Летом мы снова встретимся

Юля крепко держится за его руку, и Артём напоминает себе, что должен быть смелым рядом с ней. Иногда ему хочется сачкануть, струсить, поджать хвост. Но Юлька Лебедева умеет посмотреть так же, как её отец, а перед ним Артём бы ни за что не позволил себе слабость, хотя сам толком не знает почему. Просто Валентин Юрьевич, кажется, никогда не трусил, даже когда этого должен был требовать инстинкт самосохранения. Однажды он бойко рванул спасать Тёмку из-под носа свирепой псины, вырвавшей цепь, потом терпел хренову тучу уколов от бешенства, и, хотя Тёма с Юлей, сидя за тонкой перегородкой, могли видеть только голову Лебедева, он всё же повернулся к ним и бесконечно долго улыбался, словно доктор не уколы делал, а щекотал его. Юлька отцом гордилась бесконечно: чуть что упирала руки в боки, по-лебедевски сводила брови на переносице и с достоинством египетской императрицы заявляла: — У меня просто папа самый лучший. Артём, конечно, предполагал, что большинство ребят готовы были с Юлькой поспорить: каждый самым лучшим считал именно своего родителя, но вот как крыть отца-полковника в споре, представляли себе слабо, а потому лишь досадливо фыркали и отворачивались. Тёму разговоры об отце занимают мало: своего он уже почти не помнит. Вернее, помнит, но с каждым годом как будто бы всё меньше. Вот они всей семьей идут на прогулку: держаться за две большие теплые ладони так хорошо, они что-то говорят, потом синхронно тянут Артёма вверх, и он, смеясь, перелетел через бордюр, приземляясь двумя ногами на нагретый солнцем асфальт. А вот папа собирает с ним подаренную на Новый год железную дорогу, укладывает кольца рельс вокруг Тёмы, а потом запускает состав. “Чух-чух!” — кричит Тёма и смеётся, и папа смеётся тоже. Самое ужасное заключалось в том, что в уходе от мамы Артём своего отца почему-то не винил. В последнее время перед его уходом они часто спорили, часто говорили такие вещи… смысл которых… ускользал от него. Артём просто чувствовал, что родители ссорятся, что говорят друг другу какие-то чудовищные слова, никак не могут остановиться. Но он сам ни с кем тогда не ругался, а то, что бросился отцовскому кулаку наперерез: вспомнил, какая тяжёлая у него рука, побоялся, что от её удара маме будет слишком больно, и она снова расплачется. А он потерпит, всегда терпел, потому что плакать — значит быть бабой, настоящие мужчины терпят. Бабушка переехала к ним, когда ушёл отец. До этого они как-то со всем справлялись втроём: он проводил целые дни в саду, домой приходил только по вечерам, за руку то с мамой, то с отцом. Но, когда отец единолично вышел из состава семьи, Тёмина мама начала капризничать и уговорила мать пожить у них временно, пока всё не устаканится. Это растянулось на долгих четыре года. А потом бабушка Тома матери стала мешать. “Ты с ним слишком мягкая, вырастишь из мальчишки бабу! — как-то за ужином заявила она. — Из меня вырастила генерала в юбке, найти никого не могу, и его тоже испортишь”. Тем же вечером бабушка собрала вещи, поцеловала Артёма на ночь, а утром дома её уже не было. В детском саду он дождался тихого часа и прошмыгнул в пустой туалет, где долго-долго тихо выл от боли, прорвавшей плотину его детского терпения, выл по уходящим от него самым любимым людям. Бабушка, впрочем, повела себя не так по-скотски, как отец. На целое лето забирает его на дачу, в отличие от матери не вопит по чём зря и привозит Артёму книжки про моряков, мушкетеров и прочих искателей приключений. Мама вот вечно жалуется, что Артём тупой, раз не любит читать, а бабушке приходится забирать у него книжку, чтобы уложить спать. Ни одной, ни второй он не считает нужным что-то объяснять, например про то, что Пушкинск - душнила, а Есенин - нытик, строящий из себя мачо. Объяснять что-то взрослым бесполезно, он это давно уже понял. А вот с Юлей можно поговорить обо всём. Плевать, что по школьной программе между ними года два разницы: всё равно слушает внимательно и, кажется, ей и правда интересно, но больше, конечно, не про школу, а когда Артём пересказывает прочитанное. Сама Юлька тоже много чего читает, только совсем другого. — У меня папа любит всякую фантастику, про путешествия тоже, только на другие планеты или во времени, про всякие миры другие, похожие на наш и непохожие, — объясняет она. — Я ему сказала, что эти сказки дурацкие по программе читать не буду. Папа, конечно, прикрикнул сначала, но потом принёс фантастику и спросил: “А это будешь?”. Ну я и согласилась. Такой подход Ткачёв разделяет полностью, фыркает тихо, досадливо мотает головой и слегка поглаживает Юлины тёплые пальцы. Летом (да и не летом тоже) никого ближе у него нет. Есть, конечно, товарищи-мальчишки в Москве, те, которые живут с ним в одном дворе, только это другое как будто, но Артём Юле про них с удовольствием рассказывает: как ходят к Русу поиграть в плойку, как забрались на стройку, а отец Питона увидел, как они лезут на верхние этажи, и гнал их до самого низа метлой, и Питон упал, правда, всего со второго этажа, но так ударился, что даже отключился, и они с отцом поехали в траму, а Артёма мама волокла домой за ухо и орала так, что распугала стайку бродячих собак, которые грелись в кустах у дома. — Только отцу не говори, — тут же пугается Артём, представляя, что скажет полковник, когда узнает, чем Ткачёв занимается, когда не на даче. Это здесь он почти примерный мальчик, готовый наносить соседям воды из колонки, прополоть не только бабушкины грядки, но и Юлькины. А ещё вчера вечером они, пыхтя и изнемогая от жары, передвинули постель Валентина Юрьевича к самому окну, а потом сидели на покрывале и смотрели, как постепенно розовеет небо, пока солнце клонится к закату. — Да, — выдохнула тогда Юля, — теперь я понимаю, почему папа всегда спит у окошка: так красиво садится солнце! Артём промолчал, но про себя подумал, что с ними Лебедев никогда не попадает в свою комнату до заката: то они затемно возвращаются с озёр, то жарят зефир на костре, то шашлыки, то запускают бумажные фонарики, а то разглядывают звёздное небо, забравшись на крышу сарая. А ночью, поди, плевать у окна ли стоит постель, или у стенки. — А мы успеем вернуться до папиного приезда? — Юля вдруг дёргает Артёма за руку, возвращая в реальность. Он запускает пальцы в волосы и почёсывает затылок. — Да должны, он же вроде бы обещал ближе к вечеру… — неуверенно тянет в ответ. Вообще, идея пойти в лесной поход без Лебедева уже не кажется ему такой уж увлекательной, как накануне, когда они своей посёлочной бандой обсуждали планы на следующий день. Лес всплыл в разговоре сам собой. Взрослые обычно просили не ходить туда одних, но если все вместе — это же другое дело? “Маленькая экспедиция, почти как в книжке”, — подумал Артём. А сегодня почему-то вспомнил, что не все экспедиции заканчиваются хорошо, но уже поздно: не поворачивать же в середине пути и не тогда, когда все продолжают идти вперёд. — Ну вот, — сообщает Дима, забираясь на пенёк повыше, козырьком прикладывая руку к глазам, — сейчас спустимся тут по склону, перейдем речку вброд, где меленько, а обратно в посёлок вернёмся по тому берегу. И всё! Экспедиция завершена! — Какой вброд? — Юлька недовольно поджимает губы, впивается пальчиками в Артёмову ладонь, — у меня босоножки промокнут, бабушка убьёт! А голыми ногами я туда не полезу, мало ли кто ползает по дну! Невозможная Юлькина брезгливость всегда Артёма поражала. То, какими глазами она смотрела на гусениц, жучков и червячков, то, как не могла видеть бабочек в сачке или даже пятилитровой банке, выдавало в Юле абсолютную городскую жительницу, ну просто до мозга костей. То ли в районе, где обитают Лебедевы, “дикой” природы нет даже в виде бабочек, то ли… впрочем, другого объяснения у Артёма нет. — Я тоже не хочу вброд, — сообщает лучшая Юлина подружка Светка Морозова и складывает руки на груди в защитном жесте. — Не было такого уговора — переходить реку вброд. Мы поход обсуждали, а не кросс по пересеченной местности. Ты посмотри какой склон. Склон и правда крутой, Артём согласен. Бабушка говорила: раньше река была полноводнее, уровень ее поднимался очень высоко, подступал к самому посёлку, но потом на реке построили плотину, и она обмелела, но местами следы её бурной жизнедеятельности еще видны. Должно быть, в этом месте сильный поток воды закладывал крутой вираж, вгрызаясь в землю, вот и остался выщербленный, выгрызенный в земле клок нависать над водой. — Ну я же не с разбега в воду прыгать предлагаю, — возмутился Дима. — И не сбегать вниз наперегонки! Вон там сбоку довольно полого, надо чтобы кто-то один спустился и проверил, насколько это безопасно. — Давайте я проверю, — Артём вызывается, потому что знает: Юлька им всем не простит, если не успеет к приезду отца, а значит надо ускоряться. К тому же он должен лично проверить, что спуск безопасный, а то упадет Лебедева, поранится, и как ему потом Валентину Юрьевичу смотреть в глаза? Обещал же, что будет о ней заботиться. — Юль, я сейчас спущусь быстренько, ладно? Юлька снова губы поджимает, где-то на донышке ее глаз плещется недоверие: — Уверен? Мне не нравится, спуск слишком крутой. Мне кажется, папа бы… Артём закусывает губу: Юлька, засранка, отлично знает, на что надавить. Стоит ей только напомнить об отце, и сердце в груди начинает биться чаще, но Ткачёв заставляет себя снисходительно ей улыбнуться и чуть крепче сжать пальцы: — Мы же не хотим опоздать к его приезду, да? Я сейчас быстро проверю, что спуск нормальный, мы все аккуратно слезем, а через речку я тебя, хочешь, на руках перенесу? Юля закусывает губу, смотрит на него неуверенно, но, кажется, аргумент про приезд отца действует лучше всех остальных. Тонкие пальцы на его ладони разжимаются, и Лебедева, жутко недовольная, подходит ближе к спуску, чтобы внимательно следить за Артёмом. Папа ведь попросил её приглядывать за этим мальчиком. Идея сбегать вниз не кажется Артёму слишком привлекательной: земля под ногой сыпется, крошится, перемежается корнями деревьев, что растут у самого края. Он пытается спускаться осторожно, тщательно ощупывая пространство перед собой взглядом и, порой, мыском кеды. Наклон ему не нравится, не нравится, что приходится балансировать, потому что на деле спуск ещё круче, чем кажется сверху, и Юльку он сюда, конечно, не потащит, но останавливаться на полпути как-то не хочется. Снова волной накатывает непрошенный стыд: вдруг кто-то крикнет, что он просто струсил, вот и не хочет лезть дальше, и Тёма настойчиво продолжает свой спуск. На середине пути ноги начинают ехать, один раз он даже плюхается назад, но приземляется не на задницу, а на руки, оборачивается назад, чтобы улыбнуться и помахать Юльке: — Поспешил, — кричит он, — тут круто очень. Буду аккуратнее. Через несколько минут он наконец-то оказывается у воды, осторожно развязывает шнурки и вылезает из кед и носков. — Артём! А ну возвращайся немедленно! — истошно вопит Юля сверху, — ты только спуститься должен был! Куда ты лезешь? — Юль, я только воду пощупаю, наверняка ведь холодная. И дно илистое. Проверю и мигом назад. Вода и правда оказывается холодной. Артем закатывает светлые бриджи к самым коленям, хотя не собирается заходить глубже чем по щиколотку: сейчас, когда все ребята и девочки наблюдают за ним сверху, особенно хочется немного перед ним покрасоваться. В городе подобные приключения обычно заканчивались руганью матери и крупными неприятностями, но здесь, на даче, походы, поиски, игры ассоциируются у мальчика не с ней и неизбежностью наказания, а с тёплой улыбкой Валентина Юрьевича, его неиссякаемым энтузиазмом и ловкими ладонями, что умеют мастерить скворечники, готовить шашлыки, разводить костры из мха и веток, а еще так приятно и крепко сжимать Тёмино плечо, что другая похвала ему попросту не нужна. Дно усеяно мелкими камушками, они тут же впиваются в обнаженные Тёмины ступни, он открывает рот в немом стоне боли, делает пару шагов назад, руками стараясь удержать равновесие, потому что чувствует себя йогом, который идет по гвоздям. Останавливается, переводит дыхание, делает несколько шагов вперед и снова переводит дыхание, затем еще раз и еще. Холодная вода поднимается выше щиколотки, задорно бьется о Тёмины ноги, подталкивая, но падать ему чудовищно не хочется, как и идти дальше. Выдавить улыбку в этот раз не получается, стоять в воде холодно и больно, а идти вслепую даже немного страшно: а ну как тут кроме камней ещё и стекло. — План с переходом реки вброд — говно. Тут дно всё в камнях, больно! Несколько шагов обратно, а он уже теряет равновесие, руками дергает, опасно качается: камушки как будто вскрывают кожу ступней. Скорее всего нет, но больно очень. Тёма уже проклинает себя за то, что вообще сюда сунулся, мог же просто взять Юльку за руку и уйти. Нога уезжает куда-то вперед, когда он, в попытке встать чуть удобнее, попадает на особенно острый камушек, из-за чего пытается быстрее сменить точку опоры, тянущая тупая боль прорезает паховую связку и стопу. Чтобы сохранить равновесие, Тёма решается на отчаянный, глупый поступок — пытается скорее выбраться на берег, игнорируя боль, двигается вперед рывками, закусывает губу, в несколько резких движений выбирается на берег на траву, поочередно поднимает ноги, глядя на стопы через плечо: кожа местами и правда болезненно рассечена. Ничего, не смертельно, разберется дома. Носки натягивает прямо поверх порезов, стараясь не думать, что потом ему скажет бабушка, запихивает ноги в кеды, шнурует. Идти теперь неприятно, царапины неприятно поднывают при каждом движении стопы, но он все равно улыбается и машет Юльке и ребятам. — Сейчас залезу, погодите. Если при движении вниз приходилось балансировать, то при движении вверх он почти ползет вверх, цепляясь руками за корни, чтобы себе помочь. Упираться в землю выходит практически только мысками кед, растревоженные, царапины ноют, и от этой боли не отмахнуться, как от комариного писка посреди ночи. “Ничего, — думает он, — пара недель, и я об этом даже не вспомню”. Несколько раз почва начинает осыпаться у него прямо из-под ног, и Артём цепляется за выступающие из земли корни: не очень надежно, но другого выбора у него просто нет, ноги съезжают нещадно, а он и так уже устал, пока боролся с камушками. — Тём, осторожнее, Тём, — встревоженно просит его Юля. — Не торопись. — Я не тороплюсь, Юль, — Ткачёв цепляется за очередной корень обеими руками и подтягивает правую ногу повыше, — Я очень даже ак… Тёма вдруг теряет точку опоры, летит назад, всё ещё сжимая корень в руках, со всего маху летит назад спиной и даже не слышит перепуганный крик Юли. Только видит, как стремительно начинает вращаться картинка, а еще чувствует, как болят шея и спина, которыми он несколько раз перекатывается, пока летит вниз, а потом со всего маха врезается в дерево затылком, и земля наконец-то перестает кружиться, только картинка почему-то пропадает вовсе. Артём дышит часто и испуганно, моргает и трёт глаза: у него в ушах одно только монотонное гудение, бесконечно долгое, наполненное. А перед глазами, в темноте, мушки летают, только что не жужжат. Артёму хочется закричать, позвать на помощь, но горло словно сжимает крепкая рука. — Артём… Тёма… Юлин крик доносится откуда-то издалека, словно через вату пробивается. “Юля, — думает он, — Юлька”. — Ты дурная, не лезь! — Светка цепляется за предплечье подруги, оттягивая ее в сторону от края, когда Лебедева уже готовится ринуться вниз. — Надо вернуться в посёлок и взрослых позвать. Как мы его оттуда сами доставать будем? — А если он расшибся? — Юльку вдруг начинает трясти от страха. Отец не часто её о чём-то просил, ещё реже она с его поручениями соглашалась. Но вот это единственное — присматривать за Артёмом — как будто бы самое важное из всего, что он ей когда-либо поручал. А Юля не справилась. Картинка постепенно возвращается к Артёму как и слух. Он слышит, как Юля зовёт его по имени, как зовёт его, ласково, как иногда звала бабушка: — Тёмочка! Потерпи, пожалуйста! Мы сейчас сбегаем за помощью. Во рту Артём чувствует металлический привкус крови, и это пугает его почти так же сильно, как падение, удар и темнота. Ему кажется, что лучше не шевелиться, но, когда Юлька и ребята окончательно пропадают из поля его зрения, Ткачёв готов разрыдаться от страха. Тогда он начинает понемногу крутить головой, осматривая себя, легонько двигает руками, чувствуя, как ноет шея, как болит спина, трогает затылок и, к счастью, ладони у него не испачканы кровью, значит, хотя бы голову не расшиб. Боль чувствуется во всём теле, словно кочует вслед за фокусом внимания, перетекает из одной руки в другую, отдает в ноги, в тело, грудную клетку как будто бы сжимает, и он не может толком вдохнуть: так иногда случалось, когда он был меньше, когда родители ссорились, и, совсем маленький, Артём начинал дышать поверхностнее и чаще, пока не начинал задыхаться и плакать, отвлекая родителей от выяснения отношений своим громким криком. Но тогда они были рядом, в коридоре или в соседней комнате, а здесь он совсем один. А сколько времени бежать отсюда до посёлка? Наверное, долго? Они же долго шли? А если ребята про Тёму забудут? Если никто не хватится его до вечера? Тёмка начинает подрагивать всем телом, кладёт ладонь на горло, дышит всё чаще и чаще. В какой-то момент он, как в детстве, будто бы задыхается, пытается подтянуть ноги ближе к себе и сжаться в комок, чувствует острую боль в правой ступне, жмурится и вздрагивает плечами, всем телом, давится всхлипом и стоном одновременно. “Мужчины не плачут, — звучит в голове Ткачёва напряженный отцовский голос, — ты же не баба, чтобы сырость тут разводить. Ну! Будь мужиком!” — Мамочка… Никто Тёму в лесу не услышит, никто не узнает, что он тут один, ему мокро, страшно, больно, он задыхается, он тут, возможно, сейчас умрёт, и никто ему не успеет и не сможет помочь. Тёме хочется позвать Юлю, закричать так громко, чтобы она непременно услышала, развернулась, хоть бы и была отсюда на полпути к дачам. Но Артём не кричит, потому что это бессмысленно, обнимает левую коленку и утыкается в неё носом, а правой ногой старается не шевелить, но теперь ступня как будто бы болит постоянно, и он ничего не может с этим сделать. Первые слезинки падают на закатанные бриджи, Тёма жмурится, чтобы не видеть их, закрывается руками, чувствуя, как содрогается грудная клетка от попыток сдержать всхлип, потом снова и снова. Он слышит звук своих рыданий и пугается ещё сильнее, но уже не может сдержаться. Слёзы льются рекой, Тёма чувствует, как слезы горячими струйками сбегают по его рукам, пропитывают одежду. Так пусто, одиноко и холодно он не чувствовал себя, кажется, ещё никогда. Такой всепоглощающей тьмы не было в его груди очень и очень давно. Не помогает, ничего не помогает, но плач как будто расправляет какие-то зажимы, и дышать Артёму становится легче, совсем немного, но легче. Щебечущую птицами тишину леса прорезает резкий, рычащий звук двигателя, Тёма вскидывает голову, слышит, как машина останавливается, как хлопает дверца, а затем видит на краю обрыва бледного, взъерошенного Лебедева. Тёме хочется закричать, но горло его не слушается, растревожено хрипит, только Валентин Юрьевич его видит всё равно, в несколько прыжков преодолевает спуск, хотя земля под его ногами сыплется и едет: и как Артём не свернул себе шею, когда спускался. Большие красные глаза, трясущиеся плечи, разбитые и расцарапанные ноги, несколько припухших красных полосок на лице. — Тём, — Лебедев падает рядом с ним на колени, обхватывает затылок, осматривая голову, осторожно гладит по шее, по спине, — Тём, где болит? Скажи, где болит. Ткачёву стыдно, стыдно, что он плачет прямо перед Юлиным отцом. Он низко опускает голову, но рыдает только громче, рыдает от облегчения, что его нашли, что Лебедев тут рядом, и он аккуратно приобнимает мальчишку и прижимает его голову к своей груди, тихо матерясь. — Всё хорошо, Тём, всё уже хорошо. Где болит, а? Покажи, где болит? Сил говорить нет, как нет сил обнять Лебедева за спину, прижаться. Так, как будто бы можно только с мамой или бабушкой, вернее, было можно раньше, пока он не вырос, а теперь стыдно даже с ними. Ладони зудят, Артём несмело показывает на ногу, хрипло выдыхая: — Болит стопа. Лебедев поглаживает его по затылку успокаивающим приятным движением, целует в лоб, заставляя Тёму задохнуться от неожиданности, затихнуть, словно дикий зверёк. Лебедев снова его целует в лоб, шепчет тихо: — Всё хорошо, — накидывает на плечи Артёма свою куртку и укутывает в неё, наклоняясь, чтобы посмотреть мальчику в глаза. — Я постараюсь аккуратно, но если будет больно, не молчи, пожалуйста, ладно? Артём кивает, и Лебедев немного смещается, сначала ощупывает осторожно его левую ногу, особенно тщательно коленку и щиколотку, просит подвигать стопой, спрашивает, чувствует ли он пальцы. Артём всё чувствует, голос понемногу к нему возвращается, и Ткачёв тихо, односложно отвечает на его вопросы. Лебедев просит его пошевелить правой ногой тоже, Тёма ей на удивление двигает, но морщится болезненно. — Где болит? — снова повторяет Валентин Юрьевич, и Артём, немного пожевав губу и еще двинув ногой, определяется. — Где косточка, — шепчет он, и показывает пальцем, — вот тут. Лебедев кивает, больше всего ему хочется расшнуровать ботинок и прощупать свод Тёмкиной стопы: не дай бог, что-нибудь себе сломал. С другой стороны, говорит, что двигать пальцами обеих ног может, значит это едва ли перелом. Может быть, сильный ушиб или растяжение. Наверняка же летел кубарем. Лебедев снова кладёт ладонь ему на затылок, спрашивает: — Голова не кружится? — Кружится, — тут же признаётся Артём, — и ещё тошнит. — Это ничего, — успокаивает его Валентин Юрьевич, — мы сейчас с тобой наверх поднимемся и съездим в травму, ладно? Только тебе придётся мне на спину залезть и крепко-крепко держаться, сможешь? Нога болит совсем немилостиво, но Артём кивает, что сможет, растирает слезы по щекам, стараясь не запачкать рукава куртки. Лебедев достаёт из кармана носовой платок и аккуратно вытирает ему лицо, слегка придерживая за подбородок. — Прости, что так долго за тобой ехал, — вдруг говорит он. И Тёма чувствует, как начинает дрожать его нижняя губа, потому что от этого ласкового “прости” внутри всё переворачивается с ног на голову. Тревога какая-то, страх, обида, что отец вот никогда не извинялся, а этот дурацкий Лебедев, который вообще не должен ему ничего, сидит тут, вытирает его девчоночьи слёзы и извиняется. А еще благодарность, щенячья привязанность, тепло какое-то, и этого всего так много, что Артёму почти физически нужно остаться наедине с самим собой, чтобы со всем этим справиться. Вместо этого он цепляется за шею Лебедева, когда тот помогает ему подняться, и на несколько долгих мгновений замирает в этом недообъятии, а Валентин Юрьевич гладит его через куртку по спине и обещает, что всё будет хорошо совсем скоро. И никуда его не подгоняет. Лебедев карабкается по склону очень ловко, но осторожно. За корни не цепляется, удерживая равновесие с Артёмом на спине. Он бы так ни за что не смог. Только на самом верху, когда Лебедев рывком вытягивает их на обрыв, Артём слышит, как часто и напряжённо он дышит, а городские светлые брюки Лебедева на коленках перемазаны землей, но он словно не обращает на это никакого внимания, медленно выпрямляется и помогает Артёму слезть, а потом подсаживает его, помогая устроиться на переднем сидении. — Тёма! — вопит Юлька с заднего и сжимает ладонь на его предплечье. — Не надо было тебя оставлять, Тёма! Надо было наверху остаться! Тебе страшно было, да? Ты меня простишь? Артём не может толком говорить, не может при Лебедеве признаться, только сжимает её пальцы и хрипит тихо: — Ты всё правильно сделала, Юль. Если бы осталась, не помогла бы ничем, а так папу привела. Лебедев пристёгивает его ремнём безопасности и заставляет выпить полбутылки воды, кладёт какую-то таблетку под язык и говорит, чтобы Тёма рассасывал. Таблетка кислая, и тошнота быстро отступает, дышать становится легче. — Завезу тебя к Тамаре, — сообщает Лебедев, и Артём не сразу понимает, что это не про него. — А мы с Артёмом до города и обратно, если врачи разрешат. Ткачёв сжимается на сиденье, стараясь выглядеть меньше, чем он есть на самом деле, отворачивается к окну. Ему все ещё чудовищно стыдно, теперь в несколько раз сильнее, чем там. Лебедев заводит машину, разворачивает её на дороге и вжимает педаль газа, левой рукой крепко удерживая руль, правой он вскользь проводит по затылку Артёма, и от этого прикосновения снова становится легче. — Папа, может я с вами… — начинает было девочка, но голос Лебедева тут же становится строгим. — Юлия, выйдешь из машины и побудешь у Тамары Илинишны, пока мы не вернемся. В голосе его Артём слышит металлические, не подразумевающие возражений нотки. Он и раньше знал, что Лебедев умеет говорить так, но сейчас безотчетно вздрагивает, как не вздрагивал уже давно. Хуже всего, что Валентин Юрьевич это замечает и снова проводит ладонью по его голове. Он останавливается напротив их дачи, и бабушка сразу же раскрывает дверь машины. Лебедев уже рядом, помогает Юле вылезти с заднего ряда и тихо докладывает обстановку. — Всё с ним будет хорошо. Перелома, думаю, нет, но в травму свозить лишним не будет. Присмотрите за Юлей? А мы с Артёмом туда и обратно. Бабушка целует Тёму в лоб и вытирает ему щёки: то, что он плакал, кажется, сильно заметно, и Ткачёва прошивает удушливой волной стыда. — Тёмочка, мальчик мой… Больно? Он непределённо пожимает плечами, потом вдруг резко поднимает голову и сжимает бабушкину руку, с мольбой давит из себя: — Не говори маме. Не говори, пожалуйста. Женщина кивает в ответ: страшно даже представить, что будет с дочерью, если узнает. Наверняка, опять устроит Артёму разнос, но что поделаешь с мальчишками: им же лишь бы куда-нибудь залезть, что-нибудь изучить. Да и Юля сказала, что Артём поднимался и спускался очень аккуратно. — Валентин Юрьевич, спасибо Вам за Артёма, — бабушка Тамара касается локтя полковина. — Вы езжайте спокойно, а мы с Юлечкой пока ужин приготовим, вы же голодный наверняка. Он кивает, наклоняется к дочери, что-то тихо говорит ей на ухо, а потом возвращается в машину. — Не тошнит? — тихо уточняет он. Артём отрицательно мотает головой и облизывает губы коротким прикосновением языка. — Это хорошо, — Лебедев ему кивает, но больше ничего не спрашивает. До больницы они доезжают в молчании. Артём почти всю дорогу думает, как он допрыгает до регистратуры, но ему не приходится даже двигаться. Валентин Юрьевич обходит авто и командует ему: — За шею только держись крепко, ладно? — а потом поднимает Тёму на руки так, словно он ничего не весит. Артём чувствует себя странно: он ведь большой слишком, чтобы на руках, но от крепких объятий Лебедева пахнет теплом и уютом, он словно оказывается в абсолютной безопасности, когда чувствует, как они обвивают его талию. Лебедева тут как будто все знают. Сразу привозят кресло-каталку, и он туда Артёма сажает, а потом подходит к стойке регистратуры, заполняет какие-то бумажки, поглядывая на него через плечо, коротко подмигивая. Медсестра зовёт их в процедурную, и Лебедев завозит туда кресло, подставляет плечо, чтобы Артёем пересел на кушетку, а затем расшнуровывает его ботинок до самого конца, чтобы вынуть ногу, не меняя положение стопы: нога опухла, а порезы на подметке выглядят натертыми. — На второй такие же? — спрашивает доктор и велит разуваться полостью. Царапины промывают перекисью, щиплет, потом покрывают какой-то мазью, заклеивают пластырями поверх. — Что-то болит, кроме ноги? — спрашивает доктор, внимательно глядя Артёму в глаза. — После падения болело? Попробуй вспомнить, Артём, это очень важно. Он смотрит на Лебедева, понижает голос, потому что говорить о своих слабостях при нём стыдно. У полковника на теле шрамы, бледные, но всё равно заметные: какие-то длинные и тонкие, а какие-то маленькие, круглые. Они с Юлей никогда не пытались про них спрашивать. Артём стеснялся, а Юля… кажется, как-то раз попыталась, но Лебедев отозвался так коротко и сухо, что всякое желание продолжать расспросы у неё абсолютно пропало. — Голова, — признаётся Тёма, — спина, шея, плечи, грудь… дышать было тяжело. — А как тяжело? — уточняет доктор, ощупав стопу, меняет перчатки, светит в глаза фонариком, аккуратно крутит его голову, шейные позвонки прощупывает, плечи, позвоночник. — Как будто сдавило сильно, как будто… как будто вдыхаю, а воздух не идёт. — И сердце, наверное, стучало, да? — подсказывает доктор. — Тогда и затошнило. Артём только кивает молча, на Лебедева теперь старается совсем не смотреть. — Грустно было? Страшно, да? Язычок покажи… — доктор на Лебедева тоже не смотрит, и так прекрасно всё понимает по напряжённой позе. — Мысли дурацкие лезли в голову? Что умираешь? Что что-то страшное с тобой случилось? Снова кивок короткий, Артём воздух судорожно тянет ртом, и врач его мягко по плечу поглаживает, совсем как Лебедев, только его прикосновение так не успокаивает, не отзывается в душе и теле приятным теплом. — Тебя сейчас медсестра свозит на рентген, ладно? А потом решим, что с тобой дальше будем делать, хорошо? А я пока с Валентином Юрьевичем побеседую. Доктор ждёт, пока дверь за Артёмом закроется, пережидает ещё несколько мгновений: некоторые пациенты такие впечатлительные, что начинают искусственно раздувать в себе те или иные проявления диагноза, который слышат от врача, а у мальчика, кажется, и так подвижная психика. Ни к чему ему сейчас потрясения. — Состояние у Артёма удовлетворительное. Сотрясения, думаю, нет, но вы за ним несколько дней ещё понаблюдайте: не будет ли болеть и кружиться голова, тошнота не вернётся ли? Если вдруг что-то будет, позвоните на ресепшн, со мной соединят, скажу, что нужно будет сделать, но, думаю, это не ваш случай. Врач поднимает заинтересованный взгляд на Лебедева: выправка военная, твёрдая, мальчишка на него не похож совсем, но звонил сам главврач, очень просил принять без очереди (благо в пятницу вечером её и не было). Видимо, не простой пациент. — Царапины заживут, пусть зеленкой мажет и заклеивает пластырем, ну и носки, конечно, каждый день чистые, а то еще занесёт какую-нибудь заразу. Левая стопа… Болезненная при пальпации, но, если на снимке никаких трещин нет, купите ему бандаж для голеностопа, пусть в нём ходит, но недельки две-три, не очень много. По ощущениям надо смотреть, не перетруждаться. Организм молодой, быстро заживёт. Водит ручкой по бумаге, а сам нет-нет и поднимает глаза на Лебедева. Вспомнил, как главврач назвал его по телефону полковником. Оно и видно: серьёзность не по ситуации, молчит, на всё реагирует лишь кивками. — И ещё одно, — он ловит взгляд Лебедева. — У мальчика, по всей видимости, была паническая атака после падения: тревога, сердцебиение, удушье, тошнота — классические симптомы. На это нужно… Обратить внимание. Хорошо, если это будет единичный случай, но если с мальчиком такое уже случалось или будет повторяться… лучше всего проконсультироваться по этому поводу с неврологом. Есть вопросы? Только в кабинете врача паника наконец-то понемногу отпускает Лебедева. Когда он приехал и не нашёл Юлю, не испугался даже. “С Артёмом?” — только и спросил он у Любови Петровны и тут же расслабился, получив утвердительный ответ. Если с Артёмом, всё будет хорошо. Когда услышал Юлькин крик и детский гомон с улицы, тоже не понял, не понял, когда с размаху врезалась в него, вместо того, чтобы прыгнуть на шею, вцепилась в рубашку — он еще не успел переодеться с дороги — что-то сбивчиво пыталась ему объяснить, но Лебедев вычленил только два слова “Артём” и “упал”. А всё остальное смешалось сплошным серым шумом. Любовь Петровну отправил к соседке, Юльку бегом посадил в машину и рванул в лес. Словно почувствовав его напряжение, дочь всю дорогу молчала, только тронула за плечо и показала пальцем, где надо притормозить. С высоты овражка Тёмка внизу, под деревом, показался ему похожим на перепачканную тряпичную куклу. Ему сначала показалось, что Артём не шевелится, но потом увидел как он вздрагивает, плачет, и от сердца отлегло что-то тяжелое, пасмурное. Хотелось только скорее его вытащить, скорее передать в руки врачам, чтобы подтвердили: будет жить, долго и счастливо будет. Зачем и как Артём полез к воде, Лебедева почему-то совершенно не волновало и не волнует. Главное, что с мальчиком всё в порядке. Тёму привозят в кабинет вместе со снимком, пока доктор изучает его, Лебедев снова присаживается рядом с мальчиком на корточки, гладит его по щеке, в глаза заглядывает, видит, как они блестят, наполняясь влагой, одними губами просит: “Потерпи немного”, а потом покупает ему бандаж на голеностоп в ближайшей аптеке и разворачивает машину в сторону дачи. Тишина давит, может, поэтому он в какой-то момент сворачивает с дороги на обочину, отстёгивается и какое-то время просто смотрит на дорогу, прислушиваясь к дыханию Артёма. Так сложно подобрать слова, чтобы выразить то, что он хочет. Это ведь не то же самое, что отдать приказ, в общении с людьми, с детьми особенно, нужна тонкость, нужен подход, а Лебедев совершенно разучился его находить. С Юлей никаких тонкостей давно уже не требовалось: она слишком рано переняла все отцовские повадки и манеру общения. Артём открывает рот первый, просит громко и отчаянно: — Извините, Валентин Юрьевич, я… я не хотел упасть. Я старался аккуратно лезть, просто вниз получилось, а вверх нет. Зато никто не пострадал больше, никто не полез, я сам вызвался, чтобы никто не поранился, если вдруг это опасно. Сверху просто казалось, что не очень опасно, просто крутой спуск и всё… а когда стал сползать, понял, что не всё, но нельзя же на полпути… Лебедев на него не смотрит, слышит только, как голос Тёмин начинает вдруг дрожать, рябить всхлипами: — Вы простите меня, я вас подвёл. Должен был присматривать за Юлей, а сам… сам… Валентин к нему поворачивается, гладит по голове, Тёма весь сжимается, давит, засовывает в себя рыдания, но когда большая тёплая ладонь касается его волос, когда полковник тихо выдыхает: — Перестань, Артём, ты совсем меня не подвёл, — отцовскую плотину из запретов и установок сносит, и он всхлипывает совсем горестно, дрожит всем телом и прячет лицо в руках. — Простите… — Тёмка плачет сильно, ходуном ходят лопатки, грудная клетка и спина. — Простите… Я сейчас перестану… я случайно… Лебедев наклоняется к Артёму, обнимает его и чувствует, как тот вдруг вжимается носом в его ключицу, впивается пальцами в спину, в плечо, плакать начинает так горько, что от рыданий, кажется, сотрясается всё его тело. — Плачь, Артём, — шепчет Лебедев. — Плачь всегда, когда хочется плакать, слышишь? Если хочется, значит надо. Лебедев мог бы сказать ему, что и сам плакал не раз, без слёз и с ними, беззвучно и глухо рыча в подушку от невозможности что-то изменить. Плакал, когда мир вокруг становился непроглядно тёмным, после слёз тучи каждый раз немного светлели и переставали давить на него так сильно. Тёмка внутри чудовищно мягкий, ранимый, совсем не как его Юля, твёрдая и самоуверенная в отца. Артём словно расшатанный, расколотый изнутри, и Лебедев прижимает его крепче и гладит как можно нежнее, стараясь эту обнаженную расколотость исцелить или спрятать. Он ждёт, пока Артём наплачется, а потом еще долго смотрит ему в глаза, вкрадчиво и мягко объясняет, почему он не виноват и почему ему нечего стыдиться, держит Ткачёва за руку, гладит его по-мальчишески припухлые пальцы, вытирает слезы сначала платком, а потом уже пальцами, потому что на платке не остаётся ни одного сухого миллиметра. Когда Лебедев снова заводит машину, Артём чувствует себя очень сильно уставшим, опустошённым и почему-то отчаянно счастливым. Может быть потому, что Валентин Юрьевич не считает, что Тёма его подвёл, а может быть потому, что всю оставшуюся дорогу он держит мальчика за руку. Когда они добираются до дачи, Артём спит, откинув голову на спинку сидения.