Физалис

      Тринадцать помощь оказалась без надобности. Это подавляло.       Конечно, в первую очередь подавляло не это.       Арсений исподтишка наблюдал за маячащим Хаусом, который с безумным блеском в глазах пытался найти у кого-то подозрительные симптомы. При всём желании Арсений не мог поверить в его теорию.       Уилсон, скорее всего, прав — мало ли какие галлюцинации могли посетить и без того больную голову.       Но была и другая часть Арсения, которая нашёптывала ему, что Хаус всегда оказывается прав. В девяноста процентах случаев. Да, Арсений взял цифру с потолка, но факт оставался фактом — даже будучи под колёсами, Хаус оставался гениальным врачом.       А с десятком швов на затылке — оставался ли?       Через какое-то время Хаус, ожидаемо ничего не добившись, решил всё-таки прибегнуть к выпендрёжу.       — У одного из пациентов менингит! — Арсений, ошивавшийся рядом с Тринадцать как бедный родственник, дёрнулся всем телом от громкого голоса, врезавшегося в белый шум больничной суеты.       Хаус стоял в центре отделения скорой и выглядел как довольный кот.       — Отделение закрывается на карантин! Никого не выписывать без моего ведома!       И после этих слов весьма бодро для своего состояния направился к себе кабинет, выдёргивая команду — почти буквально, потому что половину пути он тащил Арсения за рукав.       Катнер же, видимо, выкупил, что он в команде четвёртый (пока Эмбер в отпуске — третий) лишний, поэтому сверх прочего добыл видео с какой-то задрипанной камеры наблюдения на не менее задрипанной стене куда более задрипанного бара. Видео длилось пять секунд — Хаус просто надел шлем, сел на мотоцикл и уехал.       Реальный Хаус, сидевший за столом напротив Арсения, тяжело вздохнул.       — Ладно, мы восстановили одну минуту из шести забытых часов.       — Секунд пять, — ровным голосом поправил Арсений, не отрывая взгляда от экрана. Запись началась заново.       Что Хаус делал в том баре? Почему он туда поехал, почему напился?       Куда поехал потом?       — Бо-о-оже, какой ты душный!       Глядя теперь на страдальчески закатившееся глаза Хауса, Арсений чётко понимал — тот в восторге. От него. Хаус сейчас в полном восторге от Арсения — но это никак не вяжется с тем фактом, что после его ухода тот поехал в бар и напился.       Доклад Катнера Арсений слушал вполуха, будучи не в силах отделаться от мерзких упаднических настроений.       От них становилось тошно. Хаус непоследователен, его поведение не даёт сделать выводы самостоятельно; и единственное, что может сработать — как в общем-то и в любой жизненной ситуации, просто сейчас у Арсения нет других вариантов — это разговор словами через рот. Но Арсений так не умеет.       Самооценка Арсения не позволяла верить в собственную значимость. Привлекательность — да, но только это секс и подтверждает. Но не значимость.       — Ладно, будем действовать по-другому, — впрочем, из голоса Хауса тоже пропала всякая весёлость. — Составьте список всех баров, находящихся между этим, — Хаус кивает на экран, — и местом аварии. Выясним, в каком я был, пойдём туда…       — Уже бежим, — язвительно ответил Катнер, и Арсению захотелось откусить ему лицо.       При малейшем взгляде на Хауса в груди просыпалось сочувствие. Он в самом буквальном смысле и выглядел, и, собственно, являлся побитым. Он болезненно морщился при резких движениях головой и изредка кидал виноватые взгляды на Арсения.       Тот, ещё толком не поняв, за что — был готов полностью Хауса простить. Арсений ненавидел быть влюблённым, но сейчас непонятно откуда нашлись силы признать — он был безумно влюблён, и эта влюблённость делала его иррациональным. Что сейчас могло только помешать.       Хаус тяжело вздохнул.       — Вы не собираетесь никуда ехать, так?       — Мы идём в скорую, выполнять свою работу, — мягко ответила Тринадцать, вставая из-за стола. Её примеру последовал и Катнер.       — Человек умирает, потому что я не могу вспомнить!..       — Как вспомните — вызовите нас, — безразлично перебил Хауса Катнер. Арсений уже мысленно выцарапывал ему второй глаз.       Потому что если Хаусу важно — Арсений не может оставить это так просто. Не сможет.       «Не могу и не хочу». Арсений любит влюбляться с этой фразой. Какой кошмар, его девиз по жизни — цитата из песни Пугачёвой.       — Хаус, — Арсений чуть подался вперёд, бессознательно касаясь его руки. — Можно попробовать как-то… попасть в твою память. Через префронтальную кору.       Наверное, Арсений всё-таки достаточно эмпатичный человек, потому что Хаус под его мягким, почти ласковым взглядом заметно расслабляется, чувствуя поддержку. А Арсений правда старается.       Только в семье не без урода, а в команде — не без олуха.       — Ну конечно, — насмешливо фыркнул Катнер, складывая руки на груди, — отличная мысль. Я строю подлодку, а ты достаёшь портативный уменьшитель.       Возникает назойливое чувство дежавю — Арсений, как и в первый рабочий день, бросает на Катнера убийственный взгляд исподлобья и, прикрыв глаза, несколько раз медленно кивает.       — Ты вот всё ёрничаешь, — обманчиво миролюбивый тон заставляет напрячься даже Тринадцать. — А может быть слышал когда-нибудь: отвергаешь — предлагай.       В язвительности интонаций Арсений превзошёл не только самого себя, но и самого Хауса, который смотрел сейчас на него с плохо скрываемым восторгом. Будь это кто угодно другой, кто не Хаус, можно было бы сказать, что и с обожанием.       Арсений решительно не понимал его поведение, и язык чесался задать дюжину вопросов — или хотя бы один, — но сейчас это было бы так неуместно, что даже плакать хотелось.       Катнер же угрюмо насупился.       — А я и предлагаю — не страдать фигнёй и заняться делом. У нас отделение скорой забито, а мы тут вчетвером будем разгадывать мифический симптом?       Сложно сказать, что в данный момент бесило Арсения сильнее: баранье упрямство коллеги или неоспоримая толика истины, что была в его словах.       Но Арсений не был бы собой, если праведное возмущение заставило бы его заткнуться.       А вот праведное возмущение Хауса — вполне.       — Приёмыш, ты тут первый в очереди на увольнение, — ехидно вставил тот, и Катнер как-то сразу сник.       Ощущение маленькой победы подстёгивало как ничто другое. Арсений на радостях даже перестал накручивать себя до предела — реакция, в общем-то, вполне обоснованная при данный обстоятельствах.       — Лечебный. Гипноз! — с одухотворённым лицом произнёс он, переводя полный энтузиазма взгляд с Катнера на довольно улыбающегося Хауса. — Он введёт мозг в состояние тета-ритма, что повысит внимание и улучшит память.       Хаус одобрительно хмыкнул, а Арсений продолжил.       — Так вот. В хирургическом отделении есть специалист, — довольно закончил Арсений, мысленно давая Чейзу пять и отходя от Хауса на безопасное расстояние.

***

      — Просто расслабьтесь. Отпустите все навязчивые мысли…       Хаус боялся, что Арсений — явно не выспавшийся — поддастся гипнозу раньше всех в этой комнате. Ну и ещё методом исключения: Чейз здесь вроде как ведущий, Уилсон — возмутительно бодр, а сам он…       Сам он задался целью доказать, что ничего из этой затеи не выйдет. Хотя расстраивать Арсения не хотелось.       Хаус бы вообще забыл о его присутствии в кабинете — тот сидел на полу рядом с кушеткой очень тихо, и наверняка пристально наблюдал за его безуспешными попытками расслабиться, — если бы Арсений не сжимал кончики его пальцев своей холодной ладошкой.       Если честно, присутствие Физалиса немного напрягает и, вопреки привычке, не даёт расслабиться. Хотя ещё десять минут назад это же холодное прикосновение, казалось, способно было заменить действие целой баночки викодина.       А всё потому, что Хаус мог сколько угодно не верить в Чейза, но в идею Попова — запросто.       А идея Попова заключалась в том, что благодаря этим сомнительным махинациям Хаус вспомнит… что-то. Знать бы ещё, что.       Кажется, он не простит себе, если он уже всё разрушил, ещё и выяснится это таким нелепым образом.       Бред, конечно, но мало ли.       — Так что? Ты типа увидел рекламу на обложке комикса?       Универсальное средство — сарказм. Конечно, все давно знают, что Хаус за ним что-то прячет. Но никто не скажет наверняка что именно.       — Прошёл курс в Мельбурне, — всё тем же тихим гипнотическим голосом ответил Чейз, и Хаус бы его сейчас в жизни не узнал. Спокойный, уверенный в себе… Чейз таким никогда не был. — Сконцентрируйтесь на звуке своего дыхания.       Сбоку послышалось недовольное сопение Уилсона.       — Ты сейчас даёшь дополнительную нагрузку мозгу после сотрясения. Это всё равно, что заставлять ходить человека со сломанной лодыжкой.       — А Уилсон сейчас прекращает говорить.       Голос Чейза даже пугал, и Хаусу непреодолимо захотелось сжать сильнее холодные пальцы Арсения. Но он был совершенно не в том состоянии, чтобы позволить себе что-то настолько непривычное. И Чейз всё не замолкал, погружая Хауса в странное оцепенение…       — Представьте себе автобус. Как он выглядел, как пах. Вспомните лица людей.       — Это бесполезная трата…       Хаус запнулся.       — …времени.       Он сидел в автобусе. Пустом и холодном, но всё же это уже значительно больше того, на что он рассчитывал.       — Круто…       Автобус как будто бы ехал. По крайней мере, за мутными окнами мелькали огни, отдалённо напоминающие свет уличных фонарей.       За кратким мигом детского восторга последовал почти животный страх, чем-то напоминающий клаустрофобию. Если автобус символизирует подсознание Хауса, то ему бы бежать отсюда.       — Оглядитесь. Что вы видите?       Как из-под земли перед Хаусом появляется Чейз, вдребезги разбивая тишину и липкий страх. Но комфортно от его присутствия не становится. Ни от чьего присутствия не станет — Хаус не просто вышел из зоны комфорта: его как будто бы запихнули в катапульту и вышвырнули из неё.       Хаус усилием отгоняет желание поёжиться под выжидающим взглядом Чейза.       — Автобус пуст. Из окон ничего не видно…       Внезапно перед глазами машет рука — в поле зрения врывается Уилсон, и Хаус теперь чувствует себя подопытным кроликом.       — У тебя что, получилось?       Удивлённые интонации в голосе друга непонятно почему воспринимаются как личное оскорбление. Мелькает мысль, что там, где-то в далёкой реальности рядом с ним сидит Арсений, и Хаус сам не знает, сжимает ли его пальцы сейчас всё сильнее, но очень хочет это сделать. Только его снова отвлекает голос Чейза, отражающийся хрупким эхом от стен автобуса как от поверхности воды.       Акустика как в бассейне.       — Хаус?       — А вас я, ребята, вижу…       — Последние воспоминания всегда более яркие. Где вы были до того, как сели в автобус?       Картинка перед глазами меняется — и вот Хаус уже сидит за барной стойкой, покрытой местами липкими пятнами из-под стаканов пива. Интересно, он эту деталь сейчас придумал или действительно был в той степени отчаяния, когда надраться хочется именно в подобном заведении?       Желание выяснить, почему он оказался в этом баре, било в голову как дешёвое шампанское, а поставленная задача найти ответ на свою же медицинскою загадку — как тошнотворный на вкус полисорб: купировало действие алкоголя, возвращает ясность ума, но мерзкая тошнота никуда не девается.       По ту сторону барной стойки бесконечные полки с как под копирку одинаковыми бутылками, очевидно, выпивки — вместо этикеток на них так и написано: «выпивка».       В руках рюмка с чем-то подозрительно похожим на водку, и Хауса как прошибает. Он ехал в бар и думал о Попове, он пил и думал о Попове, и садясь в автобус он, вероятно, тоже думал о Попове.       Потому что Хаус никогда не был фанатом водки, и другой причины, по которой он заказывал в тот вечер именно её, придумать не мог. Да её и не было.       Он даже сейчас думал о Попове, когда на кону жизнь пациента.       Опять.       — И зачем ты так напился? Да ещё и один?       Слова эти произнёс Уилсон, но Хаус уверен: в реальности этот вопрос капсом был написан на лице Арсения.       Знал бы Хаус ещё на него ответ…       — Мне когда-нибудь нужен был повод?       Как же Хаус безбожно врёт.       Удивительно, что Уилсона он видел и слышал, но закрыть глаза на его переживания сейчас казалось делом пустяковым, тогда как даже незримое присутствие Арсения давило на Хауса многокилограммовой плитой чувства вины и разочарования в себе.       — Боже, ненавижу пиво марки «пиво», — с напускной безмятежностью протянул Хаус, ставя на барную стойку бутылку грязно-коричневого цвета. Он совершенно не помнил, чтобы брал её в руки.       — Он может врать под гипнозом?       Кажется, сбоку снова возник Чейз, но Хаус не дал ему ответить.       — Может я ошибаюсь, но под гипнозом врать нельзя, — как жаль, что у Уилсона за столько лет выработался иммунитет к яду в голосе Хауса.       Но Чейз всё-таки ответил с тяжёлым вздохом.       — Нет.       — Хаус, от чего ты бежишь?       Господи, его же услышит Арсений.       — От чего я бегу?       Оттуда в голосе оказалась эта насмешка? Неужели Хаус был настолько беспомощен перед сложившейся ситуацией, что он не мог элементарно замолчать, а не прятать внутреннюю горечь за тоннами сарказма.       Ощущения были — без малого, будто рушился мир, забирая с собой остатки здравомыслия.       — Когда пью без тебя? Опять комплексуешь?       — Хаус…       — Если бы я помнил — меня бы здесь не было, — неожиданно резко даже для самого себя выплюнул Хаус, отворачиваясь к Чейзу.       «Я, возможно, просил бы сейчас прощения…»

***

      Арсению, честно, даже не было больно от этих слов.       Ему было страшно.       Ему было страшно за Хауса, потому что тот действительно не помнил слишком большой отрезок времени, и кто знает, какие ещё последствия повлекла за собой авария.       Ему было страшно за себя, потому что он ничего не понимал, а ещё верил в карму и в то, что всё возвращается бумерангом; а значит, вселенная с чистой совестью могла бы оставить его с разбитым сердечком. И Арсений честно не будет с ней спорить, он сам был виноват (хотя сейчас не очень понимает в чём конкретно), а значит, заслужил.       Ему было страшно за них, но тут всё и так понятно, можно было не распинаться.       Ему было страшно что «их» нет, не было и быть не может.       Поэтому Арсений просто цеплялся за подрагивающие пальцы Хауса как за спасательный канат, который на деле был — рыболовная удочка из самой Преисподней.       Уилсон легче не делал: говорил с Хаусом, а смотрел на Арсения, да ещё и с таким сочувствием, что Попов с радостью забился бы в какой-нибудь угол и скулил бы от отчаяния, пока голос не сядет. Но он был взрослым мальчиком, поэтому только кивнул Уилсону, мол, всё в порядке, и перевёл взгляд на беспокойное лицо Хауса.       — Помню бармена, — внезапно сказал Хаус хриплым голосом и у Арсения снова что-то внутри сжалось.       — Отлично, мы достигли височной доли.       Непонятно, как Чейзу удавалось игнорировать гнетущую атмосферу в кабинете и оставаться таким невозмутимым.       — У него есть симптомы?       — Нет. Эй, у кого-нибудь здесь есть симптомы? А кто поедет на автобусе?       Хаус снова замер, говоря, очевидно, с картинками в своей голове, и Арсению до жути хотелось бы что-нибудь вставить, чтобы тоже там оказаться.       Арсений мечтал бы оказаться в его голове, но Арсению было не пять лет. И даже не пятнадцать.       — Потому что ты забрал у меня ключи от мотоцикла… — прошептал Хаус.       — Отлично, теперь мы знаем, что произошло.       Арсению хотелось закричать Чейзу в лицо, что нет, ничего мы не знаем, что он не видел ничего отличного, но Арсению, чёрт возьми, было не пять.       — Вернёмся в автобус. Что вы видите?       — Пассажиров.       — Кто-нибудь привлёк ваше внимание?       Повисла короткая тишина.       — Мальчишка, косит под панка. Ковыряется в носу — возможно, назальный зуд.       — Хаус, сейчас вы откроете глаза и вернётесь в реальность. На счёт три. Раз, два…       Вместе с «три» Хаус почти испуганно распахнул глаза, прицельно глядя на Арсения.       А Арсению очень хотелось верить, что в ответ он смотрел не побитым щенком, потому что именно такой взгляд был у Хауса, а если они оба так смотрели друг на друга сейчас — то что-то капитально пошло не так, и Арсений был без понятия, что с этим делать.