Месяц июлиус, 897 год, Константинополь
Поведай нам, наследник славный Рима,
Свою историю трагедии великой…
О славе государства Константина
И гибели кровавой и столь дикой.
***
Пропитанный смрадом пота и крови воздух густой тошнотворной массой врывался в лёгкие. Солнце в зените нещадно палило, и даже из кафизмы — императорской ложи, — давно ушла спасительная тень. Не помогали ни прохладительные напитки, ни взмахи гигантских опахал, которыми слуги без энтузиазма одаривали семью базилевса. Затянувшиеся ристания утомили всех. Тело ломило от жары и противной слабости, но всё, что Лабель мог сейчас сделать — расширить ноздри, изгоняя въевшуюся вонь, и кончиками пальцев смахнуть испарину со лба. Хотелось встать и уйти, оказаться в прохладной тишине своих покоев, но кесарю надлежит быть подле императора, даже если он не разделяет его увлечений. К тому же не хотелось давать Феофано лишний повод для злословия. — Уже скоро. То ли чтобы раззадорить зосту патрикию, то ли подбодрить Лабеля, обронил мужчина, сидящий по правую руку от императора Льва. Его личный секретарь и исповедник Николай Мистик, был больше политиком, нежели духовным лицом, а по популярности у народа — третьим человеком в столице после Льва и самого патриарха. Лабель же был любим народом как добрый соправитель, но высокой славой среди аристократов не пользовался. Слишком мягкий для политических интриг. « — И как он только держится в своем пышном одеянии», — с некоей досадой, но и с невольным восхищением подумалось Лабелю. Сам он изнывал от жары в многослойной далма́тике из плотного шелка цвета морской волны, не пропускающего воздух. Лабель перевел взгляд на арену, где рекой лилась кровь... Он невольно пожалел, что не застал времена, когда в Константинополе гладиаторские бои были запрещены. При Михаиле Пьянице, возобновившем прилюдные игрища, они в начале проводились в развлекательных целях. Но постепенно последнему императору Аморийской династии, коего подданные редко видели у дел и еще реже — трезвым, — стало мало вида бьющихся на деревянных мечах прегенариев, и он приказал выдавать рабам боевое оружие. Не так давно это было, и старики помнили, что зачастую ристание превращалось в разнузданную кровавую свалку, где не умеющие обращаться с гладиусом и бичом рабы гибли десятками. Обычно все заканчивалось тем, что любимый собутыльник Михаила — Имерий Грил — вылезал на арену и добивал несчастных. Отец нынешнего базилевса, Василий Макендонянин, сместив Михаила вероломным убийством, не стал резко и категорично запрещать подобные зрелища, используя их в своих целях. Бои стали своеобразным способом укрепить власть и мощь Византии в глазах чужеземцев, коих в Константинополе всегда было предостаточно. А с другой — насытить низменные инстинкты народа, жестокой забавой отвлекая чернь от ее насущных проблем. Хлеба и зрелищ — девиз, актуальный во все времена. На ристалище теперь выходили мощные гопломахи, артистичные легниарии и холоднокровные велиты. Но за красивыми названиями прошлого зачастую прятались кровожадные звери под личиной людей, готовые вырвать противнику горло за один лишь одобрительный гул толпы и дополнительный паёк. То, что нынешний император потакает подобному непотребству, возмущало Лабеля. Хотя причина очевидна — Феофано. Ни разу не бывавший на поле брани Лев хотел выглядеть в глазах своей любовницы сильным и мужественным. « — Почему клирик Николай поддерживает это?» — тревожно подумалось Лабелю. Хотя, зная Мистика, что был в одно и то же время и придворным, и монахом, сильным в богословии и в искусстве вести интригу, умевшим при случае закрывать глаза и при случае же показывать пример большого мужества, удивляться его снисхождению к этой варварской традиции не стоило. Тем более, что власть клирика широка, но не всеобъемлюща. И, хотя Лабель не раз видел, как духовник базилевса поджимает губы, услышав об очередной прихоти дражайшей Феофано, в личных беседах с ней он был всегда подчеркнуто любезен. Это немного коробило искреннего и открытого юношу, однако Лабель признавал, что, умея вовремя смолчать, Николай имеет большое преимущество над несдержанной на язык патрикией. Поэтому то, что Николай присутствовал сегодня в кафизме не было чем-то необычным. И все же даже присутствие духовного лица не облегчало кесарю тяжкой повинности находиться здесь. Лабелю были совсем не по нраву подобные зрелища, что всегда находило язвительный отклик у Феофано. Далеко уже не юная, но все еще поразительно красивая, сидела тут же в богатом одеянии, нарочно подчеркивая, что, даже не будучи венчанной супругой Льва, она все равно на своем законном месте. Женщина, обернувшись вполоборота, искривила тонкие губы змеиной усмешкой, и горделиво выпрямилась, переведя взгляд жгучих черных глаз на ристалище. Поистине, зоста патрикия Феофано была соткана из вызова, и в алой столе выглядела неукротимым сгустком пламени. « — Эта бесплодная блудница базилевса позволяет себе слишком много», — с досадой пришло на ум Лабелю. Он с не присущим ему коварством подумал, что теперь, когда сестра здесь, аморийской блуднице недолго осталось править в Палатии. За многолетнее сожительство Феофано так и не смогла зачать от императора, что давало клирикам лишний повод не разрешать законный брак между ними. Однако Льва, влюблённого в нее с ранней юности, казалось, вовсе не волнуют такие мелочи. Впрочем, сам Лабель признавал, что ума патрикии не занимать. Коварного, изощренного, жестокого. Опасного, алчущего власти и жадного до зрелищ ума. Феофано умело держалась за свое преимущество: статус Порфирородной дочери Михаила Пьяницы, появившейся на свет за несколько дней до его убийства, делал ее более высокой по рождению, чем базилевс. Лабель невольно нахмурился, косясь на пустое кресло рядом с собой. То, что его сестра не почтила своим присутствием игрища, давало Феофано преимущество. — Смотрите, вот он. Уверен, зрелище будет завораживающим. Вкрадчивый голос Николая Мистика врезался в уши, заставляя юного кесаря невольно вздрогнуть. Тот, сглотнув комок отвращения, сосредоточился на происходящем на арене, где рабы уже сыпали новый песок, а подсыхающие тут и там лужицы крови испускали тошнотворные миазмы, вновь распаляя жажду жестокости у пресыщенного зрителя. На ристалище вышел огромный, как гора, гопломах, закованный в шипованную броню. Ветеран арены, дикий Варавва по прозвищу Костолом славился тем, что в пылу боя мог отбросить оружие и разорвать противника голыми руками, дробя суставы, как орехи, пальцами выдирая нити сухожилий, выдавливая глазные яблоки из черепа, а однажды забил другому гладиатору нос практически в горло. Лабель не был неженкой: будучи одним из смотрителей войск базилевса, занимался регулярно и рьяно, и отлично управлялся и с гладиусом, и с кнутом, как верхом, так и пешим, но жестокость ради жестокости и смерть ради смерти были ему чужды. Натянутые ненавистным зрелищем нервы звенели, когда он смотрел на беснующееся на арене звероподобное существо, которое и человеком назвать сложно. Выдержав сегодня несколько боёв, весь в запекшейся крови — своей и соперников, — Варавва предвкушал безоговорочную победу, окончательно опьянев от криков ликующей толпы. Эта исполинская гора сотрясала арену ударами мощных, похожих на колонны ножищ, скалясь лютой ухмылкой и пугая фанатичным блеском в близко посаженных осатанелых глазках — будто Костолом был уверен, что приручил саму смерть. Когда показался его противник — новичок на этой арене, — в знойном воздухе повисла тишина: мелкий на фоне гиганта Вараввы, слишком тонкий, чтобы противостоять ожившему титану, он двигался легко, изящно, точно танцуя, и казался преступно беспечным. « — Легниарий? Велит?» Мысли кесаря были перебиты непристойным звуком: рядом с придыханием застонала Феофано, кусая губы в охватившем ее плотском безумии с примесью жажды крови. Лабель, усилием воли подавляя вспыхнувшую внутри неприязнь, все же не мог отказать себе в удовольствии поддеть патрикию. Наклонившись так, чтобы слышала только она, одними губами прошептал: — Неужели дражайшая патрикия, — последнее слово он выделил особо, подчеркивая, что ей здесь не место, — желает смерти этому великолепному образчику мужской породы? Даже вы не столь жестокосердны, милейшая Феофано. По крайней мере, глаза вас ещё не должны подводить. Он слишком молод, чтобы умирать так... бесполезно. Лабель с удовольствием отметил, как она дёрнулась всем телом, словно дикая кобылица, попробовавшая кнута. В Палатии ходили слухи, что Феофано, отчаявшись понести от императора, зазывает к себе сильных молодых воинов и даже рабов. И хотя доказательств не было, на мгновение кесарь ощутил ядовитый триумф. Но Феофано все же оставила последнее слово за собой. В неподражаемой манере, не поворачивая головы, процедила, раздвигая губы в ироничной усмешке: — С каких пор светлейший кесарь разбирается в образчиках мужчин? Советую следить за собой, дражайший Флавий, а то неровен час базилевс заподозрит неладное. Кто знает, так ли ваша кровь ценна для престола, если окажется, что она замутнена содомским грехом. Годы, проведенные в Палатии, укрепили самообладание Лабеля, сделав его прочным, как алмаз. И все же на короткий миг вязкая черная пелена ярости и возмущения заволокла взгляд. Он не боялся ее, напротив, присутствие сестры в Константинополе делало положение блудницы императора шатким, как никогда. Но все же Феофано смотрела так, будто это у нее есть преимущество над ним, отчего Лабель не решался открыто осадить ее. Неизвестно что было бы, не прерви их святейший Николай предупреждающим шиканьем. Глотая гневный ответ, кесарь воззрился на ристалище. Противники уже стояли наизготове, ожидая знака. По толпе прошел ропот возбуждения, когда управитель игр объявил, что гладиаторы бьются «до победного». Лабель нервно впился ногтями в инкрустированные подлокотники: это означало, что поединок остановит не пролившаяся кровь, а лишь чья-то смерть. Или мольба о помиловании. Лабелю подумалось, что второму гладиатору стоит попросить пощады уже сейчас. И в то же время он хотел, чтобы незнакомец себя проявил. Сам не зная почему, он отчаянно желал победы безымянному бойцу. И, точно это могло укрепить позиции чужака, стал тщательно изучать гладиатора, прикидывая его шансы выстоять против Вараввы. Что ж, признаться, при первом беглом осмотре Лабель недооценил мужчину: тот явно не был новичком на ристалище, о чем свидетельствовали отлично развитые, напряжённые в предвкушении боя мускулы. В позе незнакомца таилась скрытая угроза, точно он больше привык полагаться на хитрость и ловкость, нежели на грубую силу. По губам Лабеля проскользнула удовлетворенная улыбка. Такой подход ему нравился. Раздался пронзительный звук церемониального рога и, почти одновременно с ним, громогласный рев разъяренного Вараввы — противник, не дожидаясь атаки, сыграл на опережение, метнув копьё в ногу гиганта. Хотя эта выходка лишила чужака преимущества дальнего боя, Лабель не мог не восхититься дальновидной дерзостью этого поступка. Ведь если он прав… Предупреждая дальнейшие мысли кесаря, безымянный гладиатор ловко увернулся от летящего на него, словно обезумевшая при виде Магомета гора, Вараввы. Толпа, топая ногами и улюлюкая, скандировала имя Костолома. Исполинского убийцу не то, чтобы любили, просто многим было интересно развеять или подтвердить слухи о его мнимом бессмертии. А ещё уставшие от жары зрители взбодрились, учуяв свежую кровь. Лабель, даже не глядя на Феофано, ощущал исходящую от нее животную жажду, сродни похоти. Меж тем на арене чужеземец успешно лавировал, уворачиваясь от все больше теряющего самообладание Костолома. Лабель с восхищением наблюдал как ловко он парирует тяжёлые атаки соперника, то и дело уходя в сторону, играючи ускользая от прямого попадания смертельно острого гладиуса. Выбить оружие у него, конечно, не получится — разве что отрубит Варавве руку, — но защищался он мастерски. Но вот Костолом всхрапнул как дикий кабан, отбрасывая обломанный о щит противника клинок. По законам гладиаторского боя незнакомец мог выбирать: оставить за собой преимущество или откинуть и свой меч тоже, сравняв шансы. Лабель в необъяснимом волнении ждал решения чужака. Мгновение — и его гладиус полетел на песок. Лабель даже застонал сквозь зубы, расстроенный и рассерженный этим благородным, но далёким от мудрости поступком. Нашел, с кем миндальничать! Распорядители не медля вынесли на арену новое оружие — двузубые топоры. Варавва мерзко ухмыльнулся, проводя потрескавшимся языком по пересохшим зеленоватым губам. Лабель в бессильном гневе сжимал кулаки, видя, как стремительно меняется расстановка сил на арене: пусть им выдали одинаковое оружие, но щит чужака треснул почти до умбона, ослабляя его позиции в защите, да и Костолом явно был более привычен к тяжелому топору, чем неразумный гладиатор. « — Ему бы кнут! Глупец, зачем было бросать гладиус?!» Лицо гладиатора скрывал шлем, а Лабелю почему-то хотелось увидеть его взгляд. Быть может, чтобы удостовериться, что там нет неконтролируемого ужаса ведо́мого на бойню животного?.. Последующий адский лязг пробрал до костей, и Лабель до боли сжал зубы, бессильно наблюдая, как не успевший среагировать чужеземец, кувыркаясь и громыхая своим лёгким доспехом, летит на песок, отброшенный ударом нечеловеческой силы. Его топор, выскользнув из рук, откатился далеко, оставаясь недосягаемым для незадачливого воина. Варавва, проявив несвойственные его массе чудеса ловкости, решил, видимо, одним прыжком расплющить соперника, со всей силы опуская стопу, обутую в грубый ботинок с шипованной подошвой туда, где ещё секунду назад лежал оглушенный гладиатор! Лабель внутренне вытянулся в тугую звенящую струну, сухими от напряжения глазами наблюдая разворачивающийся перед ним театр смерти. Изрядно потрепанный незнакомец перекатился, вскочил, слегка пошатываясь, но, быстро сориентировавшись, начал отбиваться. Однако было видно, что удар, угодивший в висок и примявший шлем, лишил его концентрации. У Вараввы же будто открылось второе дыхание: не дожидаясь, пока соперник поднимет оружие, озверевшая гора наступала, нанося мощный удар топором, что вмиг превратил остатки щита чужеземца в жалкие щепки. Рядом надсадно застонала Феофано, озадаченно крякнул Николай Мистик. Лишь император сохранял невозмутимое молчание. Лабель чувствовал, что ему вот-вот станет дурно от этой узаконенной бойни. « — Неужели клирик не вмешается?» Что-то внутри неприятно царапнуло, какая-то ускользающая мысль, но Лабель, бросая все силы на сохранение трезвого рассудка, внутренне отмахнулся. И в тот же миг воздух разрезал душераздирающий крик обречённого человека: Костолом, подмяв под себя извивающегося гладиатора, голыми руками душил его, с выверенной периодичностью прикладывая головой об утоптанное покрытие арены. — Он… хочет оторвать ему голову?.. В голосе Феофано проскользнула дрожь какого-то фанатичного трепета. « — Или отрезать ее искореженным шлемом», — от убийственной догадки Лабеля прошиб холодный пот. Император сдвинул на переносице иконописные брови и, как показалось кесарю, собрался вмешаться, но Феофано, вцепившись в предплечье любовника, что-то страстно зашептала ему на ухо. Лабель мысленно застонал, проклиная и Льва, и его блудницу, и клирика! Он уже сам был готов просить базилевса остановить методичное безжалостное убийство, как на арене что-то поменялось. Каким-то неуловимым движением чужеземец оказался сверху, занося руку для удара. В окровавленной ладони что-то блеснуло. — Что там? Феофано вытянулась как змея, пытаясь разглядеть непонятный предмет. Миг — и это оказалось в глазнице Костолома! Хриплый вой сотряс оплавленный зноем воздух. Толпа инстинктивно отпрянула, но уже через миг гомонящим многоголосым морем хлынула к краям трибун. До Лабеля волнами докатывались слова: — Доспех… часть доспеха… он вырвал кусок наличника у Вараввы! Все внимание было приковано к двум фигурам на ристалище. Поверженный гигант продолжал реветь, как бык на бойне, а его противник, пошатываясь, опёрся на одно колено, вторым наступая на горло Костолому. Уши Лабеля раздирало мерзкое бульканье, вырывающееся из глотки последнего: — По... ща... д-д-и-и… Он сипел, скребя землю, как жирный паук, которого вот-вот раздавят. Толпа застыла. Варавва впервые просил пощады. Все взгляды обратились на чужака. Молчание стало осязаемым. Но вот в тишине раздался наполненный вожделением голос Феофано: — Убей!.. Она, не контролируя себя в экзальтации жестокости, вскочила с места, закричав во всю мощь лёгких: — Убей!!! Толпа тотчас подхватила клич незаконной базилиссы, которую так презирала: — Убей! Их связала ненасытная жажда крови и зрелищ, прорвалась наружу зловонным гноем, и сотни людей скандировали, призывая смерть: — Убей! Убей! Убей! Безымянный гладиатор устремил взгляд прямо в императорскую ложу, крепче вдавливая исходящего кровавой слюной Варавву в песок. Он потянулся к голове, с явным усилием стягивая помятый шлем. В правом ухе блеснула серьга. Лабель почувствовал, как тугая струна, обернувшись вокруг горла, перерезала его дыхание пополам. Он смотрел на чужака и отказывался верить своим глазам: ветер развевал знакомую белокурую шевелюру. Сердце прострелило острой болью: сорок один день и сорок две ночи не видел он этих глаз, сорок один день и сорок две ночи пытался забыть низкий бархатный смех, сорок один день и сорок две ночи, изгоняя из ноздрей фантомный запах разгоряченного тела, омытого солью, уверял себя, что это был лишь сон… И теперь хватило двух минут, чтобы все старания Лабеля вернуться к привычной благочестивой жизни, где нет влечения к мужчинам, пошли прахом. Один взгляд, один неуловимый кивок — был ли он на самом деле? — один блик серьги на палящем солнце: кесарь Флавий понял, что пропал. Его поймали, секунда — и он будет разоблачен. Шлем со звоном покатился по арене, вызвав невольную дрожь в теле. Гладиатор выпрямился во весь рост, сверкая щемяще знакомыми зелёными очами. Поднял правую руку — левая висела плетью, скорее всего, сломанная, — и издал гортанный клич, понятный ему одному. Переступив через хрипящего в агонии Костолома, двинулся в сторону ложи. Подойдя ближе, усмехнулся. Взгляд цвета морской волны, мимолётно скользнув по кесарю, остановился на императоре. Хриплый голос, в котором сейчас явственнее слышался варварский акцент, звучно произнес: — Рикс Скиф готов служить тебе, базилевс. Лабелю стало дурно. Его морского царя, его языческое божество сделать мясом на арене? Как будет жить он, зная, что почти незнакомый, но такой близкий варвар каждый день выходит на бой со смертью? И ради чего — на потеху толпе? Как он вообще здесь оказался? Чужеземцы иногда продавали себя в добровольное рабство, но его варвар не был похож ни на одного из тех, чья жизнь состояла из борьбы за ежедневный кусок хлеба. И что об этом знает Николай Мистик? Разве не он протежировал этого новичка? Он что, купил его?.. Созерцая кесаря со стороны — привычно собранного, слегка отрешенного, как земной святой, — никто бы ни на миг не заподозрил в нем бури чувств, бушующих внутри. Внешне он казался незаинтересованным, скорее, скучающим, но душа его металась, ища способ помочь варвару, назвавшемуся Рикс Скиф. Раздался звучный голос базилевса, долетая не только до ближайших трибун, но и до дальних уголков арены. Лев церемонно поблагодарил одержавшего победу гладиатора. Близко знающий императора Лабель отметил, что тот удивлен, возможно, не столь силой и ловкостью варвара, сколь его ромейской речью и знанием минимального церемониала. « — Будто кто-то подготовил его», — второй раз кольнула Лабеля неприятная мысль. Внешне базилевс оставался невозмутим, отдавая должное победителю, но, видимо, не собираясь как-то по особому чествовать его. И снова Лабеля удивило, что молчит Николай Мистик. Впрочем, рассудив, что даже, если клирик и причастен к появлению варвара на арене, это не делает его лицом заинтересованным, кесарь быстро переключился на императора. Неужели тот ничего не сделает для столь выдающегося гладиатора? Не каждый день на арену выходят смельчаки, способные одолеть Костолома. Сам Лабель не хотел вмешиваться явно и прямо по двум причинам: привлекать внимание Феофано к личной заинтересованности в варваре; не имея веских причин ратовать за новичка. Однако «базилисса», сама того не ведая, пришла ему на помощь: — Твоя храбрость и сила достойны похвалы, Рикс. Лабель едва сдержал дрожь при звуке этого имени, слетевшем с уст его врага. Так странно было не произнести его первым. — Жаль, — Феофано показательно вздохнула, — что они ничего не значат в глазах базилевса из-за твоего варварского происхождения. Лишь византийские граждане могут биться во славу империи. Лабель открыл уже было рот для готовой сорваться с языка реплики, но вдруг над ареной прозвучал голос, от которого опешили все, даже Николай. Рикс низко поклонился, касаясь песка здоровой рукой: — Не вели гневаться, достойная госпожа, но в глазах Скифа проливать кровь на потеху толпе — не такое уж достойное дело. Подобное не делает никого великим воином, лишь дрессированным животным, коих, посмею предположить, много в твоем личном зверинце. Не надоели ли они тебе? От подобной дерзости застыли все. Лабель — в изумлении и легком страхе за гладиатора. Мистик — с выражением хитрой задумчивости на бородатом лице, Феофано — забавляясь и втайне одобряя подобную непокорность. А базилевс — с проблеском интереса, словно изучая диковинную зверушку. — Так чего же ты хочешь от императора, чужеземец? — нарочито холодным церемонным тоном отозвался Лабель, находя удобную лазейку вступить в разговор. Но назвать Рикса по имени в присутствии других людей казалось сродни кощунству. Вот и выбрал безопасное, не выдающее его заинтересованности «чужеземец». Будто подчеркивая, на чьей он стороне. Скиф, не склонив голову, смотрел открыто, с дерзкой веселостью. Лукаво прищурился, вызывая у Лабеля саднящее чувство в груди — так он глядел на него в ласковых волнах Понта Эвксинского. — Да вот хотел проверить, стоит ли хваленое византийское войско моего воинского умения. Вы, греки, большие выдумщики касательно всяких стратегий и оружия, но забрать у вас ваши игрушки — кем вы будете? На чем зиждется дух византийского воина без его брони? Мы же, варвары, — от Лабеля не ускользнула ироничная интонация, с которой Рикс произнес последнее слово, — рассчитываем только на себя и готовы биться во имя богов и родины даже голыми руками, если понадобится. Реакция на сию возмутительную тираду тоже была разной: Феофано надменно рассмеялась, клирик строго насупил брови, искоса поглядывая на императора, который совершенно не казался оскорбленным. Напротив, на его губах играла снисходительная улыбка. И только Лабель ощутил возмущение и гнев, на мгновение забыв, что вопрос, адресованный Риксу, был призван привлечь внимание Льва к варвару. — А тебе палец в рот не клади, Рикс Скиф, — произнес базилевс, склонив голову набок. — Твоя дерзость была бы непростительной, если бы я собственными глазами не видел, на что ты способен в бою. Но это так — забава и толика везения. Признаться, мне стало интересно, выстоишь ли ты против дисциплинированного византийского воина. Взгляд Льва стал холодным. Он решил, что ничего не потеряет, преподав варвару урок. Или подарив шанс, там видно будет. В любом случае его авторитет базилевса и слава военного стратега только возрастут, если он приручит это полудикое животное. — Кесарь, — застывший в оцепенении Лабель слегка вздрогнул от голоса Льва, обращенного к нему, что не укрылось от взора Феофано. По губам патрикии проскользнула презрительная ухмылка. Быстро взяв себя в руки, Лабель обратил взгляд на императора, выражая покорную готовность. — Поручаю тебе заботы об этом варваре и уповаю, что ты не посрамишь честь Византии. Продемонстрируй Скифу истинное воинское искусство, — заключил Лев с надменной снисходительностью. Лабель настолько растерялся, что не придал значения устремленным на него взглядам: откровенно насмешливый Феофано и довольный Николая. И все же воспитанник императора был аристократом до мозга костей и умел держать лицо в любых ситуациях. — Для меня станет честью послужить тебе во славу. Почтительно кивнув базилевсу, он перевел взгляд на ожидающего своей участи Рикса, которого, по всей видимости, совершенно не заботило то, что его судьбу обсуждают первые лица великого государства. Варвар беспечно улыбался, устремляя взоры на трибуны и подмигивая миловидным ромейкам. Лабель мысленно задохнулся от возмущения и мстительно пообещал согнать семь пото́в и содрать три шкуры с наглого Скифа.***
Никогда ещё путь через знакомые как свои пять пальцев винтовые лестницы, арки и высокие анфилады дворцовых покоев не казался Грауту таким долгим и утомительным. Внешне невозмутимый, как гранитная скала, раб-нубиец внутри кипел, как котел с оливковым маслом. Непрестанная болтовня варвара, которого ему приказали сопровождать, почти истощили терпение закаленного воина. Бесчисленные двери открывались и закрывались, в отличие от рта проклятого Скифа! Тот не упускал возможности прокомментировать каждое новое для него явление: мрамор полов и колоннад, роскошную позолоту архивольтов, снующие фигуры слуг в длинных одеждах и вытянутые силуэты мозаичных святых на стенах. Рикс громко восторгался, вертя головой по сторонам, усердно играл роль простака, впервые лицезреющего подобную роскошь. И хотя даже во дворце кагана он не видел подобного архитектурного величия, щедро сыпал комплиментами красотам Палатия вовсе не поэтому. Он запоминал каждый поворот, коридор и лестницу, привычно прикидывая пути отступления. На всякий случай. Сказать по правде, Рикс не думал, что эта черная обра́зина будет так долго терпеть его трёп. Он уже было решил, что его сопровождающий немой, как громила остановился перед небольшой дверью. — Сюда, варвар. Голос Граута звучал глухо, с едва заметной угрозой. Но Рикс, ошеломлённый открывшейся ему картиной, не обратил на это должного внимания. — Никогда не видел ничего подобного, О́дин и Перун мне свидетели! Он застыл на пороге, совершенно не скрывая своего восторга: небольшое помещение с панелями зелёного мрамора в человеческий рост, со светлым полом и светлыми посеребренными скамьями было роскошно. Посреди комнаты стояла круглая ванна, вытесанная из цельного куска мрамора того же оттенка, что и панели. Сзади Рикса бесцеремонно пихнули, заставляя исторгнуть болезненный стон. Граут, окатив его цепким взглядом с головы до ног, насмешливо прищурился. Надо же, какой нежный. Или последние силы истратил на болтовню? — Руки подними. На удивление, тот не стал спорить, молча исполняя приказ. И тут же сдавленно простонал: левая рука не желала слушаться. Граут нахмурился, берясь за застежку лорики Рикса. С невольным уважением наблюдал, как чужак терпит боль, пока он помогает ему стянуть доспех. А затем, без малейшего предупреждения, рванул вывихнутое плечо на себя и отпустил, вправляя сустав. Рикс от неожиданности даже не успел дёрнуться, только клацнул зубами от боли и тут же растянул рот в кривой ухмылке. — Блазень меня зацелуй, видимо, я очень сильно порадовал базилевса, раз мне выделили отдельного сопровождающего да ещё и лекаря в одном лице. Он помассировал плечо, невольно морщась, но в зелёных глазах по-прежнему плескалось веселье. Граут ворчливо подумал, что если кого варвар и порадовал, то кесаря, который самолично велел отвести Скифа не в общие термы гвардии, а в помещение, близкое к собственным покоям. Приказы своего господина Граут, для которого Флавий был и родиной, и верой, и властью, обсуждать не привык. Но сейчас внутри невольно шевелилось смутное недоверие, которому Граут найти объяснения не мог. Конечно, он не собирался делиться своими мыслями с этим варваром, но невольно смотрел на него пристальнее, словно пытаясь найти на загорелом лице чужака причину необычного поведения кесаря. И если минуту назад Скиф вызывал уважение, то сейчас вернулись привычные раздражение и подозрительность. Мысли Граута прервало появление настоящего врача, и он, кивнув прибывшему, вышел безо всяких объяснений. Рикс пожал здоровым плечом, усаживаясь на скамью и подставляя лекарю разорванный бок. Тот молча начал латать его плоть. Рикс сжимал челюсти, чтобы не застонать от пекучей боли, когда его кожи коснулась тряпица, пропитанная едким раствором, а сам мысленно спрашивал себя, зачем он здесь. Здесь, не в общих казармах. Какое испытание придумал ему долгополый поп? И кто ответит — не черный же истукан, что сопроводил его сюда. Тот вообще смотрел на Рикса как на вошь, которую ему лишь по чьей-то прихоти не позволяют прихлопнуть. Он невольно поежился, нутром чуя, что залез в осиное гнездо. Впрочем, выбора у него все равно не было. Но это ненадолго. Он обязательно выберется, ему не впервой. Вот только отдохнет немного… Рикс вздрогнул, когда тонкая игла проткнула кожу, но тут же прикусил губу, не издав ни звука. Голова, одурманенная пара́ми лекарского снадобья, кружилась, мысли скакали, как степные кобылицы. Перед внутренним взором встало лицо с бездонными очами цвета посеребренного луной моря. Так оно мерцает светлыми ночами, когда на небе ни облачка. Встреча с его дивным полюбовником была для Рикса великой радостью и одновременно ужасным огорчением. На мгновение там, на арене, сердце сковал ледяной страх. Почему-то не за себя. Под строгим взором проклятого попа Рикс смог собраться, не выдав их. Именно знакомый взгляд, что на мгновение одарил его запретной лаской в присутствии тысячи чужих глаз, подбодрил, давая смелость осуществить требуемое. Рикс знал интриги Итиля, но чутье подсказывало, что Цареградские закоулки гораздо опаснее. И мысль, что, возможно, здесь он не будет один, придавала сил и вселяла надежду. Правда, кем его нечаянный морской любовник приходится императору Льву, Рикс так и не понял. Для сына слишком взрослый, на брата не похож. Но все же Рикс не верил, что от юноши исходит враждебность или угроза. Даже то, что его привели сюда, а не в общие казармы, уже было добрым знаком. Лекарь сделал последний стежок и, обработав мелкие порезы, поднялся, собирая инструменты. Дверь распахнулась. Хорошенькая девушка вкатила столик с разнообразными яствами. К этому моменту Рикс был таким сонным — то ли от полученных ран и усталости, то ли от эфира, который врач заставил его вдохнуть, — что почти не обратил внимания на новоприбывшую. Заметил лишь рыжие косы и общую миловидность. Лекарь тихо выскользнул из комнаты. Девушка подошла к ванне, повернула маленькие серебряные краники, из которых с приятным журчанием потекла вода. Пока ромейка лила в чашу остро пахнущие травяные настои, Рикс ощутил, как его окончательно одолевает свинцовая усталость. Не хотелось даже есть, хотя его не кормили почти сутки. Организм требовал одного — сна. Но сначала нужно смыть с себя грязь. Рикс машинально потянулся сбросить опоясывающий лишь бедра хитон, пропахший по́том и кое-где заскорузлый от засохшей крови. Чужой и своей. — Меня зовут Тори, господин. Ромейка, которой явно нравился большой сильный варвар, наделавший сегодня шуму на весь Палатий, улыбалась с готовностью, выжидательно. Улыбка была хорошей, искренней. Но Риксу, который почти забыл о присутствии девушки, лишь хватило сил покачать головой, указывая на дверь. Тори вспыхнула, но спорить не стала, направляясь к двери. — Постой, славная дева,— глядя на ее прямую от обиды спину, окликнул Рикс. Тори казалась милой. Нелишне будет иметь еще одного союзника в Палатии. Тори обернулась на пороге. Светло-серые глаза смотрели вопросительно, на щеках играл румянец смущения. — Прости мою грубость, хорошая. Утомился я да и пахну дурно. Не лучший повод для знакомства, — когда он хотел, Рикс мог быть очень мягким. А открытый взгляд всегда располагал собеседника. Тори, прикусив губу, теребила косу, переброшенную через плечо. — Я лишь хотела проявить гостеприимство. Не хочу огорчить кесаря Лабеля, не исполнив его поручения. — Кесаря? — отозвался Рикс, точно взвешивая титул. Похоже, его полюбовник — птица очень высокого полёта. — Это тот темноволосый молодой господин, что сидел подле императора в ложе? — Он, — Тори кивнула, забавно наморщив вздёрнутый носик. Веснушчатое лицо осветилось теплой улыбкой. Ну, прелесть как хороша! Тори без слов демонстрировала явное восхищение Лабелем. « — Видать, кесаря моего тут уважают». — А мы ему ничего не скажем, да, милая? — Рикс ласково улыбнулся, снова заставляя Тори зардеться. — Сам справлюсь. Непривычный я к вашим церемониям. — Хорошо. Я зайду позже. Проверить… не надо ли вам чего. И она, опустив взгляд, поспешно вышла. Пошатываясь, Рикс ступил в исходящую па́ром воду. Потянулся за полотенцем, смачивая. Накрыв саднящее лицо влажной тряпицей, вдыхал запах трав. Каждая мышца немилосердно ныла. Но в груди затеплилось удовлетворение, замешанное на странном трепетном воодушевлении. Горячая вода приятно ласкала разбитое тело, хотя расслабляться было рано. Кто знает, что от него потребует этот поп. Одному Чернобогу известно, зачем он внедрил Рикса в Палатий. Он по привычке потянулся к оберегу, но пальцы нащупали пустоту. Вздохнул. Оставшись без защиты, мог лишь надеяться на собственное благоразумие. А это значило — не поддаваться чарам очей цвета утреннего тумана. Хотя, видит Лада, очень хотелось. Постепенно мысли Рикса уплывали все дальше, рассеиваясь невесомой мглой. В ушах звучал разноязычный гомон, сливаясь в единый мерный гул… Тихий всплеск — тело будто погрузилось в парное молоко. — Господин! Господин, проснись! Рикс резко вскочил во весь рост, разбрызгивая остывшую воду. Перед ним стояла та самая рыжеволосая ромейка, испуганно прижимая к груди полотенце. Кикимора его щекочи, он что, уснул? Рикс миролюбиво улыбнулся девушке, которая старалась особенно не смотреть на его голое тело. — Прости, красавица, если напугал. Как зовут тебя? Она вроде бы уже говорила. Сдвинув брови на переносице, с некоторым нажимом произнесла: — Тори. — А скажи, Тори, — с наслаждением растирая распаренное тело протянул Рикс, но не успел договорить — внезапно открылась потайная, незамеченная им доселе дверь, и в комнату вошёл сам Николай Мистик, опираясь на трость. — Оставь нас, Хистория. Властным жестом услав смутившуюся пуще прежнего Тори, клирик окинул Рикса строгим взглядом из-под кустистых бровей. — Ну, здравствуй, Ригг. Внутренне вздрогнув от этого обращения, Рикс, тем не менее, и бровью не повел, продолжив медленно растираться полотенцем, вскользь бросая на клирика нарочито незаинтересованный взгляд. Пусть не думает, что раз вынудил его войти в Палатий, он будет вести себя как-то по особенному с ним. Рикс Скиф всегда остаётся собой. Николай, казалось, был совершенно не оскорблен неподобающим и бесцеремонным поведением варвара. Беспристрастно разглядывал нагое тело гладиатора, отмечая его силу, гибкость и отлично развитую мускулатуру. Дождавшись, пока Рикс завершит свой ритуал и выпрямится в полный рост, по-прежнему не торопясь одеваться, клирик с холодной расчетливостью резко опустил трость на раненое плечо. От острой боли перед глазами Рикса заплясали черные мухи, а Николай, не давая опомниться, наносил методичные удары по животу, бедрам, ногам. Наконец, сбив стонущего обескураженного Рикса на пол, он навис над ним, зловеще усмехаясь. — Знай свое место, языческая собака! Передо мной очи до́лу и смотреть с подобающим почтением, когда я́ разрешу! Потому что кому бы тебя не поручил император, в Палатии ты подчиняешься моим приказам. Понял? Он говорил спокойным, размеренным тоном, почти нараспев, точно читая псалом, но Риксу казалось, каждое тихое слово набатом бьёт по голове. Он, сцепив зубы, скорчился на полу, стараясь не стонать. Мало помалу боль утихла и Рикс смог сфокусировать взгляд на своем мучителе. Николай выглядел безмятежным, но пинок под ребра, которым он одарил напоследок, был злым и болезненным. — Вставай, смерд! И оденься, ты в благословенной христианской державе, а не своих диких степях. Рикс поднялся, пошатнувшись от шума в голове. Надевая лежащий тут же на лавке лёгкий халат, окончательно пришел в себя, и не мог удержаться от веселого взгляда в сторону клирика: — Зачем же сразу бить, а? Я понятливый, просто порядков местных еще не знаю. Ты разъясни мне, ваше святейшество, чего от меня требуется. А то неровен час подумаю, что в наложницы базилевсовы меня прочишь. Он усмехнулся, развел руками, окидывая взглядом роскошь, которой удостоился, но завидев угрозу в черных глазах Мистика, благоразумно прикусил язык. — Сядь, — последовал почти ласковый приказ. Теперь Николай выглядел добрым учителем, что преподал урок любимому ученику. — В ногах правды нет, — добавил клирик, опускаясь на лавку. « — Ага, она в заднице», — подумал Рикс, но молча послушался. После горячей ванны разморило так, что он еле сдерживался, чтобы не зевнуть во весь рот. Мистик же продолжил, обращаясь неожиданно покровительственно. — Вам, язычникам, не понять, что такое святость законного брака. Привычные жить в свальном грехе, вы гораздо проще нас, православных, относитесь к случайным связям. Я не осуждаю, нет. Констатирую. Более того: рад, что именно такого, как ты, послал Господь на моем пути для воплощения задуманного. Рикс слушал эти патетические речи вполуха, украдкой исходя слюной на расставленные на столике блюда, и прикидывал, слишком ли откровенным пренебрежением к авторитету попа будет позариться на куриную ножку, что так и просилась в рот. Николай же, отследив его голодный взгляд, бросил со снисходительным добродушием: — Да ты поешь, совсем оголодал, вижу. Того дважды просить не требовалось. Набивая рот божественно пахнущей снедью, Рикс последовательно вникал в то, что предлагал, точнее, требовал от него Мистик. Поручение простое, как два перста — соблазнить сожительницу базилевса, опорочив на весь Палатий. Делов то. Но вот что-то не сходилось. — Что же на весь великий Цареград не сыскалось пригожего любостая, девку то вашу усладить? Отчего жребий пал именно на меня? Пока Рикс методично жевал, Николай супил брови, осознавая смысл незнакомого названия. Разговор вёлся по-ромейски, но незнакомый с этикетом варвар пренебрегал правилами, временами вставляя славянские словечки. В конце концов клирик смекнул, что тот, видимо, имеет в виду нечто вроде полюбовника. Можно было осадить дерзкого чужака, но Мистик рассудил, что, чем больше знает Рикс, тем вероятнее, что задуманное им будет иметь успех. И без лишних церемоний поведал, что Феофано не какая-нибудь блудница плебейская, а Порфирородная дочь некогда почившего императора. Ее не просто нужно изгнать из Палатия, очернив в глазах аристократии, но и сделать непригодной для врагов базилевса. Чтобы те не могли использовать ее в заговорах против Льва. — Связь с кем-то из знатных граждан не станет полным падением Феофано. Пусть её изгонит император, аморийка сможет интриговать из ссылки, смущая народ и распаляя жажду власти среди противников Македонской династии. А вот если Феофано спутается с чужаком: язычником, варваром, рабом… Николай многозначительно замолчал, тая́ мечтательные нотки в голосе. Рикс вдруг разозлился. Этот поп христьянский смотрит на него как на грязь из-под ногтей. Ишь, нос задрал! Да никогда даже среди самых диких варваров никто не предлагал ему подобной подлости, как этот представитель самого доброго и чистого бога на земле! Не замечая мрачного взгляда Рикса, Мистик сообщил, что многие уже пытались сместить Феофано, но только вызвали гнев императора. Убрать со своего пути такую хитрую, взращенную в стенах Палатия и знающую все его тайны, умело держащуюся за свое положение патрикию, дело не из простых. Феофано всегда умела повернуть так, будто виновна не она. — И как же мне тогда ее опорочить, эту вашу Феофано? — не выдержал Рикс. Ему уже казалось, что клирик требует от него какого-то волшебства. Ясное дело, для долгополого жизнь варвара не имеет никакой цены. Зато она очень дорога самому Риксу. И он был готов бороться за каждый вздох. Но Николай, чуть подавшись вперёд, сказал всего три слова, заставившие проглотить возмущение: — Как на Итиле. Рикс поперхнулся пивом, судорожно выкашливая брызги хмельного пойла. Довольный произведенным эффектом, Мистик погладил бороду. И, подобрев при виде присмиревшего варвара, добавил, что поможет ему вернуться домой после выполнения условий их сделки. Но только если Феофано с позором покинет Палатий. — А до того, как выжить — твоя забота. Рикс, видя как Николай поднимается чтобы уйти, спросил только, кому во дворце можно доверять. Тот, одарив полным снисхождения взглядом, все же коротко бросил: — Старайся держаться поближе к кесарю. На том разговор и кончился. А вскоре после ухода Мистика, явился Граут и молча повел его в комнатку неподалеку. Рикс, даже не оценив обстановку, решил, что довольно впечатлений для одного дня, бросился на кровать прямо поверх одеяла, и мгновенно уснул мёртвым сном.***
В других, куда более роскошных, чем комната гладиатора, покоях царило веселье. Юсти́на Флавиа́на ворвалась к себе как свежий стремительный ветер. На ходу сбросив простое головное покрывало, со вздохом облегчения повалилась на большую кровать. Лёгкие занавеси алькова взметнулись от движения стройного тела, и опали, укрывая сестру кесаря невесомой дымкой, стекая по плечам. — Ты видела их лица, Грациа́на? — Юстина залилась звонким смехом. — Тот толстый торговец всерьез подумал, что мы воровки! Она приподнялась на локтях, с забавным выражением копируя басовитый голос торговца: — «В Буколео́н обоих! В подземелье!» Грациана, находящаяся подле нее на правах более родственницы и подруги, нежели служанки, недовольно поджала свой маленький рот. Ей претило легкомысленное отношение Юстины к ее собственному положению в Палатии. Казалось, Флавиану вовсе не заботит то, что император не удостаивает ее личной встречи со дня прибытия во дворец. Правда присылает щедрые дары, будто откупается. Конечно, она в родстве с самим кесарем и ее здесь не обидят, но все же Юстина могла бы значительно возвыситься, стать базилиссой, приложи хоть каплю усилий, чтобы поставить эту наглую Феофано на место. Но она предпочитала тайные вылазки в город дворцовому церемониалу и времяпровождение в саду — нахождению в императорской ложе. Грациана сама надеялась возвыситься через дальнее родство с Флавиями, поэтому часто одергивала Юстину, намекая, что подобное поведение недостойно для Палатия. Та лишь смеялась и щекотала строгую подругу, вовлекая во все новые выходки. Но сегодняшняя вылазка в город стала последней каплей. Сестре кесаря захотелось поиграть, и она сделала вид, что собирается украсть янтарное ожерелье. Толстый торговец поймал вертихвостку за руку, громогласно зовя ра́вдухов. Им пришлось бы плохо, если бы не самообладание Грацианы, что умаслила разъяренного торговца, заплатив за ожерелье вдвое. И то он не желал успокаиваться, пока не увидев перстень с печатью Флавиев, что кесарь подарил сестре. — Я отдала почти все свои сбережения за это ожерелье, — недовольно произнесла Грациана, обтирая лицо и шею влажной тканью, которую смочила в медном полированном тазу. — Так что оно принадлежит мне. Юстина хлопнула глазами, как ребенок, у которого отобрали игрушку. Но осознавая собственную оплошность, со вздохом расстегнула замок. Взвесив на ладони крупные прохладные бусины, переливающиеся солнечно-медовыми оттенками, протянула ожерелье подруге, виновато опуская голову: — Прости, это правда было глупо. Не знаю, что на меня нашло. Но согласись, оно такое красивое. Грациана, приведя себя в порядок, присела рядом на кровать. Смягчившись, загнула пальчики Юстины, пряча в них янтарь, и легонько оттолкнула ее руку. — Красивое. И очень идёт к твоим глазам. Зрачки Юстины расширились от похвалы, на щеках заиграл персиковый румянец. Она действительно была хороша. Против статной Флавианы, что привлекала медового оттенка волосами и свежей кожей, у смуглой щуплой Грацианы с ее армянской кровью не было шансов, и она об этом прекрасно знала, рассчитывая на собственный ум и проницательность, а не на внешность. — Забери ожерелье себе. Оно все равно не пойдет к моему цвету лица. — Но… — Юстина смущённо запнулась. — Ничего, потом сочтемся. Грациана загадочно подмигнула подруге, игриво щёлкая ее по носу. — Но обещай больше так не рисковать. И вести себя соответственно твоему статусу. Что скажет кесарь, если узнает о твоих выходках? — в голосе Грацианы послышался мягкий укор и что-то ещё, что виноватая Юстина не смогла определить. Она не успела ответить, как дверь открылась, являя им взволнованного Лабеля. Обе взбудораженно вскочили. Грациана вспыхнула до корней темных волос, с лёгкой дрожью в голосе приветствуя кесаря. Он рассеянно кивнул ей, обращаясь к сестре: — Юстина, мне нужно поговорить с тобой. Наедине. Она испуганно распахнула глаза, вжимая голову в плечи. Подруга незаметно нащупала ее руку, ободряюще сжимая. Взгляд кесаря красноречиво скользнул в сторону выхода, и Грациане ничего не оставалось, как покинуть покои. Но за дверью она затаилась, прислушиваясь к происходящему в комнате. Сначала она почти ничего не слышала, лишь напряженно ловила интонации кесаря. Удостоверившись, что он не отчитывает сестру и, судя по всему, вообще не знает о ее выходке, Грациана уже хотела удалиться, как слух уловил обрывки фраз. Флавий упоминал незнакомое мужское имя. И то, с каким волнением он его произносил, пригвоздило Грациану к месту. Ей пришлось зажать себе рот ладонью, чтобы удержаться от удивленного возгласа. Она широко распахнула глаза, внимая тайне кесаря, которая, судя по всему, вовсе не была секретом для Юстины. Послушав ещё немного, чтобы убедиться, что все поняла верно, Грациана на цыпочках отошла от двери, а затем, ускоряя шаг, почти бежала по длинным коридорам Палатия, желая оказаться как можно дальше отсюда. От Юстины, от Лабеля, от всех Флавиев. В сердце ее поселились боль и негодование обманутых ожиданий.