взгляд. На моём животе. Нижняя губа начинает ощутимо дрожать, и приходится подавлять рвущиеся на волю всхлипы. Я ношу этого ребёнка шесть месяцев. Я привыкла к тому, что стану матерью. Привыкла к толчкам, что становятся всё чаще, — особенно после того, как я поем, особенно сладкое. Привыкла к мысли, что я больше никогда не буду одна. Я говорю с ним. Пою ему. Но Драко. Он ничего из этого не знает. Судьба лишила его возможности познать, каково это — жить в ожидании рождения собственного ребёнка. Видеть, как он растёт с самых первых дней зачатия. Чувствовать, как он бьётся. Гладить живот женщины, что носит самое драгоценное, и знакомить со звучанием своего голоса, чтобы малыш знал — это голос его отца и он, отец, рядом. Лишён. Драко лишён всего этого. — Он полукровка, Малфой, — хочется расплакаться и укрыть в объятиях этого взрослого и сильного во всех смыслах волшебника, что сейчас выглядит потерянным мальчиком, что смотрит на витрину с игрушками, и в его взгляде неприкрыто сквозит понимание. Что игрушки с этой витрины ему не по карману. — Ты так необдуманно решил затянуть меня в тайный брак, чтобы твой ребёнок получил твою фамилию, но подумал ли ты, что с ним станет? — Драко поднимает взгляд с живота и смотрит мне в лицо. — Я скажу тебе, что, — его челюсть плотно сжата, но он молча слушает каждое моё слово. — Ты не можешь предоставить ему защиту — в сложившейся ситуации твоя фамилия несёт только вред, и не говори, что не понимаешь, — в серых глазах вспыхивает ярость, но я поднимаю правую ладонь вверх, не позволяя той обрести словесную форму. — Твой сын или дочь станет мишенью. Для твоих недругов, фанатиков — любителей чистокровного общества без примеси грязной крови. Для твоего отца, — последнее произношу осторожно, и голос меня подводит, срываясь на последнем слоге. — Я не утверждаю, что подобное непременно произойдёт, — но и не желаю даже гипотетического шанса на то, что такое случится, — сглатываю каменный комок и говорю то, что вот уже полгода не даёт мне спокойно спать. — Наша связь порочна в глазах общества, в котором ты живёшь, — хмыкаю собственным словам и тут же морщусь от едкого отвращения. — Ты — чистокровный аристократ — заделал ребёнка на стороне, — давлю его сказанным, разглядывая эмоции на точёном лице, но зря. Там всё застыло. Даже глаза остекленели, — и главное, кому — грязнокровой пленнице. Казалось бы, пустой взгляд мгновенно наполняется гневом, словно я своими словами взорвала прочные пломбы, и стены — неприступные, высеченные из сплошного камня — рушатся на моих глазах. Драко так внезапно хватает меня за плечи, что я не успеваю отследить это движение, но, когда его руки встряхивают моё тело, — чувствую его силу каждой косточкой. — Не называй себя так, — цедит, не размыкая губ. Разделывая замутнённым серым. — Почему? — вглядываюсь в его глаза, не позволяя зрачкам потерять ориентир и начать разгуливать по бледному лицу. — Ведь ты тоже называл меня так. — Грейнджер… — … ты не можешь обвинять меня в том, что я хочу, чтобы мой ребёнок рос в окружении подобных ему и никогда не боялся применять магию, — мне нужно высказать всё, что накопилось. Излить из себя тревогу, избавиться от съедающих мыслей. — Чтобы ему не бросали в лицо унизительные речи о крови его матери, — слова льются из меня неконтролируемым потоком, и речь ускоряется. — Чтобы он увидел мир без всего этого зла, бессмысленных смертей и налёта тёмных заклинаний. Свободный мир без психов, мечтающих поработить мир, — губы дрожат, но я упрямо продолжаю говорить, не отрывая глаз от его. — Пошёл в школу, нашёл друзей, — нехватка воздуха даёт о себе знать, и я глубоко вдыхаю, прежде чем сказать на выдохе то, в чём мне стыдно признаться. — Чтобы ему никогда не пришлось скитаться по миру, отказываясь от собственной жизни, потому что он не может отказаться от своей матери, — я не позволю, чтобы мой малыш повторил мою судьбу. Ни за что, — Я просто хочу, чтобы он был счастлив, — слова теряют свою силу и громкость, и эта слабость глухо звучит в каждой клеточке моего организма. — Ты не можешь винить меня в этом, — выходит шёпотом, но не важно. — Не можешь. Я хочу, чтобы он был защищён от всего того, что испытала я. Пальцы, сжимающие мои плечи, сдавливают кожу сквозь одежду, и море гнева в серых глазах вмиг покрывается коркой льда, замерзая. Я тоже мёрзну, стоит Драко отпустить меня и сделать один шаг назад. Он окидывает моё тело задумчивым взглядом, прежде чем снова остановиться на лице. Прищуривается, прокручивая сказанные мной слова, и я не настолько наивна, чтобы полагать, что он упустит кое-что. — Грейнджер, — задумчивость взгляда сменяется оценивающей настороженностью, и правый уголок его рта приподнимается в насмешливой ухмылке. — Кто предоставил бы тебе защиту? Предчувствие нашёптывает фразы, что Драко уже знает ответ на заданный вопрос, и моё признание просто формальность, не более. — Конфедерация. Он не выглядит разозлённым. Удивлённым или оскорблённым. Он просто смотрит. И смотрит. Прикусываю нижнюю губу и, проигрывая этот бой, трусливо отвожу глаза в сторону, втягивая через нос очередную струйку воздуха. Господи, почему же так тяжело?        — Мне не стоило питать иллюзий, что ваша новоиспечённая троица станет сидеть спокойно, не так ли? — его голос тянет меня обратно. Вынуждает столкнуться с последствиями собственных решений. Я о них не жалею, но… — В конце концов возможность того, что ты способна уничтожить меня, появилась задолго до того момента, как мы встретились в твоей обшарпанной квартире.        Спокойно так. Ровно.        Лучше бы разозлился. Лучше бы закричал.        Все лучше, нежели эта глухая обречённость в его тоне, — это ненавистное знание, что я действительно могла это сделать.        Уничтожить его.        — Они практически ничего не знают, — вскрикиваю, ведомая необходимостью оправдаться. — Ничего из того, что могло бы причинить тебе вред, — мои руки цепляются за плотную ткань его мантии, и я сжимаю пальцы с такой силой, что чувствую боль. — Я бы никогда не подвергла тебя опасности! — у меня больше нет сил удерживать напускную смелость, и я мотаю головой, испытывая ужас от того, что Драко сейчас отцепит мои ладони от себя. В отвращении. — Ты не можешь так думать. Не можешь говорить о моих действиях так, словно каждое из них направлено против тебя, и это, в твоих глазах, конечно же, не требующий доказательств факт, — мне так страшно увидеть в его глазах безразличие, так страшно ощутить его разочарование и отчуждённость. Так страшно. — Неужели ты до сих пор ничего так и не понял, Малфой? — голос срывается, и я сиплю скорее, нежели полноценно произношу слова. — Неужели не видишь ничего? — стараюсь не плакать, но для этого нужно повторять себе раз за разом эту установку, а я сейчас не могу даже в кучу себя собрать. — Посмотри на меня, — приподнимаюсь на носочках, приближая своё лицо к нему. — Посмотри хорошо и ответь самому себе в первую очередь: способна ли я сделать что-либо против тебя?        Посмотри на меня. Пожалуйста.        Мне больно. Страшно. За тебя, за своего нерождённого ребёнка — за вас обоих.        Не отказывайся от меня.        Мы оба истерзаны — каждый по-своему, но в итоге ранены одинаково.        Ты убиваешь меня с каждым своим уходом и воскрешаешь возвращениями, но я не хочу отказываться от тебя.        И ты.        Не отказывайся от меня.        Даже когда ты молчишь и не смотришь на меня, я знаю, что, если прижмусь к тебе, почувствую крепость твоего плеча. Знаю, что между мной и безмолвным ужасом, наползающим из мрака, есть ты, поэтому…        Не отказывайся от меня.        Пожалуйста.        Это слово прокручивается в голове, и больше никаких мыслей нет. Только эта безмолвная просьба, что больше, чем я способна уместить в себе. Я так хочу прочитать его мысли, так хочу захлебнуться в его глазах, что неотрывно бродят по моему лицу. Я так хочу…        Пожалуйста.        Сдавленный всхлип срывается с губ, и я тут же оказываюсь прижатой к его телу, а его руки прижимаются к моей спине — осторожно и ласково, как будто я всё ещё ношу следы от рассекающего кожу хлыста.        — Всё, Грейнджер, — шепчет в затылок. — Успокойся.        — Не говори мне успокоиться, — шмыгаю носом, утыкаясь в нагретую его телом ткань мантии. — От этого мне становится ещё хуже, — трусь щекой о его одежду. Мне хочется обнять его в ответ, но руки зажаты его хваткой, и всё, что я могу, это хватать пальцами воздух. — После всего, что произошло между нами, — мне нужно, чтобы он услышал меня, чтобы понял, что я никогда и ни за что… — После всего, что мы пережили, ты….        — Я верю тебе.        Вскидываю голову, и мне приходится несколько раз моргнуть, чтобы развеять застлавшую глаза пелену.        — Веришь? — пытливо вглядываюсь в его глаза дрожащим взглядом. — Правда, веришь?        — Да, — просто отвечает Драко, и я, неуверенная, как дальше себя вести, аккуратно отталкиваюсь от его тела, избавляясь от его рук. Мне нужно умыться и привести себя в порядок, но всё, что я делаю, — вытираю лицо руками, зачёсывая ладонями выбившиеся пряди из закрученного наспех пучка на голове. Избегая прямого зрительного контакта, разворачиваюсь к нему спиной и в несколько шагов оказываюсь возле окна. Я вглядываюсь в подпирающие небосвод горы, поросшие влажными мхами и одинокими деревьями, — слишком тоненькими, чтобы пережить бурю в случае чего. Взгляд цепляется за маленького паука, медленно перебирающего тонкими лапками по оконному стеклу со стороны улицы, и какое-то время просто наблюдаю за его путешествием.        Я скорее чувствую, нежели слышу передвижения позади себя. Моё глупое, усталое сердце знает, что Драко приближается ко мне, — на один удар раньше, чем это осознаёт мозг.        Отвожу глаза от насекомого и впиваюсь взглядом в зеленеющие холмы, пытаясь сохранить эту показушную, по крупицам нанизанную на нитки нервов собранность. Эту сдержанность. Внутри меня с грохотом рушатся стены, пылью забивая лёгкие, не позволяя полноценно вдохнуть, но внешне…        Мужские ладони обхватывают мои рёбра, тонкие пальцы переплетаются в замок под грудью, а к спине прижимается крепкое тело. Тёплое. Кончик носа чиркает по затылку, и грудная клетка сокращается, предзнаменуя глубокий вдох. Драко трётся подбородком о макушку, а потом поворачивает голову, ложась на неё щекой. Тоненький выдох покидает моё тело, и руки, окольцевавшие рёбра, сжимаются крепче.        Боже, как же щемит в груди. Как дребезжат эти проклятые слёзы в глазах. Как руки дрожат и дыхание тоже.        Тоже дрожит. — Ты никуда не уйдёшь, — хрипит он сорванным шёпотом, выдыхая тёплые слова куда-то в мои волосы. Я прикрываю глаза, позволяя себе полностью опереться на Драко, удерживающего меня в кольце своих рук. — Хорошо, — яркость естественного света приглушается тонкой кожей век, и я наваливаюсь на Драко всем своим весом, позволяя ему держать меня — позволяя себе опереться на него. Позволяя проявиться внутренней слабости в этот момент. — Слишком поздно, — его слова тихи, но в них столько скрытой силы, что хватит на тысячи голосов. — Пути к отступлению закрыты. Я всё ещё слаба в его руках. Тлеющая угольком на ветру, а он моя вода. Он гасит очаги переживаний, что горят на поверхности моей души, рождая боль. — Хорошо. — Будешь здесь. Будешь ждать. — Хорошо, Драко, — обещаю, но на деле это клятва, не меньше. — Хорошо. Мои руки скользят по мужским предплечьям, пока пальцы не обхватывают сомкнутые ладони Драко. Я глажу его кожу, пересчитывая косточки, прослеживаю нитки выступающих вен и просто дышу этим моментом. Но мне становится мало. Мне нужно смотреть на него. Касаться его лица. Купаться в его глазах. Я оборачиваюсь к нему, и в этот раз Драко не размыкает рук, обёрнутых вокруг моего тела, разве что перемещает ладони до поясницы. Я чувствую, как большие пальцы его рук гладят низ моей спины, и, ведомая нежностью, вскидываю свои ладони к его лицу. Я глажу его скулы, линию бровей и пересчитываю светлые ресницы, но когда мой взгляд падает ниже — замираю. — Что это такое? — касаюсь подушечкой пальца нескольких мелких повреждений на некогда идеальной коже. — Откуда? Драко накрывает мою ладонь своей и просто прижимается щекой, усиливая тактильный контакт. — Причина, по которой я задержался, — прикрывает глаза, потираясь о мою руку. — Не спрашивай, это прошлое уже. Завожу другую руку за его шею, тяну на себя, испытывая радость от того, как Драко послушно опускает голову, и прижимаю свои губы к его губам. Наши рты сомкнуты, а языки не сплетаются в голодном желании зацепить дыхание друг друга — мы просто прикасаемся друг к другу короткими поцелуями. Практически невинными. Я вспоминаю запах его кожи, возвращаю себе знания о вкусе его губ. О теплоте его рта. И когда Драко смещается в сторону, легонько зажимая кожу на моей щеке – сначала на одной, а потом и на другой, я понимаю, что он тоже. Тоже вспоминает. — Я думала над именем, — произношу, не открывая глаз. Я чувствую тёплое дыхание в области виска, но, стоит ему услышать мои слова, — Драко слегка отстраняется от меня, и я неохотно поднимаю свои веки. — Не знала, увижу ли тебя ещё когда-либо, поэтому… — эта тема всё ещё горит между нами, но я отмахиваюсь от болезненности ситуации и пожимаю правым плечом. — Если родится девочка я бы хотела назвать её Селеной, — облизываю губы, ощущая призрачный вкус самого Драко, и, смущённо потупившись, опускаю глаза. — А если мальчик… то Айлан. Отсутствие каких-либо комментариев со стороны Малфоя нервирует, и я, понимая, что легко не будет, с тяжёлым вздохом возвращаю свой взгляд к нему. Драко в очередной раз рассматривает моё лицо, не произнося ни слова, естественно, и обычно подобное поведение с его стороны значит то, что в светловолосой голове вихрится рой мыслей. Едва удерживаю себя от того, чтобы не закатить глаза. — Селена, — вздёргивает бровь, с интересом вглядываясь в моё лицо. — Это же значит луна, не так ли? Храбрюсь, уверенно кивая в подтверждении. В глазах Драко вспыхивает искра непонятной мне эмоции, и он едва слышно хмыкает. — А Айлан обозначает… Я прямо-таки чувствую, как кожа приобретает насыщенный оттенок красного, но деваться некуда — придётся отвечать. А потом и объяснять, почему же между этими именами такая явственная связь. — Свет луны и созвездия, — выпаливаю быстро, настроенная сорвать пластырь одним махом. Рот Драко дёргается, и я тут же прикипаю к нему взглядом. Не могу заставить себя посмотреть в его глаза, поэтому смиренно жду очевидных расспросов, почему же именно таков мой выбор. Рот, на который я продолжаю пялиться, приоткрывается, и Драко задумчиво тянет: — Луны значит… — … и созвездия, — краснею ещё гуще и прямо-таки чувствую, как поднимается температура тела. Он лишь хмыкает собственным мыслям, какими бы они ни были, но на этом всё. Драко не пытает меня расспросами, вгоняя ещё в большее смущение. Не интересуется, каким образом я пришла к такому решению, и волна облегчения проносится сквозь меня, снимая напряжение с мышц. Я не представляю его реакцию, если бы мне пришлось признаться, что имя его ребёнку я выбирала, опираясь на старую, мало кому известную сказку. Не удивилась бы, если Драко залился бы смехом. — Мне нравится, — внезапно звучит его вердикт, и я наконец оставляю его рот в покое и вздёргиваю взгляд повыше. Ожидаю увидеть смешинки в глазах, но там только плотная серьёзность и, не знаю, — нечто похожее на понимание. Я хмурюсь в попытке разглядеть нечто большее в его взгляде, но Драко смаргивает эмоции и резко меняет тему. — Ты должна рассказать мне всё о Конфедерации, — тон его голоса становится жёстким, и я, выдыхая, перестраиваю свой разум и тело с лёгкой неги на напряжённую скованность. — И под словом «всё» я подразумеваю именно это, понимаешь? — Драко обхватывает мою ладонь и сжимает её. — Никаких интриг и секретов, Грейнджер. Другой рукой обхватываю его кисть и заглядываю в глаза открытым взглядом. — Конечно же, я расскажу тебе всё, — уверенно заявляю, не проявив ни капли сомнения. Драко тянет меня назад, и, прежде чем я спрашиваю, куда мы идём, он заявляет: — Ты хотела чаю. — Что? — спрашиваю удивлённо, озадаченная столь внезапными словами. — Чай, — тянет меня в сторону кухни. — Когда мы пришли, ты хотела сделать чай, — Драко отпускает мою ладонь только тогда, когда я оказываюсь на том самом месте, где перебирала чашки. Даже шкафчик не успела закрыть. — Давай, поставь чайник, а потом поговорим. — Тебе тоже сделать? — с недоумением пялюсь на его невозмутимое лицо. — Да, — щёлкает застёжкой мантии и, стягивая ту, небрежно бросает на высокий стул неподалёку. — Не откажусь. Дав себе мысленного пинка, начинаю заниматься заваркой, всё так же ощущая на себе его взгляд. Только в этот раз я ни разу не промахиваюсь мимо ушка чашки. — Помнишь Виктора Крама? — бросаю невзначай, засыпая пару ложек сухих листьев в маленький чайничек. — Продолжай. — Он сейчас в Конфедерации, и я виделась с ним несколько раз, — беру две чашки и протягиваю посуду Драко. Он беспрекословно забирает их у меня из рук, и я снова отворачиваюсь, следя за вскипающей водой. — Каким образом ты вышла на него? Ищу сахар, не уверенная куда засунула сахарницу и, не обнаружив ту на своём обычном месте, раздражённо ворчу себе под нос. — Невилл, — кидаю через плечо, обшаривая полки. Из-за спины доносится фырканье, и я слышу тонкий лязг фарфора. — Ну конечно. Решаю не отвечать на эту завуалированную колкость в сторону Лонгботтома, так как обнаруживаю за всевозможными коробками с овсянкой вожделенную сахарницу. Ставлю на столешницу и берусь за горячий чайник, заливая кипяток в заварник, но, когда я хочу взять посуду, Драко появляется рядом, отодвигая меня в сторону. — Я сам, — в моих руках оказываются чашки, а Драко берёт горячий заварник, сахарницу и как ни в чём не бывало уверенно направляется к обеденному столу. Мне же остаётся хлопать ресницами вслед его удаляющейся спине. Отмерев, быстро догоняю Драко, ставлю чашки на стол и сажусь напротив. Принимаю решение не реагировать на то, что этот мужчина наливает в мою кружку дымящуюся жидкость, будто делает подобное каждый день. — Сахар? — вскидывает бровь, находя меня глазами. Мотаю головой в знак отрицания и острожно обхватываю чашку пальцами, притягивая ближе. — Острожней — она горячая, — бросает обыденным тоном, занимаясь своей порцией. Прочищаю горло и, заглушив щемящую нежность к этому волшебнику, начинаю свой рассказ. Он слушает внимательно, не перебивая и не задавая вопросов, — смотрит прямо и уверенно. Его тонкие пальцы обхватывают чашку, и иногда я позволяю себе зацепиться взгляду за его руки, но потом снова смотрю в его глаза. Чтобы ни капли сомнений не возникло в его голове по поводу правдивости каждого моего слова. Я заканчиваю говорить, когда за окном темнеет и первые звёзды сверкающими огоньками заглядывают в мой дом. Усталость этого дня, переживания на грани истерики выжгли внутренние силы, и я, не сумев себя одёрнуть, зеваю, едва успев прикрыть рот.        — Прости, — смущённо улыбаюсь, ругая себя за такую оплошность.        Драко никак не реагирует ни на отсутствие манер, ни тем более на последующее извинение. Он встаёт из-за стола и, обойдя стол, возвышается надо мной высокой фигурой.        — Тебе нужно поспать, — спокойно произносит, поправляя воротник своей рубашки.        — Я не хочу, — слишком быстро проговариваю я, практически не позволив ему договорить. — Хочу побыть с тобой как можно дольше.        Я знаю, что утром он уйдёт. Снова.        — Тогда просто полежим, — не предоставляя мне возможности упираться и дальше, Драко показательно кладёт руки на спинку стула, и я закатываю глаза, позволяя ему помочь мне подняться. Сумерки укутывают в свои объятия стены, затаившись безмолвными тенями. Но, когда мы переступаем порог моей спальни, — комната освещается мягким светом зачарованных шаров, что маленькими солнцами зависают под потолком.        Драко направляется к кровати, на ходу расстёгивает манжеты рукавов, и, когда садится на постель, окидывает застывшую меня своим темнеющим взглядом. — У тебя закончились деньги? — Чт… — клянусь, его манера перескакивать с одной темы на другую призвана загнать собеседника в угол, да там и остаться. — О чём ты говоришь? — Я говорю, — произносит нетерпеливо, показательно шаря глазами по моему телу. — Что ты, видимо, не в состоянии купить себе нормальную одежду, раз вынуждена донашивать за кем-то отвратительные обноски. Мои брови лезут на лоб, да так, что, наверное, теряются в волосах. Ошарашенно опускаю глаза, инспектируя то, во что одета, и в недоумении возвращаюсь к Драко. — Это свитер Невилла, — медленно объясняю, теряясь в догадках, что именно так возмущает Драко. — И он удобен, так как вся остальная одежда мне мала, а накладывать постоянно чары хлопотно, и… — Сними его, — он, конечно, не рявкает, но металл в его тоне прослеживается весьма отчётливо. — Сейчас же. Вскидываю руки в непонимании, изумлённо расширив глаза. — Но почему? — даже не скрываю удивления в надежде нащупать причину столь странного поведения. — Грейнджер, — ну вот теперь он хрипит. Прекрасно. — Не выводи меня… — … ну знаешь ли — я не собираюсь потакать твоему отвратительному характеру… — … ты не будешь носить вещи другого мужчины — поняла теперь? Готовая отчаянно отстаивать собственное право на выбор, что носить, а что нет, я захлопываю рот, так и не произнеся ни звука. До меня наконец доходит происходящее, и женское самодовольство внутри меня, как бы ни было стыдно это признавать, поднимает свою голову, тщеславно ухмыляясь, господи. Пытаясь скрыть искрящееся в глазах удовольствие, опускаю глаза в пол. Мне хочется улыбаться, но я мысленно себя одёргиваю — и так уже чувствую себя глупо. Глупо и самодовольно, ага. — Теперь поняла, — сдержанно даю ответ и с опущенной головой направляюсь к невысокому комоду, всё ещё пытаясь стереть эту гаденькую ухмылку на лице. Выдвигаю верхний ящик и вытаскиваю старую растянутую футболку — собственную. Стягиваю через голову разноцветный свитер, намереваясь переодеться, и бросаю его на пол. Жжение в правом виске парализует движения, и я, сглотнув, поворачиваю голову, нащупав взглядом сидящего на краю моей постели мужчину. Он не смотрит на меня, точнее, не смотрит в глаза или на лицо. Драко оглаживает взглядом выпуклость моего живота — обнажённого, не скрытого слоем ткани. Давлю в себе рефлекс прикрыть тело и, сжав зубы, позволяю ему рассмотреть меня. Принять мою беременность. Увидеть хотя бы маленькую частичку из череды долгих дней развития его ребёнка. Взгляд Драко блуждает по моему телу, и я вижу, как сжимаются и разжимаются его кулаки. Его глаза поднимаются выше, цепляются за мою грудь, спрятанную под спортивным лифчиком, и я предугадываю его реакцию прежде, чем он делает это. Недовольно поджимает губы, безмолвно возмущаясь куску ткани, покрывающему моё тело в тот момент, когда он смотрит. Глаза выше, по ключицам, подбородку. Задержавшись на губах. Пока не останавливается на моём лице. — Тебе что-то нужно? — задаёт вопрос и тут же добавляет: — Ему нужно что-то? — Нет, — отвечаю коротко, потому что горло сковывает в тисках да так, что дышать невозможно, не то чтобы говорить. — В каком он состоянии? — нервно хмурится, взмахивая головой. — В смысле, он здоров, и… — я вижу, как тяжело даются Драко эти вопросы, и дело не в том, что он задаёт их вынужденно, нет. Просто Драко Малфой не знает, как облечь в словесную форму то, что чувствует в данный момент, — … всё нормально? Он просто не умеет. Не знает, как. Но кому как не мне знать о том, какой огонь горит внутри него — там плавится всё от невероятного жара, трещит всё в кострище да так, что даже искры, столпом метнувшиеся ввысь, способны поджечь небеса. Натягиваю на себя футболку и иду к нему. Драко следит за каждым моим шагом, но, когда я легонько надавливаю на его плечи, – поддаётся и молча ложится на кровать, подбивая под голову подушку. Забираюсь к нему и ложусь на бок, очерчивая линию его подбородка, и, когда в его глазах застывает немой вопрос, тихонько отвечаю: — Не могу лежать на спине — плод давит на органы и я не могу нормально дышать, — его рука, заброшенная за голову, дёргается, и я улыбаюсь спокойной улыбкой. — Но мы в порядке. Оба здоровые и сильные, — заявляю с уверенностью, таким образом отвечая на его предыдущие вопросы. — Я нахожусь под контролем местной целительницы – это очень милая и опытная женщина. Ханна очень мне помогает. Нет никаких причин переживать. Я позволяю Драко всматриваться в мои глаза, чтобы таким образом он удостоверился в правдивости моих слов, и, когда он разрывает зрительный контакт, разглядывая потолок, как можно незаметней перевожу дыхание. — Когда ты должна родить? — Трудно сказать, — грузно перемещаюсь по кровати, стремясь быть как можно ближе к нему. — Примерно месяца через три, — Драко протягивает руку, и я, поняв всё без слов, кладу голову на его плечо. — Точной даты никто не скажет. Он зарывается рукой в мои волосы, распутывая порядком растрёпанный клубок. Драко делает это медленно, задумчиво, а, когда ему это удаётся, я прикрываю глаза от удовольствия, когда его пальцы мягко массируют кожу на голове. — Я хочу, чтобы ты извлекла все воспоминания, связанные с Конфедерацией — сделаешь это для меня? — Конечно. Левой рукой дёргаю пуговичку на его рубашке, оглаживая пальцами гладкий кружок. — И ещё кое-что, — медленно произносит Драко, и я, обеспокоенная звучанием его голоса, слегка приподнимаю голову, чтобы найти его взглядом. – Что? — Воспоминания, — он прячет от меня глаза, и его кадык дёргается, когда он натужно сглатывает, — когда ты узнала. В носу щекочет, а в глазах жжёт — ничего нового. Шмыгнув носом, опускаю голову обратно на его грудь и уговариваю себя не плакать. Я сегодня и так превысила все лимиты. И он тоже. Тоже не должен переживать мои очередные слёзы. — Ты ненавидишь меня? — хрипло спрашиваю, продолжая истязать невинную пуговицу. — За то, что сделала с твоей жизнью? Грудь Драко подскакивает, прежде чем с его губ срывается смешок. Оставляю в покое его рубашку, подношу пальцы ко рту и прижимаю их к губам. — Я испытываю к тебе столько эмоций, что уже не могу вычленить ни одной конкретной, — он говорит задумчиво, словно мой вопрос только сейчас привёл его к ответам. — Но ненависть? — делает глубокий вдох, и моя голова подпрыгивает в такт движениям его грудной клетки. — Я немного злюсь, но это не касается тебя — наверное, ситуации, в которой мы оказались, — Драко замолкает, и, когда его ладонь в моих волосах напрягается, вынуждая поднять голову, я вижу в его глазах такую открытость, что у меня захватывает дух. — Грейнджер, я никогда не мог ненавидеть тебя — даже в первые дни, — его губы изгибаются в горькой улыбке. — А сейчас… — качает головой, не понимая, как я вообще могла придумать такую нелепость о ненависти. — Посмотри, Грейнджер, — ты так далеко от меня — на свободе, а я всё так же привязан к тебе, да так сильно, что даже год порознь ни хрена не ослабил эту связь, — его взгляд ясный, и даже намёка на дрожание нет. Голос его тихий, но, боже, как же он уверен в собственных словах. — Мне кажется, что ничто из того, что ты можешь сделать за моей спиной, не способно заставить испытывать к тебе что-то подобное, — опускает подбородок ниже, усиливая хватку рукой в моих волосах. — Ты понимаешь? Медленно под цепким взглядом во мне распространяется тепло — наверное, оно идёт из самого сердца. Тепло поднимается выше, чуть стискивая горло, перерождаясь в лёгкую грусть. И сразу в радость. Радость эта до того дикая, что хочется разреветься. И всё это смешивается, путается. Сливается в одно целое. Неделимое. И желание прикоснуться становится важнее, чем возможность дышать. Всего на миг прикоснуться. Губами. Он любит меня. Любит. Подтягиваю тело выше, чиркая губами по его губам, прежде чем снова занять своё место на его груди. — Мне кажется, да, — ткань его рубашки задевает мои губы, когда я говорю. — Я понимаю. Драко коротко целует меня в лоб — неуклюже, так как ему неудобно найти нормальную позицию, но я просто закрываю глаза, растворяясь в его прикосновениях. — Это не означает, что ты будешь делать всё, что тебе в голову взбредёт, не ставя меня в известность, — внезапно строго говорит он, повышая голос. Я просто улыбаюсь на это. Но ненадолго. — Как мы справимся со всем этим? — глухо шепчу, тыкаясь носом в его грудь. — Как? Очередной вдох, и я жмурюсь, готовая услышать ответ. — Не знаю. Мне нужно обдумать всё, что я узнал, — в голосе Драко нет нервозности и паники. Сплошная задумчивость. — Одно понятно наверняка, — хмыкает, и я поднимаю голову, вглядываясь в него. — Я теперь не так важен, как мнил себя раньше. Кое-кто обскакал меня, и его благополучие отныне возглавляет рейтинг моих хотелок. Качаю головой, обхватывая родное лицо с острыми скулами ладонью и слегка поглаживаю кожу. — Это не так, — сжимаю губы, наткнувшись взглядом на неглубокие впадинки на его коже. — Ты важен для меня, слышишь? — слегка вдавливаю пальцы, призывая смотреть мне в глаза. — Ты тот, кого я терпеливо ждала год за годом, — теперь уже моя очередь ухмыляться, — мне кажется, — всю жизнь, на самом деле, просто не знала об этом, — серые глаза внимательно следят за тем, как шевелятся мои губы, а потом перескакивают к моим зрачкам. — Ты тот, о ком я ежедневно думаю. Переживаю. Скучаю, — его рот слегка приоткрывается, а дыхание становиться реже и глубже. — Ты тот, с кем я говорю, хоть и тебя нет рядом в такие моменты, — облизываю губы, и Драко немедленно прослеживает это движение. — Я мечтаю о тебе, Драко Малфой, — это разве неважно? — я не жду ответа. Я жду понимания. — Ты. Важен. Для. Меня, — серость вспыхивает, превращаясь в ослепительное серебро, и от этого вида у меня сжимаются пальцы на ногах. — Ты говорил, что привязан ко мне, но, Драко, связь эта не односторонняя — ты держишь конец нити и в твоих же силах её оборвать. Выдыхает резко. Ведёт челюстью в стороны, но взгляда от меня не прячет. — Если бы я мог это сделать, — прерывисто выносит свой вердикт. — Поверь, нас бы тут не было. И отводит взгляд. Я же просто опускаю голову, позволяя ему обдумать услышанное и, что самое важное, – принять. Он придёт к пониманию рано или поздно. Поймёт, что между нами уже ничего не изменить. Никого, кроме нас, нет. И даже если бы мы себе придумали кого-то другого – другую любовь — не получится. Да и как может? Я уже вся в нём, а он во мне. В мыслях, костях, плоти — и, если я или он сейчас порежем руку, из нас потечёт кровь друг друга. Он ласково перебирает мои волосы, и я незаметно для себя проваливаюсь в дрёму. Время ползёт медленно и неспешно, смилостивившись над мужниной и женщиной, чьи судьбы так запутанно переплелись в единую дорогу жизни — ухабистую, наполненную лужами из слёз и крови. И сквозь сон я чувствую, как пальцы Драко аккуратно пробираются под футболку и едва ощутимо поглаживают мой живот. *** В этот раз между нами нет криков. В этот раз нет горечи. Сожалений. Только боль осталась. Но куда без неё, верно? Я провожаю его до самой границы антиапарационных чар. Прохладный утренний воздух холодными каплями оседает на коже, а бусинки росы нещадно разбиваются под давлением подошв нашей обуви. — Пообещай, что ты вернёшься ко мне, — я кладу ладонь Драко на свой живот и слегка прижимаю. — К нам, — заглядываю в его глаза, готовая выгрызть обещание, если потребуется. — Пообещай мне. Он зарывается ладонью в мои волосы и оставляет лёгкий поцелуй у виска. — Я… — запинается, и у меня сердце останавливается при этой заминке. — … постараюсь, Грейнджер. Береги его, — Драко делает маленький кружок большим пальцем вокруг пупка, и я моргаю часто-часто, — пока я не вернусь, хорошо? — прислоняет свой лоб к моему, и я закрываю глаза, сконцентрировавшись полностью на месте нашего соприкосновения. — И, ради Мерлина, никуда не влезай – сосредоточься исключительно на себе и нём. Больше ничего тебя не должно волновать. — Хорошо, — выдыхаю в его рот, прежде чем впиться в него последним поцелуем. — Иди, — впервые от меня звучит это слово, направленное в сторону Драко. Обычно я молила его остаться. Но в этот раз всё по-другому. Всё. По-другому. В его правой руке волшебная палочка. В его левой руке мешочек, где в нескольких пузырьках закупорены мои воспоминания. Он вскидывает палочку и, не отрывая от меня своих глаз, произносит: — Ты принадлежишь мне, Грейнджер, поняла? И с тихим щелчком аппарирует прочь. Я же просто вскидываю голову и впиваюсь глазами в небесную синеву, не позволяя глазам растечься слезами. — Всегда. Только вернись ко мне… *** Боль в пояснице не вызывает опасений. На первых порах. Но чем ближе ночь, тем ощутимей боль, и, когда я, пытаясь отвлечься от спазмов, листаю очередной томик в своей маленькой библиотеке, — хлынувшая по ногам жидкость вводит меня в ступор, граничащий с шоком. До очередной вспышки боли, конечно же. Сохраняя спокойствие, я вырисовываю нужную руну и отправляю Патронуса в дом Невилла и Ханны, после чего бреду в свою комнату, намереваясь приготовить постель. Едва успеваю выложить подушки, как мне кажется, более удобно — Ханна уже вовсю кричит моё имя. Мокрющая, с зализанными от дождя волосами и дикими глазами парочка при виде меня вмиг превращается в собранных и показательно спокойных людей. Это выглядит смешно на самом деле. Особенно Невилл со странным зеленоватым оттенком кожи. — Ты, — одновременно высушивая себя и раздавая указания, шипит Ханна, тыкая в Невилла пальцем, — вызови целительницу, а ты, Гермиона, — её голос становится куда более ласковым, — направляйся в ванную. Тебе нужна помощь? Как ты себя чувствуешь? — Нет, справлюсь сама. Всё нормально. — Почему так рано? — Невилл всё ещё стоит столбом, рискуя получить выговор от своей девушки, и его тревогу при желании можно потрогать руками. — Что могло спровоцировать родовую деятельность? Его паника невольно проникает в меня, и недавнее спокойствие трещит по швам. Боль снова даёт о себе знать, и краем ума я понимаю, что это начало схваток. — Не знаю, — говорю растерянно, мысленно корчась от нарастающий боли. — Всё было как обычно… — Так, — рявкает Ханна, и я рада, что хоть один из нас сохраняет трезвость ума. — Никакой паники. Невилл, — она обхватывает его щёки, заставляя смотреть исключительно ей в лицо. — Любимый, умоляю, возьми себя в руки и вызови наконец целительницу, а потом направляйся за ней, чтобы привести сюда, — она слегка встряхивает его голову. — Ну же, дорогой. Следующие шесть часов останутся в моей памяти смазанным пятном из указаний целительницы, мельтешащей туда-сюда молчаливой помощницы и непрекращающейся боли. Мой мальчик приходит в этот мир раньше, чем ожидал кто-либо из нас. За окном бушует ливень, и всполохи молний знаменуют появление на свет наследника Малфоев — с подпорченной родословной, что подарила ему мать, и неимоверным упрямством, безусловно переданным кровью отца. Я рожаю своего сына, не позволив себе ни разу вскрикнуть от боли. Сжимая ладонь Ханны, я не думаю о том, что на её месте должен находиться Драко, — в этот момент все мои мысли направлены на благополучный исход появления на свет моего ребёнка. И когда я обессиленная, в луже собственной крови и бог знает ещё каких выделениях собственного тела немигающим взглядом слежу за тем, как целительница уговаривает моего малыша огласить своё появление на свет первым криком, — во мне всё холодеет. Потому что он молчит. Пожилая женщина что-то делает с маленьким тельцем, и звонкий вопль отбивается от стен моей комнаты и навечно впечатывается в моё сердце. — Смотри, какой недовольный, — сквозь слёзы шепчет Ханна, и до меня только сейчас доходит, как сильно я сжимала её ладонь. — Не любит, когда его заставляют. Взгляд замыливается, и ничего в этом мире больше не важно. Ни указания целительницы, справедливости ради направленные не на меня, а на Ханну, ни копошения помощницы, наспех очищающей комнату и убирающей из-под нижней части моего тела кровавые простыни, ни сама Ханна, что неуловимо покидает комнату, собираясь удостовериться, что Невилл не потерял сознание внизу. Ничего не имеет значения. Только мой мальчик — крошечный и похожий на маленького пришельца. Его вес практически не ощущается на моих руках, но вместе с тем это самая важная ноша в моей жизни. — Моя радость, — едва не шепчу сорванным голосом, с удивлением рассматривая нахмуренные глазки. Не серые, как у его отца. Не карие, как у матери. Чистые, без лишних примесей голубые глаза. Он рассматривает меня немигающим взглядом, и я, стерев выступившие слёзы, растягиваю губы в дрожащей улыбке. Я глажу его влажные волосики, но не настолько мокрые, чтобы не заметить: светлые тоненькие прядки закручены в, без сомнений, дикие кудряшки. Непослушными губами касаюсь крошечного лобика и наполненным волнением голосом произношу: — Добро пожаловать в этот мир, Айлан Малфой. Часть моего сердца, часть меня самой — мой сын. И его часть. Словно удостоверившись, что я вполне вменяема, мысли о Драко бесконтрольным потоком заполняют мой разум, словно всё это время удерживались на цепи, позволив мне воспроизвести на свет его наследника. — Твой отец будет любить тебя так же сильно, как и я, мой хороший, — воспоминание о том, как Драко ночью прикасался к моему животу, когда думал, что я сплю, отзываться во мне тупой болью. — Уже любит, — уверенно шепчу я нашему ребёнку. — Он никогда не оставит тебя. Мои слова сопровождает резкий всполох молнии. Огненная и неудержимая, она разрезает плачущие небеса, освещая путь для оглушительного раската, незамедлительно последовавшего после. Ставя мокрую, расплывающуюся печать под данным мною обещанием едва явившемуся на свет младенцу. Вот только неизвестно, подтверждая сказанное ярким заревом. Или же опровергая.