Летом мы снова встретимся

Артему пятнадцать. Он сжимает губами фильтр сигареты, затягивается, задерживает дым внутри, а потом медленно и с наслаждением выдыхает. Горечь на языке заставляет его недовольно жмуриться, но не заставляет бросить. Есть только одно правило: следить, чтобы его пагубная привычка никак не сказалась на Юле, иначе Валентин Юрьевич ему задницу надерёт. Ткачёву тут же становится стыдно. Он думает, что Лебедев курение не одобрит, нужно постараться перед ним не спалиться. Футболку, может, поменять перед его приездом или даже сбегать в уличный душ? То еще удовольствие в такую погоду, но что не сделаешь, чтобы избежать разочарованного взгляда полковника? Юлька говорит, что у Артёма сигаретами пахнут даже волосы, бабушка не говорит ничего, а мама при случае отвешивает подзатыльник — только зависимости так не лечатся. В целом курить ему не нравится, но от этого как будто становится легче что ли? Спокойнее? Сложно сказать. Артём смутно помнит, что курил его отец, делал это не часто, дымил на кухне в приоткрытую форточку. Сейчас курит мать, но ей это совсем не идёт, а вот отцу… Что-то очень изящное, непередаваемо притягательное было в том, как он сжимал сигарету пальцами, как задумчиво затягивался, а потом долго-долго выдыхал из себя дым или выпускал его мелкими-мелкими колечками, и они расплывались, расширялись в воздухе. Артём курит не так ловко, просто: вдох-выдох, вдох-выдох, без всяких колечек. Его максимум — цыганский поцелуй. Так, собственно, он курить и начал: не смог отказать симпатичной девочке во дворе. Дальше поцелуев дело, правда, так и не пошло. Он слился под каким-то дурацким предлогом, а потом старался почаще тусить с пацанами или в компании: она почему-то не подходила, хотя и стреляла в Артёма глазами, а потом перестала делать и это. Странно. Чужая душа потёмки, но у девочек, кажется, души нет и вовсе, разве что у Юльки есть: посмотрит в глаза, как проткнет длинной и тонкой иглой. Врать ей у Артёма не получается: смотрит так пытливо, и он только отшучиваться может, когда не хочется говорить правду. Мол, ну чего ты на меня так смотришь, капитанская дочка? И Юлька всегда дует губы в ответ, недовольно ворча, что она не капитанская вовсе, а полковничья. Артём только смеётся в ответ: Юлька такая же, как в детстве, когда Лебедев наказал ему за ней присматривать, такая же, да только… То, как отношение к девочкам в их дачной компании изменилось, Артём ощутил сразу же после приезда. В этом году они с бабушкой припозднились из-за мамы: затеяла ремонт в квартире своими силами, требовала, чтобы все помогали, а потом сама же их прогнала. Юлька потом жаловалась, что две недели без него были отвратительно скучными, и она не знала, чем себя занять, с ребятами почти не общалась и вообще больше без него никогда с ними гулять не будет: все дураки, не о чем поговорить. Артём сначала хорохорился, улыбался, пожирал её лесть большой ложкой, а потом они встретились все вместе, и Ткачёв сразу же прозрел. Не он один вырос: Лебедева-то выросла тоже. Глазищи ее огромные, темные, как у отца, волосы, длинные выразительные ресницы, пухлые губки. Юлька нравилась мальчикам, они провожали ее одновременно робкими и жадными взглядами. Может, без него она теперь не чувствовала себя уверенно? А может хотела, чтобы рядом был кто-то, кто смотрит на неё всё так же по-простому, как в детстве. Артём её как девушку-то почти не воспринимает, ну разве что как сестру. — Артём! — Юлька единственная, кто знает о его привычке покурить за сараем, там его и находит, смотрит сверху вниз, улыбается. — Кидай уже свою соску и бегом переодеваться, отец из города выехал. Тёма подрывается моментально. Сколько они не виделись? Ровно год. А он так волнуется, как будто не видел полковника уже лет десять, хотя воспоминания о каждом дне, который Валентин Юрьевич посвящал ему и Юле, развешаны полароидными карточками по каждому сантиметру свободной поверхности Артемовой головы. — Юль, от меня пахнет, Юль? Лебедева скачет за ним следом, заливисто смеётся. — Пахнет, конечно, дымишь же, как паровоз. Артём вбегает в дом, едва не сбивая бабушку. — Куда несёшься, окаянный? — кричит она ему вслед. — Да в душ он собрался, — слышит Ткачёв Юлин смех, скрываясь в своей комнате. — Папа скоро приедет, а солдат ещё брюки не отгладил и сапоги не начистил. Артём торопится, находит в комоде футболку и шорты, свежие трусы, смотрит на свое отражение в зеркале: цвет лица вроде бы здоровый, разве что зубы стали желтее, но тут уж ничего не поделаешь, хотя он опять их сейчас будет драить отбеливающей пастой с двойным усердием. Валентин Юрьевич уже выехал из города, даже с учётом пробок через два, максимум три часа он будет на даче. Артём откровенно завидует Юле: ей волноваться нечего, в течение целого года может видеть отца хоть каждый день, желать ему доброго утра и спокойной ночи, не переживать, что следующим летом они по какой-то трагической случайности разминутся на даче. А он вот переживает и в этот раз особенно нервничал, что из-за пробуксовки с маминым ремонтом встреча может не случиться. Но Лебедев приедет сегодня. И сегодня Артём уже на даче. Ужасы прошлого лета видятся ему как в тумане. Ярких пятен всего несколько: как Лебедев, взволнованный и бледный, сбегает к нему с горки, и еще как он же прижимает к своей груди, давая вволю наплакаться. Таким защищенным Артём не чувствовал себя, кажется, с глубокого детства. Помнит ли полковник, как растопил его ледяное сердце, сжавшееся в судороге боли? Увидит ли он это в его глазах? Юлька предлагает пойти встречать отца у дороги, но Артём тушуется: свежевымытый, с влажными волосами, он то чешет в затылке, то дёргает ногой, и Лебедева уводит его к себе на участок качаться на поставленных отцом добротных деревянных качелях. Артём нервничает, обкусывает заусенцы на пальцах, и она заставляет его читать вслух. Он не может сконцентрироваться на тексте, Юлька смеётся, когда он путается в ударениях, перескакивает через строчку, по два-три раза перечитывает одно и то же. Артём вздрагивает, когда слышит звук работающего двигателя, подскакивает с качелей, и Юлька снова хохочет: — Расслабься, солдат, твой полковник наконец-то приехал. Сам побежишь встречать или пропустишь меня на правах дочери? Он тушуется, смотрит на Юлю виновато, а она изящно Ткачёва обходит и потом уже бросается вперёд, как делала, когда была маленькой. У Артёма ноги становятся ватными, он словно прирастает к месту, каменеет даже немного, едва заставляет себя сделать пару шагов. Юля барабанит ладонями по стеклу машины, кричит отцу: — Ну что ты там засел? Открывай! А потом дверь открывается, загораживая от него Лебедева, и Артем заставляет себя подойти еще ближе. Дверца внедорожника захлопывается, и он наконец-то видит полковника, его коротко остриженные волосы на затылке, его форму и даже фуражку в руке. Юля не запрыгивает к отцу на руки, но обнимает крепко, что-то тихонько ему рассказывая, и Лебедев широко улыбается Юле, а потом поворачивается к Артему. Минутная заминка. Сердце успевает уйти в пятки, а затем Валентин Юрьевич кладет ладонь ему на плечо и привлекает к своей груди близко-близко, прижимая слегка одеревеневшего Артема и тихо выдыхая ему почти на ухо: — Ну что замер-то, как не родной? Ткачёва против воли прошибает теплом. Обнять в ответ получается только одной рукой, аккуратно, чтобы не смять темно-зеленый лебедевский пиджак, но всё же. Вспышка под прикрытыми веками: Артём снова, измученный страхом и болью, пригревается в тёплых, исцеляющих объятиях. Его губы на миг трогает счастливая мальчишеская улыбка, но Ткачёв тут же напускает на себя взрослый, серьезный вид: он ведь уже не ребенок, чтобы реагировать на все вот так открыто. — Артём, — Лебедев достает из кармана телефон, что-то читает с экрана, задумчиво на него смотрит. — Юля говорила, что у тебя модем есть, можно я им воспользуюсь? — Конечно! — Тёма чувствует, как по щекам рассыпаются крупные красные пятна смущения, и ненавидит себя за это. — Только он на большое расстояние не работает, но вы можете у меня в комнате сесть, там за столом удобно. Ткачёву хочется провалиться сквозь землю: Лебедев в его комнате был всего однажды, сцена с солдатиками плотно засела в памяти. С тех пор в ней много что изменилось, например, книги на полках: на даче только самые любимые и то немногое, что вдохновляет его из школьной программы, пара-тройка школьных учебников и черт знает что ещё, на самом-то деле. На даче он крайне мало времени проводит в комнате. Все тянет на улицу, особенно когда приезжает полковник, да и без него было чем заняться. — Спасибо, Артём. Я сейчас переоденусь и зайду, можно? Пока ехал, прислали важные документы, надо немного поработать. Покажешь, как подключиться? Ткачёв кивает, хочется, как щенку, бегать вокруг коленок Лебедева кругами и тереться о брюки, но он только кивает на их участок. — Вы тогда приходите, как будете готовы, я пока приберусь немного, — Артём делает шаг назад, ловит кивок Лебедева и поворачивается к Юле, — отпустишь меня привести в порядок рабочее место, ладно? Юля только фыркает благосклонно: — Беги, солдат, а я пока мясо замариную, потом, как обычно, все вместе приготовим, правда? — Правда, — обещает Лебедев. — Все правда. Только поработаю немного у Артёма, и будем жарить шашлык. Артём снова едва не сбивает бабушку, она смеётся и легонько шлёпает его полотенцем по спине. В комнате оказывается чище, чем он боялся. Кровать перестилает поровнее, носки убирает в комод, книжки на столе складывает в стопку и заталкивает на полку. Снова несется вниз: отнести пустую чашку и схватить тряпку, чтобы чуть-чуть махнуть пыль на столе и полках, пол помыть он уже все равно не успеет, а так хотя бы на поверхностях, к которым Лебедев будет прикасаться руками, не останутся грязные разводы. Артем еще раз сканирует комнату, успевая заметить початую пачку сигарет на полке и сунуть ее в карман. Такой дурак, чуть не спалился на самом очевидном. Интересно: если бы Валентин Юрьевич увидел, сильно бы ругался на него или отделался молчаливым презрительным взглядом? Проверять это на собственной шкуре Артёму не хочется. Лебедев поднимается тихо, Ткачёв понимает, что он уже здесь только по деликатному стуку, тут же распахивает дверь и отходит в сторону. — Я уже заканчиваю, вы проходите. Артём снимает свой ноутбук с зарядки, кладёт в тумбочку и смотрит на Лебедева. Тот двигается по комнате убийственно медленно, шевелит губами, видимо, читая корешки книжек, улыбается чему-то. — Гляжу, фантастику любишь? — тепло интересуется он, оборачиваясь через плечо. — Хочешь, пороюсь у себя в библиотеке, найду для тебя что-нибудь интересное? Приедешь к нам с Юлей в гости, в Москве, я тебе сумку соберу. Артём забывает как дышать: мысль о том, что встречаться с Лебедевым вообще-то можно не только на даче, оказывается для него слишком внезапной, неожиданной. Ну да, он всё как-то не воспринимал всерьёз слова Юли про Москву, столицу, про квартиру, про то, в какой парк они с папой ездили кататься на великах (в тот же, куда Артёма любила возить прогуляться бабушка). Лебедев для Артёма так плотно ассоциируется с их дачным посёлком, что представить, что в обыденной жизни (зимой, весной и осенью) Валентин Юрьевич, как и он, топчет серые московские улицы или выкатывает их колёсами своего внедорожника — что-то за гранью фантастики. — А можно? — робко интересуется Артём и снова раздражается на себя за то, что звучит так мягко, неуверенно. — Не можно, — привычно отзывается Лебедев. — Нужно. Надо было раньше Юле подкинуть идею позвать тебя к нам в гости в Москве. А то что вы, как космонавты, видитесь только между командировками к дальним планетам нашей галактики. И улыбается. От этой улыбки у Артёма тепло поднимается откуда-то из грудной клетки, а еще мурашками разбегается по длинной мальчишеской шее, а потом — второй волной — перекатывается розовыми пятнами. И как только Лебедеву удаётся быть таким… настоящим, искренним и при этом одновременно невероятно мужественным, а ещё — крепким, словно кремень. Артём каждый раз, когда рядом находится, чувствует себя очарованным, нет, заворожённым его голосом, выражением лица, а особенно — его тёплой, такой очаровательной и доброй улыбкой, которой, кажется, не может быть у человека, всю жизнь отдавшего защите Родины. Почему-то военные в американских фильмах, которые так нравятся Артёму, подобным образом никогда не улыбаются. А вот Данила Багров — да. — Поможешь? — тихо просит Лебедев. Он уже сидит у Артёма за столом, в лице что-то меняется: полковник словно становится собраннее, сосредоточеннее. Ткачёв кивает, становится рядом и показывает Лебедеву, какой модем надо выбрать, а потом диктует ему пароль. — Если скорость будет слишком маленькая, вы скажите, — предупреждает он. — У меня где-то лежит провод, я могу его так подключить. От провода скорость обычно лучше. Лебедев ему кивает, поднимает на Тёму взгляд и благодарно ему улыбается. Эту улыбку он будто бы знает слишком хорошо, чтобы перепутать с чем-то ещё. — Хотите… я чайник поставлю? У нас чай есть потрясающе вкусный, а вы, наверное, устали с дороги. Лебедев бросает взгляд на наручные часы, тоскливо смотрит в экран ноутбука, где уже прогружается его рабочая почта. — А кофе нет? Растворимый был бы очень кстати, — тихо просит он. — Конечно, я сейчас сделаю. Вы с молоком? С сахаром? — С молоком и ложечку сахара, если можно, — тихо просит Лебедев. Слетая вниз по лестнице, Артём почему-то чувствует себя самым счастливым. На первом этаже снова закруживается с бабушкой, вновь едва не врезаясь в неё. Та смеётся и шлёпает его полотенцем по спине легонько, причитая только: — Ну что ты носишься, окаянный, Господи! Куда понёсся? — ВалентиЮричу кофе сделать, — рапортует Артём, доставая банку растворимого с верхней полки кухонного шкафа, — он пока у меня в комнате сидит работает. Ты не шуми тут, ладно? — Да уж от меня, конечно, шума, — ворчит бабушка, но под нос себе посмеивается, глядя, как приплясывает Артём, доставая молоко и сахарницу, как старательно размешивает сахар в кипятке, как насыпает ложку кофе, как потом доливает молоком, чтобы было не очень горячо, но и не холодно. Валентину Юрьевичу с дороги, наверное, хочется тёпленького, почему-то думается ему. В комнату заходит едва не на цыпочках: спина у полковника всё такая же ровная, но Артёма он, кажется, не замечает, что-то рассматривает на экране, и Ткачёв лишь аккуратно ставит чашку, а потом из комнаты выскальзывает, плотно прикрывая дверь, на этот раз спускаясь по лестнице очень медленно и осторожно. Больше всего ему хочется остаться там, в комнате, за закрытой дверью, хотя бы вполглаза полюбопытствовать, чем занимается Лебедев, когда не играет с ними на даче, не ходит в походы и не делает скворечники. Юля про работу отца всегда говорила с каким-то скучающим выражением лица, а Артёму это непонятным кажется: ну как можно скучать, когда твой отец — военный? Это же круто очень, очень важно и почётно. Артём выскакивает на улицу, несётся к Юле, чтобы помочь ей с шашлыком. Они снова идут на качели, только читать на этот раз не выходит у обоих: приезд Лебедева магическим образом не позволяет им думать ни о чём другом, кроме совместного досуга. Оба тонут в воспоминаниях: с полковником каждый миллиметр дачного посёлка обретает свои особые краски, по большей части с желтоватым оттенком, словно в обработке “сепия”, как старые фотоснимки. Оба с тоской поглядываю на крыльцо Артёмовой дачи, но, когда Валентин Юрьевич не появляется ни через час, ни через полтора, Юлька начинает злиться: — Нет, ну сколько можно? Он что решил все документы мира пересмотреть? — вскакивает с качелей резко, порывисто. — Ну, я ему устрою сейчас… Артём догоняет её в три больших прыжка, ловит за руку: — Юль, Юль, погоди, не надо, — останавливает её, легонько поворачивает к себе лицом, прижимает к груди, по плечу поглаживая ласково. — Он же не просто так, он же работа, — успокаивает тихо. — Ну и нахера тогда приехал? — обиженно сопит носом. — Ну и работал бы в своей Москве, в министерстве своём… Артём прикрывает глаза: в чём-то Лебедевы, оба, чудовищно похожи, так похожи, что он едва улыбку сдерживает. Интересно, замечает ли Полковник, что Юлька — ну чисто его миниатюрная копия? — Ну и кому лучше бы было, Юль? Так он завтра с нами купаться поедет, сама же знаешь. А потом пионербол, а потом ещё что-нибудь. А если бы в Москве остался… сама говоришь, вы когда возвращаетесь в город, он худой и раздражённый, а тут, с нами, всегда весёлый, активный, — тихо уговаривает Ткачёв. — Давай лучше шашлык сделаем, бабушек угостим, отцу твоему отнесём. Пусть уж сегодня так… Готовить шашлык без Лебедева, прекрасно зная, что он на даче, странно. Артёму не с первого раза, но удается наколоть щепок для розжига, найти угли и жидкость, Юлька притаскивает ему разгаданные сборники кроссвордов и судоку. Артёму становится холодно. Может, потому что вечереет, но скорее всего потому, что без Валентина Юрьевича они с Юлей оба чувствуют себя брошенными. Он накидывает ей на плечи свою джинсовку, сам кутается в толстовку, натягивая капюшон. Стоя совсем близко к постепенно разогревающемуся мангалу, они находят друг друга на ощупь и сплетают пальцы — так становится чуть теплее. И чуть менее одиноко, но маленький кусочек льда все-таки попадает ему в глаз, как книжному Каю. За стол садятся вчетвером, с бабушками, они, конечно, нахваливают мясо, но Артёму кажется, что на вкус оно другое, не такое особенное, Юля тоже старается сказать что-то приятное, лезет под руку. Какое-то время они сидят в обнимку, сложнее всего — игнорировать многозначительные бабушкины взгляды. Между ними — Юля с Артёмом это обсуждали — не может быть ничего такого. Из-за Лебедева или по какой-то другой причине они скорее чувствуют себя братом и сестрой, нежели кем-то ещё, и их обоих это вполне устраивает. Юля помогает Артёму снять последнюю порцию мяса с решётки, откладывает на тарелку куски посочнее, добавляет овощей, не глядя, протягивает Артёму: — Можешь ему отнести? Я если пойду, наговорю чего-нибудь и испорчу ему весь отпуск, — не то оправдывается, не то угрожает Юля, и Артём послушно кивает. Идти в комнату ему совсем не хочется: от дома, куда он так радушно и горячо звал и ждал Валентина Юрьевича, веет темнотой и холодом. Включает тусклую лампу при входе, по полутёмной лестнице поднимается наверх, осторожно приоткрывает дверь. Сначала кажется: Валентин Юрьевич сидит, над чем-то очень серьёзно задумавшись, но, когда Артём подходит ближе, оказывается, что он спит. Спит, сложив руки на груди, легонько откинувшись на спинку стула и опустив подбородок на грудь. Он замирает, боится пошевелиться лишний раз, даже вздохнуть слишком громко боится, осторожно ставит тарелку, пятится назад. От вида спящего, умиротворённого Лебедева в груди щемит: свет от экрана ноутбука, который он не решается закрыть, слишком явно подчеркивает морщинки на его лице — следы вечной усталости, которую Валентин Юрьевич старается никому не показывать, на которую ни разу не пожаловался, приезжая сюда играть с ними, развлекать их, хотя самому, наверняка, хотелось бы просто полежать лишний часок в теньке без дела. — Юлька, уснул он, — сообщает Артём. Горло сжимает спазмом, он сам не понимает почему. — Я решил его не тормошить, не трогать, пусть спит, раз уснул. — Давай приду разбужу его, — Юля смотрит недоверчиво. — Ты сам-то где спать будешь? — Да я на диване внизу лягу, — от мысли, что Лебедева сейчас пойдет расталкивать Валентина Юрьевича, что он вздрогнет, дёрнется, потом наверняка не сможет уснуть, как часто бывает, если прикорнул вечером, Артёму становится неуютно. — Я нормально высплюсь, правда. Это ж на одну ночь, Юль. Ну пусть отдыхает человек, ладно? Наверх больше не поднимается, просит бабушку, чтобы была потише, берёт у неё в комнате, в шкафу, запасную подушку и плед, ложится в футболке, штаны оставляя на спинке дивана. Бабушка целует его в висок перед сном, скрывается в своей комнате, и Артём гасит свет, прислушивается к засыпающему дому, но никаких звуков сверху различить не может. Возможно, потому что дерево слишком толстое, а может — потому что Валентин Юрьевич, когда он зашёл, спал абсолютно беззвучно, разве что немного сопел носом. Он думает о том, что стоило, вероятно, забрать тарелку, но сама по себе поза и выражение безмятежности, которое Артём различил в его ярко освещённом лице, совершенно сбили его с толку. Интересно: часто ли Лебедев вот так засыпает у себя дома? Может, поинтересоваться завтра у Юли? Он не помнит, как засыпает, а когда просыпается, долго не может понять, где находится, почему вокруг так темно, сколько времени. Время подсказывает подсвеченный экран мобильного — три часа ночи. Слишком рано, чтобы вставать, но очень хочется курить. Он ведь в последний раз затянулся всего за пару часов до приезда Лебедева, а до этого дымил каждые два-три часа. Ещё бы не хотелось. К тому же на улице темно, Лебедев спит, а бабушка, даже если проснётся и увидит, ничего ему не скажет. Кажется, в их домашней войне за здоровье Артёма, она решила не выбирать ничью сторону. Ткачёв на ощупь находит штаны, надевает их, потихоньку выбираясь из дома. Сигареты в кармане, зажигалка в пачке, на пробу тянет папиросу зубами — выскальзывает мягко, чуть шуршит, и Ткачёв растягивает губы в довольной улыбке, осторожно щелкает колёсиком, пару мгновений любуется танцующим язычком пламени, а затем подносит его к кончику сигареты, прикуривая. Затягивается медленно, со вкусом, зажимает сигарету между средним и указательным пальцами, чуть запрокидывает голову, выдыхая. И не скажешь даже, что вкусно, просто нравится, нравится дышать, затягиваясь мягко и очень осторожно, нравится наполнять легкие дымом, нравится, как он горит на языке, а ещё нравится выдыхать его через рот или нос. Это приятное щекочущее чувство почему-то доставляет ему удовольствие, Артём и сам не понимает почему. Это как со спящим на его стуле Лебедевым — столько нежности, а… откуда она берётся? Зачем? — Сигареткой не угостишь? Артём вздрагивает и выпускает сигарету из рук, она падает в траву, и Лебедев тут же наступает сверху, втирает её в землю. Артём поднимает глаза, видит, как Валентин Юрьевич посмеивается мягко, улыбчиво. “Пиздец, — думает он, — прощай, Юлька, мне очень жаль…” — Так угостишь? — глаза у Лебедева добрые-добрые, с озорной искоркой, лицо помятое немножко. Кажется, в какой-то момент он опустился лицом на клавиатуру и какое-то время проспал так. — Отчего же не угостить? — голос тонкий, писклявый, Артём прочищает горло и достаёт пачку. Лебедев касается его запястья, читает название на упаковке, кивает. — Красиво живёшь, — сообщает он. — Давно курить начал? — Не… недавно, — отзывается тихо, на Лебедева смотрит с опаской почти, но тот, кажется, не злится совсем, ждёт, пока Артём ему прикурит, а потом затягивается так, что… Артёму нравится курить, но ещё больше нравится смотреть, как курит кто-то другой, красиво, неторопливо, кажется, так же, как он, смакуя каждую затяжку. Лебедев не курит даже, дышит сигаретой, наполняя лёгкие никотином жадно, как если бы до этой минуты задыхался. Тоже запрокидывает голову, тоже выпускает дым приоткрытым ртом. — Забавно, — говорит он, — я ведь бросил. И не тянуло даже, а сейчас увидел в окошко, как ты затягиваешься, и подумал… что хочется. Одну хотя бы. Признание окатывает ледяной водой, плетью жестоко бьёт по плечам: значит, бросил, а он, Артём, стало быть, напомнил о пагубной зависимости. Чудовищно. Ткачёв облизывает губы, во рту пересыхает мигом. — Почему бросили? — интересуется он. Они с Лебедевым, кажется, никогда ещё вот так не разговаривали по душам, оставшись один на один. Он раньше совсем мелкий был, да и Юлька всегда крутилась возле отцовского колена, а теперь… — Юлькина мама умерла, — Лебедев дёргает плечами, словно хочет ими пожать, но удерживает себя в самый последний момент. — Рак лёгких, представляешь себе? И ведь не курила никогда, занималась спортом, в марафонах участвовала. Бегать обожала просто — такая дыхалка крепкая была, сосуды… Взгляд стекленеет, Валентин Юрьевич будто куда-то в себя уходит, задумывается о чём-то, закрывает за собой дверь, Артёма не пуская, снова делает затяжку, снова красиво и долго всасывает дым, а потом откидывает голову назад, поглаживает себя по шее, выдыхает. — Когда врачи нам сказали, мы не поверили сразу, смеялись: придумают тоже, рак лёгких. Только не у неё. Пересдали анализы, переделали исследования — и снова рак лёгких. Ничего непонятно. Валентин вдруг ловит взгляд Артёма, смотрит в глаза прямо — взгляд не отвести. — Мы думали, у нас есть время, знаешь. Много времени. Юльку родили, начали химию, лечение. Но химии сделали всего три, метастазы… метастазы как-то очень рано разошлись по разным органам, она себя очень плохо чувствовала, врачи говорили, что беременность… гормональный фон — всё это повлияло, болезнь слишком резко прогрессировала, слишком быстро. Сгорела за несколько месяцев, даже Юлю толком… не успела понянчить… Лебедев вдруг моргает часто-часто несколько раз, потом протягивает к нему руку. Артём не знает почему, но понимает без слов, втирает сигарету в землю мыском ботинка, ныряет под ладонь, позволяя ей тяжело опуститься на плечи, обхватывает Валентина Юрьевича обеими ладонями где-то в районе талии, носом утыкается в грудь, чувствует, как тот опускает подбородок ему на голову, на самую макушку, дышит тихо-тихо, ровно, только пару раз вздрагивает грудная клетка, да сердце колотится заполошно, словно он куда-то бежит. Например, от себя. Артём не спрашивает ничего, не говорит, не решается даже погладить по пояснице, по спине. Его парализует не страхом даже — ощущением собственной важности, нужности. Здесь, сейчас, в одном этом моменте одному этому человеку. Валентин Юрьевич больше ничего не говорит, но Артёму и не надо. Он и так чувствует, что совершенно случайно забрался куда-то непозволительно глубоко. Лучше лишний раз не отсвечивать, не напоминать, а то Лебедев ещё чего доброго пожалеет. Но тот лишь чуть ближе притягивает его к груди и ещё — сжимает пальцами плечо. Тепло. Крепко. Нежно. Они не отрываются друг от друга, Лебедев тушит свою сигарету тоже и, прижимая Артёма к себе за плечо, уводит обратно в дом. Вместе они ставят чайник, и Тёма греет полковнику остывший шашлык, а тот жадно вгрызается в мясо зубами и тихо хвалит их с Юлей, а ещё рассказывает Тёме истории вполголоса, шёпотом, чтобы не разбудить бабушку. Ткачёв чувствует себя вором: крадёт у Юли по минуте время её отца, только ведь Лебедева же всё равно спит, а ему тоже так нужно хотя бы иногда почувствовать в Лебедеве что-то отеческое. Что-то, чего его лишили ещё в далёком детстве.