Колыбельная для снежной королевы

Утро понедельника началось для Леры с настойчивого трезвона в дверь.   — Серьёзно? Кого черти с утра пораньше принесли?! — пробормотала Новикова и натянула одеяло до самой макушки.   Настырная трель, однако, смолкать не думала. Не помогла даже подушка, которой Лера накрыла голову в стремлении доспать законные полчаса. Её внутренний будильник был уверен: до подъёма оставалось минут тридцать. А значит, любые незваные гости могут катиться ко всем чертям, не говоря уже о том, что настолько ранние визиты должны быть запрещены законом. Суровый ёбаный мир, заточенный под жаворонков, Леру к её восемнадцати удивлять перестал. Но чтобы бесцеремонность ранних пташек была настолько всеобъемлющей… Нет, это выше её понимания.   А звонок продолжал надрываться.   — Господи, как я всех ненави-и-ижу! — простонала Лера, спуская ноги с кровати.   Даже не обувшись, Новикова медленно поползла к двери. Немного повозившись с замком, девушка приоткрыла створку, уже готовая выдать самую ядовитую из возможных в седьмом часу утра понедельника сентенций.   — Лерочка! Девочка моя, как же ты выросла!   Лера, ещё не до конца проснувшись, с недоумением воззрилась на обладательницу громкого звонкого голоса, чтобы уже через секунду раскрыть объятья.   — Тётя Люба! — улыбнулась Лера, с радостью обнимая сестру матери. — Надька! — почти закричала Новикова, увидев за широкой спиной Любы Гущиной кузину.   Обменявшись с родственниками искренними объятьями, Лера отступила вглубь коридора.   — Фух, — выдохнула Люба, втащив тяжёлый баул.   — Оставляйте здесь, я унесу в комнату, — с лица Леры не сходила широкая улыбка.   Плохого настроения как не бывало, а в голову закралась крамольная мысль прогулять школу и провести день с тётей и сестрёнкой.   — А что ж вы не предупредили? Я бы вас встретила. Завтрак? — без перехода поинтересовалась Новикова, желая сделать всё, чтобы после изматывающей поездки тётя Люба с Надей чувствовали себя как дома.   — Ой, Лерочка, что же, в пять утра тебя поднимать? А насчёт завтрака, сейчас выдохну немного, душ по-быстрому приму и соображу. Ещё и бутерброды тебе в школу соберу. Мы знаешь, какое вкусное сало привезли?   — Тише-тише, тёть-Люб, вы не будете заниматься кухней, едва переступив порог дома, — Лера замахала руками. — Вы примете душ, я соображу яичницу и кофе, потом вы выспитесь… Но нет, к плите я вас сегодня не подпущу. А сало я не ем: фигуру берегу, — Новикова не стала говорить, что почти ничего не может в себя впихнуть с пятницы.   — Чего ты бережёшь? — Гущина критически оглядела племянницу. — Ты тоща как моща! Шо ты, шо Надька, но её я честно пытаюсь откормить. И за тебя возьмусь!   — Мам, чё меня откармливать? И так жопа ни в одни джинсы скоро не влезет. Вот нахрена ты меня с такой жопой родила? — несмотря на весь пессимизм фразы, Надя хихикнула.   — А ты выдохни, максимально! — Люба сделала вид, что затягивает на дочери пояс.   Наблюдавшая за ними Лера сложилась пополам от хохота, узнав отсылку. Вот уж кому этот клип подходил на все сто процентов.   — Да нормальная у тебя жопа, Надька, аппетитная даже. Будь у меня такая — все мужики были бы моими.   — А что, Лерка, не смотрят, что ли? Так козлы они слепые! — фыркнула Люба. — Ты ж вся в маму, красавица, — в глазах женщины отразилась грусть. — Она всегда знаешь, как с картинки была. В нашей семье «Нахрена ты меня с такой жопой родила?» — это мой вопрос бытия. А Лара… Всегда была тонкая, звонкая, краси-и-ивая.   Несмотря на боль и непрекращающийся пиздец, на душе у Леры ощутимо потеплело. Всякий раз приезжая в Сызрань, девушка чувствовала себя дома, гораздо более дома, чем в Москве. И создавала уют тётя Люба, иногда Лере казалось, что одним своим присутствием. Теперь же дом сам приехал к ней, и похоже, этот понедельник будет чуть лучше, чем она смела надеяться.   Люба словно угадала мысли племянницы.   — Слушай, дитё, а может, ну её, школу эту?   — Ещё по пятьдесят, и в школу не пойдём, — хихикнула Надя.   — Ну, у нас более вместительные кофейные кружки. А в школу и правда не пойдём.   — Вот и ладненько. Я блинов напеку, чаю напьёмся…   — Нет. Тёть-Люб, сегодня вы отдыхаете! — как ей казалось, безапелляционно заявила Лера.   Люба не стала спорить, но уже через два часа в центре кухонного стола стояло блюдо с блинами и сковородка жареной картошки с курицей.   — Какая вкуснятина, — протянула Лера, впервые за три дня испытывая удовольствие от еды.   — Кушай, кушай, Лерочка, а то небось Андрей тебя только на яичнице и держит.   — Я умею готовить, — с набитым ртом возмутилась Новикова.   — Конечно, умеешь, только в холодильнике у вас как всегда мышь повесилась и запасов голяк, — скептически фыркнула Надя. — Куда дядя Андрей смотрит.   — В протоколы дознания? — пошутила Лера, хватая уже третий маринованный помидор. — Тёть-Люб, ваши соленья как всегда прекрасны.   — Рассольчику налить? Или вот перчик тебе достать маринованный?   — Ага, — восторженно выдохнула Лера.   Люба вооружилась черпачком и выудила из бутылька две половинки сладкого перца.   — Один Лерочке, другой — Наденьке. Как всегда. Чеснок, уж извините, девчат, кто первый встанет, того и тапки.   — Кушай, мамочка.   — Ешьте, тёть-Люб, — синхронно отозвались сёстры. — Мы помним, что вы его любите.   Люба нахмурилась, выловила пару зубчиков чеснока и разбросала вкуснятину по детским тарелкам.   — Так не честно!   — Честно-честно, кто маленький, тому и вкусное. А чеснока я отдельно замариную, не переживайте. — Так всё-таки, где Андрей?   — Папа в Питере, у него командировка длительная.   — В смысле, длительная? Насколько длительная?   — Ну, пока дело не раскроет. Но вообще, он там с Рождества сидит.   — А ты тут, значит, одна, маленькая, питаешься как попало. Он хоть звонит?   — Да всё хорошо, я могу о себе позаботиться.   — Ага, да, угу, — Надя показала сестре язык. — По твоим кругам под глазами прямо видно, как ты о себе заботишься.   — Бе. Бе. Бе. Может, у меня тут это, секс, наркотики и рок-н-ролл?   — А, в смысле Шрек, пижамка и барабанные палочки? — прыснула Надя, которую по-настоящему восхищала Лерина увлечённость музыкой.   — Вы к папе приехали? По делу? Или просто в гости? Я ж надеюсь, вы завтра не упорхнёте?   — Ой, Лерка, нет, мы какое-то время, уж прости, у вас поживём.   — В смысле, «прости»? Да живите сколько хотите! Меня вон к вам папа на целое лето сплавлял, когда совсем мелкая была. Помните, я его даже не узнала однажды по осени? Он пришёл, а я разревелась и от вас не отлипала: вот, мол, мама, а это дядя чужой.   — Ну да, тебе четыре было, — в глазах Любы блеснули слёзы. — Мы, Лер, квартиру продали в Сызрани. Хотим здесь что-то присмотреть, маленькое, может, в Подмосковье, но тут, в столице. Хочется, чтоб Надюшка, как свой экономический закончит, перспективы имела, да и мне на старости лет лучше всё-таки московскую пенсию получать, да и инфраструктура, сама понимаешь. Не то что в нашем медвежьем углу.   — Вот оно что. Ну, логичное решение. Правда, вам, наверное, ипотеку придётся оформлять. Здесь цены, сами понимаете, какие.   — Это ясно… А что делать? Работу найду, да и попытаемся взять ипотеку.   — Мам, я тоже буду работать.   — Готовиться ты будешь в институт.   — Я не сяду тебе на шею, — судя по воинственному тону Нади, спор этот происходил далеко не впервые.   — Надька, готовиться тебе надо, чтоб поступить, желательно на бюджет. Платное мы можем и не потянуть.   — Одно другому не помешает!   Слушая перепалку родственников, Лера улыбалась. Теперь ей не придётся возвращаться в пустую безмолвную квартиру.   *** — Гуцулка Ксеня… — тихо напевала Полина, традиционно сидя в коридоре на подоконнике.   — А? — откликнулся Игорь, стоявший неподалёку.   — Что? Нет, Гуцул, я тебя не дёргала… — рассеянно отозвалась Зеленова.   — Ну как же не дёргала? Ты ж позвала: «Гуцул!», только очень тихо.   Полина удивлённо посмотрела на собеседника, будто возвращаясь в реальность, а через несколько секунд прыснула.   — А, нет, Игорь, это… Забей, — Полина накрыла ладонью тетрадь, в которой увлечённо писала, пока Гуцул её не окликнул.   — Поль, если ты хотела чё-то спросить, я не кусаюсь, — улыбнулся Игорь.   — Я подозреваю, что не кусаешься, но это правда, мои переводческие тараканы.   — Переводческие? Ты занимаешься языками?   — Это громко сказано, просто иногда перевожу то что нравится.   — А с какого языка?   — С английского в основном, иногда —  с украинского, вот как сейчас.   — Полин, откуда у тебя тяга к украинскому? — в голосе Игоря слышалось искреннее изумление.   — Ну, он красивый, очень певучий. К тому же у моей матери украинские корни. В детстве мы часто ездили: в Одесу, Херсон, в Затоку. На Западной Украине тоже были. Очень люблю Львов. Он самый европейский город из всех, где я была, по крайней мере, если говорить о ближнем зарубежье. Ясное дело, не беру в расчёт Чехию, Польшу и уж тем более Австрию.   — Ты много ездила?   — С матерью — в основном в Украину, а вот Европа — это уже в сознательном возрасте и обычно по работе.   — Так а что переводишь сейчас? — во взгляде Гуцула читалась заинтересованность.   — Песню, невероятно красивую украинскую песню, — «Гуцулка Ксеня». Поэтому тебе и послышалось, что я тебя зову.   — Можно посмотреть, или это… Бестактно?   — Ты очень деликатен. Я могу напеть, только у меня затык со второй строфой.   — А в чём проблема?   — Понимаешь, вот эти строчки переводятся как-то типа «Он вглядывался в синие очи, оперевшись на сосну», но как интегрировать это в поэтический перевод, я пока не придумала.   — А обязательно… Дословно? Я ж не знаю ваших этих золотых правил перевода, — Игорь пожал плечами и склонился над тетрадкой.   — Да нет, конечно, в поэзии переводной вообще мало дословности. Главное всё-таки сохранить общий смысл и не похерить эмоции.   — А следующие строчки?   — «И он говорил ей пылкие слова любви».   — То есть нас смущают сосны… Или сосна? Я правильно понимаю?   — Ну да. Я уже и второй куплет перевела, и припев, а здесь споткнулась и лежу.   — Ну, ты вполне себе сохраняешь вертикальное положение.   — Но в переводческо-метафизическом смысле я лежу в глубоком нокауте.   — Возможно, у тебя просто глаз замылился. Ща подумаем.  Концовка-то трагичная или оптимистичная?   — Драматичная. Все разбежались, а гуцул её — неверный козёл, прости.   — Вот так всегда, — с деланным разочарованием протянул Игорь.   — А ты, прости, тоже переводами увлекаешься?   — Я? — Гуцул расхохотался. — Помилуй, Полинка, май инглиш из бед и огорчений. Но я иногда пишу, ну, стихи в смысле. Напой мне мелодию, пожалуйста, чтоб я рисунок понимал.   — А давай не здесь. Уроки кончились. Ты свободен? Может, кофе попьём?   — Можно и кофе, а можно сперва покурить.   Полина слезла с подоконника, подхватила вещи и, воровато оглядываясь, пошла вслед за Гуцулом в школьную курилку.   — Полинка, расслабься, Борзова уже ушла домой. Единственный, кто может нас сейчас теоретически накрыть, — это дядя Петя, но ему пофиг, ты ж понимаешь.   — Знаешь, Игорь, Борзова, наверное, единственный человек в этой школе, перед которым мне не хотелось бы спалиться. Она просто вроде холерик, но такая наивная идеалистка, что ути, боже мой.   — Ну чё, ещё Круглова есть, божий одуванчик. Я вообще не представляю, как она переживает тот факт, что дети курят.   — Можно было бы до кучи Копейкину назвать, но она, по-моему, более стойкая и прагматичная, — Полина щёлкнула зажигалкой.   — Это точно.   Пока они курили, Гуцул задумчиво хмурился.   — Ты чего? — Зеленова с интересом посмотрела на одноклассника.   — Та думаю… Над строчкой твоей думаю.   — Вот понимаешь, да? То есть в конечном итоге я её добью, всегда так бывает, но сейчас незавершённость процесса раздражает.   — Раз-дра-жа-ет, — хихикнул Игорь.   — Вот-вот. Вы уж, доктор, либо туда, либо сюда.   Подростки рассмеялись и, выбросив окурки, зашагали к школьным воротам.   — Так всё-таки, ты мне напоёшь? Потому что песню эту я не знаю.   Полина кивнула и тихонько запела.   — Какой у тебя красивый голос. Никогда бы не подумал, — с ноткой удивлённого восхищения выдохнул Игорь, когда девушка закончила.   — Ну, я даже немножко в музыкалку ходила, пока модельным бизнесом не занялась.   — А какой инструмент?   — Не поверишь, скрипка. Но я сейчас редко к инструменту возвращаюсь. Ещё вокалом занималась, но Эмилия всегда говорила, что музыка — это несерьёзно. Ну то есть не то чтобы модельный бизнес — шибко серьёзное занятие, но двойные стандарты — они такие двойные. Господи, если срочно не переквалифицируюсь, выйду на пенсию в двадцать пять! Понимаешь, на пенсию! Без малейших перспектив, — Полина передёрнула плечами.   — А куда бы ты хотела?   — Ну, вот сейчас в сериал ушла, позже или на актёрский, или на переводчика — я пока не решила.   — Думаю, ты была бы очень успешной актрисой, — внезапно Игорь замолчал и остановился как вкопанный.   — Что? — Зеленова, успевшая слегка обогнать одноклассника, тоже притормозила.   — Сосен шум беду им прочил. Вот оно, Полин! Он гляделся в сини очи, сосен шум беду им прочил… — тихо напел Игорь.   — Господи, Гуцул, ты гений! Гений! Побежали! — и, не дожидаясь реакции приятеля, Полина сорвалась с места.   — куда ты летишь, Полинка? — Игорь быстрым шагом пошёл за девушкой.   — Записывать, — Зеленова на секунду затормозила и нетерпеливо притопнула. — Нужно это записать, пока мысль не ушла. Не под снегом же!   К любимому кафе ребята добежали в считанные минуты. Полина порадовалась, что сегодня пошла в школу в удобных ботинках.   Пока Игорь ходил за кофе, Зеленова заняла первый попавшийся столик, вытащила тетрадь и быстро записала готовый перевод.   — Всё, мы это сделали! — победно заключила девушка, когда Гуцул подошёл сел рядом.   — Мы — это сильно сказано. Я всего одну строчку выродил.   — Но какую! У меня без неё всё рассыпалось.   — Так полный результат продемонстрируешь?   — Конечно! Смотри!   Летней ночью холм накрыло, Луговину затемнило, Силуэт в ней снежно-белый — Гуцул Ксенью в нём узнал. Он гляделся в сини очи. Сосен шум беду им прочил, Но слова любви и страсти Ветер с губ его срывал.   Моя гуцулка, Я тебе на трембите Лишь одной в целом свете Расскажу о любви. Душа страдает, Гул трембит долетает, А разбитое сердце Неутешно болит.   Пролетело зноем лето. Кончилась любовь к рассвету Чернобровую гуцулку Он, прощаясь, утешал. Черемоша бились волны, Как её глаза бездонны Только ветер в соснах старых Грустно песню напевал.*   — Красиво, — зачарованно протянул Гуцул. — Вот бы её на гитаре.   — Ну так и сыграй. Я бы послушала.   — Обязательно как-нибудь сыграю. В гости придёшь — напою.   — А ты позовёшь?   — Хоть сейчас, а то знаешь, тоже руки чешутся. Слушай, она народная? А то очень танговое что-то.   — Нет, она авторская, правда, по поводу того, кто написал, есть дискуссии.   — Что-то вроде пресловутого шекспировского вопроса?   — Или гомеровского.   — А что такое трембита?   — Это такой закарпатский духовой инструмент, очень длинный, — Полина, наконец, отпила из чашки. — Можешь погуглить. Или вот фильм, кажется, даже советский есть, так и называется — «Трембита».   — И правда, пойдём ко мне?   — А ты сможешь подобрать на слух?   — Обижаешь, — Игорь хищно оскалился.   — Тогда пойдём, люблю увлечённых людей.   *** О том, что приняла приглашение, Полина не пожалела. Игорь действительно здорово владел инструментом. За вечер они перепели весь Сплин, нетленку Жуков, шедевр Пятницы. А музыкальный арсенал Гуцула пополнился несколькими украинскими мелодиями.   *** Телефонный звонок Евы застал Олю Липатову в супермаркете.   — Д-да, — в голосе женщины слышалось недоумение: после кульбитов Лагуткина от звонка певицы она не ждала ничего хорошего.   — Привет. Отвлекла?   — Да нет… А… Что-то случилось?   — У меня? Да у меня всё прекрасно. Звоню вытащить тебя на потрындеть.   Услышав предложение, Липатова нахмурилась. Отношения Ольги с Евой с некоторых пор стали полуприятельскими и не то чтобы слишком близкими. Они пересекались на проектах Золотова, изредка пили кофе в перерывах — в общем, знали друг друга достаточно, чтобы обмениваться последними новостями тусовки и недоумевать от поведения отдельных её представителей. Но всё же они общались не так близко, чтобы Ева выдёргивала её на «потрындеть». По крайней мере, у окружающих складывалось именно такое впечатление.   — И всё-таки что-то случилось… — Ольга взяла с полки пачку макарон и положила её в корзину.   — Оль, ничего не случилось, правда. Просто вчера у меня в гостях была Аня, ну, из Ранеток, с ней приходила Наташа, и я вспомнила, что мы с тобой давно не виделись, и поняла, что соскучилась по адекватному общению. Серьёзно, Липатова, ты даже не представляешь, как мало в моём окружении адекватных людей. В конце концов, коленца Лагуткина — это только его проблема. Мы с тобой познакомились задолго до того как он замаячил на горизонте, и терять тебя, из-за того что какой-то стареющий рокер не умеет держать язык за зубами, я не собираюсь. Правда, давай сходим куда-нибудь! Кофе, кальян, насколько я помню, ты любишь яблочно-виноградный микс.   — Люблю, Евка, и да, я буду рада встретиться, — говоря это, Оля даже не лукавила: только услышав бодрый голос певицы, она поняла, что такого вот непринуждённого общения с ней ей не хватало.   — Ну тогда вечером, скажем, часов в шесть, жду тебя в «Золотой рыбке».   — Договорились.   Пряча телефон в сумку, Оля поймала себя на мысли, что настроение, пребывавшее на отметке «ниже плинтуса» несколько последних недель, немного приподнялось.   *** Входя в уютное кафе, в котором они с Евой нередко проводили вечера, Оля улыбалась. Впервые за долгое время она куда-то выбралась. Оказалось, что людской суеты ей тоже не хватало.   У входа Липатову встретил улыбающийся официант.   — Добрый вечер, Ольга Сергеевна.   — Привет, Славик, — Липатова приветливо улыбнулась. — Евка уже тут?   — Да, Ева Леонидовна ждёт вас, — парень проводил Ольгу в VIP-зону.   — Ты пунктуальна, как всегда. Привет, дорогая, — Ева поднялась из-за столика и забрала пальто Липатовой. — Я взяла на себя смелость заказать твои любимые блинчики, если, конечно, вкусы у тебя не поменялись.   — Спасибо. Я, если честно, не ожидала, что ты помнишь, — Оля, к собственному удивлению, почувствовала лёгкое смущение.   — Оленька, я помню всё, — мурлыкнула Ева, благодарно кивая официанту, который принёс им столовые приборы, бокалы и бутылку вина.   Ева заговорила снова, только когда Слава отошёл от их столика.   — Как поживаешь? Я вот недавно с гастролей вернулась. С администратором своим попрощалась.   — А что так? Вы же с Егором чёрт знает сколько лет вместе, — Липатова отпила из бокала. — Твоё любимое чилийское.   — Ну, в чём-то я себе не изменяю. Не стоит без причин отказываться от хорошего вина, любовника и парикмахера.   — Да-да, я помню этот твой принцип. Так куда ты дела Егора?   — Если б я его куда-то дела, было бы не так обидно. Он понял, что пора тянуться к корням.   — Решил посвятить себя садоводству? — хихикнула Оля и лукаво стрельнула глазами.   — Ну уж не знаю, чему он там будет себя посвящать. Это ведомо только его исторической родине. Егорка планирует совершить единоличный исход в Израиль, — Ева драматично всплеснула руками. — Уже и билеты купил, представляешь?   — Сочувствую. Такого толкового администратора ещё поискать.   — Ну, как-то так. А как ты? Лагуткин по-прежнему висит камнем на твоей шее?   Прежде чем Оля успела сформулировать ответ, официант вернулся к их столику.   — Ольга Сергеевна, ваши блинчики. Ева Леонидовна, тунец с овощами от шеф-повара. Что-нибудь ещё?   — Спасибо, Славик, пока ничего, — Ева обворожительно улыбнулась услужливому парню.   Тот кивнул и оставил женщин наедине.   — Евка, а что Лагуткин? — начала Оля, разрезая блинчик на своей тарелке. — Ты думаешь, я не знаю, что он алкаш и дебошир?   — Знаешь, конечно, знаешь. Потому меня и удивляет, что он всё ещё присутствует в твоей жизни. Неужто старая любовь не заржавела? — Ева усилием воли скрыла горечь в голосе.   — Не надо, Ев. К нам с тобой он не имеет вообще никакого отношения.   — Да я не к тому. Оль, я действительно хочу понять. То есть почему? Ты с ним, чтобы что?   — Твоё вечное «чтобы что?»   — Липатова, я знаю тебя много лет. Ты никогда не была склонна взваливать на себя крест вопреки и во имя. Ты также никогда не считала, что женщина без мужика неполноценна. Более того, уж сколько мы с тобой друг другу рассказывали… Борю ты всегда вспоминала без особого надрыва. То есть ты благодарна ему за Наташку и я тебя понимаю, она чудесный ребёнок. Но не было ничего, что говорило бы о Лагуткине как о мужчине всей твоей жизни. Или я всё же чего-то не знаю?   — Е-е-ев, — протянула Оля почти просительно и не поднимая глаз от собственной тарелки. — Почему ты всегда действуешь как танк?   — Потому, радость моя, что чаще всего только наглость и беспардонность помогают добиться цели. Но сейчас я правда не хочу тебя пытать, только понять.   — Господи, Евка, если бы всё было так просто… Он алкаш, бывшая любовь — чё за него держаться, правда? Бесперспективный, вспыльчивый, проблемный, безответственный, гонора больше, чем таланта, инфантильный… Всё просто как лыжи — резать к чёртовой матери, не дожидаясь перитонитов.   — Но-о-о, — Ева испытующе посмотрела на собеседницу.   — Но… Наташа — чудесный ребёнок. Моё чудесное восемнадцатилетнее но, которое всегда хотело отца. Как бы сильно я её ни любила, как бы ни старалась заменить ей обоих родителей, как бы ни пыталась быть и за маму, и за папу, и за подругу, Наташке всегда не хватало отца. Пока она была маленькой, всё было не так критично. А потом переходный возраст, любовь, но главное, талант к музыке, в которой, ты же знаешь, я ничего не понимаю. Я хороший менеджер, отличный, я знаю, что один из лучших в тусовке, но на этом всё. Я прагматичная неудавшаяся актриса, не певица, не композитор и даже не сценарист.   — И что? Ты талантлива в своей сфере, ты отличная мать, которая очень любит своего ребёнка, — во взгляде Евы читалось искреннее недоумение.   — Солнышко, ты меня не дослушала. Я могу быть нормальной матерью, даже хорошей, если постараюсь, потому что на отличную мать не тянет никогда и никто, ну, по крайней мере, я таких не встречала. Я могу слушать её мелодии, покупать ей постеры, проводить за кулисы и на автограф-сессии. Я могу принимать её друзей, могу смириться с этими её ужасными чёрными джинсами и тёмными кофтами с длинными рукавами, могу обнимать, когда ей плохо. Евка, я могу почти всё. Но я не могу так же гореть музыкой, как ею горит Наташка. Для меня музыкальная сфера — это работа, после которой ты приходишь домой, ложишься на диван, задираешь ноги повыше и забываешь об этом адском котле на все выходные, если, конечно, повезёт и очередное истеричное дарование не позвонит тебе где-нибудь в двенадцатом часу ночи в субботу и не потребует срочно, не сходя с этого места, внести коррективы в график, потому что телец в козероге, а дева стала раком. А для дочки музыка — это жизнь. И я этого никогда не пойму и не разделю. Потому что, кроме всего прочего, я вижу эти бесконечные стимуляторы, пьянки до синевы, закулисные интриги, растление малолетних певичек обоих полов… Да что я тебе рассказываю, сама всё знаешь, — Оля с грустью посмотрела на опустевший бокал.   Ева молча наполнила его и долила вина себе.   — А вот Лагуткин её поймёт. В этом поймёт гораздо лучше, чем я. Потому что для него тоже музыка — это целая жизнь. Все его пьянки, какие-то девочки, которые у него несомненно были, весь его гонор рок-звезды — это всё на периферии, это не так важно, просто часть образа! Я сейчас не говорю, что это всё обеляет его мудачества, но они с Наташкой оба живут музыкой. И даже несмотря на то что он пьёт, в этом аспекте есть они вдвоём и есть я, но на другой стороне.   — И это тебя удерживает от того чтобы развязаться с ним? Ведь они с Наташей могут общаться. Тебе вовсе не обязательно гробить жизнь с алкашом.   — Ева, милая, ты меня не поняла, — в голосе Ольги слышалась безграничная усталость. — Дело не только в музыке и не в том, что он её папа. Дело в сочетании этих двух факторов. Это же она его нашла, привела в семью, безумно хотела, чтоб он остался. Когда я увидела, что Боря принимает её, как-то и сама к нему потянулась, думала, повзрослел. Не то чтобы от большой любви, а просто почему нет? Меня подкупило, что Наташку он принял почти сразу и безоговорочно. Когда узнал, что Наташка — моя, у него мысли не возникло, что отцом может быть не он. Я думала, он… Нагулялся, если хочешь, накутился… Думала, отторжения не вызывает, ребёнок у нас общий, внутри семьи он абсолютно неконфликтен — почему нет-то, если Наташке нужен отец? А нужен, Ев, он ей остро нужен.   — И теперь ты не знаешь, как послать его к чёрту, потому что боишься травмировать ребёнка, которому и без того тяжело? — певица подложила в тарелку собеседницы кусочек огурца из собственного салата.   — А теперь, Ев, я в полной растерянности, — Оля благодарно кивнула, — потому что пьяный Боря заставляет Наташку цепенеть, хотя он никогда не агрессивен. Но она каждый раз такая растерянная, такая испуганная, что мне хочется тут же спустить его с лестницы, чтоб не возвращался. А в то же время он ей нужен, по крайней мере, нужен был год назад. Получается, остаюсь я с Лагуткиным — дочери плохо. Уйдёт Лагуткин из семьи или вообще из её жизни — тоже будет плохо. А гарантировать, что он станет поддерживать с ней отношения после развода, я, сама понимаешь, не могу. Я не сомневаюсь, что Боря дочь любит, но я абсолютно точно знаю, что Боря безответственен. И, вполне возможно, всё их общение сведётся к встречам пару раз в год между его гастролями: по Германии, Австрии, Швейцарии. Я не хочу отсекать Наташу от отца и не знаю, не принесёт ли наш разрыв больше вреда, чем пользы. С работой ещё у него, ну ты знаешь.   — Оль, я могу всеми фибрами и жабрами не любить Лагуткина и не люблю, чего уж там. И скажу тебе честно, пару концертов я ему всё-таки сорвала. Пару, но не больше: мне есть чем заняться, кроме как мониторить концертную деятельность Боба Кантера.   — Да знаю я, Ев, знаю. Это же ты, — Липатова не сразу поняла, что тёплые пальцы Евы лежат поверх её холодной ладони.   — У тебя как всегда холодные руки, — Ева слегка нахмурилась. — Понимаешь, Оль, у нашей с Лагуткиным ссоры было слишком громкое эхо.   — Конечно, понимаю. Я тогда схватила передозировку испанского стыда. Да и после он себя очень некрасиво вёл. На любой тусовочной встрече не забывал проходиться по тебе, если кто-то вспоминал этот инцидент.   — Ну, насколько я знаю репутацию Лагуткина, он никогда не умел признавать своих ошибок.   — О, в этом можешь не сомневаться — ни-ко-гда: ни в двадцать, ни в сорок пять.   — Оленька. Даже не знаю, что тебе сказать по поводу твоей дилеммы. Единственное, что могу посоветовать — спроси, чего хочет сама Наташа сейчас, вот в этот конкретный отрезок вашего бытия как одной семьи. Потому что, если он её цепенит, девочка рискует ещё долго не вернуть себе голос. Это хорошо, что она в Ранетках не вокалистка, а то был бы совсем стресс.   — Ну да, для неё главное — писать и играть. Знаешь, был период, когда она на гитару свою смотреть не могла. Вот тогда я по-настоящему боялась. А сейчас… Аня сотворила настоящее чудо этим своим плакатом. Вообще не знаю, что было бы, если б не она.   — Да, Анька — солнышко. А фотку плаката я видела, — лицо Евы озарила широкая улыбка.   — Хотя, если честно, Ев, я не понимаю, как вы с Анютой сошлись.   — Скажу тебе по секрету, только Наташке не говори, потому что девчонки пока не знают. Анька — мой постоянный автор. И друг, как бы странно это ни звучало.   — Это не удивительно. Очень аналитичная и эмпатичная девочка.   Ева по-прежнему улыбалась, думая, догадывается ли Оля о том, как Анюта относится к её дочери.   — Кстати, о хороших менеджерах…   Резкой смене темы Липатова даже не удивилась. Ева не изменяла себе. Ни в чём.   — Ты же последнее время с Борисом работала?   — Ну да.   — Слушай, а переходи ко мне? Когда у него появится работа, это ещё неизвестно, уж точно не раньше, чем он выйдет из запоя. А ты зарываешь свой талант, варишься в постоянных стрессах. Мне при этом нужен менеджер, который будет не хуже Егора. А с подобным критерием кандидатура всего одна.   — Но, Ев, я не смогу рассекать по гастролям. Пока Наташка… — Оля замолчала.   — Спокойно. Я в Москве как минимум до сентября. Мне есть чем заниматься в столице. К тому же с девчонками я общалась, и, к счастью, Наташка продолжает жить. Скажу тебе, к своей немоте она относится даже как-то… С философской иронией, что ли. Я уверена, что ребёнок поправится. А так она даже чувствует себя несколько виноватой, потому что «я связываю маме руки».   — Какие глупости! Это же моё решение: сначала — не лететь с Лагуткиным за бугор, после — не искать что-то выездное.   — Это мы с тобой понимаем тонкости про твоё решение. А подростки — ещё слишком дети, чтобы не быть эгоцентриками. Поэтому всё, что происходит, ну, если не в мире, то в их семье, случается либо из-за них, либо для них, либо по их вине. Их голова так работает и, что важнее, так работают их эмоции. К тому же неужели ты думаешь, что сама Наташа не понимает, что это она привела Бориса в семью. Следовательно, весь этот безденежный алкоголический пиздец происходит…   — Тоже из-за неё?   — Верно, девочка моя.   Липатова снова почувствовала, как краска заливает лицо. Ева сделала вид, что этого не заметила. Чтобы сгладить невольную пикантность, женщина подозвала официанта и заказала кальян и кофе.   — Оль, я тебя не тороплю с ответом. Но, вполне возможно, если Наташка увидит, что твоя жизнь возвращается в норму, это даст ей ощущение… — Ева замялась. — Что её микромир обретает привычные очертания, насколько это вообще возможно вот сейчас.   Оля в очередной раз подивилась тому, насколько тонкий Ева психолог, и благодарно кивнула.   — Наш кальян, — констатировала Ева, протягивая Оле трубку. — Думаю, обойдёмся без дополнительных мундштуков?   — Как обычно.   *** Уже часа полтора Лена бездумно щёлкала пультом телевизора, стоявшего в её комнате. Из полуоцепенения её вырвал звонок мобильного.   — Да, Гуцул, — отозвалась Кулёмина, отметив, что охрипла от долгого молчания.   — Ленка, ты чё, простыла? — голос Игоря — напротив, был звонким и бодрым.   — Да нет, просто ты первый, с кем я говорю за последние часа три.   — А-а-а, ну тогда сорян, что прервал твой обет молчания. Чем занимаешься?   — Залипаю в ящик. Лавирую между Тин-ТВ и MTV. А ты что делаешь?   — Я проводил Полинку домой, собираюсь заебенить себе огромную кружку чая и залипнуть в «Клинику».   — Полинку? — в интонациях Лены появилась заинтересованность.   — Ага, Зеленову. Представляешь, она, оказывается, круто поёт! А переводит — как боженька! Она мне такую песню подкинула: с украинского на русский перевела.   — Откуда и куда?   — Ща, повиси.   Через минуту в трубке раздались гитарные аккорды. Пока Игорь пел, Лена чувствовала, как в сердце неприятно скребётся что-то подозрительно похожее на ревность. Почти такую же она испытала, встретив Каримову с тем мутным мужиком в парке. Загнав неприятное ощущение поглубже, девушка вслушалась в текст. Песня действительно была очень красивой, как и голос Игоря.   — Она действительно потрясающая, особенно в твоём исполнении, — слегка смущаясь проговорила Кулёмина, когда Игорь закончил.   — Да что моё исполнение, — отмахнулся парень. — Тут скорее мелодия. И текст крутой.   — И это перевела Зеленова?   — Ага. У Полинки талант.   — Действительно талант. Но её переводы с инглиша всегда хороши. Значит, не только с инглиша. У меня к тебе только два вопроса — откуда она знает украинский и как ты выцарапал у неё такое сокровище? Вы ж вроде не особо близко общаетесь, — ответ на второй вопрос отчего-то очень Лену интересовал, настолько, что вспотели ладони.   — Украинский, говорит, по матери, корни у неё. А выцарапывать, не поверишь, почти ничего не пришлось. Я ей случайно одну строчку подсказал, она и поделилась как с соавтором, лол.   — И какая из них — твоя?   — Сосен шум беду им прочил.   — И правда, невероятная.   — Ой, да брось.   Поболтав какое-то время, ребята попрощались. Чувствуя, что ещё долго не уснёт, Лена села за компьютер, чтобы в очередной раз поесть стекла. Открыв фикбуковскую вкладку, девушка увидела обновление избранного автора и застыла, не веря своим глазам.   Не-е-ет… Кулёмина не хотела знать, что песню о чернобровой гуцулке перевела Каллисто 666. Всё-таки болеть незнакомой, явно взрослой женщиной — абсолютно не то же самое, что знать, что у твоей семнадцатилетней одноклассницы хватило самоненависти и безумия на «Колыбельную для психопата».   Открыв разрывающий текст, который помнила наизусть, Лена бездумно уставилась в экран.   Баю-бай, Лалабай, мёртвым сном засыпай! Погружайся в извечную скверну! Баю-бай, лалабай, торопись, умирай! Был последним — не станешь первым! Баю-бай, Лалабай, колыбель усыпай Лепестками увядшей розы! Баю-бай, лалабай, люльку гробом сменяй! Психопатам — кошмар вместо грёзы! Баю-бай, лалабай, девочка, подыхай! Уходи в скорлупу безумья! Баю-бай, лалабай, о любви не мечтай! Психопатам и шлюхам — бездумье! Баю-бай, лалабай, в прах себя распыляй! Похоть станет твоим провожатым! Баю-бай, лалабай, всем себя ты раздай! Иль Аид, иль Морфей — кто сто пятый В твоей люльке, смердящей развратом? Баю-бай, Лалабай, загнивай, улетай! Ах, не можешь? Навечно распята?**   Нет, сегодня Лена точно не заснёт.