Когда взойдёт кровавая луна

Есть люди-корни… Зёрнышко твоего существования попадает в почву жизни, удобренную прахом предков. Ты произрастаешь из костей праотцов, почивших сотни лет назад, погребённых под пластом грунта, коим они стали. Став землёй. Ты питаешься силой своего рода, черпаешь смысл бытия из историй, записанных рукой предков, — нередко кровавыми письменами. Дышишь тем самым воздухом, коим дышали твои предшественники. Напитанный силой рода, ты пускаешь собственные корни вглубь земли — поначалу слабые и тонкие, но набирающие силу в момент плотного сплетения с древними ветвями давно ушедших. Врастая в общую структуру. Создавая монолит из памяти, уважения и ответственности за принятые решения. Ответственности не только перед будущими поколениями, но и перед давно почившими — теми, что не ходят по земле, но цепко удерживают твои корни под землёй, не позволяя ветрам невзгод, ураганам бед оторвать тебя от земли и жестоко развеять над морем забвения. Возможно, жизнь будет жестока к тебе и ты не раз согнёшься, припадая к земле своего рода в поиске защиты. Возможно, ты сломаешься, не выдержав тяжести. Сломаешься. Ты. Но не твои корни. Те, что глубоко. Те, что сплетены. Переплетены. Ты пишешь собственную историю. Нередко кровавыми письменами. Чтобы потом, когда наступит твой час, самому стать опорой для последующих поколений. Стать солью этой земли. Да, есть люди-корни. Мои корни так крепко вросли в эту землю. Так глубоко и так надёжно, что, будучи на значительном расстоянии от своего дома, я ощущаю пустоту внутри себя. Дождь холодными каплями — колючими и хлёсткими — бьёт по плечам, и те, ударяясь о моё тело, разбиваются на тысячи мелких брызг. Рубашка промокла насквозь, и глаза заливает водой, но я упрямо стою на месте, вглядываясь в Малфой Мэнор. Ощущая, как он смотрит на меня в ответ. Смотрит этими своими окнами-глазами, темнеющими, скрывающими сотни тайн и секретов. Внушает благоговейный трепет своим величием — не тем, что создано кирпичной кладкой, а тем, что впитал в свои стены, наполнив их тысячами голосов моего рода. Почва под ногами размокла от непрекращающегося ливня, и грязевые потоки вибрирующими ручейками огибают обувь, и это моя земля. Моя земля, что взрастила меня, земля, что окроплена кровью и наполнена прахом моих предков. Эта земля будет той, что укроет меня. Этот дом вберёт в свои стены мой голос, и эти окна скроют мои тайны. Мои тайны… Движение на третьем этаже приковывает взгляд, и, хоть я нахожусь слишком далеко, я знаю, что во взгляде моей матери, наблюдающей за мной — стоящим под проливным дождём, без верхней одежды и непрерывно всматривающимся в дом, — сквозит страх. Страх, который она мастерски прячет за ровностью движений и холодностью взгляда, стоит нам пересечься в пустынных залах Малфой Мэнора. Страх, что льётся из каждой поры её тела, когда я оборачиваюсь к ней спиной. Не бойся, мама, я не отрекусь от своего имени. Когда лицо немеет, а конечности ощущаются одеревеневшими, — я бреду в особняк. Оставляя за собой большие лужи, медленно поднимаюсь на второй этаж, скользя рукой по гладким перилам, покрытым плотным лаком. Со стен на меня взирают портреты давно почивших предков, и запах жасмина щекочет нос призрачным присутствием матери, которой, я уверен, уже нет у окна. Толстый ковёр винного оттенка приглушает шаги и впитывает в себя остатки влаги. Кабинет отца встречает меня приглушённым светом, пробивающимся сквозь задёрнутые портьеры, и потрескивающими поленьями в камине. Здесь тепло. И мрачно. Взмахиваю палочкой, вытаскивая Омут памяти в центр комнаты, и бездумно перебираю в руках несколько тоненьких колб с вихрящимися внутри воспоминаниями. Я не знаю, какие именно воспоминания заперты в каждом отдельном сосуде, поэтому выливаю в Омут первый попавшийся. Запирающее на двери, глубокий вдох и… Она стоит у начищенной до блеска витрины и смотрит на разнообразную в своём ассортименте выпечку. Именно смотрит. Не разглядывает, не изучает ценники, а просто смотрит. Я не могу знать, какие мысли бродят в её голове, — ощущаю лишь слабые отголоски эмоций, которые сохранились в её памяти. И это смутная, едва-едва уловимая… грусть? Недоумение во мне не успевает разгореться в полную силу, разбиваясь её ладонью, которую она кладёт на стекло, и в отражении витрины я замечаю закушенную губу и ощущаю нервное подёргивание пальцев. Понимание холодным лезвием рассекает внутренности, и — если бы я мог — сжал руки в кулаки и стиснул зубы до хруста. Она голодала. Или же жила впроголодь. Там, в мире, населённом такими же, как она, где нет места магии, а вот безразличию к себе подобным очень даже, Грейнджер не могла позволить себе, казалось бы, такой обыденной в моём понимании вещи, как свежеиспечённый хлеб высшего качества. Мне тяжело понять это — тяжело прочувствовать то, что, без сомнений, чувствовала она в тот момент, когда смотрела вот так. С таким безмолвным, но таким кричащим взглядом. Стыд. Выросший в окружении всеобщего потакания, сладких речей, ласкающих слух и собственное эго, я мало думал об этом чувстве. Нечасто испытывал это чувство. Мне было чуждо это чувство. Чувство стыда. И дело не в приличиях, доведённых до автоматизма, — я элементарно плевать хотел на псевдоморальные устои и не стыдился в принципе. Но сейчас… Мне больно смотреть на это зрелище, и в какой-то момент я даже готов выскользнуть из воспоминаний, но Грейнджер отнимает руку от стекла, кладёт ладонь на свой округлившийся живот, и я остаюсь, замерев. — Чего бы тебе хотелось, малыш? — шепчет едва слышно, рыская глазами в поиске снующей где-то молоденькой работницы кафе. Внезапно она замирает и кладёт вторую руку на живот. Вместе с ней замираю и я. Ощутив крепкий удар внутри её тела. Лицо Грейнджер освещает мягкая улыбка, а пальцы ласково порхают по натянутой ткани лёгкого платья. Гул и без того тихих голосов превращается в едва различимый шорох на периферии слуха, и ничего в этом мире не является важным. Ничего. Кроме ускоренного стука сердца и едва уловимого трепета, такого, что где-то глубоко внутри, там, где болело, там, где скорчилось от горя. Там, где душа. И ничего не является важным. Кроме этого. Я дышу так быстро и так поверхностно, что воспоминание рябит неровными волнами, картинка смазывается, и я ощущаю под пальцами шершавую поверхность обода чаши, выскальзывая из мутной дымки. Вот что она хотела мне показать. Первое движение моего ребёнка. Дрожащий восторг звенит в костях моего тела, смешиваясь с грызущим эти же кости сожалением. Потому что я никогда не забуду взгляд, застывший в отражении витрины. Ногти царапают замысловатую мозаику старинного сосуда, загоняя под короткие пластины мелкие частицы отделки, а карман брюк ощутимо оттягивают другие воспоминания — не менее важные, я уверен. Отталкиваюсь руками от Омута и вслепую достаю очередной флакон, выливая содержимое, и, не позволяя себе потеряться в дребезжащих эмоциях во второй раз, позволяю памяти Грейнджер стать частью памяти моей. Мысленно фыркаю, наблюдая нервный срыв Лонгботтома, внутренне усмехаясь столь наивному стремлению спасти тех, кто априори спасённым быть не может. Лонгботтомом уж точно. Но когда я слышу его слова о Викторе Краме, мои насмешки мигом сходят на нет. “... — Я просто хотел, чтобы ты связалась с конкретным членом Конфедерации и… я не знаю, поговорила о ситуации в Британии, и… чёрт… — Но почему именно я? — Потому что ты знакома с этим волшебником. И я думаю, сможешь ему довериться. — И кто же это? — Виктор. Виктор Крам…” Взгляд этого гриффиндорца, направленный на Грейнджер при упоминании имени болгарина, замораживает мои внутренности. Этот жалкий блеск в его глазах — гадкая смесь алчности, мерзкой надежды и какая-то меркантильная жадность — вызывает во мне чернеющую ярость и желание причинить бывшему недоцелителю вред. Вред такой степени, чтобы он плевался кровью. Мне не нравится взгляд Лонгботтома. Мне не нравится то, как Грейнджер реагирует на звучание фамилии Крам, и смутные отголоски давних, недоступных мне воспоминаний, коими она, конечно же, со мной не поделилась, расшатывают столп моего самообладания. Мне не нравится этот Крам. Настолько сильно, что эта неприязнь напрочь перебивает привкус раздражения от того, что эта троица вздумала обратиться к Конфедерации, прекрасно осознавая, что данное сборище меркантильных магов кинуло Британию на растерзание Волдеморту в своё время. Блажен, кто верует, мать их. Сцепив зубы до боли в дёснах, наощупь нахожу очередной флакон и выливаю содержимое в чашу. Я всегда ненавидел ревность. Она слишком похожа на зависть. Это чувство пошлое и недостойное, размышлял я, посмеиваясь в душе от едва скрываемых препирательств между Тео и Пенси. Нотт всегда измерял свою привязанность к жене ревностью, и ревность его была безгранична. Игнорируя сверлящий взгляд Блейза, я думал, что в случае Ноттов такая явственная подозрительность главы семейства указывает не на проблемы во взаимоотношениях, а на душевную слабость последнего. Но потом я встретил её. И сошёл с ума, кажется. Или не кажется, потому что как объяснить то, что я чувствую сейчас, глядя глазами Грейнджер на пожирающего её лицо, тело — всю её — Виктора, чёрт бы его побрал, Крама? Мои воспоминания о Турнире Трёх Волшебников настолько серые, что я не могу вспомнить подробностей, но вот то, что Грейнджер встречалась с Крамом, помню слишком отчётливо. Дело дрянь. Боль в костяшках пальцев вопит о безответственном отношении к собственному телу, в голове гудит, а в груди болезненно грохочет камнем грёбаное сердце. Она видела, каким взглядом он на неё смотрит? Что видел он в её глазах в тот самый миг, когда заглядывал в тёмные омуты? И как она смотрела на него в ответ? Смотрела ли? Подозревать хуже, чем знать. У реальности есть границы, воображение же безгранично, а я никогда не страдал дефицитом фантазии… И когда он её обнимает, а она позволяет обнять себя, в груди сбоит и будто рвётся что-то. Это не боль. Это нечто похожее на ярость. Мне хочется поднять руки и схватить этого волшебника за шею, притянуть к своему лицу и прорычать в его морду, что эта женщина принадлежит мне. На своём теле она носит следы моей любви к ней. И частота наших с нею встреч никоим образом не умаляет того, что она моя. Навсегда. “... — Гермиона, каким образом ты сбежала? — Мне помогли… — ... Кто? — … и я не могу сказать, кто. Этот человек остался в магической Британии…” Градус враждебности падает вниз на несколько отметок, и я фокусируюсь на звучании её голоса. Такого тихого. Почти дрожащего. Крам басит что-то о шпионах Реддла в рядах Конфедерации, и я уничижительно хмыкаю — они даже не могут разобраться где свой, а где чужой. Бесполезные, лишённые внутреннего стержня идиоты. “... — Ты нуждаешься в чём-либо? — Нет, спасибо, у меня всё есть…” Я намеренно не замечаю, как Грейнджер сама тянет ладони к рукам Крама через стол. Иначе взорвусь, наверное. А ещё она улыбается. Улыбается. Ему. Это воспоминание — пытка. Изощрённая и искусная. Судьба тычет меня носом в самую глубину собственных чувств и прямо-таки ржёт, возвышаясь надо мной: смотри, насколько ты пропал в этой женщине. Смотри, какой властью она обладает над тобой. Смотри, даже её взгляда на другого мужчину достаточно, чтобы ты потерял хладнокровие. Но я не унижен этими чувствами. Больше нет. Я восторгаюсь Грейнджер и при этом страшно ревную. Мне хватает смелости признать это. Я хочу, чтобы она принадлежала только мне. Хочу, чтобы никто и никогда не изучил её лучше, чем я, — не узнал, какая она. Я уверен, что каждый узнавший Гермиону Грейнджер мужчина тоже захочет, чтобы она принадлежала ему. Но Грейнджер принадлежит только мне. Она сама так сказала. Глазами своими. Прощальным взглядом. Сказала. Что. Моя. Так что сука-судьба может идти на хер со своими насмешками. Выдыхаю горячий воздух и даю себе время на передышку. Несколько минут в реальности, чтобы разбавить вспыхнувший разум прохладой здравомыслия. Несколько коротких минут, чтобы повторно просмотреть воспоминание. Вот только в этот раз я практически препарирую каждое сказанное слово, считываю каждую эмоцию на лице Крама и отмечаю движения его тела в ответ на те или иные выражения Грейнджер. В запасе остаётся всего один флакон, и я недоумённо хмурюсь, разглядывая на расстоянии вытянутой руки последнее воспоминание — о визите Грейнджер в Штаб Конфедерации. Моя просьба о моменте, когда она узнала, что беременна, всё ещё чувствуется на кончике языка горчащей потребностью, и наличие всего одного флакона в руках холодит ладонь неприятной догадкой. Резкий треск приводит тело в состояние боевой готовности, и совершенно бессознательно кончик моей волшебной палочки буквально утыкается в лицо Ганси, немедленно прижавшего уши практически вплотную к обтянутому тонкой кожицей черепу. Он даже не пискнул от такого обращения, всматриваясь своими влажными глазами в моё лицо. — Ганси, — выдыхаю его имя, опуская палочку. От напряжения резко сводит мышцы, и я морщусь от острой боли. — Какого?.. — сжимаю губы, глотая рвущееся слово. — Мистер Малфой, — эльф склоняет голову в почтительном поклоне, и я нетерпеливо дёргаю рукой. — Ганси должен передать мистеру Драко, что сегодня вечером состоится ужин в кругу семьи и присутствие мистера является обязательным, — с последней фразой существо сжимается, прижимая деформированные фаланги к тщедушной груди, словно сказанные слова реально причиняет ему боль. — Леди Малфой просила передать в точности её указание. — Ладно, — сжимаю в пальцах флакон, ощущая гладкость стекла, нагретого моей ладонью. — Можешь идти. Эльф украдкой бросает взгляд на прилипшую к телу мокрую рубашку, которую я не удосужился высушить, и расшаркивается в прощальном поклоне, на этот раз исчезая практически бесшумно. Я сразу забываю об указаниях матери, возвращая своё внимание к более значимым вещам. Откупориваю воспоминания Грейнджер и снова погружаюсь в её память. В этот раз воспоминания более яркие — наполненные настолько сильными эмоциями, что те даже по прошествии времени не утратили своей остроты. Снова Крам, и я стараюсь не зацикливаться на его лице. Он утянул Грейнджер в Болгарию, и тот факт, что какое-то время она находилась в месте, о котором я и не знал, замораживает кровь в венах. Она могла уйти, и я никогда бы её больше не увидел. И я практически благодарен Краму за его очередные поползновения в сторону Грейнджер, потому что его действия поджигают во мне внутренние фитили, разгоняя злость, позволяя лаве течь по телу раскалённым потоком. Грейнджер тошнит. Я чувствую её воспоминание об ощущении горького комка, поднявшегося из желудка прямиком в горло. Чувствую, как она вталкивает мерзкую жижу обратно, пытаясь совладать с собственным организмом. Она уже знала? Тогда? Мысленно отряхиваю разум от дымки беспокойства и упираюсь взглядом Грейнджер на двух волшебников, что вот-вот рассыплются прахом. В их лица я вглядываюсь куда более чем внимательно. Ройстон Идлвайн и Пьер Бонаккорд. Я слушаю их речи — пустые и безнадёжные, ощущая, как каждый выдох Грейнджер испаряет из неё надежду. Она ведёт свой рассказ, скрывая информацию обо мне, но, даже если бы она прямо заявила о моём участии, — этого так мизерно мало. Так ничтожно и недостаточно. И Грейнджер понимает это. И это понимание убивает её. Но я отдаю должное этой женщине — она продолжает давить и бороться, несмотря на явный провал. Вспышка восхищения ярким всполохом вонзается в грудь, чтобы тут же погаснуть. “... — Едва ли волшебник, занимающий низкое положение в обществе, смог бы провернуть трюк с вашим побегом. Тем более когда вас трое. Это высокопоставленный приспешник Реддла, не так ли, мисс Грейнджер? — Это имеет какое-то значение? — Да, мисс Грейнджер. Если бы он пошёл на сотрудничество с Конфедерацией, возможно, у нас бы появился шанс. И я говорю это с великой долей осторожности. — Я… Я больше не увижусь с этим человеком. И даже если бы так — не думаю, что он пошёл бы на такой риск. Там вся его жизнь — семья и близкие. Он не станет рисковать ими…” Грейнджер действительно хорошо меня изучила. Она права. Я никогда не стану рисковать своей семьёй. Ни в угоду Реддлу, ни в угоду Конфедерации. Ни кому бы то ни было. Упоминание некоего Фогеля остаётся зарубкой в моей памяти, и я продолжаю наблюдать. Грейнджер говорит им о приближающейся войне, а эти сухощавые мумии говорят о защите, об Австралии — вещах, которым не суждено случиться, потому что я нахрен сломаю все их планы и намерения. Горечь поражения вперемешку с болью пропитывает каждую пору её тела, и мне жаль. Жаль, что ей довелось распробовать вкус поражения. Её срыв настолько мощный, что я буквально дёргаюсь, стоя у Омута и чувствуя конвульсии своего тела, будучи при этом в воспоминаниях Грейнджер. Усилием воли не позволяю прервать собственное пребывание в её памяти и беспомощным зрителем вынужден наблюдать за ней. В каком-то дешёвом вонючем туалете. Склонившуюся над унитазом. Дрожащей. Плачущей. Страдающей. Накладывающей на себя заклинание диагностики. Что же… Я хотел знать, как и когда она узнала о моём ребёнке. И это не должно быть так. По-другому должно быть. В душевном спокойствии, а не в жгучей истерике. В тишине собственного дома, на приёме у профессионального целителя — где угодно, на самом деле, но не в каком-то туалете, Салазар. Я должен быть рядом, а не Крам, в очередной раз протягивающий к ней свои лапы. Я должен быть тем, кто первым узнает о своём отцовстве — скрыть Грейнджер в своих объятиях и дать понять, что ей нечего бояться — я сделаю всё ради неё. Ради их обоих. Вот так это должно быть. “… — Могу ли я… Позволишь ли ты мне быть в твоей жизни? Я не хочу терять связь с тобой. Не хочу снова терять тебя...” Не лезь к ней. “... — Я буду писать тебе. И, конечно же, не против видеться с тобой…” Грейнджер едва хватает сил на эти слова, и опустошённость, наполнившая до предела её тело и разум, передаётся и мне, вызывая слабость в мышцах и дрожь в ногах. “… — То есть в ближайшем будущем рассчитывать на ужин не стоит?..” Не говори с ней об этом. Не дыши в её сторону. Я впервые вижу лицо Грейнджер в воспоминаниях — в отражении зеркала. Мне хочется крепко закрыть глаза и стереть из памяти то, что я вижу. Но я не могу зажмурить веки, потому что смотрю на Грейнджер её же глазами. Мне едва хватает сил досмотреть до конца последние минуты воспоминания, и — когда меня выбрасывает из Омута — я практически съезжаю на пол, утыкаясь затылком в холодный край чаши. Внутри меня бурлят эмоции. Мои и Грейнджер. Они смешиваются, создавая вихрь из боли, разочарования и потерянных надежд. Зрение туманится, и кончики пальцев покалывает — я слишком сильно впивался руками в Омут памяти. Образ беременной Грейнджер предстаёт перед моими глазами, и я сжимаю всё ещё ноющие пальцы в кулаки. Как она прошла всё это в одиночку? Какие мысли не давали ей спать по ночам? Боялась ли она, что никогда больше меня не увидит? Боялась, конечно же. Я знаю, что боялась. — Я тоже боялся, Грейнджер, — прикрываю глаза, радуясь непроглядной темноте под веками. — Тоже боялся больше никогда тебя не увидеть. Но кроме наших общих с этой ведьмой страхов и переживаний, я чувствую ещё одну эмоцию — она прошивает насквозь мои внутренности ржавой иголкой, оставляя после себя подёрнутые красным стежки. Раздражение. То, что Грейнджер унижалась перед этими лоснящимися, сытыми довольной жизнью стариками, едва не умоляя о помощи, — раздражает. То, что ей пришлось подбирать слова, скрывая мою личность, утаивая, каким образом удалось сбежать, — раздражает. То, в каком положении она оказалась, как ей пришлось скрывать следы своей паники, и то, как она сидела на грязном полу уборной… … раздражает. И старческие крохи заботы в виде «защиты», — которую я, вопреки здравому смыслу, воспринимаю как попытку спрятать Гермиону Грейнджер ещё дальше, чем она уже спрятана, и лишить малейшего шанса выйти на связь с тем самым «высокопоставленным приспешником Реддла» — раздражают. Вызывают враждебность. Пробуждают моего внутреннего зверя, приласканного нежными прикосновениями, убаюканного ласковым шёпотом, выйти из тёмного закоулка и угрожающе оскалить зубы. Никто не отберёт её у меня. Суки… Не позволю. Я так и остаюсь сидеть на полу, погружая разум в размышления. К вечеру мой внешний вид безупречен в своей идеальности. Ни растрёпанных волос, ни мокрых штанов, ни наполненных водой ботинок. Совершенный Драко Малфой во всей красоте. Ужин накрыт в большой столовой, и этот нюанс слишком яркий, чтобы не броситься в глаза. Когда я захожу в помещение, отец и мать уже заняли свои места и тихо переговариваются между собой, потягивая вино из сверкающих горным хрусталём бокалов. — Драко, — отец замечает моё присутствие и кивает головой в знак приветствия. — Отец, — склоняю голову в ответ, приближаясь к матери и оставляя поцелуй в подставленную щёку. — Мама. — Как замечательно, что мы собрались сегодня вместе, — Нарцисса разглаживает салфетку на коленях, одаривая меня и отца короткой улыбкой. — Мы давно не ужинали в семейном кругу. — Давайте насладимся этим моментом, — Люциус возвращает жене улыбку и вонзает свои алмазные глаза в моё лицо. — Так как, боюсь, в ближайшем будущем мы нескоро сможем вот так собраться. В его словах сквозит подтекст. Предупреждение о чём-то. Что грядёт. Нехорошем чём-то. Ужасающем и в то же время ожидаемом. — Я хочу обновить защитные заклинания на наших владениях, — отражая отцовский взгляд ровным тоном произношу я. Лорд Малфой смаргивает чрезвычайную серьёзность, заменяя ту недоумением. — К чему это? — щёлкает пальцами, и его бокал тут же наполняется очередной порцией вина. — Территория достаточно защищена, нам нечего опасаться. — Во время стычек с Орденом здесь побывало немало всякого сброда, — следуя примеру матери, разглаживаю салфетку, предварительно встряхнув идеально сложенную в рулон ткань. — И если существует хотя бы малейший шанс на то, что в мой дом может попасть кто-то чужой, — я не желаю закрывать на это глаза. — Какая глупость, — Люциус обращается с этими словами к матери, не сдерживая смешка. — Мы что же, закроем Мэнор от посещений? — качает головой, снова глядя на меня. — Что о нас подумают? — Мне всё равно на мнение тех, кого я и знать не знаю, — я не разделяю веселья отца, и серьёзность моего голоса явственно об этом говорит. — Посетители могут заглянуть к нам в гости с разрешения владельца — это вроде как проявление вежливости, — взмахиваю головой в знак отказа от бокала виски, услужливо поднесённого эльфом по правую сторону от меня. — Предупреждать о своём визите заранее или же не напрашиваться нагло и подождать, пока тебя не пригласят лично, мне представляется тоже неплохим признаком воспитания. — Дорогой, — обращается к отцу Нарцисса, хранившая до сих пор молчание. — Мне кажется, Драко прав, — она берёт в руку нож и принимается аккуратно разрезать кусок мяса, исходящий паром на её тарелке. — В последний раз чары накладывал ещё твой отец. Не думаю, что будет лишним обновить защиту. Отец лишь пожимает плечом, таким образом встав на сторону жены и принимаясь за еду. — Что на тебя нашло? — спрашивает с нескрываемым удивлением, искренне недоумевая моей внезапной, как ему кажется, озабоченностью. — Я просто хочу, чтобы моя семья чувствовала себя в безопасности в стенах этого дома, — говорю тихо, но родители прекрасно слышат мои слова. — И что бы ни произошло — никто, кроме Малфоев, не был бы способен отыскать Мэнор, — отец резко вскидывает голову, пристально всматриваясь в мои глаза. — Начиная от наших знакомых, заканчивая Министерством, — даже самим Волдемортом. — Это всё, чего я хочу. Я бы сделал это самостоятельно, но, как нам всем известно, подобного вида защиту семья может наложить исключительно в полном составе, так что… — намеренно обрываю себя на полуслове, предоставляя Лорду и леди Малфой самим додумать окончание. Отец беззвучно опускает полупустой бокал на краешек стола и слегка откидывается на спинку стула. — Хорошо, — согласно кивает, оглядывая меня и мать. — Давайте займёмся этим с утра, — он делает паузу, и я внутренне напрягаюсь, ожидая дальнейших слов. — У меня есть новость. Конечно же. Уверен, что эта новость и послужила причиной сегодняшнего вечера в «уютной семейной обстановке». — В конце следующего месяца мы отправляемся в Индию, — вилка матери тонко ударяется о тарелку, а я же сжимаю свою так крепко, что немеют пальцы. — Дочь Министра Хатри празднует своё двадцатитрёхлетие, — непринуждённость в голосе Люциуса настолько естественно звучит, что это вызывает подозрения. В его искренности. — Ты ведь знаком с этой девушкой, Амалой? — Виделись как-то, — челюсть непроизвольно дёргается, и я продолжаю стискивать вилку, сверля взглядом кусок говядины на тарелке. — Драко, — строгий голос режет слух, и волна раздражения немедленно вздёргивает нервы. — Посмотри на меня, — он ждёт, и я медленно поднимаю свой безразличный взгляд. — Приглашение на празднество получило ограниченное количество людей. Только самые приближённые, — мне даже не нужно стараться, чтобы увидеть на дне отцовских зрачков колышущееся напряжение. — И наша семья в их числе, — продолжает он, не отводя от меня своих глаз. — Навим Хатри намерен объявить индийской элите, разделяющей его взгляды, о вступлении в альянс с властью Магической Британии, — мать что-то тихо шепчет эльфу, но я не разбираю её слов. Как и потребовал отец, я смотрю исключительно на него. Не мигая. — Ты понимаешь, что это значит? — с нажимом задаёт вопрос, и только сейчас я замечаю, как он мнёт руками салфетку. Уверен, Амала едва ли обрадуется столь «трепетному» отношению отца к празднованию её дня рождения, что всего лишь ширма для истинных намерений. Колкость режет язык, но я проглатываю рвущийся сарказм, понимая всю тяжесть настигающего каждого из нас положения. — Да, отец, — выдавливаю из себя, практически давясь простейшими словами. Война близится с каждым днём. Кажется, я затылком чувствую её смрадный дух и жаркое дыхание. Она поглотит весь мир, подобно неукротимому огню. Воины, фанатики поднимут знамёна во имя Волдеморта, а это значит… …. отведённое мне время подходит к концу. — Срок правления Навима на посту Министра заканчивается в скором времени, поэтому всё случится быстро и безболезненно, — беззаботность в голосе отца испарилась, а я и не заметил, в какой момент. Теперь он звучит низко и строго. — По крайней мере для большинства волшебников. Уголок моего рта дёргается, и я слегка опускаю голову, опираясь подбородком на сложенные в домик ладони. Прикусываю щёку изнутри, оценивающе рассматривая выражение лица Люциуса, и, растягивая слоги, задаю вопрос: — И под «всё случится» ты имеешь в виду?.. — Смена власти, Драко, — раздражённо выдыхает он, выходя из себя от моего показательного непонимания. Делаю глубокий вдох, а потом выдох и откидываюсь на стул, постукивая указательным пальцем по подбородку, выражая глубочайшую задумчивость. Наигранную, конечно же. — Позволь предположить, — вкрадчиво произношу я, растягивая губы в подобии улыбки, — что переворот, — отец кривит лицо от подобранного мной определения будущих перемен в Министерстве Магической Индии, но я всего лишь вздёргиваю бровь, — произойдёт по уже известному нам примеру, не так ли? — Люциус втягивает воздух через нос, а я позволяю внутренней злобе найти выход в последующих словах. — Вот только в этот раз во главе страны станет не восставший из мёртвых волшебник, а его марионетка. — Ты забываешься… Поднимаю ладонь, так непозволительно-невежливо перебивая отца. Наплевав на очередное правило. — Не надо, отец, — обуздываю свой нрав, не желая разводить костёр скандала. Это ни к чему. — Я тебя услышал, — он всё ещё напряжённо всматривается в моё лицо, и я добавляю: — И понял. Люциус Малфой ведёт челюстью, продолжая разделывать меня зрачками, но, видимо, удостоверившись в моём полном участии, расслабляет плечи и снова принимается за еду. — Дорогая, — как ни в чём не бывало обращается к матери, слишком уж крепко уцепившуюся за ножку бокала. — Не желаешь ещё вина? Она отвечает что-то, но я не вслушиваюсь в родительскую беседу. Потому что сейчас мои мысли занимает только одно. Хорошо, что Грейнджер сохранила в себе остатки разума и ответила отказом на моё необдуманное решение заключить брак. Хорошо, что ребёнок ещё не появился на свет и пока не успел принять на себя печать рода Малфой. **** Косая Аллея. Старинная, мощёная булыжником улица, вычищенная до блеска бессчётным количеством волочащихся мантий. Крупнейшее место в Лондоне, где можно купить магическое животное, подобрать волшебную палочку, летающую метлу и приобрести много других магических товаров и изделий, непосредственно связанных с миром волшебства. Разнообразие лавок и магазинов, разбросанных по Аллее, совершенно не обозначает их престиж или многовековую историю, вовсе нет. Причина тривиальна до примитивности: их аналогов во всём Лондоне и его окрестностях просто нет. В этом месте, безусловно, есть на что посмотреть и на что потратить деньги. Если они у вас есть, разумеется. Ну и конечно, главное здание, возвышающееся над куда более мелкими постройками. Словно страж, оно господствует над малыми собратьями, неся неусыпно свою службу в обеспечении финансового порядка во всей Британии, не взирая ни на власть, ни на смерть, ни на любые иные изменения в мире. Гринготтс. Один из старейших банков мира, основанный в далёком 1474 году весьма известным гоблином средневековой эпохи Гринготтом. Вместилище золотых монет, хрустящих купюр и драгоценностей. Сокровища древних королей и реликвии, коим тысячи лет, хранятся в глубоких подземельях под неусыпным присмотром гоблинов и сложных чар. «Fortius Quo Fidelius» гласит девиз банка: «Сила через верность». Мне всегда было непонятно, что значат эти слова в контексте банковского мира, но если девиз изначально был придуман гоблинами, то можно предположить, что эти существа образуют связь друг с другом против волшебников, с которыми у них вечно складывается непрочный мир. Тем не менее роль «Верности» в этом девизе назвать сложно. В последние годы прохожие редко удостаивались чести наблюдать мою умопомрачительную персону на просторах Аллеи, но вот переулок, берущий начало прямо за помещением банка, мною изучен досконально. Ухмылка расползается по лицу, стоит заметить развевающиеся на ветру чёрные как смоль волосы, всполох красной юбки и слишком много оголённой кожи для нынешней погоды, впрочем, мне не удаётся как следует рассмотреть красотку, скрывшуюся в густой мгле, и я прекрасно осведомлён, куда именно она направилась, — ведь даже деревенскому сквибу известно, что в Лютном переулке находятся заведения, предназначенные исключительно для совершеннолетних волшебников — по официальной версии, конечно же. Но сегодня я аппарировал сюда не за этим. Обвожу глазами Косую Аллею и цепляюсь взглядом за высокую женскую фигуру, обтянутую шёлком. Она стоит спиной ко мне, разглядывая витрину, над которой красуется совершенно непривлекательное название «Лавка доктора Фойерверкуса». Её ладони скрыты белоснежными перчатками, и длинный зонт с отороченными бахромой краями упирается остриём в каменную кладку под ногами. Прохаживаюсь взглядом по её спине и ниже, отмечая, что последние изменения в её жизни весьма благоприятно сказались на фигуре. Чего нельзя сказать о её существовании в целом. Мои шаги неторопливы, словно всё время мира у меня в кармане, а взгляд наполнен скукой, словно ничего в этой жизни не способно пробудить во мне интерес. Типичный Драко Малфой. Я останавливаюсь у витрины, направляя взгляд вглубь магазина, наблюдая, как молоденькая гувернантка с маленьким рыжеволосым мальчишкой на руках о чём-то разговаривает с работником магазина. — Прислать сову в особняк было весьма самонадеянно с твоей стороны, — голос Астории звучит тихо, и я едва различаю слова. — Мой муж вполне мог получить письмо в свои руки, и тогда у меня возникли бы неприятности, — она издаёт горький смешок, продолжая смотреть на своего сына, мнущего в руках какого-то мягкого зверька, предложенного продавцом. — Хотя какое тебе дело до моих проблем… — Я знал, что Уимпил находится в Министерстве, — пресекая пустые обвинения, выдыхаю я. — Видел его прямо в тот момент, когда отправлял почту, — немного смягчаю тон, глубоко вдыхая. — Не стоит драматизировать. С левой стороны слышится шум открывающейся двери, и пожилая пара волшебников шаркающими шагами покидает лавку, слишком громко обсуждая «непомерно высокие цены». Мне приходится уступить им дорогу, приблизившись к витрине практически вплотную. Мальчишка в магазине начинает подпрыгивать на руках держащей его женщины и тянуть руки к очередной игрушке, заливаясь при этом смехом, — я не слышу его, конечно же, но широко раскрытый рот и неприкрытый восторг в глазах говорят сами за себя. Медная шевелюра ярким пятном выделяется среди общей серости, и даже полуслепой орк в сплошной темени смог бы определить местонахождение этого малыша. — Он и вправду выделяется из толпы, — хмыкаю, продолжая разглядывать ребёнка. — Если таким образом ты хочешь намекнуть о его происхождении, — Астория не звучит возмущённо, скорее устало, — не стоит изощряться, — она даже не смотрит в мою сторону. — Тебе это не подходит, Драко. — Уимпил знает? Краем глаза замечаю, как дёргается зонт в женской руке, но на этом всё. — Думаю, он догадывается, — горькая усмешка сквозит в каждом произнесённом слове. — Это видно по тому, как Гилберт совершенно не обращает внимания на Кирка, даже когда тот непосредственно обращается к нему, — Астория умолкает, несомненно вспоминая каждый подобный момент, прежде чем снова заговорить. — Моя мать точно догадывается. Но смотреть за тем, как она пытается отгородиться от мысли, что её внук — плод позорной связи её высокородной дочери и безродного сквиба, весьма забавно. Прямота Астории способна обескуражить собеседника — несомненно, но дело в том, что меня совершенно не заботит, кто и кому вставил член и кто от кого родил. Миссис Уимпил совершенно права в своём суждении о моём безразличии к её проблемам. У меня хватает своих. — Что будет, если у ребёнка не появятся магические способности? — мы слишком долго ходим вокруг да около, и у меня заканчивается терпение. — Не знаю, он ещё слишком мал, чтобы беспокоиться о том, чего может не случиться, и… — Я знаю, — перебиваю этот несущественный трёп. — Его отправят в захолустье на попечение бездетным сквибам, где он будет пахать в поле и ухаживать за скотом, — я слышу, как Астория давится воздухом, и продолжаю давить. — Тебе же… поступит предложение забыть о его существовании так, словно не ты родила его, не ты выхаживала и не ты воспитывала, — мой голос ровный, а слова жалящие. Мне известна моя жестокость в этот момент. — Общество, в соответствии с общепринятой слепотой, сделает вид, что его и не было вовсе. Но его имя не забудет — оно станет нарицательным, а ты же будешь навечно заклеймена позором. Негласно конечно же… — Малфой, пожалуйста… — Ты будешь кричать, противиться, когда его вырвут из твоих объятий. Будешь цепляться за руки своего жестокого мужа и ползать перед ним на коленях, не думая о собственном унижении, — я всё ещё смотрю на ребёнка через витрину, практически чеканя каждое слово. — Но Уимпил останется глухим к твоим мольбам. Или же, возможно, однажды ты вернёшься домой и не обнаружишь ни единого следа, говорящего, что твой сын ещё утром спал в своей кроватке. Эльфы будут молчаливо хлопать ушами, заламывая руки, родители скажут, что это дело исключительно твоего брака, а твой муж… Что ж, предполагаю, он запрёт тебя в доме, огласив обществу, что его горячо любимая жена не в себе от разлуки с не менее горячо любимым сыном, отправленным на обучение… куда бы то ни было. Не думаю, что кому-то действительно будет интересно, где находится ребёнок. Резкий порыв ветра подхватывает последние слова и бьёт ими по тонкому телу Астории — так, что та едва стоит на ногах, поддерживаемая исключительно хлипкой опорой в виде зонта. — Ты жесток, Драко, — обречённость в её словах не трогает моё сердце. Совершенно. — Но, полагаю, тебе самому это известно. — У меня нет времени подбирать правильные слова, — поразительно, как после всего произошедшего Астория ищет во мне хоть каплю сочувствия. — Да и желания, если на то пошло. Всё, что ты только что от меня услышала, не является для тебя чем-то неожиданным. Уверен, ты и сама ежедневно думаешь, что ждёт твоего сына. — Тогда к чему этот разговор, Драко? — повышает голос, позабыв об осторожности. — Эта встреча? — она впервые оборачивается в мою сторону, сверля вопрошающим взглядом висок. — Ты на меня даже не смотришь, не говоря уже о том, чтобы подойти на расстояние вытянутой руки, но сегодня… К чему всё это? — Я хочу предложить тебе возможность, — говорю тихо, призывая таким образом и её немного поумерить свой пыл. — Ты можешь попытаться спасти будущее своего сына. Отворачивается. Молчит. Я тоже молчу. Жду. — Ты знал, что маглы могут расторгнуть свой брак? — неожиданный вопрос: не по теме и не к месту, вызывает вспышку уже знакомого раздражения, но я сдерживаю себя. — И больше никогда не видеть своего бывшего супруга? — видимо, ответа от меня не требуется, так как ощущение такое, будто Астория говорит исключительно сама с собой. — Я не могу представить, как это работает. Это же такая… — … дикость? — хмыкаю. — … возможность, — исправляет моё предположение. — Мой муж… — делает глубокий вдох. — Он принуждает меня к множеству вещей, которые… — Астория не в силах облечь происходящее между ней и Уимпилом в словесную форму, и я искренне благодарен ей за то, что не вынужден слушать эту мерзость. — Я боюсь, что однажды наступит день, когда мой сын будет смотреть на меня, но увидит лишь тень. Я кривлюсь от сказанного, прекрасно представляя, какие именно извращения вертятся в голове свиного рыла в обличии Гилберта Уимпила, и, честно признаться, картина того, как этот дряхлый жирный ублюдок наваливается своим потным телом на тонкую, как трость, Асторию вызывает желание проблеваться. — Что такое, Малфой, — видимо, отвращение слишком явственно проступает на моём лице, раз она заметила. — Тебе неприятно слышать о принуждении? — она фыркает, разбивая смешком моё омерзение. — Никогда бы не подумала. — Я просто не понимаю, почему ты рассказываешь об этом именно мне. — Потому что больше некому, — просто так. Бесцветно. Без эмоций. — У меня никого нет. Кроме сына, — Астория так внезапно хватает меня за руку и дёргает на себя, что я не успеваю скрыть удивления от столь непозволительной храбрости в её исполнении. — И вот мой главный вопрос, — она не отпускает моего взгляда, всматриваясь своими глазами так пристально, словно хочет разглядеть мою душу. Наивная. — Почему я должна тебе верить? Ты никогда не пытался заслужить моё расположение. Медленно, без резких движений, не разрывая зрительный контакт, отцепляю её пальцы от своей руки и отвечаю: — Может, именно по этой причине и стоит, — уголок её рта дёргается, и Астория нервно сглатывает. Но взгляд не отводит. — Кроме того, как ты и сказала, — у тебя больше никого нет. Я отхожу от неё и снова смотрю вглубь магазина. — Чего ты хочешь? — внутри меня что-то дёргается, но я не позволяю победной дрожи пройтись волной по телу. — За спасение моего ребёнка? — Я не сказал «спасти», — не собираюсь сыпать обещаниями, в исполнении которых уверенности нет. — Я сказал «попытаться», Астория. Наш разговор длится ещё около двадцати минут. Ни она, ни я не смотрим друг на друга — исключительно перед собой. Между нами расстояние, принятое в высоком обществе, — приличное. Просто двое знакомых, встретившихся внезапно на прогулке. Или двое незнакомцев, разглядывающих ассортимент местной лавки. **** Отдел магического транспорта особо ничем не отличается от других Отделов Министерства, разве тем, что находится по пути к подземным архивам, где собирают пыль десятки тысяч документов. От предвкушения сегодняшнего дня, который я проведу в затхлых, полутёмных помещениях в поисках интересующих меня бумаг, лицо непроизвольно кривится, а в голове то и дело возникают мысли о том, как бы я мог провести своё время иначе. Пребывая в размышлениях, я едва не пропускаю мимо ушей тихое приветствие секретарши мистера Забини, но всё же я джентльмен. Поэтому киваю головой в приветствии, будучи уже практически на пороге кабинета Блейза. Он сидит за столом, заваленным кучей бумаг, — настолько высокой, что виднеется лишь тёмная макушка. Я вздёргиваю бровь, следя взглядом за летающими в каком-то хаотическом беспорядке пергаментными самолётиками вокруг головы моего друга. Услышав звук открывающейся двери, Забини поднимает голову, сверкая раздражением, но, увидев меня, быстро смаргивает недовольство. — Дела, не требующие отлагательств? — киваю подбородком на бумажную кипу, направляясь к креслу у стола. — Как обычно, — бухтит Блейз, вытягивая ноги и откидываясь на спинку стула. — Какими судьбами? Я лишь фыркаю на такую прямолинейность, совершенно не уязвлённый подобным общением. Для нас с Блейзом это вполне нормальный диалог. — Через две недели состоится решающий матч по квиддичу, — начинаю я, тем самым оглашая причину своего визита. — Да, — Забини растягивает губы в усмешке и хмыкает. — Думаю, у шведов нет никаких шансов, — разговоры о квиддиче ему по душе. Куда более, нежели копание в ворохе пергаментов. — В этом году сборная Болгарии словно озверела. Ты слышал, как они разнесли французов во время последней игры? Просто размазали по полю, как растаявший кусочек масла. Уверен, в этот раз будет так же. Я полностью разделяю мнение Блейза и киваю, соглашаясь. — Хочу посмотреть на это зрелище, — бросаю небрежно. — Я планирую подать прошение для выдачи порт-ключа. Думаю, завтра, — мой взгляд цепляется за белоснежное перо на столе, и я тянусь вперёд, чтобы взять его в руки. — Составишь мне компанию? — спрашиваю, покручивая письменную принадлежность между пальцев. — Какое удовольствие идти на игру, и не иметь возможности обсудить происходящее? — Ты что-то поздно спохватился — все желающие уже обратились со своими запросами, — Блейз недоуменно пожимает плечами, но тут же спохватывается. — Ты Нотту говорил? — Всё, что связанно с квиддичем, вызывает у него зуд, — снисходительность в моём голосе имеет под собой все основания, потому что Тео действительно тот ещё болельщик. И всем нам об этом известно. — Ты хочешь весь матч слушать стенания Тео? Искренняя улыбка освещает лицо друга, и он встаёт со стула, с нескрываемым наслаждением вытягиваясь во весь рост. — О том, что на протяжении всей игры кто-то вонял гнилым луком и Тео едва ли не выблевал свой обед? — он заговорщицки подмигивает. — Ты об этом? — Что-то в этом роде, — тяну задумчиво, поддерживая насмешку. — Или же, что места для зрителей могли бы быть куда более комфортными, а не эти пластиковые штуковины, после которых зад болит ещё неделю. Блейз пытается сохранить лицо, но с успехом проваливает эту миссию, громко хохотнув. — Да, — улыбается во весь рот, сверкая белоснежными зубами. — Думаю, он не расстроится, что мы его не позвали. Мы смотрим друг на друга и практически одновременно наши улыбки тают, прошивая нитями серьёзности черты наших лиц. — Но предупредить о наших планах нужно обязательно, — уже без малейшего намёка на легкомыслие произношу я. — Естественно, — фыркает Блейз, потирая руки. — А то потом год будет обижаться, грёбаная королева драмы с членом между ног. Забини подходит к книжному шкафу, перебирая пальцами корешки желтеющих папок, и какое-то время я просто сверлю прямым взглядом его спину. Сжимая и разжимая пальцы в кулак. Тонкое перо трещит от силы сжатия, впиваясь поломанными краями в ладонь, но плевать. — После матча я хочу поговорить с Крамом. Рука Блейза застывает в воздухе, так и не достигнув цели в виде плотно сшитых документов, а мышцы спины наливаются свинцом, становясь жёстче. Напряжённей. Он так и стоит столпом, а я же просто выжидаю, внутренне собираясь встретиться с последствиями каждого из принятых мною решений. — С Виктором Крамом? — в отличие от языка его тела, слова Блейза наполнены спокойствием и беспечностью. И это лучший маркер его внутреннего бешенства. — Зачем тебе это? — рука Забини возобновляет своё движение, но сам парень так и не оборачивается. — У тебя уже есть его автограф. Ещё со времён Хогвартса, кажется. Я знаю, что он делает. Знаю. Блейз Забини пытается оттянуть миг, когда реальность съездит ему по лицу всей силой сжатого кулака. Пытается отодвинуть мысли о вероломности лучшего друга, — отказываясь верить во что-либо из того, что может пошатнуть веру в искреннюю дружбу, скованную временем. Лихорадочно, со всей присущей ему горячностью Блейз пытается отсрочить разрушающее чувство приближения момента, способного разделить жизнь на до и после. Потому что так хорошо меня знает… … иногда я думаю, что он изучил мой характер настолько превосходно, что мне не требуется даже слов произносить — достаточно посмотреть ему в глаза. И после уже так не будет, как было до… — Блейз… Папка летит на стол через весь кабинет, ударяясь с глухим стуком о край стола, и в этом нет никакой магической силы. Лишь сила злости. — Нет, Драко, — Блейз резко разворачивается ко мне, и я не собираюсь опускать глаза. Пусть видит. Пусть знает. — Нет-нет-нет, — он тычет в меня указательным пальцем, сжимая губы до белых полос. — Ты же не скажешь сейчас, что, помимо игры, у тебя есть в голове ещё что-то. То, что мне не понравится, — его голос тих, но Блейз то и дело хватается за мелкие паузы, пытаясь удержать себя в руках. — То, что я, мать твою дери, вижу на твоей смазливой мордашке последние года два, — он резко поднимает обе руки вверх, в неверии качая головой. — Хотя о чём это я, прости, — сарказм так и льётся в его тоне и плещется чёрным морем в глазах, — что перебил, ведь предполагается, что прямо в эту секунду ты мне объясняешь, что всё это значит… — … Грейнджер беременна. Вот и всё. Два слова лишь. Всего два, но сколько в них силы. Сколько вмещают в себя эти несколько букв. Я прокручивал у себя в голове эту фразу настолько часто, что, кажется, она затмила все остальные мысли, и те, заглушённые, просто бродили в моей голове фоном, но сейчас… Я впервые произнёс это вслух. Грейнджер беременна. В груди клинит, а в горле формируется что-то тугое и плотное. Нет. Не сейчас, Драко. И впервые за всю свою жизнь — за всё время существования нашей с Блейзом дружбы — я закрываюсь. Замыкаюсь. Затягиваю черты лица пластиковой массой, разравнивая неровности, разглаживая заломы… Призываю Окллюменцию защитить разум, не позволить телу сойтись дрожью, а глазам наполниться позорным блеском. А он молчит. Видит всё. Всё знает. Понимает. И молчит. — Ничего не скажешь? — сухо. Сдержанно. Скучающе. Как будто и ответ не стоит моего внимания — отвечай, если хочешь. Не хочешь – не отвечай. Ноздри Блейза буквально раздуваются при виде моего внезапного безразличия, и в голосе звучит упрёк: — А какой реакции ты от меня ожидаешь? — он даже не двигается. Только глазами вращает, бегая зрачками по моему лицу. — Она свалила из Англии почти два года назад, но беременна в настоящем времени, — я безучастно наблюдаю, как Забини вскидывает руку и щиплет пальцами переносицу. — От тебя, полагаю, — закрывает лицо и тут же едет ладонями по голове, хватаясь за затылок. — Чёрт, Драко, у меня нет слов — буквально, — вбирает воздух полной грудью и выдыхает слова в поражении. — Я не знаю, как должен на это реагировать. — Я не оставлю её. — Как неожиданно, — Блейз театрально разводит руки в стороны, но вряд ли меня способно удивить его лицедейство. — Теперь понятно, почему Тео не приглашён на эту дружескую встречу, — он хлопает в ладони, а потом стучит кончиком указательного пальца по виску. — Нотт бы захлебнулся собственной пеной изо рта, — я ничего не говорю на это, позволяя Блейзу высказать всё, что сейчас бурлит внутри его разума. — А я прекрасно подхожу для того, чтобы не вызывать подозрений — ведь не попрёшься ты в одиночку смотреть матч? Проклятие, Малфой, что ты творишь… Я поднимаюсь со стула, перебивая Забини, и в два коротких шага преодолеваю расстояние между нами. Мы практически одного роста с Блейзом, и нет никаких трудностей в том, чтобы лупить друг друга одними лишь взглядами: его, горящим справедливым огнём, и моим, холодным до такой степени, что немеют кончики пальцев. — Блейз, — выдыхаю. — Приближается бойня. И то, что было десять лет назад, покажется нам детским спектаклем, — я говорю размеренно, чётко расставляя акценты. — В этот раз он не проиграет, — мне не нужно упоминать имя, Блейз и так понимает, о ком идёт речь. — Я чувствую, что не проиграет. Все эти годы он готовился и готовился хорошо, — дыхание моего друга становится медленней, а линия челюсти обрисовывается более чётко. — В скором времени я отбываю в Индию. Вместе с отцом, — глаза Забини расширяются, и я, видя его реакцию, киваю. — И это плохо. Не делай вид, будто не замечаешь перемен вокруг себя. — И что дальше, Драко? — практически не меняя выражения лица, цедит Блейз. — Не говори, что эта женщина настолько вскружила тебе голову, что ты переметнёшься… — он спотыкается о собственные слова, не находя в ворохе своих мыслей подходящей. — Куда собственно? На какой стороне ты планируешь выступить? И есть ли вообще эта сторона?.. — ... я, ты, Тео, — продолжаю говорить, будто и не слыша роя вопросов, летящих в меня заточенными клинками. — Мы будем первыми, кого призовут. Дуэли, ближний бой с волшебником твоего ранга — это ладно. Это можно пережить, если стоит выбор умереть тебе или тому, кто пытается тебя убить, но Блейз… — мой подбородок дёргается, но я всего лишь делаю маленький глоток воздуха. — Волдеморт не предлагает дуэли и ближние бои. Он жаждет крови. Смерти. Власти. Власти над магами и маглами. Он желает повергнуть мир в хаос, и какое ему дело до тех, кого этот хаос поглотит в процессе? — теперь уже я задаю вопрос, на который Блейзу отвечать не нужно. — Мы всего лишь пешки в его безумных планах, — умолкаю, склоняя голову ниже и делая свой голос тише. — Но в этот раз я буду сам решать, где моё место. — Проклятие… — пытается вербально брыкаться Блейз, но я не даю такой возможности. — Дело не в Грейнджер, — ни одной эмоции в тоне, и я знаю, в глазах моих тоже пустота. — И даже не во мне. Я смирился с тем, что у меня нет будущего с ней, понимаешь? Я смирился. Но теперь… — … она ждёт твоего ребёнка. — Даааа, — тяну слог так, будто хвалю Блейза за высшую степень эрудиции. — И это меняет всё, — вкрадчивость не менее вкрадчиво пробирается в мои слова, и Блейз, различая смену интонаций, с раздражением выдыхает. — Ты спрашиваешь, на какой я стороне? — моя маска разъезжается в холодной усмешке. — На своей, Забини. В этот раз я буду бороться исключительно за то, что дорого мне, — мне, а не каким-то чудовищам, решившим использовать меня так, будто я себе не принадлежу. — Отдаёшь ли ты себе отчёт, что собираешься заявить о себе? — резкость Блейза способна восхитить, если бы я чувствовал сейчас хоть что-то. — В открытую. Подумал о последствиях? — вздёргивает тёмную бровь, насмехаясь. — Хотя о чём я спрашиваю, ты, чёрт побери, рискнул всем на свете, чтобы выдернуть Грейнджер из плена, лишь для того, чтобы делать ей детей на воле. Как вообще ты умудрился проворачивать подобное… — я повторяю его жест с поднятой бровью, и понимание вмиг изменяет черты лица бывшего слизеринца. — Ну да, — нервно смеётся. Коротко. Хлёстко. — Твоё назначение в Министерстве, — делает шаг от меня, не стирая горечи в словах. — А я-то, идиот, думал, откуда этот внезапный интерес к нудной политике, а вот оно что… Блейз делает шаг в сторону и, не глядя на меня, просто обходит со стороны, направляясь к своему столу. Оставляя меня пялиться на ровные ряды книжных полок с беспорядком на них в виде наваленных папок. Я слышу, как тяжело скрипит мебель под его весом, догадываясь, что парень просто свалился на стул мешком. — Проклятие, — различаю бормотание Блейза за спиной, и сейчас в нём нет ни яда, ни остроты, ни насмешки. Голая надломленность во всём своём проявлении. — Во мне столько всего, Драко, что я даже не успеваю собрать мысли в кучу, и Крам… — У меня хватает оснований доверять этому человеку. — Да неужели? — у Блейза достаточно сил, видимо, если он способен ещё генерировать насмешки. — Извини, я как-то упустил момент из твоей жизни, где ты водишь крепкую дружбу с болгарским чемпионом по квиддичу и по совместительству членом, мать его, Конфедерации Магов! Оторвав взгляд от книжных полок, разворачиваюсь к Блейзу и уверенно произношу: — Я знаю, что делаю. Блейз давится очередным фырканьем, показательно закатывая глаза. — Ты всегда так говоришь, — обвинительно режет воздух словами. — А потом случается… — он оценивающе скользит взглядом по моей фигуре и неопределённо описывает пальцами линию в воздухе, — нечто подобное. — Я не оставлю их, — повторяю, словно мантру. — Их обоих. Блейз просто смотрит на меня своими тёмными глазами и в какой-то момент просто закрывает лицо руками, опираясь локтями о столешницу. — Ты уже говорил это. Выдыхаю. Моя грудь, ранее скованная так, будто меня обняли десятки металлических обручей, впервые за весь разговор с Блейзом расслабляется. И я могу полноценно вдохнуть. В глазах плывёт, и голова кружится. Немного, но я всё же сомневаюсь в способности устоять на ногах. Я слишком стремительно опускаю стены Окклюменции, и это не проходит бесследно. Пытаясь сохранить ясность ума и твёрдость шага, подхожу к столу и, прикрывая упадок сил самоуверенностью, упираюсь ладонями в столешницу. Жду, когда Блейз посмотрит на меня, и сам же использую это время для восстановления. Молчание настолько удручает, что даже едва слышные за дверью передвижения персонала Министерства приносят некое подобие облегчения. — Я полностью отдаю себе отчёт в том, что втянул тебя и Ноттов в собственные проблемы, — натужно сглатываю плотный комок в горле. — И я сожалею — я действительно сожалею, что не смог справиться с этим в одиночку, — говорю и не прячу взгляда. В моих словах нет сомнений, но и мольбы о прощении тоже нет. — Поверь, я не хочу, чтобы в итоге из-за меня пострадал кто-либо из вас. Понимаю, что разочаровал тебя. Понимаю, что Тео, скорее всего, проклянёт меня. Я всё это знаю, но и ты знай — у меня будет ребёнок, — внутри ёкает, и в груди болит, но я не разрешаю себе заглушить эту боль. — Возможно, я смог бы отказаться от Грейнджер. Когда-нибудь, — ложь, ложь, ложь. — Но я ни за что и никогда не оставлю своего ребёнка, — останавливаюсь, делая вдох перед тем, как сказать нечто такое, что противоречит моим клятвам. — Даже если мне придётся пойти по трупам ради его благополучия — я сделаю это. Смуглая кожа вокруг сжатого рта Забини становится на пару тонов светлее, а вокруг глаз чётко очерчивается сеточка мелких морщин. Глаза его потемневшие, а взгляд, направленный на меня, цепкий и острый. Он выглядит так, будто Петрификус полностью обездвижил его тело, а я тот, кто произнёс это заклятие вслух. В этот момент во мне нет ничего — только пустота. Ожидаемая пустота. Наполненная ничем — чистая и полая. Женский смех звуковым потоком проникает в ставший вдруг тесным кабинет министерского служащего извне, и Забини просто поднимается из-за стола, направляясь опять-таки к своим полкам. — Мне нужно выпить, — уставшим голосом объявляет он, а я же грузно оседаю на упирающийся в правое бедро стул. Из меня будто выкачали весь воздух, и, кажется, поднимись сейчас ветер, и шелестящая обёртка в виде моей кожи просто улетучится вслед воздушным потокам. Он не отвернётся от меня. Блейз не оставит меня. Не откажется от нашей дружбы, пусть та и подвергается изнуряющим проверкам на испытание последние годы. Пусть даже я сам являюсь тем, кто создаёт эти испытания. Взгляд натыкается на лежащий обломок пера на полу, и я поднимаю канцелярскую принадлежность, проводя пальцами по сбитым у основания пёрышкам. — Не самая лучшая идея, — мой голос хриплый, будто простужен. — Когда ты выпьешь, то становишься смешным и нелепым, — уничижительное фырканье со стороны Блейза, шарящего в недрах шкафа, звучит для меня сладкой мелодией. — И, смею напомнить, — бросаю останки пера на рабочий стол и нахожу взглядом своего друга, — ты на работе. Блейз зубами демонстративно откупоривает пробковую крышку и выплёвывает ту куда-то на пол. Я кривлюсь и от этого зрелища, и от тупого звука упавшей пробки. Парень делает глубокий глоток и вытирает рот рукавом форменной мантии. — Моя жизнь стремительно летит к чертям, — кадык на горле Забини дёргается, но он и не думает останавливаться — просто подносит ко рту горлышко для очередного обжигающего внутренности глотка. В два коротких шага он сокращает жалкие ярды между нами и протягивает бутылку в мою сторону. И когда я глотаю не самого высшего качества бурбон, Блейз, не скрывая раздражения в голосе, произносит: — Кое-что ещё, Малфой, — отбирает у меня алкоголь, но в этот раз не спешит приложиться к бутылке. — Больше никогда не смей натягивать на себя эту хрень полного бесчувствия и безразличия, когда говоришь со мной. Уяснил? Твёрдость его взгляда, подкреплённая непреклонностью в словах и разливающимся по венам бурбоном, не оставляет ни единого шанса моему вечному гадству, выплёскивающемуся словесной формой. — Да, — я уяснил, — вполне. Блейз Забини. Он действительно хорошо меня знает. Настолько, что даже моя одержимость некогда презираемой женщиной не смогла заставить его отказаться от меня. Я не заслуживаю Блейза Забини. Потому что он намного лучше Драко Малфоя. И таким будет всегда. Возможно, мне не стоило в очередной раз втягивать его в то, что задумал мой воспалённый переживаниями, истерзанный одними и теми же мыслями разум. Да, не стоило… Но я слишком эгоистичен, чёрт возьми, — я осознаю это. Слишком слаб перед простыми человеческими эмоциями. Слишком поглощён чувствами, коих никогда не испытывал. До недавних пор. Никогда не испытывал. До недавних пор. Да, не стоило втягивать Забини. Но ещё... Я слишком влюблён. В неё. В нашего будущего ребёнка. Общего. Салазар, нашего с Гермионой Грейнджер ребёнка. Эта мысль, так тщательно погребённая под плотными слоями иных размышлений, течением повторяющихся дней и наполненных бессмысленностью ночей, разрывает мой разум, прогрызая себе путь на поверхность, да так и скоблит тупой заточкой череп. Мысль эта напоминает о себе воспоминаниями. Говорит давно сказанными словами. Рисует в воображении силуэты… *** Перекатывая волшебную палочку в руках и найдя опору в изголовье собственной кровати, я прикрываю глаза, погружаясь в себя. Месяц прошёл. А кажется, будто день, когда я увидел Грейнджер, прикрывающую живот ладонью, никак не завершится. Месяц прошёл. Осталось ещё около двух до момента, когда моя дочь или сын появится на свет. Дочка. Какой она будет? С волнистыми кудрями и карими глазами? С кожей на много тонов темнее, чем у меня… А веснушки? Их она тоже получит как наследие своей матери? Моя девочка будет чудесной. Моя девочка… А если сын… Наследник Малфоев — будущий лорд, глава рода. Моя гордость и моя сила. Продолжение меня самого. Я так сильно вжимаю голову в деревянное изголовье, что чувствую боль в затылке, и, если я не прекращу так яростно стискивать древко, — моя палочка переломится на две части. Я не увижу появления на свет своего ребёнка. Не услышу его первый крик, не возьму его на руки, чтобы вселить чувство безопасности в маленькую жизнь, едва пришедшую в этот подёрнутый копотью мир. Взглядом своим не пообещаю безмолвно, что всегда буду рядом. Всегда буду на его стороне. Остервенело отбрасываю палочку в стену, и та, ударяясь об идеальную гладкость, с глухим стуком падает на участок пола, не прикрытый ворсистым ковром. Впервые в жизни я в полной мере ощущаю свою никчёмность. Пробую кислый вкус бессилия, разлившегося во рту вязкой жижей. Таким я буду для своего сына или дочери? Никчёмным и бессильным что-либо изменить — не ради себя — ради него. Будет ли он скрытным в беседах со мной — и будут ли вообще эти беседы? Станет ли он прятать свои глаза, чтобы не выдать разочарования, обиды и полного отторжения? Хочу ли я увидеть этот взгляд? Нет. Нет. Я никогда не буду жалким трусом в глазах своего ребёнка. — Ганси! — рявкаю злобно, поднимаясь с постели. — Лорд Малфой в поместье? — я даже не делаю паузу прежде, чем дождаться появления эльфа. Наклоняюсь к полу, чтобы подобрать волшебную палочку, и слышу тихий голос за спиной: — Нет, сэр, но леди Малфой просила накрыть ужин в малой гостиной, сэр. Злость всё ещё бурлит в венах кипящим маслом, и я, пытаясь обуздать этот рёв, делаю глубокий вдох. Нахожу взглядом эльфа и пристально всматриваюсь в его огромные глаза, отмечая неестественный блеск на дне зрачков. Опасная мысль охватывает мой разум — мысль дерзкая и безответственная. Я могу поинтересоваться, есть ли у него способность преодолеть границы Британии таким образом, чтобы обойти антиаппарационные чары, наложенные на всю территорию страны. Магия эльфов всё ещё таит в себе неизведанное, и, насколько огромен её потенциал, не может знать никто. Кроме самих эльфов. Возможно, Ганси сможет время от времени наведываться в Исландию, раз уж мне это недоступно, и таким образом у меня появится связь с Грейнджер. Возможно, тогда я перестану сходить с ума от неизвестности. Возможно… «Хватит!» — кричит моё сознание. Разумная его часть. «Ты подвергнешь их опасности». — Сэр что-то ещё желает? — кончики заострённых ушей трепещут, а руки-тростинки прижаты к грудной клетке. — Нет, — выдыхаю. — Можешь идти. Ганси — эльф дома Малфоев. Он служит каждому члену этой семьи, и преданность его безгранична. Если отец или мать потребуют ответа — неважно на какой вопрос, — Ганси не скроет правды. Я не могу так рисковать. Когда я направляюсь в ванную, чтобы подготовиться к ужину, кислый привкус всё ещё ощущается у меня во рту… *** В доме пусто. Тихо. Впервые за длительное время я чувствую, как эта пустота давит. Идеальная чистота раздражает своей безупречностью, а витающий запах свежесобранных трав и цветов перехватывает горло. Не могу полноценно дышать. Редкие артефакты не цепляют взгляд, а буйство красок на всевозможных картинах не вызывает ничего, кроме тупого равнодушия. Когда я пересекаю порог малой гостиной, Нарцисса Малфой уже находится там. Идеальная, собранная. Величественно красивая. Истинная леди этого дома. — Сегодня отец снова не порадует нас своим присутствием? — бросаю небрежно, привычно мазнув губами по щеке матери. — Ты же знаешь, у него много дел, — сдержанно отвечает мать, бросив быстрый взгляд на мою одежду, и, удовлетворённая внешним видом своего отпрыска, приглашающим жестом указывает на противоположный от неё стул. — Конечно, — хмыкаю. — Планирование развала мира требует немалых усилий. Вино в бокале слишком кислое, и даже огромный глоток этого пойла не перебивает тот самый — старый привкус, лишь дополняет гадкое ощущение во рту новыми нотками. — Драко… — Ладно, — ставлю бокал на стол, нечаянно ударяя круглое донышко о край тарелки, но едва ли кому-то из присутствующих есть дело до моей несобранности. — Я понимаю, что тебе неприятно говорить об этом, — глаза матери расширяются в удивлении, но она быстро берёт себя в руки. — Хотя, — едко продолжаю говорить, — по правде, в скором времени прятать голову в песок уже не выйдет. Никому. Нарцисса Малфой вытягивает и без того ровную спину и просто смотрит на меня своими голубыми, холодными, как Северное море, глазами. — Ты против? — прямо задаёт вопрос. — Против перемен? В тоне матери нет ни давления, ни раздражения. Ничего из этого — просто заданный вслух вопрос. Просто. Как же… —А как насчёт тебя, мама, — последнее слово произношу с натиском, слегка склонив голову, чтобы не потерять из виду выражение лица миссис Малфой. — Ты не против того, что твой единственный сын станет убийцей? — она поджимает губы, и я ловлю эти изменения своим взглядом. — Не исключено даже, что его самого убьют, — крылья её точёного носа слегка подрагивают, а взгляд темнеет. — И весьма быстро, смею заверить. Пальцы, сжимающие ножку бокала, белеют, но на лице сплошная маска сдержанности и такого высокомерия, что, клянусь, хватит на сто поколений вперёд. Но вот пальцы белеют… — Я разделяю взгляды Волдеморта о чистоте крови и главенстве элит, — чётко, с небывалой уверенностью говорит Нарцисса, не отрывая от меня своих глаз. — Маглов с каждым годом становится всё больше, и не ровён час они проникнут в наш мир и заявят на него свои права. Я уверена, эти создания не потерпят присутствия рядом с собой чего-то такого, что их примитивный разум постичь не способен, — презрение скользит в её словах, а в глазах я впервые замечаю блеск искреннего пренебрежения. — И кровосмешение, — уголок моего левого глаза дёргается, но я просто игнорирую тик. — Всё ещё растущее количество грязнокровок явно даёт понять, что спаривание волшебников с маглами лишь усугубляет ситуацию, — стискиваю зубы до боли, дёрнув коленом под столом, но даже не шевелюсь под пристальным взглядом матери. — Волшебники должны заявить о своём превосходстве — защитить себя, если уж на то пошло. Неужели ты не понимаешь этого, Драко? Несколько мгновений мы просто смотрим друг другу в глаза, и я хмыкаю, прерывая зрительный контакт. Делаю очередной глоток вина, но в этот раз даже не ощущаю его вкус. — Таким образом, мы снова возвращаемся к моему первоначальному вопросу, — снова смотрю на Нарциссу, осознавая, что всё это время она не спускала с меня глаз. — Согласна ли ты пожертвовать мной в угоду будущего мира? — не скрывая насмешки, добавляю: — Предполагаемого мира. Моё поведение вздёргивает сдерживаемый нрав леди Малфой, и она, позволив негодованию наполнить глубокой синевой глаза, повышает голос, направляя на меня свой гнев: — Я не хочу, чтобы мой сын попался в ту же ловушку, в которую однажды угодила Андромеда. Этот глупый поступок стоил ей жизни в мире, которому она принадлежала, — голос матери срывается, но она даже не делает вдоха, практически выкрикивая последние слова. — Как и жизни её дочери, которая погибла, сражаясь за кучку идиотов! Моё тело немеет. Теряет чувствительность. «... Я не хочу, чтобы мой сын попался в ту же ловушку…» Это так… необычно. Сначала я не ощущаю кончиков пальцев на ногах, а после и руки как будто не мои — просто бесполезные палки, привинченные к туловищу. Странно, ещё совсем недавно я думал, что не могу полноценно дышать, — я ошибся. Я не могу полноценно дышать именно сейчас. «... Я не хочу, чтобы мой сын попался в ту же ловушку…» Соблазн применить Окклюменцию слишком велик, но сделай я это, — мать, пронизывающая меня взглядом, непременно заметит изменения. — Иногда мне кажется, — едко замечает Нарцисса, наконец отпуская несчастный бокал, — что дурные наклонности передаются с кровью. Язык слишком большой в полости рта — будто распухший кусок бесчувственного мяса: разомкни губы и выплюнь. Разомкни губы, идиот. — Уж эту тему я обсуждать точно не стану, — голос низкий. Слишком низкий. — Андромеда была твоей сестрой, и то, с каким презрением ты говоришь о ней спустя годы, приводит меня к неутешительным выводам, мам, — несдержанно отталкиваюсь от стола вместе со стулом, и деревянные ножки непростительно и так небрежно царапают покрытый блестящим слоем лака пол. — Прошу меня простить, — вытягиваюсь во весь рост, забывая поставить стул на место. — Кажется, я потерял аппетит. Мне нужно уйти. Покинуть эту гостиную и спрятаться в стенах своих покоев — целого крыла исключительно моих апартаментов. Мне нужно время, чтобы прокрутить заново весь этот разговор и понять. Понять, чёрт его дери… «... Я не хочу, чтобы мой сын попался в ту же ловушку…» Не может быть. Это невозможно. Она не может знать. Откуда она может знать? Не сходи с ума, Драко. Высоко подняв голову и наспех натянув на лицо маску невозмутимой холодности, прохожу мимо матери с целью покинуть гостиную. Запах жасмина щекочет нос, а немое осуждение давит нервы, но это ничего. Ничего, мне просто нужно попытаться уснуть, и завтра утром… — Ты звал её, — в спину негромко так. А кажется, будто ударила. Запустила клинок, и тот, холодный и острый, застрял прямо в кости. — Когда болел, — я не смотрю на Нарциссу. Смотрю исключительно перед собой. — И ничего такого, — нервный смешок огибает стены гостиной и, не находя выхода, бьётся в мой затылок мёрзлым снежком. — Ведь ты бредил сутками напролёт — что только ни придумает воспалённое сознание, — мать умолкает, а я же не могу с места сдвинуться. Я жду. — Но ты звал её постоянно… Мёрзлый снежок склизким месивом скатывается за воротник рубашки и холодными реками ползёт по позвоночнику, и в груди ворочается, трепыхается сердце — то, что было отдано мне. Отдано той, что затмила своим появлением весь существовавший ранее для меня мир… — Гермиона Грейнджер, — это имя, созданное голосом женщины, что меня родила, звучит грязно в её исполнении. Неприлично. Уничижительно. — Так ответь теперь ты на мой вопрос, сын: должна ли я позволить сомнениям точить мою душу, наблюдая за тем, как моего единственного ребёнка поглощает бездна? — бьёт меня. Добивает и без того оглушённого. — Наблюдать, как он теряет себя и отдаляется от своей семьи? Мне нечего ответить. Мне нечего сказать. Я не стану опровергать её догадки. Но и не стану подтверждать. Я не буду оправдываться за свои чувства. За свой выбор. Не стану. — Молчишь, — горько смеётся Нарцисса, и я чётко различаю дрожь в её голосе. — Конечно же, ты молчишь, — она будто в очередной раз доказывает себе то, о чём и так знала. — Но я не буду давить на тебя. Просто задам один единственный вопрос. Я оборачиваюсь так резко, что в глазах рябит, а к горлу подкатывает тошнота. Если леди Малфой хочет спросить меня что-то, — я должен хотя бы встретить этот вопрос лицом к лицу с ней, не так ли? Но мать не смотрит на меня. Она смотрит лишь на пустующее место перед собой – туда, где я недавно сидел. Задай этот вопрос, мама… Нет, не задавай… — Она действительно мертва? Мать даже не поворачивает голову в мою сторону. Даже волосок не всколыхнётся на её идеально подобранной к вечеру причёске. Она не смотрит на меня. Потому что знает… … солгу. И если она будет смотреть в моё лицо, — распознает ложь немедленно. Не задавай вопросов — не услышишь лжи. Нарцисса Малфой знает эту истину — она сама втолковывала мне это знание с младенческих лет. Она вкладывала в меня суждения, привитые ей консервативной семьёй Блэков, формировала мировоззрение своими изящными руками — лепила мой характер, взращивала нетерпимость к чужой глупости. Вкладывала собственное виденье мира в мою голову. Поэтому она знает… … солгу. «… Никто с таким жаром не доказывает свою правдивость, как лжец, а свою храбрость – как трус. Никто не навязывает так свою учтивость – как дурно воспитанный человек, а свою незапятнанную честь – как подонок…» Я помню твои слова, мама. И я не буду доказывать свою правдивость. Не из-за того, чтобы обелить себя в твоих глазах. Из-за того, что не чувствую в себе потребности оправдываться. Поэтому, бросив последний взгляд на застывшую статуей Нарциссу, — я просто ухожу. Не проронив ни слова. Так и не ответив на заданный вопрос.