— ДЕСЯТЬ ЛЕТ НАЗАД —
— Я... — шестнадцатилетка беспомощно хмурится, наблюдая, как чёрная тушь растекается по полу в том месте, где была разбита чернильница, осколки поблёскивают на тёмных татами, — Осаму, ты же знаешь, я не просил об— — Но ты и не отказался, не так ли?! — Дазай ещё никогда— Одасаку безнадёжно наблюдает, оглядываясь на своего отца, который кажется таким же сметённым. Дазай ещё никогда не был таким. — Твой брат сделает то, что обязан сделать, — Фукузава мотает головой, — и ты поддержишь его, как всегда и делал. Дазай не может сидеть спокойно, не может сидеть вообще, он — хаос непокорного гнева и неконтролируемого отчаяния с тех пор, как они сказали, что...// «А теперь: твоему брату потребуется более подходящая партия, и мальчик Накахар будет лучшим вариантом.» //
— Почему?! — вопрошает он. — Я член этой семьи, если он будет со мной, союз останется прежним... — Ты же понимаешь, что "он" — это не игрушка, которую тебе подарили, а теперь отнимают, — указывает Мори, совершенно измученный этим представлением. — Он живой, дышащий ребёнок, с которым ты никогда не разговаривал— — Вы обещали мне, — огрызается Дазай, прижимая дрожащие кулаки к бокам, — Какой смысл в помолвке, если мы так легко её разорвём?! — Тебе мы ничего не обещали, — огрызается Мори в ответ, — мы обещали его родителям, что один из их детей женится на одном из наших сыновей. — Он... — Дазай указывает на своего брата, к которому он никогда не был враждебен — до сегодняшнего дня, — Он даже не хочет его— — А ты, значит, хочешь?! — Фукузава кладёт руку на плечо своей пары, и Мори в ярости отталкивает её. — Ты его не знаешь, и мы найдём тебе другую партию с другим омегой, которого ты также не знаешь, и ты никогда не узнаешь разницы! "Ты напишешь мне?". Юный альфа никогда не плакал, не с тех пор, как был маленьким мальчиком — Мори даже не может вспомнить, когда в последний раз видел его плачущим, но, должно быть, это было очень скоро после того, как тот начал ходить самостоятельно, больше не прося, чтобы его держали в тот момент, когда опускали на пол. Он также никогда не был склонен к истерикам, чаще используя свой коварный характер, чтобы добиться своего, тайком делая всё, что ему нравилось, или манипулируя людьми, пока он не получал то, что хотел. Но сейчас он крушит вещи, и Мори на полном серьёзе видит знакомый блеск слёз в глазах мальчика, даже если они не падают. Какого дьявола? — Почему, — Дазай мотает головой, его челюсть сжимается, — у него не может быть кто-нибудь другой? Есть... есть так много других семей... — Осаму, — Фукузава беззлобно вздыхает, — если бы всё было так просто, нам бы изначально не нужно было устраивать эти браки. — Какой смысл быть самой могущественной семьёй на севере, если мы не можем делать то, что нам угодно? Просто... — Осаму— — Дайте ему кого-нибудь другого! — голос мальчика понижается с крика до чего-то более умоляющего, и Мори видит— Мори видит, как два других альфы в комнате смягчаются, тают, как снег в их поместьях каждую весну с наступлением летних месяцев. Им жалко его, потому что они мягкие. — Оставьте нас, — просит Мори, поднимаясь на ноги. — Мама, — подаёт голос Ода, его глаза полны сочувствия, — я был бы готов— — Сейчас же, — рычит омега, и... И тогда отец и брат Дазая сдаются, поднимаясь на ноги, и выходят из комнаты. В семье Дазая всегда была сложная динамика. Клан Мори древний, могущественный, и всего немногие пользовались большим уважением, чем они, — до тех пор, пока единственный оставшийся в живых наследник не стал омегой, у которого не было даже дальнего родственника, который мог бы прийти и принять наследство, спасая семью от забвения. Мать Дазая был сиротой во время вторжения на север, ему тогда было пятнадцать. Вынужденный быть умным или быть разорванным на части политическими стремлениями и желаниями других северных лордов. Здесь жизнь сложнее. Они не мягкие и тучные, как лорды юга — не тогда, когда постоянно нависают угрозы вторжения со стороны кланов с их севера, с острова Хоккайдо. У Мори Огая был выбор: остаться испуганным ребёнком или отточить себя. Принимать каждый урок — а все уроки, которые Мори усвоил в своей жизни, были очень болезненными, — и никогда не забывать о них. Каждый шрам — полезное воспоминание. Что-то, что можно добавить в его арсенал, чтобы оно не ранило его снова позже. В то время брак с таким молодым самураем, как Юкичи, считался странным выбором. Тот происходил из богатой семьи, да, но имел мало связей с каким-либо благородным родом, и многие предполагали, что глупый повелитель-омега севера пошёл и сделал что-то эмоциональное, женившись по любви. Это было не так. Сейчас он любит своего мужа, любит его свирепо, но эта любовь была чем-то, что они создали, а не тем, что существовало, когда они только встретились. Мори женился на ком-то с армией. Ком-то, кто мог сражаться. И ком-то, кто не разбирался в мире политики. В этом Юкичи зависит от него. Зависит от благородного происхождения Мори, его образования, его советов. И, хотя они испытывали трудности в первые годы своего брака, он научился защищать Мори от того, чего тот больше всего боялся. От единственного, чего тот боялся. Так что — по крайней мере, в семье Дазая, — внешность не то, чем кажется, и в то время как Фукузава может быть главой семьи по имени, по закону — это всегда был мать Дазая, кто контролировал семью — даже если у того есть смысл притворяться иначе на публике. — Сядь, пока я не позвал сюда одного из стражников и не поставил тебя в неловкое положение, — раздражённо просит старший омега, и Дазай почти не слушается, его зрачки расширены от ярости, ноздри раздуваются. — Сейчас же, Осаму, я не буду просить ещё раз. — ... — сердитый, прожигая взглядом, он падает на одну из подушек на полу, его руки сжаты в кулаки на коленях. — Когда это началось? — прямо спрашивает Мори, и когда Дазай не отвечает, он повторяется. — Твоя привязанность к мальчику, когда это началось? — ... — альфа хочет отрицать это, но он знает, что его мать поймёт, и что в этом нет смысла. — ...Я не знаю, — признаётся он, опустив глаза. — Мы однажды пересеклись. Он чувствует осуждение во взгляде Мори, немую обеспокоенность — чувство недоверия, которое никогда не распространялось на Одасаку. Только на Дазая. — Я спрошу только один раз, — голос Мори низкий, осторожный, словно он боится того, что скажет Дазай, — сделал ли ты что-нибудь, за что я не смогу тебя простить. Дазай отпрянул, на его лице появляется выражение лёгкого ужаса при одном только намёке. — ...Ты правда думаешь, что я сделал бы что-то подобное? Тишина, которая следует за этим, причиняет боль, как нож, который медленно, осторожно вонзают в спину Дазая. Взгляд его матери тёмный, непостижимый, но— Но когда единственный человек, который обязан любить тебя, верит, что ты способен быть таким чудовищным... — Что такого я сделал, что ты такого плохого мнения обо мне? Он безмолвно надеется на объяснение или, может быть, отрицание, что Мори не подразумевает, что Дазай надругался над кем-то, кто ещё ребёнок. — Ты пока ещё не отрицал этого. Это пощёчина. — Нет, — отвечает Дазай. — Мы поговорили, ничего больше. Я даже не видел его лица. — Но вы были наедине? — ... — Такая вещь может навредить ему, если люди узнают— — Он нашёл меня, — тихо протестует Дазай. — Мне было тринадцать, я в любом случае ничего не смог бы сделать— — Ты будешь удивлён, — голос Мори тихий, но холодный, — во что люди верят, на что способны молодые, сильные альфы. — Но ты же знаешь, что это не так, — умоляет Дазай, и он больше всего на свете хочет, чтобы его мать поверил в это. Дазай знает, что из трёх своих сыновей Мори любит его больше всех. Это никогда не было секретом, даже если его мать никогда не говорил об этом. И он также знает, что из всех его детей Дазай — единственный, кого Мори боится. Но его мать никогда не говорил ему, почему, и Дазай начинает бояться, что тот никогда и не объяснит. — Тогда я не знаю, почему, — говорит Мори, прищурив глаза, — ты устроил такой бардак из-за мальчика, которого видел всего один раз. Дазаю хотелось бы объяснить, но... но он тоже не знает. — ...Я понравился ему, — бормочет мальчик, держа глаза опущенными. — Когда он услышит об этом... "Мне нравятся камелии, кстати. Красные". В тот день он провёл несколько часов, размышляя о том, что если бы у него хватило смелости написать Чуе письмо, то что бы он сказал. Прогуливаясь по саду, рассматривая цветы камелии один за другим, пока не нашёл один без единого увядшего лепестка. — ...он подумает, что я его отпустил. В том голосе была такая уязвимость, как Дазай помнит. Страх быть нежеланным. Теперь, сидя под недоверчивым взглядом своей матери, Дазай знает, каково это. — Это именно то, что ты сделаешь, — голос Мори не жесток, скорее практичен, чем что-либо другое. — И он будет помолвлен с первенцем, с кем-то, кто сделает его очень счастливым, и он забудет тебя. Слова режут, даже если они не предназначены для этого. "Обещаешь, что напишешь мне?". — Нет, — челюсть Дазая сжимается. — Он не забудет. — Осаму— Я не дам ему забыть. — Я понравился ему. — Ты понравился ребёнку, а не мужчине, в которого он вырастет, — Мори вздыхает, садясь на пол рядом с ним. — Осаму, посмотри на меня. Он делает это, даже если не хочет, и теперь Мори видит боль в глазах напротив. — Боже, малыш, — вздыхает он, даже если Дазай уже не малыш, — Мне бы хотелось сказать тебе что-то другое, — его мать протягивает руку, берёт один из кулаков Дазая с того места, где тот лежит у него на коленях, надавливая, пока его пальцы не разожмутся. — Но ты слишком умён, и я считаю, что лгать — куда более жестоко, — его большой палец гладит ладонь Дазая. — Ты не сын своего отца, — говорит он, и когда глаза Дазая поднимаются, чтобы встретиться с чужим, взгляд Мори... наполнен слишком многими эмоциями: болью, страхом и беспокойством. — Ты мой сын. Уж в этом они оба согласны. Фукузава носит честь как вторую кожу, он не обладает навыком хитрости, а доброта приходит к нему естественным образом. Одасаку такой же, всегда таким был, сколько Дазай его помнит. Но доброта... Дазай должен прилагать усилия, чтобы быть добрым, должен бороться с инстинктом победы только ради победы, с необходимостью доминировать просто потому, что он может. — В этом мире есть вещи, которые они никогда не поймут, — объясняет Мори, лицо которого мягко освещено светом лампы. — Они... думают не так, как мы. Они слишком добрые для этого. Слишком доверчивые. — Если бы твой отец был фермером, ты мог бы делать так, как тебе нравится, — мягко указывает Мори. — Может, при таком раскладе ты был бы счастливее. Мне бы хотелось, чтобы так и было, во многих вещах... но это не так, — его пальцы обхватывают ладонь Дазая, сжимая. — Ты родился в этой семье, и это... — он вздыхает. — Какой бы ни была эта привязанность, это свидетельство того факта, что ты позволил себе остаться ребёнком. И Мори хотелось бы, чтобы тот оставался им подольше. Хотелось бы, чтобы ему никогда не приходилось преподавать Дазаю эти уроки — он помнит, как сильно они ранили. — Ты должен найти эту часть себя и убить её, — просит Мори, мотая головой. — Это единственный способ, которым мы можем выжить. — ...Выжить? — медленно спрашивает Дазай, не понимая, пока нет. — Однажды, не так уж за горами, будет война, — вздыхает Мори, кладя руку Дазая себе на колени. — И если мы не добьёмся победы, нам не будет пощады, — объясняет он. — Сначала они казнят твоего отца. Потом твоего брата, — он переводит взгляд на свечу на столе, пламя отражается в темноте его глаз. — Они подождут, чтобы увидеть, кем проявится Рю. Надеюсь, альфой, и тогда он также будет казнён, — глаза Мори никогда не отрываются от пламени, становясь отстранёнными. — Его ожидают вещи гораздо похуже, если он проявится иначе. — ...Что они сделают с тобой? — тихо спрашивает Дазай, и выражение лица Мори остаётся неизменным. — Ничего такого, о чём тебе нужно беспокоиться, — его мать вздыхает. — А ты — тебя они могут отпустить. — ...С чего бы им меня отпускать? — медленно спрашивает Дазай. Отпустить его, даже если они убьют обоих его братьев и его отца? Он ничем не отличается от любого из них: альфа, с преступлением носить фамилию, которая может представлять угрозу королевской семье и их власти. Мори не отвечает, и Дазай знает, что чем дольше длится молчание, тем более вероятно, что тот и не ответит. — ...И откуда ты знаешь, что война вообще будет? — ... — наконец Мори снова переводит взгляд на него. — Та... болезнь, что у короля, становится всё более серьёзной. Они оба знают, что болезнь — более мягкое слово для обозначения безумия. — Он и раньше был жестоким человеком, но теперь... — Мори вздыхает, крепче сжимая руку Дазая. — Это только вопрос времени, прежде чем произойдёт что-то, что нельзя будет исправить. — ...Как мы можем быть уверены, что это произойдёт? — Дазай хмурится, — У короля есть способные советники. Накахары, Озаки — они остановили бы его до того, как— — Король уже делал такие вещи раньше, — обрывает его Мори, — когда он был в надлежащем душевном состоянии. И они допустили это, — его рука сейчас так крепко сжимает руку Дазая, что это на самом деле больно. — Они предоставили этому возможность, — мужчина качает головой. — Теперь это только вопрос времени, прежде чем всё станет неуправляемым. И когда это произойдёт... — он поднимает взгляд на Дазая, и он никогда не видел свою мать таким, но... Мори умоляет его. — Мне хотелось бы позволить тебе быть ребёнком, Осаму, я знаю, что ты был бы счастливее, — он протягивает руку, убирая чёлку Дазая с лица за ухо. — Но твой отец и брат... у них не хватает духа для того, что грядёт, что должно быть сделано, и я не могу сделать это сам. Следует тишина, её тяжесть ложится на Дазая, и для мальчика четырнадцати лет... Это очень тяжело. — ...Какое это имеет отношение к Чуе? — медленно спрашивает он, его голос колеблется. — Его семья... будет важна, что бы ни случилось и как бы ни закончилась война, — объясняет Мори. Это Дазай понимает. Накахары — старинная семья, богатая, с благородным титулом, связями с военными — и на их фамилии нет ни пятнышка неподобающего поведения. Редкость в эти дни. — Теперь у них есть один омега, которого нужно выдать замуж, и... — Мори вздыхает, — Лорд Накахара не согласится на тебя, Осаму. Ты второй сын. Ты не унаследуешь фамильное поместье или титул. Ты можешь быть кем угодно: генералом, учёным, но... не тем, кому они отдали бы своего единственного омегу. Даже если бы мы с твоим отцом позволили это. Это больно слышать, но Дазай знает, что Мори прав. — Тогда зачем рассказывать мне все эти вещи о войне и о том, как я не могу быть— — Потому что, — Мори вздыхает, — тебе нужно перестать быть таким сентиментальным, золотой мой, это не принесёт тебе пользы. — Я— — И если тебе действительно небезразличен этот мальчик, ты поймёшь, что так для него будет лучше, — Мори качает головой. — У него будет охрана, и ты знаешь, что твой брат — хороший человек, который будет заботиться о нём. Дазай знает, он хочет вырвать себе сердце, прежде чем признается в этом, но он знает. — Чуя не такой, как ты, Осаму, у него никогда не будет таких же возможностей, — настаивает Мори. — Он не может выбирать, кем хочет быть, на ком женится или какую жизнь будет вести, но у него может быть хорошая жизнь с твоим братом. — ...А я не могу дать ему такую же хорошую жизнь? Дазай спрашивает это очень тихо, и глаза Мори смягчаются. Он наклоняется вперёд, целуя его в лоб. — Разумеется, ты можешь, дорогой. И когда-нибудь ты сделаешь омегу очень счастливым, — он в последний раз сжимает его руку. — Просто не этого. Той ночью Дазай лежит в постели, смотрит в окно и думает. О том, где Чуя, как тот отреагирует, когда услышит новости. Что может подумать. О том, как это несправедливо, что Дазаю отказали в единственной вещи, о которой он когда-либо просил.// «Ты даже не знаешь его.» //
Дазай знает это, и что его мать был прав.// «И он забудет тебя.» //
Взгляд Дазая скользит по его столу, перу и бумаге, так соблазнительно ожидающим. "Ты напишешь мне?". Он решительно садится. Это длится долго, в основном потому, что Дазай тратит очень много времени, уставившись на пустую страницу, пытаясь придумать, с чего бы ему вообще начать, потому что прошёл год с тех пор, как они разговаривали в последний раз. Что ему вообще сказать? Что бы Чуя хотел услышать? Первое слово даётся легко. | Пташка, А подпись — она может показаться немного странной... даже сентиментальной. Не то, что он обычно написал бы, но... почему-то... Навеки твой, Дазай Осаму Это казалось правдой.***
Он пытался сказать, что никогда не думал о нём в последующие месяцы. Что не кипел от злости, когда помогал Одасаку выбрать пару сережёк, чтобы отправить мальчику. Но он действительно пытался выбросить это из головы. Пытался забыть. — Он снова спрашивал о тебе. Дазай не отрывает взгляда от своих карт, потягивая саке из чашки. — Если ты думаешь, что эта попытка отвлечь меня помешает мне выиграть все твои деньги, — отвечает подросток, бросая ещё несколько монет в банк, — то ты так же глуп, как и кажешься из-за этих усов. Ода делает паузу, машинально прикасаясь к губе. — Ты просто завидуешь, потому что сам не можешь отрастить их, братишка. — ... — Дазай молча выгибает бровь. Как человек, который проявился альфой на два года раньше своего брата (который также на два года старше его, что означает, что Дазай был на четыре года младше Одасаку, когда проявился), они оба знают, что он может отрастить их. Он просто предпочитает не выглядеть нелепо. — ...Ты бесишься с них только потому, что они бесят маму, — бубнит Одасаку, сползая ниже на своём сиденье, пряча лицо за своими картами. — Ты никогда не задумывался о том, что у мамы хорошее чутьё на то, что тебе идёт, а что нет? — Дазай вздыхает. Ему сейчас может и шестнадцать, а Одасаку восемнадцать, но чем старше они оба становятся, тем яснее заметно, что один из них... гораздо более зрелый, чем другой, даже если у него есть свои... пороки. — Да, ну... он правда спрашивал о тебе, — ворчит Ода, складывая и кладя свои карты на стол. — Потому что я твой брат. Я уверен, что он также расспрашивает о наших родителях и нашем младшем брате, — Дазай вздыхает, переводя взгляд обратно на свои карты. — Да, но он выразил особую обеспокоенность. По-видимому, он услышал о твоей дуэли с сыном лорда Мияги и захотел узнать, всё ли с тобой хорошо. Дазай давится. — Ты... Он же не знает об обстоятельствах, да? Одасаку фыркает, мотая головой. — Он всё ещё просто мальчик, Дазай, откуда ему знать? — другой альфа расслабляется, опуская глаза в свои карты. — Однако ты, будучи кем-то, кому якобы всё равно, кажешься очень встревоженным мыслью о том, что он узнает. — ...Не делай этого, — отвечает Дазай, его пальцы крепче сжимают карты. — Это нечестно. — Осаму, я уже говорил тебе, если ты хочешь— — То, что ты готов сделать, не имеет значения, — Дазай холоден, его взгляд становится твёрже. — Ты ведёшь себя как сентиментальный ребёнок. Одасаку растерянно морщится, поражённый словами своего брата — даже превращением того из умного, любопытного мальчика, которого Одасаку когда-то знал, в— В политика, сидящего перед ним, того, кто играет в азартные игры, пьёт и растрачивает свои чувства на шлюх. — Осаму— — Твой ход, брат.***
Последняя капля случилась год спустя. Из всех возможных мест, на балу. Дазаю семнадцать, ему скучно, он сопротивляется желанию быть деструктивным. Он ненавидит дворец, ненавидит юг, ненавидит чувствовать, что за ним наблюдают. Одасаку расцветает, даже сияет, как и всегда. Он может улыбаться, поддерживать беседу, притворяться, что здешние люди не вызывают у него тошноты. Дазай мог бы делать то же самое, но он гораздо менее терпим к этому — и гораздо более рад сидеть на балконе дворца, откинувшись на дубовые перила, пока делает долгие, медленные затяжки из своего кисэру. — Не против поделиться? Он поднимает глаза, и его сердце замирает, когда он видит завесу рыжих волос— Принадлежащих высокой женщине-альфе. — ...Коё-сан, — он выпускает слабую струйку дыма, — Прекрасно выглядишь этим вечером. — Спасибо, — она вздыхает, прислоняясь спиной к перилам рядом с ним. — Так вот, не против поделиться? "Такое чувство, что в моей жизни всё равно нет ничего, что я мог бы держать при себе, — с горечью думает Дазай про себя. — С чего бы что-то ещё должно иметь значение?". — Я не знаю, будет ли вам это по вкусу, миледи, — он пожимает плечами. — Этот сорт табака довольно крепкий. Коё обиженно хмурится. — Нет необходимости в снисходительном отношении, Дазай. Я теперь такая же альфа, как и ты. — ... — Дазай фыркает, протягивая ей трубку. — Не как я, нет. Она закатывает глаза, делая затяжку или две, но тут же закашливается, потому что... ну, это на самом деле довольно крепко. — Что? Потому что я женщина? — Нет, — Дазай мотает головой, забирая трубку обратно, делая длинную, плавную затяжку. — Южанка. — Пф, тоже мне, — Коё вновь закатывает глаза. — Вы, северные лорды, думаете, что отмораживание ваших яиц каждую зиму делает вас жёстче, чем все мы. — А ты так не думаешь? — дым скатывается с губ Дазая, словно дыхание дракона, и Коё замирает, уставившись на это. В Дазае всегда было что-то знакомое, в странном смысле — таком, что она никогда не могла определить. Форма его рта, очертания челюсти... Но где она видела это раньше, она не могла вспомнить. — Я думаю, что в основном они все любят болтать, — Коё пожимает плечами, и Дазай наклоняет голову набок, оглядывая её. — Вы хотели бы выяснить, миледи? — ... — её глаза расширяются, — Это вызов на дуэль, Дазай? На празднике в честь дня рождения короля? — Может быть, — пожимает плечами Дазай, глядя в небо. — До сих пор это было довольно скучное торжество. — Во скольких дуэлях ты уже успел поучаствовать? — она вздыхает, снова беря его трубку, надеясь, что с практикой дело пойдёт лучше, — В семи? — Девяти, — поправляет её Дазай, забирая вещь обратно. — Если бы я не знала лучше, — она давится, выдыхая дым, который только что вдохнула, — я бы сказала, что ты хотел, чтобы кто-нибудь убил тебя. — Это то, на что годны вторые сыновья, миледи, — протягивает Дазай, вытряхивая лишний пепел из своей трубки через край балкона на гравий внизу. — Мы посещаем торжества, которые нам не нравятся, и ждём смерти, — из-за ещё одной затяжки из трубки он погружается в тишину, но только на мгновение. — Кстати говоря, как там поживает мой будущий шурин? — Ох... — Коё морщит нос, — отлично. — ... — Дазай фыркает, — Это было очень низко с твоей стороны. — Что? — Это не его вина, что ты не выходишь замуж за моего брата. Ты можешь винить в этом то, что у тебя между ног. Её лицо мрачнеет, и Дазай надеется, что она может вызвать его на сражение, ему не терпится, но она этого не делает. — Я никогда не говорила ему, что это его вина... — Не говорила, — Дазай качает головой, — ты просто молча обижаешься на маленького мальчика за ситуацию, полностью находящуюся вне его контроля, — он фыркает. — Так намного лучше. — ... — её глаза сужаются. — Он больше не маленький мальчик, он проявится со дня на день. — Сколько ему, одиннадцать? — Да. — Ребёнок. Она фыркает, отводя взгляд. — Я не понимаю, как ты можешь быть таким равнодушным ко всему этому. Тебя тоже оскорбили. — Мы с Чуей никогда не разделяли предварительную дружбу, как было у тебя с моим братом, — Дазай пожимает плечами, — Нельзя скучать по чему-то, чего у тебя никогда не было. — Тогда ты должен сказать ему это, — бормочет Коё еле слышно. — М-м? — Ничего, я... — она вздыхает, мотая головой. — Я просто беспокоюсь о его характере. — Чего же так? — У него лучшая партия во всём королевстве, и если бы ты послушал, как он жалуется, ты бы подумал, что он вообще не хотел быть помолвленным. — Жалуется? — Дазай не может удержаться от улыбки при этом упоминании, — На что? — В основном на уроки танцев. И он постоянно переживает, что однажды ему придётся жить на севере, — она вздыхает. — Он ненавидит холод. — Он ребёнок, Коё. Все дети жалуются. — ...Мне бы хотелось, чтобы ты проявил это терпение и понимание в сторону моего брата по отношению к кому-нибудь другому, — ворчит рыжая, — Это не похоже на тебя. — Ты на шесть лет старше, — Дазай пожимает плечами, — Ты бы хотела, чтобы я обращался с тобой как с ребёнком? — Может быть, — фыркает Коё, её бравада немного угасает. — ...Или скажи мне, как обращаться с одним из них. — ... — Дазай вздыхает, закрывая глаза. Он старается не думать о младшем Накахаре слишком часто. Это в любом случае теперь не имеет значения — больше нет. — Перестань так пренебрежительно относиться к нему. — Я—! — Это была не нападка, миледи, а дружеский совет, — Дазай убирает трубку в переднюю часть своей юката. — Ему не нужно, чтобы ты соглашалась с ним, он просто хочет чувствовать, что его слушают. — И откуда ты это знаешь? — уточняет Коё, прижимая руку к виску. — Я был трудным ребёнком, которому в тот или иной момент нравилось жаловаться, — фыркает Дазай, — по крайней мере, так мне всегда говорит моя мать. — Раз ты такой понимающий, почему бы тогда тебе не жениться на нём, — она сердитый подросток, тот, которой не может по-настоящему понять скрытую боль в глазах Дазая, и она не ожидала, что его реакция— — Даже если бы я женился, это не изменило бы твою ситуацию, — его голос холодный, такой отстранённый, что это... поразительно, когда Коё сравнивает его с мальчиком, которого она когда-то знала. — Прямо интересно, кто именно из вас жалуется, как ребёнок. Она потрясённо молчит. Когда Дазай был мальчиком, он был спокойным. Умным, но никогда не высокомерным. Он был просто... Застенчивым, любопытным и добрым, в некотором роде тихим. Сейчас она видит очень мало следов этого. — ...И, — продолжает Дазай, — я не хочу быть помолвленным. Я узнал о преимуществах того, чтобы быть свободным человеком. — ... — Коё, похоже, так же жаждет сменить тему, как и он. — Да, я слышала об этой твоей гейше. Дазай невинно моргает. — Которой? Коё невпечатлённо фыркает. — Гейша. Та, что из Киото. Сасаки, вроде? И вдруг Дазаю хотелось бы, чтобы он всё ещё курил. — А что насчёт неё? — Ходят слухи, что ты в неё влюблён. Дазай насмешливо фыркает. — Нет, я не влюблён. — Но ты её данна, — указывает Коё. — Ты очень молод, чтобы устраивать такой скандал. — Знаешь, — Дазай поднимает два пальца, подзывая слугу, расхаживающего с подносом саке, — данна не всегда связан со своей гейшей. Но Коё не упускает из виду тот факт, что Дазай кажется немного довольным, называя кого-то своим. — Я просто её постоянный клиент, — он пожимает плечами, берёт чашку и подносит её к губам, — слухи, говорящие обратное, надуманны. — О, я уверена, что так оно и есть, — сухо отвечает Коё. — И ты просто находишь её отличной артисткой? Дазай слабо улыбается. — Пожалуй, да. В общем-то, отличная флейтистка. Она может себе представить, что Дазай, должно быть, находит рот этой женщины более чем очень талантливым. — Я также слышала, что у тебя с ней есть бастард. А вот это действительно заставляет Дазая рассмеяться. — Ты думаешь, я был бы сейчас жив, если бы это было правдой? — ...Нет, — признаёт Коё. — Твоя мать убил бы тебя. — Именно. — Но развлекаться вот так будет труднее, когда ты женишься. Улыбка Дазая слишком знающая, его взгляд отстранён. — Это был бы огромный позор, миледи. — Ты надеешься остаться негодяем на всю свою жизнь? Или на драматическую смерть от руки какого-нибудь другого альфы, которого ты оскорбишь? — Любое, что случится раньше, миледи, я не привередлив, — взгляд Дазая скользит по торжеству. — Тебе стоит найти моего брата и поздороваться, — она видит, что он колеблется, и парень пожимает плечами, — Ему будет больно узнать, что ты была здесь, но проигнорировала его. — ... — Коё со вздохом отталкивается от перил, — Я не могу понять, святой ты или просто самый холодный человек, которого я когда-либо встречала. Губы Дазая дёргаются. — Тогда я подожду, пока ты не решишь, что тебя оскорбляют. — Как ты можешь просто... — она мотает головой, входя внутрь. — Это выше моего понимания. Дазай не считает себя святым, но он гордится собой за то, что не спросил того, что хотел спросить. Он когда-нибудь спрашивал обо мне? Или он забыл? Тому было восемь, когда они встретились. Сейчас одиннадцать. К тому времени, когда он станет достаточно взрослым, чтобы выйти замуж за брата Дазая, он не... Дазай очень сомневается, что рыжий вообще что-нибудь из этого вспомнит, и это, по его мнению, к лучшему. Со временем люди начинают понимать, что богатый, не обручённый молодой альфа задерживается на балконе, и его место больше не такое спокойное. Тогда он решает побродить по дворцовым коридорам, согретый выпивкой и дымом, проводя кончиками пальцев по стенам во время ходьбы. Ему никогда не нравилось это место. В эти дни они нечасто приезжают на юг — даже реже. Его родители присутствовали при дворе каждый сезон, но после того, как мать Дазая забеременел им, они вернулись, чтобы обустроиться на постоянно в своих северных поместьях, осмеливаясь приезжать в столицу только на самые важные события года. Или чтобы навестить Накахар, но сейчас таких визитов становится всё меньше и меньше, и Дазай перестал сопровождать их, когда они это делают. Он пришёл на это мероприятие только потому, что его заставили. Королю сегодня исполняется пятьдесят лет, и если бы хотя бы Дазай, будучи сыном влиятельного человека, во влиятельной семье, проигнорировал такое событие, — это было бы большим оскорблением. Это, однако, не означает, что дворец заставляет его чувствовать себя менее не в своей тарелке. Это место, отягощённое историей — жестокой, призраки которой густо висят в воздухе. Когда Дазаю было всего девять лет, один из вассалов Шибусавы попытался устроить государственный переворот. Тот, который изначально был обречён на провал, естественно, как и все остальные. Но все знают эту историю. О том, как того привели в тронный зал, заставили встать на колени, и каждого лорда и леди двора Шибусавы, включая собственного сына этого человека, заставили выстроиться в очередь. Каждый наносил порез, пока бедолага не остался на полу, сломленный, истекающий кровью, испуская свой последний вдох. В тот день отец Дазая навлёк на себя гнев короля — за то, что перерезал провинившемуся горло, прежде чем его заставили страдать ещё дольше. Пока все остальные альфы в комнате были слишком оцепеневши, чтобы что-то сделать, Фукузава поступил правильно. И когда его собственная жизнь оказалась под угрозой из-за этого, его ответ был —// «Только слабые люди жестоки ради самой жестокости.» //
Дазай стоит один в пустом тронном зале — над тем местом, где, как он предполагает, лорд Хигучи встретил свои последние минуты.// «А вы не слабый.» //
Молодой альфа пристально смотрит на трон, по его спине пробегает холодок, словно призрак ножа у него за спиной.// «Так ведь, ваше величество?» //
— Знаешь, — раздаётся позади него протяжный голос, неторопливый, слегка заплетающийся от выпивки, — это преступление — стоять перед троном, когда тот пуст. Подросток испуганно оборачивается, и когда он видит перед собой мужчину, то тут же падает в поклон, его сердце колотится в горле. — О, в этом нет необходимости, — Шибусава слабо улыбается, прислоняясь к дверному косяку и жестом приказывая молодому человеку выпрямиться. — Это глупое правило. Оно, я полагаю, от моего деда. Какое-то странное суждение, что это, мол, может соблазнить неверных лордов попытаться забрать его себе, — он разглядывает ногти, испачканные чернилами и углём. Одни говорят, что король зачастую проводит дни, запершись в своём кабинете, изучая древние тексты, в поисках давно забытых секретов. Другие говорят, что его безумие вовсе не таково; что легенды о королевской семье правдивы. Что те воистину произошли от богов, драконов, и что Шибусава не может быть сожжен простым пламенем. И вот почему этот человек всегда имеет слабый отблеск сажи — потому что он много раз пытался сжечь себя. — Но ты не вероломный молодой лорд с желанием умереть, — вздыхает мужчина, поднимая взгляд обратно, — Не так ли, Осаму Дазай? — ...Нет, ваша светлость, — отвечает подросток, выражение его лица настороженное. — Я просто... никогда не был фанатом официальных приёмов. — ...Как и я, — король предлагает медленную улыбку. Дазай знает, что в этой ситуации он должен постараться быть лестным. — Я восприму это как большой комплимент — иметь что-то общее с моим королём. — Как тебе и следовало бы, — вздыхает беловолосый мужчина, — но, думаю, у нас должно быть много общего, мальчик мой. — ...Мне было очень жаль слышать о покойной королеве, — говорит Дазай, стремясь сменить тему разговора. — Это, я уверен, очень тяжело. — ... — Шибусава безразлично хмыкает себе под нос. — Слабая женщина, с ещё более хрупким организмом. Мне не было жаль, что я избавился от неё, даже если я всё же потерял некоторых из своих лучших наложниц во время этой чумы... — он кажется слегка раздражённым, вспоминая. — Полагаю, я рад, что она подарила мне законного наследника, прежде чем умерла. Это единственный супружеский долг, который когда-либо удавалось выполнить этой женщине. Дазай не думает, что когда-нибудь женится сам, но слышать, как альфа говорит о своей паре с таким презрением, заставляет его... чувствовать себя отчётливо некомфортно. — Как поживает принц, ваша светлость? Я слышал, что его собственный день рождения не за горами. — Да, — Шибусава вздыхает, ещё более раздражённый упоминанием о своём сыне. — Кажется, ему исполнится пять лет. Дазай мало что знает о том, что происходит на юге, но он знает, что принцу Ацуши исполняется шесть. — Вы, должно быть, очень гордитесь. — ... — король морщит нос, выражение его лица мрачнеет, и Дазай в растерянности, он всего лишь сделал комплимент этому человеку. — В нём слишком много от его матери. Он прост и глуп, и династия не проживёт и двух недель, как только меня не станет. Это... жестокое обвинение ребёнку, который только начинает учиться читать, но Дазай знает, что лучше этого не говорить. Шибусава поднимает взгляд, его глаза слегка загораются, когда он изучает лицо молодого человека перед ним. — В тебе тоже слишком много от твоей матери, ты знаешь это? Плечи Дазая становятся немного более напряжёнными — потому что, хоть его собственные отношения с Мори сложны, он скорее убьёт человека, даже короля, чем станет слушать, как оскорбляют его мать. — Это, пожалуй, самый высокий комплимент, который вы когда-либо могли мне сделать, ваша светлость, — отвечает он жёстким голосом. — Я буду дорожить им. — ...Такой преданный сын, — вполголоса говорит король, не сводя глаз с чужого лица. — Им очень повезло, что у них есть ты... однако, думается мне, лордство подошло бы тебе больше, чем твоему старшему брату. — Вы слишком высокого мнения обо мне, ваше величество, — Дазай мотает головой. — Никто не может быть более подходящим для руководства нашим кланом, чем Сакуноскэ. — И преданный брат, — усмехается Шибусава, его взгляд снова становится раздражённым (он быстро перескакивает с одного на другое, замечает Дазай, между самодовольством и раздражением), — Боги, ты действительно совершенен, да? — его глаза обращаются к потолку, злобные. — Такое чувство, будто меня наказывают или что-то в этом роде. Дазай застыл, не смея заговорить — отчасти потому, что король сейчас кажется нестабильным, а отчасти потому, что... он действительно сбит с толку. — Хотя, полагаю, это должно приносить мужу твоей матери некоторое утешение, — протягивает он, словно его слова беззаботны и не имеют никаких последствий, — знать, что Сакуноскэ родился первым. — ... — брови Дазая хмурятся. Да, он в курсе, что Одасаку лучше его — если не по способностям, то, безусловно, по доброте своего характера, — но он не думает, что их отец любит кого-то из них больше, чем другого. Тот всегда старался относиться к обоим мальчикам беспристрастно, и Дазай никогда не чувствовал, что его брата необоснованно предпочитали больше. — Знаешь, — Шибусава отталкивается от дверного косяка, подходя ближе. — Когда я только узнал, что твоя мать ждёт ребёнка, мне не терпелось услышать сообщения о твоём рождении. Молодой альфа стоит, не двигаясь, его глаза широко раскрыты, в то время как король кружит вокруг него, молча оценивая, как ягнёнка, которого вот-вот отправят на заклание. — Конечно, когда я услышал о сроках, я понял, что это в мою пользу, но потом... когда я услышал о твоей внешности, — он пожимает плечами, вскидывая руки, — волосы, как у твоей матери, да, но карие глаза? — король мотает головой. — Я подумал, что это может проистекать из семьи его мужа, и я больше не думал о тебе. Нет. Его медленно охватывает тошнота. Прекрати говорить. — Думаю, первый раз, когда я понял это, был, когда ты проявился, и твоей матери пришлось привести тебя в столицу, чтобы показать мне, — Шибусава тихо смеётся, его голос мстителен. — Я наслаждался этим. — Ваша светлость... — Дазай пытается остановить его, потому что он не может— И он не сможет забыть это. То, что говорит король... это нельзя обратить вспять. — Я увидел твои глаза, — Шибусава останавливается перед ним, кладя пальцы под подбородок Дазая, заставляя его поднять лицо, — И я понял — они такие же, как у моей собственной матери, — говорит он, рассматривая золотые и ореховые крапинки вокруг радужки мальчика. — Тогда я впервые заподозрил. — ...У моего отца зелёные глаза, — указывает Дазай, выдёргивая подбородок из хватки мужчины. — Ваше первое подозрение было верным, ваша светлость, карие глаза действительно происходят из его семьи. — ... — Шибусава слабо улыбается. — Я снова заподозрил это, когда твоему старшему брату потребовалось так много времени, чтобы проявиться. Я полагаю, ты знаешь, что все дети от одних и тех же родителей должны проявиться примерно в одном возрасте? Дазай знает, но у него никогда не было причин думать, что это имеет значение. До сих пор. — Тринадцать, это... рано, — размышляет король. — И в семнадцать. Твой брат довольно задержался. — ...Это едва ли причина подозревать— — И, — Шибусава пожимает плечами, — это вполне возможно, что лорд Фукузава вернулся с подавления восстаний на севере как раз в срок, чтобы зачать тебя, но... — король замолкает с самодовольной, кривой усмешкой. Той, которую Дазай теперь находит тошнотворно знакомой. — Ты был бы недоношенным. Он оглядывает молодого человека, высокого, широкоплечего, очень здорового. — И это определённо не похоже на наш случай. Маска самообладания Дазая наконец спадает, выражение его лица становится совершенно страдальческим, и король внимательно наблюдает, явно наслаждаясь мучениями, которые он причинил. — Зачем вы мне всё это рассказываете? — Ох, мне кажется, что очень важно знать, откуда ты родом, — задумчиво отвечает мужчина, — И если я умру до того, как у меня появится подобающий сын, что ж... — он пожимает плечами, — Сделай мне одолжение и убей своего младшего брата, хорошо? — король отступает назад, выходя из зала, — У меня не будет покоя, зная, что трусливый щенок сидит на троне, возведённом нашими предками. Нашими предками. Взгляд Дазая медленно перемещается к трону, стоящему пустым, и он снова один в комнате. Призраки сейчас ощущаются тяжелее, чем когда-либо прежде. Он не возвращается на приём. Не показывает своего лица и не заставляет себя улыбаться. — Мори, с твоим сыном всё в порядке? Аристократ поднимает взгляд от своего бокала, удивлённый вопросом. Он видит Сакуноскэ в углу, смеющегося с другими альфами его возраста, и, вроде, ничего не— — Осаму, я имею в виду, — уточняет леди Накахара. — Я возвращалась с прогулки по саду и увидела, как мальчика рвало за постом стражи. Я забеспокоилась, что, может, он заболел... — Ох, — Мори тяжело вздыхает, щипля себя за переносицу. — Я уверен, что с ним всё будет в порядке, он просто... ты же знаешь, какими бывают альфы в этом возрасте. Он думает, что, выпив свою норму саке, покажет придворным омегам, какой он из себя мужчина. — О-о, я помню, когда мы с Кенскэ были в этом возрасте, — леди Накахара смеётся, качая головой. — Он наверняка перерастёт это. — Да... — отвечает Мори, поднося свой бокал к губам, и ему хотелось бы, чтобы у него было что-нибудь покрепче, когда видит, что король вернулся к помолвке; молча желая, чтобы они могли просто— Рука Юкичи ложится ему на спину, и омега слегка горбится от облегчения. — Ты не хочешь удалиться с этого вечера, дорогой? Утром нам предстоит долгий путь домой. — ...И правда, — соглашается Мори, вежливо кивая леди Накахаре. — До следующего раза, миледи. Передайте Чуе наши наилучшие пожелания, хорошо? — Разумеется, милорд.***
— Что, чёрт возьми, произошло? — Нобуко вздыхает, подтягиваясь, и идёт к своему туалетному столику, поднимая гребень из слоновой кости, чтобы расчесать волосы, которые представляют из себя катастрофу. Дазай садится, потирая лоб. — Который час? — Полдень, милорд, — отвечает гейша, оглядываясь через плечо, с большим любопытством наблюдая за альфой. — Я никогда не видела тебя в таком состоянии. — ... — Дазай тянется за бутылкой саке рядом с футоном Сасаки, раздражаясь тем, что та почти пуста. — Я должен был пойти на торжество, — бубнит он, допивая то, что осталось. — Они для меня никогда не заканчиваются хорошо. — А-а, — она слегка поворачивается, положив руки на спинку стула. В её глазах плещется забава, когда она наблюдает за своим покровителем. — Ты столкнулся со старой пассией? Могу только представить себе эту драму, ты должен рассказать мне всё. — Ничего подобного, — вздыхает Дазай, чувствуя себя очень усталым. — Я просто предположила, милорд, — Сасаки наклоняет голову, — ты ещё никогда не держал меня так... отчаянно. Отчаяние — это одно из многих слов для описания этого. Её спина представляет собой лабиринт укусов, царапин и синяков. Она наслаждалась каждым из них, но Дазаю сейчас трудно на них смотреть. — Я почти испугалась, что ты действительно собираешься укусить меня, — говорит она, подпирая подбородок руками. — Это был бы настоящий скандал. — Есть много способов, которыми я готов умереть, — отвечает Дазай, потирая виски, и поднимается на ноги, находя разбросанные предметы своего гардероба с прошлой ночи, — быть публично выпотрошенным моей матерью не является одним из них. — Неужели он бы правда так меня ненавидел? — Сасаки. — Что? Дазай смотрит на неё почти с жалостью, просовывая руку в рукав своей юката. — Не начинай это снова. — ... — её взгляд опускается, а голос становится тихим, уже не таким игривым, каким был. — Прости, Осаму, я просто пошутила. Они оба знают, что она не шутила. Она была его первой, и привязанность между ними давняя и очень реальная. Сасаки знает, что молодой человек неравнодушен к ней, видит это в его глазах. Она также с самого начала знала, что никогда не сможет стать парой дворянина — у неё никогда не было таких претензий, — но как омега в её положении, она никогда и не рассчитывала, что станет чьей-либо женой или парой. Сасаки воспитывали как любовницу — ухоженную; быть утешением для таких мужчин, как он, местом, куда они могут прийти для передышки. Поэтому она никогда не ожидала, что Дазай спарится с ней, или что она станет спутником его жизни, или матерью его детей. Но данна обеспечивает гейшу всю жизнь, и для того, кто взял на себя такие обязательства по отношению к ней, она ожидала, что Дазай будет более открытым с ней, с единственной вещью, которую он может ей дать — Своим сердцем. Но данна Сасаки всегда был холодным. Бесстрастным. Даже враждебным, когда она пыталась подтолкнуть его открыться ей. — ...Что бы там ни было, — бормочет она, поднимаясь на ноги, и поворачивается, встречая его посреди комнаты, — Я могла бы помочь. Её руки обвиваются вокруг его талии, и она обнимает его со спины, прижимаясь лицом между лопаток. Дазай сдерживает раздражение, потому что... он знает, что она делает то, чему её учили, пытаясь утешить его, даже если он знает, что это тщетно. — ... — он кладёт свою руку поверх её собственных, где они лежат на его животе. — Я знаю, что ты бы попыталась, — признаёт он, прежде чем направить её руки отпустить его. — И я ценю это. Она хмурится, её глаза полны разочарования, когда она смотрит, как альфа заканчивает одеваться. — Тебе обязательно уходить так скоро? Прошло всего несколько часов. Он дарит ей поцелуй, и этого объятия достаточно, чтобы она расслабилась, прижимаясь к его груди, пытаясь удержать, когда он отпускает. — К сожалению, моя семья возвращается в наше поместье сегодня. Её руки сжимают переднюю часть его юката. — Пусть они уезжают без тебя, — шепчет она ему в губы, и её запах тут как тут, щекочет его нос, — побудь со мной ещё немного. Он гудит напротив неё, прижимаясь к ней, его руки сжимаются на её плечах, и она тихо мурлычет в ответ. Искушает. Хотя бы потому, что это отвлекает, но в эти дни очень трудно найти хорошие отвлечения. — Я бы с радостью, — вздыхает он, отпуская её и отталкивая, — но у меня нет выбора. Она падает на подушки и раздражённо смотрит ему вслед. — Одиночество — вот что выбор, Осаму, — альфа останавливается в дверях, не оборачиваясь на неё. — Я не знаю, за что ты всегда наказываешь себя, — бормочет она, — но ты не должен заставлять тех, кто заботится о тебе, смотреть на это. — ... — Дазай затягивает пояс, оставляя конверт на столе. — Я, возможно, вернусь через несколько месяцев — к открытию сезона. И с этими словами он ушёл, оставив Сасаки среди её мыслей, пытаясь собрать воедино то, что могло произойти. Потому что что-то должно было случиться, верно?***
Проходят недели, прежде чем кто-либо из его родителей заговорит с ним. Не из-за отсутствия попыток, а просто потому, что у Дазая есть талант к избеганию вещей. Путём пьянства, азартных игр, возвращения в любое время ночи. И только когда он однажды очень рано утром проскальзывает обратно в большой зал, он обнаруживает, что его кто-то ждёт. Его мать, сидя в кресле, читает при свечах, и когда тот видит Дазая, книга захлопывается. — Где тебя черти носили? Дазай закатывает глаза, направляясь к лестнице. В его походке есть лёгкая развязность — и он не пьян, но определённо немного навеселе от большого количества чашек саке. — Нигде, за что тебе следует беспокоиться. — ... — глаза его матери сужаются. — Прошу прощения? — Я, — Дазай оборачивается, прислоняясь к перилам лестницы, — начал ценить твою привычку. Думаю, и себе её присвою. — И что же это? — медленно спрашивает Мори, поднимаясь на ноги. Улыбка Дазая резкая, холодная — и это заставляет старшего омегу сделать паузу. — Держать всё при себе. — ... — у Мори сводит живот. — Я не знаю, о чём ты говоришь, но— — Помнишь, что ты сказал мне, когда разорвал мою помолвку с мальчиком Накахара? — обрывает его Дазай. — Это было очень убедительно. Что-то насчёт того, что ложь всегда гораздо более жестока, чем правда? — Осаму— — Ты был прав, — глаза Дазая сужаются. — Это жестокая вещь — лгать кому-то. Но это также проще, не так ли? — Если у тебя есть что-то, что ты хотел бы сказать, Осаму, говори прямо, — просит Мори, его плечи принимают оборонительную позицию. — Но это неуважение не— — Интересный выбор слов, — размышляет Дазай, — "неуважение". Мори сопротивляется желанию оскалить зубы на молодого человека, зная, что путём слишком агрессивного поведения с сыном он выставит себя слабым. Конечно, он знал, что настанет день, когда Дазая станет трудно контролировать. Тот слишком умён, слишком упрям, и Мори... — Говори прямо, Осаму, — повторяет он, делая шаг вперёд. — Уже очень поздно, и я слишком устал, чтобы играть с тобой в эти игры. "Уже действительно поздно, — с горечью думает Дазай, — слишком поздно". — Когда ты собирался рассказать мне? — ровным голосом спрашивает он, — Должен ли я был в какой-то момент догадаться об этом самостоятельно? Или ты хотел, чтобы я всю свою жизнь прожил в неведении? — ... — губы Мори плотно поджимаются, и это— Это кошмар, который он уже видел раньше. Много раз. Задвинув его на задворки своего сознания и притворившись, что этого никогда не будет на самом деле. И, понятное дело, это всегда было просто притворством. Он знал, что однажды это произойдёт. Что они будут здесь, на этой лестнице, что его сын будет смотреть на него с таким презрением— Он всегда знал, что, когда наступит этот момент, ему придётся сделать выбор. — ...Кто тебе рассказал? В глазах Дазая мелькает агония. Последняя нить перерезана, его последняя надежда на то, что мать будет отрицать это, скажет ему, что Шибусава бредил и что в его словах не было смысла, разбита. — Мой отец рассказал мне. Губы Мори теряют всю краску, они так плотно сжаты. — Этот человек не твой отец. — А что же мне тогда сказать, мама? — Дазай усмехается. — Человек, который произвёл меня на свет? Тот, кто унизил эту семью? Кто ещё знает? — ...Никто, — отвечает Мори, качая головой и опустив глаза. Дазай никогда не видел, чтобы его мать отступал от спора — но вот он Мори, не защищается, и— И Дазай может понять, почему. Потому что человек, за которого Мори вышел замуж, человек, который его вырастил, — тот один из лучших, кто существует, тот, кого нельзя предавать или обесчещивать. — Твой муж знает? — спрашивает Дазай. Холоден, так холоден. Реагирует не так, как мог бы реагировать много лет назад, когда был ещё мальчиком, потому что— Потому что Мори сказал своему ребёнку уничтожить эти части себя, и его сын послушался. — ...Да, Осаму, — вздыхает Мори. — Он знал, что это возможно. — ...Как ты мог? — тихо вопрошает Дазай, качая головой, и молчание матери приводит его в ярость, потому что после стольких лет лжи он заслуживает объяснения. — Я бы понял, если бы тебе было на него всё равно— — Мне не всё равно, — заверят Мори. — Ты знаешь, что я— — Я ничего не знаю! — огрызается Дазай, и впервые — впервые за всю свою жизнь — он видит, как его мать машинально отступает. — Я не знаю, как ты мог сделать это, как ты мог лгать мне, как ты мог быть таким глупым— — Я не— — Ты же сам говорил мне, какой он ужасный, — Дазай едва может говорить, но он заставляет себя, его голос дрожит от ярости, и— И боли, так много боли. — Как ты мог заиметь... — он чуть не сказал "ребёнка", но это было бы неправдой. — ...бастарда с кем-то вроде него? — Осаму, — Мори прерывисто вздыхает, пытаясь успокоиться, — ты не бастард, твой отец заявил, что ты— — Но он не мой отец, — голос Дазая срывается, всего на мгновение. — Ты поэтому всегда ненавидел меня? Это единственные слова, которые Мори Огай мог когда-либо услышать, что сломали бы его. — Нет, — хрипит он, мотает головой, — Ты же знаешь... ты же знаешь, что я никогда бы не— — Я знаю, — перебивает Дазай, его лицо искажено гневом, даже если слёзы текут по щекам, — что ты всегда ожидал от меня самого худшего. Это... это потому, что ты стыдишься меня? — Нет, — Мори снова мотает головой, и Дазай никогда не видел, чтобы его мать был эмоциональным, но теперь тот сам проливает слёзы, следуя за Дазаем вверх по лестнице. — Нет, никогда... Он тянется к руке сына, но Дазай вырывает её из его хватки. — Тогда что? Ты боишься, что я сойду с ума, как и он? Или что если бы была война, и люди узнали обо мне, они хотели бы видеть меня на троне вместо... — он даже не может произнести имя Одасаку, не сейчас, и он на одном дыхании произносит, — Вместо сына, который был желанным? Силы, с которой он оттолкнул мать, было достаточно, чтобы Мори отшатнулся, чуть не потеряв равновесие на лестнице, едва удержавшись за перила. Теперь они смотрят друг на друга, оба в немом ужасе. — Осаму, я люблю тебя. — Это не то же самое, что хотеть меня, — парирует Дазай, качая головой, его щёки мокрые от слёз. — И я... — его смех такой горький, — Я знаю тебя, я знаю, что ты должен был сделать. Мори резко прикрывает рот рукой, и это единственное подтверждение, которое Дазаю в принципе и нужно. — ...Как ужасно это было, — озвучивает он свои мысли, сжимая перила напряжёнными и дрожащими пальцами, — пройти через трудности с поиском врача, выпить любые чаи, который тот приготовил для тебя, и молиться, чтобы это решило проблему? — Не надо— — Что ты сделал, когда узнал, что это не сработало? — голос Дазая на мгновение срывается, потому что— Потому что ему всё ещё только семнадцать, и это больно, это ощущается так холодно, и тоскливо, и пусто, и— И одиноко. Абсолютно, до ужаса одиноко. — В тот момент, — Мори задыхается от слёз, дрожа, и это не приятно, это не оправдание себя, причинение боли его матери не заставляет Дазая чувствовать себя лучше, — в тот момент, когда я взял тебя на руки, я любил тебя, — умоляет он. — Я всегда любил, Осаму, всегда— — Но ты также злился на меня, не так ли? Они оба останавливаются при звуке шагов и слабом свете приближающейся свечи из коридора. Дазай остаётся неподвижным на своём месте, в то время как Мори отворачивается, вытирая лицо, пытаясь отдышаться. — ... — Фукузава останавливается на верхней площадке лестницы, оценивая открывшуюся перед ним сцену. — Осаму, ты наконец вернулся, твоя мать места себе не— И тут он видит Мори. Отвернувшийся от него, тихий, но— Весь дрожащий. — ...Что, во имя всего святого, здесь происходит? — ровным голосом спрашивает он, и когда ни один из них не отвечает, он ставит свечу на боковой столик наверху лестницы и спешит к своей паре, кладя руки на плечи Мори— И останавливается, когда Мори избегает его прикосновения. Он медленно поворачивается, чтобы посмотреть на Дазая, выражение его лица суровое. — Что случилось? — ...Ты был частью этого, — подросток мотает головой, делая шаг в сторону от них обоих. — Ты... — он подавляет очередной всхлип, — Ты, наверное, тоже ненавидишь меня, верно? — Что—? — Он знает, — Мори закрывает лицо руками, и он тихий, но очевидно, что старший омега в слезах. — Он знает, Юкичи. — ... — Фукузава никогда ещё не выглядел таким усталым, таким постаревшим, как в этот момент. Весь воздух, казалось, покинул его в тяжёлом вздохе. — Осаму, я... как ты—? — Он рассказал ему, — с трудом выговаривает Мори, и Дазай усмехается про себя, потому что ну конечно же, этот предатель даже не может произнести имя своего сообщника. — Должно быть, это было, когда... когда мы ходили на празднование дня рождения. — ...Мы не хотели, чтобы ты узнал об этом так, — говорит Фукузава, его челюсть напряжена. — Ох ты? — огрызается Дазай, его слёзы замедляются, и теперь гнев начинает по-настоящему овладевать им. — Тогда как вы хотели, чтобы я это узнал? Мы собирались обсудить всей семьёй? Поболтать у камина? Я что-то сомневаюсь в этом. — Обсуждался вопрос о том, чтобы рассказать тебе, когда тебе исполнится восемнадцать, — начинает его отец, — но это решение всегда было за твоей матерью. Взгляд Дазая становится жёстче. — Решение было за ним? Рассказать мне о моей жизни? Как... — он качает головой, делая шаг назад от них обоих. — Как ты мог так легко простить его?! Глаза Фукузавы расширяются, и Мори кладёт руку ему на плечо, но альфа всё равно говорит: — Ты даже не знаешь, что ты— — Юкичи, не надо— — А откуда мне знать? Вы мне никогда ничего не рассказываете, а он... — Дазай мотает головой, впиваясь взглядом в спину Мори, — Он всегда говорит о жертве ради семьи, тогда как он тот, кто—! — Достаточно, — рычит Фукузава, и когда Мори крепче сжимает его руку, он накрывает ладонь своей пары собственной рукой. — Я знаю, что ты хочешь оградить мальчика, но я не позволю тебе мучить себя. — Пожалуйста, не надо— — ...Оградить... — Дазай отступает ещё на шаг, краска отливает от его лица. — Оградить меня от..? — Мне никогда не было за что его прощать, Осаму, — указывает Фукузава, обнимая Мори за плечи и крепко прижимая омегу к своему боку. — Никогда. Мори прикрывает рот рукой, его плечи трясутся, когда он молча срывается, утыкаясь лицом в руку Фукузавы.// «Он уже раньше заходил слишком далеко.» //
Колени Дазая подгибаются, и он тяжело приземляется на ладони, его желудок падает, падает — не перестаёт падать.// «И они допустили это.» //
Он смотрит вниз на свои руки, его зрение расплывается.// «Они предоставили этому возможность.» //
— Он... — руки Дазая дрожат, и он поднимает глаза, но ни один из его родителей... ни один из них не может по-настоящему взглянуть на него.// «Мне нужно, чтобы ты сейчас же сказал мне, сделал ли ты что-нибудь, за что я не смогу тебя простить.» //
— Извинись, — рычит Фукузава, очень крепко обнимая свою пару. — Прекрати, он не— — Извинись перед своей матерью, сейчас же. — ...Прости, — Дазай произносит это хрипло, не в силах сделать полный вдох. — Осаму... — он проносится мимо них, вниз по лестнице. Он не может слушать, когда Мори звучит вот так, голос того совершенно надломлен, — Осаму, подожди! Двери большого зала захлопываются за ним, и ему требуется всего несколько шагов, чтобы добраться до своей лошади, и... И затем его нет. — ...Отец? — Сакуноскэ останавливается на лестнице, сонно протирая глаза, пока не видит— Пока не видит свою мать, нехарактерно безутешного, дрожащего в объятиях отца, и— И тогда сон кажется отступившим очень, очень далеко. — ...Что произошло?***
Сапоги старшего сына тяжело ударяются о землю, когда он слезает с лошади. Дазай не оборачивается. Они приходили сюда каждый день, когда были мальчишками. Холм возвышается над остальными землями семьи Мори, открывая вид на горную долину. Отсюда можно увидеть новое поселение Аомори на востоке и горы, окружающие их с запада. Летом это бесконечное поле цвета: синева моря, пышные зелёные леса, полевые цветы повсюду. Сейчас, осенью, это поле оранжевого, красного и жёлтого цветов — точно пламя охватило всю долину. — Они попросили тебя найти меня? — Нет, — Одасаку мотает головой. — Они сказали, что ты хочешь побыть один. — ...Они были правы. В этот момент он замечает, что передняя часть юката его младшего брата открыта, а в руке у него клинок танто. — Осаму, — он бледнеет, бросаясь вперёд, — что ты—? — Я не собираюсь, — отвечает Дазай. — Я хотел, но... — он смотрит вниз, на долину, его взгляд отрешён. — Я решил не делать этого. Пока что. Одасаку опускается на колени рядом с ним, потрясённый, и затем... — ...Ты знал? Его голос такой тихий, когда он спрашивает — потому что сомневается, что сможет вынести осознание того, что всё это время его брат знал. — Не до сегодняшнего утра, нет, — отвечает Одасаку, протягивая руку, чтобы обхватить пальцами запястье Дазая, сжимая, пока младший альфа медленно не отпустит клинок. — И это ничего не меняет— — Это меняет всё, — отрицает Дазай, не отрывая взгляда от горизонта. — ...Ты всё ещё мой брат, Осаму, — голос Одасаку низкий, но решительный. — Ни один человек не сможет сделать ничего, чтобы изменить это. — Я... — каждый вдох, каждое слово ощущаются лишними. — Я буду твоим самым большим бременем, ты это понимаешь? — Семья никогда не бывает бременем. — Сакуноскэ, — Дазай зажмуривается. — Если люди узнают, они будут использовать меня, чтобы опозорить тебя или подорвать твой— — А кто сказал, что кто-то должен это узнать? — останавливает его Ода. — Ты гораздо опаснее для короля и его союзников, если люди узнают, кто ты, — его рука отпускает запястье Дазая, обхватывая его пальцы и мягко сжимая их. — И даже если это станет проблемой, как твой старший брат, мой долг — защищать тебя. — Долг, — слабо повторяет Дазай — даже почти бесчувственно на данный момент. — Величайшая честь, которую я когда-либо буду иметь, — пожимает плечами Одасаку, — даже если временами ты та ещё заноза. Безобидные шутки, которые обычно поднимали настроение его брата, сейчас абсолютно ничего не делают. Старший видит это по чужим глазам. Осаму сейчас в тёмном лесу. Слишком глубоко, чтобы Одасаку мог дотянуться до него. Он может только... Он может только наблюдать. — Я должен убить его, — старший парень делает паузу, его глаза медленно достигают лица Дазая. — Я не смогу жить с собой, если не сделаю этого. И я не могу умереть, пока не сделаю этого. Он ждёт, что Одасаку скажет ему, мол, он поступает слишком опрометчиво или что этого невозможно сделать, что им повезло с миром, который им был предоставлен, и что это не стоит того, чтобы разрушать тот, но — — Да, — соглашается Ода, — я не думаю, что королю может быть позволено жить. Дазай полагает, что ему не следует быть шокированным. В конце концов, Мори — их мать. Кто-то, за кого любой из них умер бы, не задумываясь. — А теперь, — Одасаку поднимается на ноги, — пойдём со мной домой, — он настойчиво тянет брата за руку, но Дазай не сразу поднимается вместе с ним, и Ода хмурится. — Ты знаешь, что я не оставлю тебя одного в таком состоянии, Осаму. Пойдём. — ... — подбородок Дазая опускается, и когда он снова подаёт голос, в том звучит крайний стыд. — Я не думаю, что могу показаться им прямо сейчас. — ...Боже, Осаму, — Одасаку тяжело вздыхает. — Ты должен понимать, что никто не винит тебя за— — Я обвинял его, — рычит Дазай, его голос хриплый. — Я смотрел ему в глаза и обвинял его. — Ты не знал— — Но я должен был! — срывается Дазай, вырывая запястье из хватки Одасаку. — И теперь я... я даже не знаю, смогу ли посмотреть ему в лицо. — И что ты собираешься делать вместо этого? — В Киото есть семьи, у которых я мог бы пройти обучение, — отвечает Дазай. — Нет. — Как думаешь, насколько тяжело ему должно быть смотреть на моё лицо каждый день? — младший альфа тяжело сглатывает, его взгляд затравлен. — Ему было бы легче — всем было бы, если бы я просто— — Он обожает тебя, дубина, — Одасаку вздыхает, качая головой. — Ты его сын. — Я — напоминание. — Его гордость и радость, вообще-то. — Не издевайся надо мной, — голос Дазая срывается, и Ода... тянется вниз, кладя руку ему на макушку, так же, как он делал когда-то, когда они были маленькими мальчиками, мчащимися на вершину холма. Победителю выпадала возможность нести только их мечи обратно в дом, когда они заканчивали тренироваться. Одасаку каждый раз выигрывал, но он всегда помогал Дазаю нести его груз ещё до того, как они были на полпути обратно. — Я знаю, — голос Сакуноскэ решительный, звуча в его ушах, и, в конечном итоге... — возможно, было бы легче убежать от этого. Замкнуться в себе и никогда не смотреть этому в лицо. И учитывая, каким человеком является твой отец, ты можешь подумать, что это в твоей натуре — прятаться от нас, от самого себя. В конечном итоге... — Но, — Одасаку опускается на колени рядом с ним, крепко беря Дазая за подбородок, заставляя подростка поднять на него глаза, — в то время как человек, который породил тебя, трус без чести, — глаза его младшего брата слегка расширяются, — человек, который вырастил тебя — самурай, — твёрдо заканчивает он, — Мы его сыновья, — Дазай тяжело сглатывает, его глаза горят от эмоций, — и мы не сбегаем, Осаму. Ты меня понимаешь? В конечном итоге, именно слова Одасаку спасают Дазаю жизнь. Больше никаких сбеганий. Он встаёт на ноги и возвращается-таки домой, рядом со своим братом. Впервые за столько лет, глядя в спину Одасаку, когда они спускаются в долину, он понимает, что его мать был прав.// «Он выйдет замуж за хорошего человека, который будет заботиться о нём.» //
Да, в конце концов, это хорошо, что вместо него именно Одасаку отдали мальчика Накахар. "Я плохой человек, — думает про себя Дазай, — но он — хороший". Кто-то, кто может радовать красивых, глупых пташек, которые обожают камелии и булочки с красной фасолью. В то утро он находит свою мать, держа Мори в своих объятиях, пока омега плачет, снова и снова повторяя Дазаю, что его любят, что ему жаль, что он хотел бы, чтобы всё было по-другому... Они оба хотели бы. В жизни мальчиков наступает момент, когда детство официально заканчивается. Дазай всегда думал, что тот настал много лет назад, когда его мать сказал ему найти ребёнка внутри себя и убить его. Но часть его — мягкость, осталась. Но когда мальчик впервые обнимает свою плачущую мать, и весь мир ощущается немного менее безопасным, именно тогда детство действительно умирает. Со временем голова Мори оказывается у него под подбородком, а руки Дазая обнимают его так крепко, как он умеет, крепче, чем они когда-либо обнимались до сих пор. — Я убью его, — тихо шепчет он, и Мори просто кивает, потому что... Потому что, когда Дазай только начал обещать убить короля, ему мало кто верил. Но Дазай с самого первого раза, как произнёс эти слова, знал, что так и будет. Держа свою мать сейчас, наблюдая, как пламя в камине медленно угасает, а тлеющие угли отражаются в его глазах, — Дазай находит эту часть себя. Мягкого, застенчивого, полного надежд ребёнка, того, кто хранил воспоминания о мальчике, которого не мог иметь слишком долго. И убивает её. Он медленно заостряет её, превращая урок в шрам. Позволяет угаснуть последней капле надежды, которая у него была на другую жизнь, на другое будущее. Теперь я совершенно перестал быть человеком. Это была не та трансформация, которая будет происходить медленно, а скорее та, которая займёт несколько лет. Бесчисленные недели самоистязания, пока он не перестанет чувствовать что-либо. Абсолютно ничего. Той ночью Дазай сидит у камина, ещё долго после того, как остальная часть дворца уснула. Неподвижный, неизменный, наблюдая, как пламя сгорает от ревущей преисподней до тихо потрескивающей груды углей. И когда Осаму суёт руку в угли — ту не обжигает.