Физалис

      Вопрос о том, остаётся ли Арсений на ночь или они ещё пока не настолько «вместе» решился как нельзя кстати оперативно.       Выпутываясь из объятий Хауса и пряча улыбку сожаления, он поспешно потянулся к противно пиликающему телефону, отмахиваясь от просьб выключить чёртов телефон хотя бы на часик. И тут же испуганно сел в кровати, улыбаясь теперь неловко. Прошептал в трубку "Скоро буду", и только потом отключил телефон.       И снова сожаление.       — Ко мне курьер приехал, — сказал он так, словно старательно пытался не показаться разочарованным. — Прости.       И, легко чмокнув Хауса в губы, начал собираться.       Именно в этот момент отчётливо заметным стал червячок тревоги, появление которого Хаус не отследил бы и при всём желании.       Не было мыслей о том, что Арсений элементарно мог не захотеть оставаться и придумать дурацкую отговорку.       Были ощущения.       Хаус наблюдал за Арсением с полуулыбкой, стараясь игнорировать проклёвывающуюся тревогу, потому что, несмотря на то, что он к ней давно привык, сейчас это последнее, что ему хотелось чувствовать. Сейчас, когда он только-только перестал бояться почувствовать умиротворение рядом с Поповым. Когда так просто доверился ему.       — Я побежал, — улыбнулся полностью собранный Арсений, стоя в дверях и глядя на ещё не вылезшего из кровати и дурацких мыслей Хауса.       — Заставишь проводить тебя? — с напускной обречённостью спрасил тот.       — Надо закрыть за мной.       Безусловно.       Хаус нарочито тяжело вздохнул и рывком сел, нащупывая халат.       Уже закрыв за Арсением дверь, он понял, что загнал себя в ловушку.       Вот он прикоснулся— во всех смыслах слова, — к прекрасному, а вот осознал: где он, а где прекрасное.       Улыбка постепенно сползла с его лица, а попавшаяся на глаза косметичка только усугубила положение.       Теперь ничего не отделяло Хауса от назойливой, раздражающей тревоги.       Если дружба с Уилсоном чему-то и научила Хауса, так это рефлексировать. Правда, Хаус не был уверен, что делал это правильно: возможно, в его случае это называлось не «рефлексия», а «нытьё». Но Хаус был сам себе психолог, поэтому он, прихрамывая, дополз до стеллажа со стеклянными дверцами и достал бутылку той самой водки, погружаясь в пучину самокопания и лёгкого, а после и не очень, опьянения.       Наверное первое, о чём сознательно подумал Хаус — он по жизни всё портил как дышал. А не портил он только то, что нечего было портить.       Если у него не вышло долго и счастливо даже со Стейси, которую, как Хаус тогда считал, он заслужил, то о чём может идти речь сейчас? Стейси была спокойной и самодостаточной, она искренне любила Хауса, но себя она любила больше (за что Хаус её бесконечно уважал), и потому от него ушла. Или он от неё — всё ещё тая обиду за принятое её решение.       Мысли о серьёзной Стейси плавно перетекли в мысли о несерьёзном Арсении. Молодом Арсении, красивом, который, конечно же, не гей, и который — Хаус был уверен — здесь только потому, что это весело. Это прикольно и бессмысленно, потому что да, они точно хотели этого, но только молодость всё простит, а Хаус уже слишком стар. Если не сказать суперстар.       Что нужно молодым и перспективным? Молодые и перспективные — а это точно не Хаус. Хаус даже за собственной несвязной нелогической цепочкой уследить не может, за количеством выпитого — не может, что уж говорить о жизни.       Руки привычно тянутся к баночке викодина. Хаус высыпал целую горсть в ладонь и с каким-то безнадёжным отчаянием посмотрел на эти белые таблеточки.       Рука подрагивала, сознание разрывалось между желанием выбросить все эти таблетки к чёртовой матери и заглотить сразу все имеющиеся.       Ну куда он такой Арсению сдался.       То есть Хаус, конечно сдался. Боли — сдался, таблеткам — сдался, так почему бы теперь не сдаться ещё и мышьяку.       Второе, что подумал Хаус — если он не хотел провести вечер как унылое говно, то надо провести его просто как говно.       Поэтому он сорвался в ближайший бар, а дальше — всё как всегда в его жизни. Только если обычно он надирался бренди, то сейчас заказывал шот за шотом водки. Это казалось ему символичным.       Последнее, что он помнил, как не хотелось тревожить Арсения, потому что он слишком замечательный, а Хаус вообще его не заслужил, поэтому он написал Уилсону, параллельно заказывая очередной шот, чтобы тот забрал его из бара.

***

      — Тебе нравится?       Неоновый свет и сереноподобная музыка долбили по всем органам чувств, поэтому вычленить слова из общего шума получилось не сразу.       А может это просто в ушах шумело.       — Я не…       Голосовые связки свело спазмом, и Хаус приложил всевозможные усилия, чтобы сфокусироваться на фигуре перед собой.       Он был в клубе. Не в баре, не в пабе, а именно в клубе — том самом, для которых он слишком стар.       А если судить по полуголой девушке, плавно двигающейся перед ним с хитрой улыбкой, — он был в стрип-клубе.       Что он здесь делал?..       — Я не знаю… — наконец выдавил из себя Хаус, растерянно обводя взглядом зал.       Он не помнит ничего.       — Хочешь ещё разок взглянуть на мою задницу? — тем временем спрасила девушка с гордой улыбкой, медленно поворачиваясь спиной.       Хауса словно прострелило. Его настигли яркие вспышки воспоминаний о… сегодняшней ночи? Вечере? Он всё ещё ничего не соображал, но сквозь звон в голове теперь смог различить яркие картинки…       А затем они сменились ещё более невнятными. Вот под его руками было гладкое и гибкое тело, а вот — холодный и липкий от крови металл. Вот сладкие стоны, а вот — крики боли и ужаса.       — Я не знаю, как я здесь оказался…       В голове была каша из картинок и звуков, но решать надо было сперва насущные проблемы. Мысли постепенно начали подчиняться и выстраиваться в относительно связные цепочки. Вместе с этим в голове Хауса родился целый ряд вопросов.       — Сколько я выпил?       — Твой скотч ещё даже не принесли, — усмехаясь, ответила девушка, не прерывая танца.       — Значит, напился я до того, как пришёл сюда…       С каждым словом управлять хриплым голосом выходило всё лучше и лучше.       Хаус медленно опустил глаза на наручные часы.       — Почти час ночи…       Думать и восстанавливать хоть какую-то цепочку событий было почти что физически больно. Вот он вышел с работы, вот паб…       О Господи, Мышьяк.       — Я помню, как был на свидании… — и вряд ли оно хорошо кончилось, раз он был здесь. — Я забыл минимум шесть часов, — искусственный свет резал глаза, заставляя часто моргать. Девушка, тем временем, подошла чуть ближе. — Назови пять слов.       — В смысле?       — Это два слова.       Удивительно, как Хаус, даже будучи в таком состоянии, умудрялся разговаривать язвительно и снисходительно.       Наверное так же, как и Арсений душнил с отказавшими почками.       Думать о нём сейчас казалось неправильным — как будто бы даже эти мысли были недостойны ни этого места, ни того положения, в котором Хаус оказался.       — Самый простой и быстрый способ выявить масштабные нарушения памяти — пять случайных слов.       Слова давались с трудом, но кому, как не Хаусу, было знать, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Никто сейчас не прибежит и не отвезёт его на МРТ.       Хотя, как ему показалось, сквозь громыхание басов, льющееся из колонок, Хаус слышал вой сирен скорой помощи. Но сейчас он бы сам себе не верил.       — Ты в порядке? — спросила девушка, стекая к нему на колени.       — Я… пытаюсь это выяснить. Просто назови мне пять животных.       — Кошка, — прогнувшись, прошептала она томным голосом. — Птичка… Обезьяна, носорог… — она качнула бёдрами, имитируя половой акт, и Хаусу стало тошно. Пока непонятно — то ли это проснулась его совесть, то ли он перепил. — Рыбка.       Гул в голове и — теперь отчётливо ощущаемая — боль не давали сосредоточиться; Хауса сковало отвратительное ощущение полной беспомощности. Больше даже не моральной, а физической.       — Носорог… Обезьяна, — это бесполезно. — Либо я так сильно напился, либо…       Рука скользнула к волосам, и Хаус ошарашено замер, поднося пальцы к глазам.       — У тебя кровь! — испуганно выдохнула девушка       «Да ну».       — Или это чья-то кровь, — вслух сказал Хаус. — Посмотри, там есть рана? — и повернулся боком к танцовщице. Та, приглядевшись, отшатнулась от него, пряча омерзение.       — Ау…       — Как плохо?       — Да у тебя там живого места нет!       — Сотрясение. Уходящая амнезия… — Хаус попытался нащупать содержимое карманов, и… — Ни денег, ни ключей. Меня ограбили.       — Не ограбили, — возразила девушка, переминаясь с ноги на ногу и хитро улыбаясь. — Ты уже дал мне двадцатку.       Возможно, у Хауса и сотрясение, но тошно ему было сейчас от самого себя.       — И ты… Их уже отработала?       — Ещё нет, — улыбка стала ещё хитрее, и девушка опять призывно качнула бёдрами.       Как же Хаус жалок…       Затем в голове опять вспыхнула какая-то картинка, он даже не успел разобрать, что это. Однако какое-то смутное осознание уже поселилось в голове.       — Кто-то умрёт… — сбивчиво прошептал Хаус, вызвав перепуганный взгляд девушки, которая тут же нашла глазами охранника. — Да не ты. Я что-то видел. Какой-то симптом… Кто-то умрёт, если я не найду его.       — Кто? — нервно, и немного резко спросила танцовщица.       Хаус снова поднял на неё растерянный взгляд.       — Без понятия.       В его жизни с появлением Мышьяка произошла какая-то встряска — и даже не всегда связанная с ним. Хаус бы пошутил, что его жизнь теперь отравлена, но, учитывая вводные данные, Мышьяк мог быть и противоядием.       Как иронично.       — Сдачу оставь, — небрежно бросил он, вставая со своего места и, прихрамывая, поплёлся в сторону выхода.       На улице стало значительно лучше — свежий воздух приятно холодил лицо, и шум улицы почти заглушал рваную пульсацию в голове. Хаус прикрыл глаза и глубоко вдохнул.       И тут же поморщился, уловив слабый запах гари.       Странно, что аварию Хаус не увидел и даже не услышал, а унюхал.       И только потом, отследив несколько бегущих работников скорой — всё-таки Хаусу не послышалось, — и пройдя несколько метров, заворачивая за угол, Хаус увидел.       Огромной горой покорёженного металла и побитого стекла, поперёк проезжей части лежал перевёрнутый автобус, из которого на носилках выносили тела людей — непонятно, живых или мёртвых.

***

      Приёмное отделение скорой кипело. Между койками сновали медсёстры, а количество пострадавших, казалось, росло в геометрической прогрессии. Арсению даже показалось, что он несколько раз выцепил глазами бывшую сотрудницу Хауса, но уверен не был.       Позвонили ему чуть меньше часа назад, и он, молниеносно собравшись, прямо среди ночи рванул в клинику. Из звонка Кадди, разбудившего его, он мало что понял, но уже по дороге стала понятна причина такого резкого выдёргивания на работу: такси ехало значительно дольше из-за крупной аварии.       И вот Арсений с опухшими ото сна глазами, но вполне сносном настроением стоял под белым светом больничных ламп и высматривал Хауса. Вопрос о том, почему звонила Кадди, а не он, ещё предстояло задать.       Как и множество других, на самом деле, но Арсений — профессионал (молодой, но профессионал), поэтому личную жизнь с работой разделять умеет.       Спустя множество вынутых из чьих-то голов и конечностей осколков, ещё столько же наложенных швов и повязок, Арсений наконец увидел Хауса.       И вопрос, почему звонила Кадди, можно было снимать.       Выглядел Хаус просто отвратительно, а рядом стоял хмурый Уилсон и — теперь уже точно — Кэмерон, которая сосредоточенно ковырялась окровавленными перчатками у Хауса в затылке.       Арсений поспешил к ним, приближаясь дугой, дабы оставаться какое-то время незаметным хотя бы для Хауса. А затем Арсений услышал его хриплый голос, и сердце непроизвольно ушло в пятки.       — Я видел, как кто-то умирает.       — Ты видел тридцать человек, летающих вместе с битым стеклом по салону из металла, — саркастично ответил Уилсон, краем глаза замечая Арсения, оставив его, впрочем, без внимания.       — Я видел симптом до аварии.       — У тебя сотрясение, — Уилсон перешёл на снисходительный и терпеливый тон. — Ты не можешь быть уверен в том, что и когда видел. Неделю назад ты разглядел симптом в мыльной звёздочке!       Арсению пришлось закусить губу, чтобы не фыркнуть насмешливо.       Хаус же, похоже, на это только сильнее ощетинился.       — Плохой аргумент, потому что тогда я был прав!       — Да, но твой мозг, может, думает, что это случилось этой ночью. Провода запутались…       Слова «этой ночью» вызвали у Арсения ряд ассоциаций, заставившие растянуть губы в неуместной улыбке.       — Вот и всё, — тем временем подала голос Кэмерон, откладывая пинцет вместе с последним вынутом стёклышком, и взяла иглу с уже продетой ниткой. — Несколько швов уберегут ваш мозг от выпадения.       И выверенным движением начала делать первый стежок, заставляя Хауса дёрнуться.       — Ай!       — Эй! — передразнила его Кэмерон. — Сидите ровно, если не хотите, чтобы я пришила вам глаза к носу.       Хаус, кажется, раздражённо фыркнул, а затем тихо спросил:       — Почему я вообще ехал на автобусе?       А вот это был ещё один хороший вопрос. Арсений слегка напрягся, по-прежнему стоя в стороне.       — Потому что ты был пьян, — небрежно ответил Уилсон, а у Арсения внутри что-то едва заметно, практически бесшумно надломилось.       Хаус пил?       Это… пока что это только вызывало больше вопросов, но весёлое настроение всё же куда-то исчезло.       В этот момент к ним подходит Тринадцать и не менее взволнованный Катнер, которого Хаус то ли не успел, то ли не захотел уволить.       Арсений решил, что сейчас самое время войти в поле зрения Хауса. Обходя Хауса, Арсений мазнул по нему взглядом, полным нежности, и встретился с ответным — почему-то виноватым.       — Как вы? — спросил Катнер, то ли не замечая, то ли игнорируя эти переглядки.       А вот Тринадцать смотрела на Арсения вопросительно. Тот лишь коротко пожал плечами и дёрнул уголком губ.       Хаус, кажется, воспользовался вопросом как путём отступления, и полностью сосредоточил своё внимание на Катнере, отвечая с некой язвительностью:       — Лучше всех, — а затем перевёл взгляд на Уилсона. — Где Беспощадная стерва?       Уилсон с тревогой посмотрел на Хауса.       — Хаус, она ещё неделю назад согласовала с тобой отпуск…       Признаться, Арсения это всё немного напрягало. Совсем чуть-чуть. Но мыслительные процессы уже было не остановить, поэтому пауза, возникшая в диалоге, казалось такой оглушительной, что нарастающая тревога всё-таки захватила его сознание.       Он с беспокойством смотрел на Хауса, который, кажется, снова избрал тактику избегания. Впрочем, тот выглядел слишком болезненно и беспомощно, чтобы принимать это избегание на свой счёт.       Хаус растерянно смотрел на Катнера.       — Эм… М-м-м… Ты. Собери анамнез у всех находящихся здесь.       Арсению это совершенно не нравилось.       — Ты забыл его имя? — спросил он, с тревогой глядя на Хауса. Тот даже глаза на него не поднял, тихо буркнув:       — Нет, — а затем уже увереннее посмотрел на Тринадцать. — Лесбиянка, узнай, не отправили ли кого-нибудь с этого автобуса в другие больницы.       — А сейчас вы забыли моё имя? — спросила Тринадцать, обменявшись беспокойными взглядами с Арсением.       — Нет, — язвительно бросил Хаус. — Тринадцать. Просто захотел назвать тебя лесбиянкой.       — Я не лесбиянка.       — Да, а Мышьячок не гей, — фыркнул Хаус, всё ещё не глядя на Арсения и заставляя того покраснеть кончиками ушей. — Я просто округлил с пятидесяти процентов.       Тринадцать закатила глаза; Арсений фыркнул с непроизвольной насмешливостью, и отстранённо подумал, что Хаус, кажется, не так уж сильно ударился головой.       — А мне будут поручения? — мягко спросил Арсений с внутренним напряжением, встретившись с растерянным взглядом Хауса.       — Ты… Выясни где моя трость и мотоцикл, а ещё — где я был.       Арсений с нарочито-серьёзным видом взял папку с делом Хауса и, достав ручку, испытующе поднял на него глаза.       — Итак, где ваша трость и мотоцикл. А ещё — где вы были?       Хаус почти ласково улыбнулся и, не слишком старательно съязвив, ответил:       — Ты собрался мне верить? Я же постоянно вру!       На это Арсений только тихо рассмеялся.       — Я пока помогу Тринадцать. Как что-нибудь вспомнишь — сообщи.