Месяц маиус, 897 год, Оптима́ты, побережье Черного моря
О мудрецы, явившиеся мне,
Как в золотой мозаике настенной,
В пылающей кругами вышине,
Вы, помнящие музыку вселенной! —
Спалите сердце мне в своем огне,
Исхитьте из дрожащей твари тленной
Усталый дух: да будет он храним
В той вечности, которую творим.
***
Любой уважающий себя хозяин большого имения в провинции Оптиматы не стал бы строить жилище без церкви. Собственная церквушка виллы Флавия, что раскинулась на высоком берегу над взморьем, была небольшой, но богатой. В любой будний день, как этот, здесь собиралась лишь семья хозяина имения — почтенного патрикия Кассия Флавия. Но сегодняшний случай отличался от любого другого. Виллу почтил своим присутствием сам кесарь константинопольский, по причудливому стечению обстоятельств бывший сыном хозяина. Младший Флавий наделал переполоху в провинции, прибыв в сопровождении самого Николая Мистика — секретаря и исповедника императора Льва. Оттого и неудивительно, что сейчас на утренней службе присутствовало много народу. Столь лестный визит был бы величайшей радостью для кого угодно, но только не для Флавия-старшего. Отбивая поклоны и низко склоняя голову, глава дома напряженно думал, что ответить гостям по окончании литурги́и. Природное чутье в прошлом опытного царедворца подсказывало, что он заведомо проиграл. Император Лев, набираясь опыта, не гнушался использовать каверзные уловки для достижения своих целей. Вот и сейчас Кассий был уверен, что базилевс не отступит, собираясь отнять у него уже второго ребенка. Присутствие Лабеля и Николая было красноречивее приложенного к богатым дарам письма — вскоре Юсти́на Флавиа́на покинет благодатные Оптиматы, направляясь в Палатий. Змеиное гнездо, Кассию ли не знать. Флавий-старший бросил встревоженный взгляд на дочь. Его лоб на мгновение разгладился, а в глазах блеснула отцовская гордость, стоило патрикию заметить, как собранна и спокойна Юстина. Ни испуга, ни раболепного восторга. Лишь твердая уверенность с толикой невинной нежности в ореховых глазах. Она стояла, устремив взор на алтарь, на котором сегодня, заменяя иеромонаха Пантелеймоновского монастыря Алексия, что обычно совершал литургию для семьи Флавиев, возвышался Николай Мистик. Юстина, безотчетно шевеля губами, беззвучно повторяла за клириком слова молитвы. В левой части храма послышалось сдержанное покашливание, привлекая внимание Кассия. Там, отдельно от семьи, полубоком к иконостасу стоял Лабель. Старательно осеняя себя крестным знамением — справа налево, по православной традиции, кесарь был полностью поглощен церковной службой. Флавий-старший невольно залюбовался сыном: высокий рост, величественная осанка, немного отрешенный взгляд глубоких серых глаз. Спокойный, рассудительный, великолепно образованный Лабель ничем не уступал порфирородным царевичам. Кассий одобрительно оглядел развитые плечи сына — в Палатии тот не разнежился, как опасался отец, продолжил тренировки, развивал мускулатуру. В тонком, на первый взгляд, теле таилась сила, аристократичные руки привыкли к мечу. На миг Кассия охватила досада: ему бы радоваться возвышению сына, но не мог. Обстоятельства, предшествовавшие отъезду Лабеля в Священный Палатий, навсегда связали Кассия горечью вины. Он устремил на сына полный раскаяния взгляд, но тот не смотрел на него. Певчие подхватили первые строчки Отче Наш, вторя размеренным голосам клириков. Литургия подходила к концу. Настало время Причастия. Семья Флавиев первой ступила к божественному престолу. Сначала Кассий, загасив огонь враждебности и недоверия во взгляде, принял из рук Мистика тело Христово. Затем причастилась Юстина: слегка смутившись, подставила лоб для благословения. Лабель, шедший за ней, замер, уставившись невидящим взором на чашу в ладонях Николая, а затем, словно натолкнувшись на невидимую стену, резко отпрянул и стремительно вышел из храма. Прихожане приглушенно зашептались, но Николай Мистик, подавая знак прислужнику, невозмутимо продолжил Таинство. Челядь и поселяне торопливо прикладывались к чаше и кресту, позабыв о странной выходке кесаря. Кассий увидел как Юстина выскальзывает из церкви вслед за братом, и в груди потеплело. Пока эти двое вместе, он может быть спокоен. …— Удели мне несколько минут своего времени, сын мой, — обратился к хозяину виллы клирик Николай, как только последний прихожанин покинул церковь. Мягкая просьба, а по сути — бескомпромиссный приказ. Мистик был не просто почетным гостем — посланником императора. Таким не отказывают. Кассий досадливо поморщился, глядя в сторону. Он рассчитывал умаслить клирика вкусным обедом, выторговать если не отсрочку, то собственные условия для передачи Юстины Льву. Ещё старший Флавий надеялся переманить сына на свою сторону, и готов был пообещать что угодно, лишь бы оставить при себе дочь хоть на время. А там скоро выдал бы ее замуж, спасая от участи наложницы базилевса. Кассий не верил, что Лев якобы сватает его дочь. Она еще один рычаг воздействия на него. — Как скажешь, владыко, — согласился хозяин виллы, скрепя сердце. — Жду тебя в саду, в беседке. Он вышел в сад, где зной окутал поникшие кусты роз. Воздух раскалился, став плотным, почти осязаемым. Кассий поспешил под сень колончатой ротонды, что манила своей прохладой. На мраморном столике уже стояли кубки и кувшин со смесью родниковой воды, яблочного сока и меда, об этом позаботились расторопные слуги. Кассий отхлебнул, безотчетно стискивая стекло кубка так, что оно заскрипело под его сильными пальцами. Бывший ланиста константинопольского лудуса, приближенный Василия I и наставник его сыновей был на грани отчаяния. Ничего в жизни не совершил он крамольного, всегда служил своим императорам честью и совестью, и даже не требовал особых привилегий за свои заслуги, довольствуясь семейными землями и имением в феме Оптиматы. Но Лев, что некогда доверял Кассию больше, чем нелюбимому отцу, сев на престол, сделался вдруг очень подозрительным к бывшему наставнику. Старший Флавий, удалившись в Оптиматы после смерти Василия Македонянина, овдовел в довольно молодом возрасте и не женился более. Сам воспитывал детей, ударился в земледелие, умножая свое богатство. Дальновидный Кассий выращивал оливковые деревья и виноград — два столпа средиземноморской триады, на плоды которых цены и спрос не падали круглый год. Практически все аристократы побережья кормились у Флавия с рук, с удовольствием покупая его вино и оливковое масло — лучшие во всей провинции, — навещали виллу с дружескими визитами и хвалили хлебосольность хозяина. Таким образом, бывший ланиста был не просто богат, а, что важнее, — в хороших отношениях с соседями. Его ценили за справедливость и отсутствие лишней надменности. Но все же независимость Кассия, приправленная толикой крови Второй династии, что текла в нем, делала его угрозой в глазах Льва Философа. К тому же Кассий упорно не являлся пред очи базилевса, предпочитая уединенное существование в такой с недавних пор неспокойной провинции, как Оптиматы. Близость к морю делала их потенциальным гнездом заговорщиков. И затворническая жизнь Кассия лишь подливала масла в огонь. Лев VI не зря звался Мудрым. Безошибочно нашел он средство держать старшего Флавия в узде: когда Лабель был подростком, базилевс пожелал приблизить его ко двору, упирая на кровь Константина Великого, что текла в его жилах. И пусть с момента гибели той династии прошло уже более пяти столетий, она оказалась на удивление живучей и ценной в глазах каждого, кто метил на престол. А оттого и опасной. Захоти любой из Флавиев пойти против базилевса, много кто поддержал бы этот славный древний род. Кассий, имея опыт дворцовых интриг, довольно долго морочил голову Льву, не желая отпускать сына. И только тот случай, который он никак не мог себе простить... Если бы не его категоричность, если бы он не поддался гневу, Лабель бы не сбежал в Константинополь четыре года назад, сам являясь под покровительство Льва. И вот теперь император добрался и до Юстины. Кассию казалось, что злой рок преследует его семью. Подошедший Николай Мистик нарушил ход Кассиевых дум. Патрикий невольно вздрогнул, склоняя значительно поседевшую за последнее время голову для благословения. Николай небрежно осенил его чело крестным знамением, будто отмахиваясь. — Полно, полно, Флавий. Ты благочестивый сын церкви и верноподданный империи. Давай же поговорим начистоту, без церемоний. У Кассия от этих слов скрутило в животе. Однако, сохраняя невозмутимый вид, он налил полный кубок, подавая гостю. Тот довольно крякнул, обмакивая уста в ледяной напиток. — Хорошо! Пожевал губами, утер бороду, наслаждаясь разлившейся в горле прохладой. Искоса бросил лукавый взгляд на Кассия, ожидающего когда он изволит заговорить. — Ты ведь был одним из первых людей при императоре Василии, Флавий. Хозяин поместья вздрогнул, неопределенно качая головой. Упрямо молчал, позволяя Николаю исподволь подвести к неприятной теме. Тот продолжил отечески ласково, покровительственно. У него отлично получался этот снисходительный тон, хотя Кассий и был старше его на пять лет. — Я понимаю твои отцовские чувства, поверь. Но и ты пойми — твое затворничество вызывает сомнения у императора. — Отчего же? — не удержался Кассий, прежде вознамерившись и пара изо рта не выпускать. — Разве не доказал я свою преданность, отдав сына на воспитание в Палатий? — Сам ли отдал? — в голосе Мистика прозвучали насмешливые нотки. Знал, что Лабель не по воле отца оказался в Палатии. Бывшему ланисте нечего было возразить. Он нервно забарабанил пальцами по мрамору столешницы, надеясь, что тайна, толкнувшая сына на побег, по-прежнему ведома лишь членам семьи. Мистик стал говорить, что сейчас самое время показать свою лояльность Македонской династии, выдав дочь за императора. Пускай это пока не официальное сватовство, но присутствие Лабеля на кесаревом престоле и протекция самого Николая не позволят бросить тень на честь дочери Флавия. — Я лично позабочусь о том, чтобы девочка заняла в Палатии место, достойное крови Константина. Кассия покоробило это покровительственное «девочка». Кольнула злая мысль, что нет дела им до Юстины, главное, приструнить его самого. Но вслух лишь позволил себе засомневаться в намерениях Льва: разве не влюблен тот в свою аморийскую блудницу до беспамятства? Николай замахал руками. Боже правый, кто будет брать в расчет увядающую бесплодную Феофано, которая, ко всему прочему, перешла ко Льву прямиком из постели его собственного отца, когда рядом окажется такой свежий бутон как Юстина Флавиана? — Пора тебе рассеять сомнения базилевса, Кассий. Прояви покорность. Кассий какое-то время молчал, а затем вдруг попросил исповедовать его. Если Николай и удивился, то виду не подал. Отказывать в подобном было не принято. Накрыл подставленную Кассиеву голову удачно не снятой епитрахилью, готовясь выслушать. Кассий заговорил тихим твердым голосом. Не боясь за себя — тайна исповеди нерушима, — с горечью и болью выплескивал то, что у него на душе. Думы крамольные, впервые в голову закравшиеся. Сны дурные, разорение роду его пророчащие. — Но не это беспокоит меня, владыко. Гнев, лютый гнев, направленный на благодетеля моего, императора, сжигает меня. Грезится мне всякое: как собираю войско обширное и иду на Константинополь. Дети там мои, которых Лев у меня отнял. Не могу с собой совладать, владыко, тошно. Господи, помилуй мя, грешного! Николай, с силой оттолкнув Кассия, вгляделся в темные глаза, не находя там ни грамма раскаяния. Слова, произнесенные в ходе Таинства исповеди, ставили его в щекотливое положение. Он знал мысли старшего Флавия, но не мог использовать их против него. Николай даже усмехнулся. Изворотливости бывшему ланисте не занимать. — Угрожаешь, что ли? — произнес как что-то несущественное, будто не поверил в завуалированное предостережение. Не то чтобы поверил. Но во Флавии говорило отчаяние загнанного в угол человека — это нельзя оставлять без внимания. Мистик окинул поднявшегося Кассия задумчивым взглядом. Крепкий, подтянутый, с шапкой кудрявых припорошенных сединой волос, тот внушал трепет и уважение, покоряя исходящей от него аурой властности. Верное все же решение принял Лев Мудрый, стратегически обезопасив себя от старшего Флавия, для которого дети — едва ли не единственное уязвимое место. Слишком неустойчив ещё престол Льва, чтобы не держать в узде пользующегося в своей феме особой популярностью патрикия. — Говоришь как проигравший, Кассий, — Мистик решил не церемониться. — Раз опускаешься до угроз, понимаешь, что не совладать тебе с императорской волей. Смирись. Так ли плоха участь тестя базилевса? — Неплоха, если он действительно станет моим зятем, — отозвался поверженный Кассий. Николай поднялся, добродушно глядя на хозяина виллы. Отечески хлопнул его по плечу. — Все в руках Божьих. Доверься Ему. У тебя все равно нет другого выхода. И ступая в сад, обронил на ходу: — К обеду меня не жди. Трапезничать в обители буду. Глядя ему в спину, Кассий думал, что Николай, принявший постриг всего с десяток лет назад, взлетел по карьерной лестнице поразительно быстро даже для племянника бывшего патриарха. Владыка Фотий, прямой, открытый и чуждый интригам человек, был смещен Львом, который пожелал посадить на церковный престол своего восемнадцатилетнего брата Стефана. Развенчанный патриарх сгинул в ссылке и безвестности. Николая же Лев, разочаровавшись в брате, не блещущем остротой ума и изворотливостью, вскоре призвал, сделав его своим личным секретарем — мистиком. Он, в отличие от его канонизированного дяди и младого Стефана, блестяще умел лавировать между политическими интригами и интересами церкви. Кассий был уверен, что не за горами тот день, когда Николай сядет на патриарший престол. С таким человеком лучше не ссориться. Тем более в его положении. Ведь исповедь он так и не завершил, не дав Флавию отпущение грехов.***
Лабелю было душно в просторных покоях. Ещё вчера, несмотря на щекотливость миссии, что ставила его между отцом и императором, визит в отчий дом был для него отрадой, глотком свежего воздуха. Сегодняшнее утро перевернуло все. Встреча с этим варваром изменила его. Сорвала покров невозмутимости. Всколыхнула позабытое, болезненное. То, что он вожделеет мужчин, было известно Лабелю с младых лет. Но первая плотская близость стала откровением. Он осознал: теперь скрывать собственные наклонности станет в разы труднее. После возвращения с побережья, младший Флавий, стоя на литургии у божьего престола, впервые почувствовал себя лишним в Храме Господнем, чуждым христианскому обществу. Потому бежал, испугавшись, не смея прикоснуться к чаше Даров порочными устами. Теперь же этот необдуманный поступок заставлял его терзаться сомнениями: не выдал ли он себя, не породил ли подозрения у клирика Николая? Лабель раскрыл ладонь, что бездумно сжимала амулет, сорванный с шеи чужака в порыве страсти. Серебряный то ли молот, то ли якорь был увит незнакомыми символами. Искусная работа для варварского мастера — в Византии вряд ли изготавливают такие. Ощущая тепло, исходящее от оберега, машинально обводя языческие завитки кончиком пальца, Лабель испытывал смешанные чувства: стыд, трепет, суеверный страх. Что, если незнакомца подослал кто-то, чтобы опорочить семью Флавиев? Он отбросил шальную мысль. Никто, даже бесконечно преданный ему Граут, не мог знать, что сегодня он отправится к морю. Это было спонтанным порывом. Лабелю просто захотелось на короткое время отрешиться от окружающих его забот. Он горько усмехнулся, сводя на переносице соболиные брови: как иронично, что нежданная встреча произошла именно в Оптиматах. Он будто вернулся к истокам. Именно здесь случилась его личная трагедия, перевернувшая жизнь. Лабель с младенчества рос среди мужчин и всегда сторонился матрон, желающих одарить рано осиротевшего мальчика материнской лаской. Вначале ему казалось, что он просто ревнует отца ко всем этим женщинам, что стремились занять место умершей жены Кассия. Но вступив в отроческий возраст и ощутив на себе заинтересованные взгляды юных дев, Лабель понял, что ревность к родителю ни причем — это с ним что-то не так. Заигрывания смущали его невероятно. Однажды он устроил переполох на всю виллу, когда дочка конюха попыталась соблазнить его на сеновале. И долго потом не решался оставаться наедине с кем-то из женщин, кроме сестры и кормилицы-болгаринки, заменившей им с Юстиной мать. Вспомнив Милицу, кесарь тепло улыбнулся. Пленная язычница, обращенная в христианство против воли, она поведала маленькому Лабелю множество славянских сказок и легенд, научив мальчика не бояться чужаков, не судить о человеке по религии. От нее же он научился болгарскому и русскому языкам, впитав частичку культуры, что среди ромеев считалась враждебной. Его, лишенного права выбора практически с рождения, незнакомые славяне пленяли своей свободолюбивостью и непокорностью. Не оттого ли он сегодня так легко сошелся с этим языческим божеством в водах Понта Эвксинского? Мысли прыгали от воспоминания к воспоминанию, смешивая прошлое и настоящее. Память безжалостно выплеснула имя, тайно и трепетное хранимое в сердце. Константин. Лабель едва слышно застонал, стискивая челюсти. Можно ли назвать любовь первой, если она была единственной?.. Хрупкая, детская почти, но навсегда запечатанная в сердце утратой. Прошло уже шесть лет… Мастеровой отца — он был на пару лет старше четырнадцатилетнего Лабеля, когда его взяли на виллу Флавия в услужение. Он почти позабыл лицо и голос Константина, но до сих пор, прикрыв глаза, помнил мягкость юношеских губ и щекотку от растрепанных светлых кудрей на коже. Их сближение было невинным. Отец узнал почти сразу — застал их лично. Лабель по сей день не мог забыть взгляд Кассия: тяжелый, полный презрения и разочарования. Не дав даже объясниться, его заперли на несколько дней в покоях, не пуская к нему никого, в том числе Юстину. А когда он вышел, то узнал, что Константина услали в столичный лудус, где тот погиб в первом же учебном бою. После этой новости Лабель неделю пролежал в горячке, и, казалось, только молитвы убитого горем отца и кормилицы-язычницы, что беспрестанно взывала к своим богам, вернули его к жизни. Симбиоз враждующих религий сотворил чудо. Но он больше не был прежним. Боль утраты, казалось, выжгла в нем все живое. И только безымянный варвар сегодня смог всколыхнуть чувства юного Флавия. Лабель отложил амулет незнакомца, спрятав в маленькую дорожную шкатулку. Поморщился, поведя плечами — не смытая вовремя соль неприятно стягивала кожу. Слишком много переживаний для одного дня. Нужно привести себя в порядок перед обедом. Термы на вилле Флавия были компактными, и по роскоши конечно уступали Палатийским, но все равно изумляли богатством отделки. Стены предбанника, покрытые «поливными» изразцами, изображали жития святых. Тонкой работы эмаль, привезенная из самого Константинополя, была предметом гордости Кассия и неизменно вызывала восхищение каждого из гостей, кому посчастливилось здесь мыться. Лабель сбросил пропахший водорослями гиматий, и уже было потянулся к фибуле хитона, как услышал голоса, доносящиеся из самих терм. — Юстина, прекрати! Знакомый женский голос звучал строго, но немного испуганно. Не зная как поступить, кесарь нерешительно заглянул внутрь. Его сестра, одетая лишь в тонкий, липнущий к телу льняной хитон, пыталась обрызгать другую девушку из кувшина. Лабель узнал в ней Грациану — дальнюю родственницу по линии их матери, которая исполняла в имении роль наперсницы. Маленькая — почти на голову ниже сестры, — смуглая, носатая, неприметная бесприданница. Но Кассий ценил рассудительность и ум осиротевшей армяночки, оттого и взял на поруки, приставив к живой и непосредственной Юстине. — Тебе нужно освежиться, Грациана. Сестра озорно рассмеялась, постепенно загоняя наперсницу в угол. Лабель видел ее со спины. Тюрбан на голове Флавианы размотался, открывая породистый затылок с завивающимися от влаги русыми волосами. Грациана, балансируя на краю бассейна, пыталась сохранять невозмутимость, строгим голосом увещевая расшалившуюся патрикию. Но, увидев Лабеля через плечо Юстины, охнула, бледнея. — Светлейший кесарь! Сестра резко обернулась, роняя кувшин. Хрупкое глазурованное стекло раскололось, усыпая плиточный пол брызгами черепков. — Ах! Грациана, ужасно расстроенная тем, что кесарь стал свидетелем этой сцены, не зная куда себя деть в его присутствии, опустилась на колени, и стала собирать осколки. Лабель с неодобрением отметил растрёпанный вид сестры, и та вспыхнула под его чистым открытым взором. Переключив внимание на Грациану, что ползала у его ног, он тепло поприветствовал девушку. Наклонился, подавая ей большой осколок, чем смутил еще больше. Едва не плача, Грациана вскинула на кесаря огромные иконописные очи — единственная привлекательная черта на неказистом лице, — и, собрав всю волю, поблагодарила. — Прошу простить наше неподобающее поведение, светлейший кесарь, — ее голос немного дрожал, и Лабель, ласково улыбнувшись, поспешил утешить девушку. — Уверен, в этом нет вашей вины, любезная Грациана. Юстина при этих словах сжалась, виновато поглядывая на брата. Тот дружески поворковав с ее наперсницей, отпустил немного оправившуюся от стыда девушку. Оставшись наедине с сестрой, Лабель сокрушенно покачал головой. Наверное, прав отец, что не хочет отпускать ее в Палатий. Слишком она подвижная, непосредственная, совсем не похожа на степенных столичных патрикий. И Лабель любил ее такой, но тревога за благополучие Юстины принуждала кесаря быть строгим. Он открыл уже рот, чтобы укорить сестру, но та, предугадывая его намерения, бросилась ему на шею. На кесаря обрушился стихийный поток поцелуев и ласковых слов — Флавиана знала, чем умаслить брата. В конце концов он смягчился и не стал ей выговаривать, тайком вздыхая от мысли, что недолго Юстине быть вольной пташкой. Палатий меняет всех. — Тебе помочь омыться? Она прикоснулась к фибуле, ловко высвобождая край хитона из зубцов пряжки. Кесарь внезапно покраснел как девушка, удерживая во вмиг задрожавших пальцах ткань. — Юсти, мы уже не дети. Он ласково журил сестру, а самому не по себе стало от мысли, что на теле остались синяки после утреннего приключения. Но Флавиана, не замечая замешательства брата, лишь отмахнулась. — Не говори, что у палатийских господ нет прислужниц в термах. Лабель хотел возразить, что она сестра кесаря и это совсем другое, но Юстина уже стащила с него верхнюю часть хитона, обнажая торс, и настойчиво подтолкнула к бассейну. Флавию ничего не оставалось как войти в воду. Мокрая ткань облепила ноги, увлекая опуститься на ступеньки. Кесарь не удержался и застонал, когда влажное тепло обволокло тело, утешая изнывающие от напряжения мышцы. Расслаблялся, устраивая голову на коленях сестры, которая уселась на бортик, спустив ноги в воду по колено. Отдался ловким пальчикам, погрузившимся в его волосы, и едва не мурлыкал, когда Юстина массировала виски и затылок. Поток приятных ощущений уносил кесаря, даруя покой и блаженство. — Так что произошло в церкви? Внезапный, словно удар кнута, вопрос, вернул с небес на грешную землю. Лабель неконтролируемо напрягся, как упругая сталь клинка, но нежная ручка сестры надавила на плечо, мягко удерживая на месте. — Я вижу, ты сам не свой с утра, Лаб. Расскажи мне. Она легонько пробежалась пальцами по лбу, надбровным дугам, кончиками разглаживая невольную морщинку на переносье. Было в этих прикосновениях что-то неумолимо располагающее, и Лабель сдался. — Я встретил кое-кого этим утром. Мужчину. Стараясь чтобы голос звучал ровно, он поведал о сегодняшнем приключении. И чем дальше Лабель углублялся в случившееся с ним, тем сильнее сжимал веки, удерживая непроизвольно накатывающие слезы. На последних фразах он не выдержал, перевернулся, утыкаясь в сестринские колени пылающим от стыда лицом. Юстина, единственная, кроме отца, кто знал о Константине, сочувственно молчала. — Тебе не противно меня слушать? — глухо отозвался Лабель в скомканную ткань ее хитона. Маленькая ручка скользнула мимолетной лаской по затылку, шее, спустилась в область лопаток, где виднелись царапинки от острых морских камешков. Юстина задумчиво выводила пальцами узоры на коже брата. Они с детства были очень близки. Лабель никогда от нее не таился, зная, что сестра не осудит, что бы он не рассказал. И то, что он сейчас корчился у ее ног в страхе и стыде, говорило о глубоком смятении души. Флавиана поддела пальчиком подбородок кесаря, заставляя его взглянуть в глаза. Аккуратно смахнула слезинки, блестевшие в уголках серебристых глаз. — Мой милый Лабель, ты лучший человек, которого я знаю. Чистый, добрый, искренний. Я никогда не стану тебя осуждать, дорогой. — Тебе не кажется, что я совершил преступление в глазах церкви? Юстина мягко покачала головой, прижимая указательный палец к губам брата: — Люди, даже облаченные в рясу, всего лишь люди, Лабель. Господь смотрит в душу. Он знает, что в твоей нет низменных помыслов и злых намерений. Ты заслужил любовь как никто другой. И я не вижу ничего плохого в том, что ты позволил себе мгновение радости. Она коснулась лёгким поцелуем его лба под темной чёлкой, притянула голову Лабеля к груди, укутывая утешающими объятиями. Юноша на короткое счастливое мгновение забыл о благоразумии, этикете, чести и долге, доверившись близкому человеку. Было так необычно ощущать себя под защитой младшей сестры. Он странным образом нуждался в ее бесхитростном одобрении — чтобы хоть кто-то не осуждал, не считал его порченным. Просто недолго побыть собой... Кесарь длинно выдохнул, дрожа мокрыми ресницами. Две горячие слезинки прочертили тонкие соленые дорожки на белых щеках. — Я люблю тебя, — шепнул, не находя лучше слов для выражения благодарности. — И я тебя люблю, братец, — Юстина коснулась губами его макушки, бережно сжимая в объятиях.***
На вилле Флавия даже в будний день все придерживались регламентированного порядка трапезы. Традиционно аристон накрывали вскорости после церковной службы, но приезд кесаря внёс свои коррективы, и строгий к домочадцам Кассий закрыл глаза на некую несвоевременность обеда. Было уже далеко за полдень, когда семья Флавия старшего собралась к трапезе. Лабель немного припозднился — разнежившись в термах он потерял счёт времени. И теперь, выйдя в атриум, вымощенный плиткой оттенка морского песка — не чета цветной палатийской мозаике, зато практично, — нерешительно замер у фонтана в центре, не зная, зайти ли ему под сень портика, где отец с сестрой встречали первых гостей, или остаться ненадолго в компании умиротворяюще журчащих струй. Серые глаза безотчетно скользили по мраморным колоннам, увитым густо заросшим виноградом. Нетипично для византийского жилища, но Кассий никогда не старался быть как все. Кесарь вздрогнул, услышав громогласный бас очередного гостя — проэдр Агафон был близок к его семье много лет. Лабель невольно прислушался к происходящему в портике: — Слава Иисусу Христу! — провозгласил прибывший веселым тоном. — Будь здоров, Кассий. — Вовеки веков, — отозвался отец голосом, в котором звучала явная симпатия, — и тебе не хворать, Агафон. — Вашими молитвами, вашими молитвами, любезный патрикий. Как здоровье дражайшей Флавианы? Гости все прибывали, Юстина мило щебетала с женами местных аристократов. Видно было, что ей не впервой играть роль хозяйки поместья. «Вот только достаточно ли её обаяния для Палатия?», — в этот миг Лабель, видя, как радушно общаются с гостями отец и сестра, вдруг почувствовал себя лишним, чуждым этому непринужденному провинциальному обществу. Ему захотелось немедленно вернуться в императорский дворец, которому он принадлежал, к атмосфере которого приспособился, и оставить родных в их маленьком уютном мирке. Не смешивать две жизни. Навсегда закрыть дверь в прошлое. А значит, благоразумно забыть утреннее приключение с безымянным варваром. В Палатии — кесарь был уверен, — это получится сделать быстрее, чем в Оптиматах. Определенно, ему стоит покинуть виллу при первой возможности. Но что скажет отец, который явно не хочет отпускать Юстину? — Кесарь Флавий? — негромкий женский голос заставил Лабеля вздрогнуть. — Грациана, — юноша вежливо поклонился, разглядывая девушку. Некрасивое лицо армяночки расцвело густым румянцем, придавая смуглой коже терракотовый оттенок. — Проводить вас в триклиний, чтобы вы могли ещё немного побыть в тишине, пока гости восторгаются новой росписью портика? — она вдруг заговорщически улыбнулась, едва не впервые глядя на него так открыто. Лабелю подумалось, что невзрачную Грациану, скорее всего, зачастую не замечают на фоне его красавицы-сестры, что совершенно несправедливо по отношению к внутренним качествам этой милой девушки. Захотелось сделать ей что-нибудь приятное, поэтому, приглашающе отставив локоть, кесарь произнес с мягкой улыбкой: — Сочту за честь сопроводить вас, Грациана. Она неверяще распахнула глаза и даже отступила, прижимая руку к груди защитным жестом. Бормотала, склоняя голову в почтительном отрицании. — Я недостойна… Что скажет патрикий Кассий… — Что вы, как верная подданная империи, выполнили просьбу своего кесаря. Теплота и вместе с тем непреклонность в голосе Лабеля сломили сопротивление девушки. И, смущенно улыбнувшись, Грациана положила узкую ладошку на сгиб его локтя. Нырнув в одну из боковых галерей, они попали в триклиний, минуя наполненный гостями портик. Стол в форме подковы, располагающийся четко по центру обеденного зала, был накрыт тяжелой малиновой скатертью, богато расшитой золотой каймой. В воздухе витал аромат благовоний, которыми помещение щедро обрызгивали перед трапезой — на вилле Флавия отдавали предпочтение свежим цитрусовым оттенкам с тёплыми нотами корицы. Патрикий Кассий не скупился на поддержание своего статуса и пиры в поместье славились щедростью и красотой. Лабель и Грациана остановились у женского края «подковы». Девушка внезапно произнесла с несвойственной ей страстностью, чуть понизив голос: — Благодарю, светлейший кесарь, что согласились взять меня в Палатий. Семья Флавиев столь щедра ко мне, я ценю это. Она пытливо заглядывала Лабелю в лицо темными глазами в которых вспыхивало нечто непонятное ему, но то, с какой признательностью Грациана говорила, вселяло симпатию. Юноша не стал озвучивать, что отправить ее в Константинополь было просьбой Юстины, на которую отец благосклонно согласился, а сам Лабель даже не задумывался до этого момента о важности сего акта для армяночки. Но, поразмыслив, что, возможно, девушке приятно услышать это именно из уст кесаря, мягко заметил: — Уверен, без вас Юстине было бы сложно в Палатии на первых порах. Глаза Грацианы вспыхнули благодарностью, но в этот момент в триклиний вошли гости в сопровождении Кассия и Юстины, и девушка не успела ответить. Приглашенные к обеду на вилле Флавия на мгновение застопорились, увидев кесаря, но, встреченные благосклонной улыбкой, заулыбались в ответ, степенно занимали свои места за столом, желая немедля приложиться к кубку: неспадающая жара вызывала перманентную жажду. Юстина, не садясь, следила, чтобы всем гостям подали воду для омовения рук. И только удостоверившись, что все идет своим чередом, примкнула к женщинам на краю «подковы», передавая инициативу Грациане. Та, подхватив, отдавала указания рабам в голубых одеждах. Кассий, одетый в синюю парчовую хламиду, слишком плотную для столь теплой погоды, но отвечающую его статусу и торжественности мероприятия, коротко кивнул сыну, слегка нахмурив густые брови, и занял место во главе стола. Лабель, опустился на стул рядом с отцом. Принимая свою чашу, кесарь понял, что из-за отсутствия на пиру Николая Мистика, все взоры приглашенных направлены только на него. На миг юноша смутился, опуская ресницы, сделал вид, что тщательно вытирает руки. Но уже через секунду собрался с духом и обратил на присутствующих спокойный взгляд. Многие из гостей знали его ребенком и, хоть и помалкивали, недоумевали, отчего Лабель сидит возле Льва на престоле. Кое-кто явно догадывался, что он отправился в Палатий вопреки воле отца. Но в глазах этих людей не было ничего, кроме невинного любопытства слегка скучающих провинциалов. Никто не желал залезть в душу кесаря, чтобы использовать его слабости для собственной выгоды. Он не в Палатии, можно расслабиться. Слуги внесли первые закуски и, пропустивший акратизму Лабель полностью переключился на еду. Искусно приготовленные овощи, в виде салатов и тушёные, манили ароматами пряностей, которые щедро добавляли во все блюда. Не любитель копченостей, кесарь проигнорировал разнообразие колбас, наполняя тарелку артишоками, жареной на оливковом масле спаржей, маринованной бамией и добавляя на закуску белый валашский сыр, который в поместье варили по семейному рецепту. Изящно пользуясь двузубой вилкой, юноша отправлял в рот маленькие кусочки и тщательно пережевывал, с облегчением отмечая, что не он один проголодался: гости, с энтузиазмом принявшись за еду, утратили интерес к кесарю. За легкими закусками последовали более основательные блюда: пулярки, начиненные местной рыбой и обжаренные на углях, зайчатина в пряном соусе, креокакавос с гарниром из золотистого нута. Было здесь и любимое на побережье густое пюре из трески, и сушёный инжир, вымоченный в молоке, и свежие фрукты, которые возвышались на столе затейливыми пирамидками. Лабель отметил, что, несмотря на скудный урожай пшеницы в этом году, к обеду подали белый с золотистой корочкой силигнитис. В тонких кубках искрилось розовое вино, и гости, с лёгкой подачи Кассия, единодушно подали первый тост за здравие императора Льва. — Да будут лета базилевса долгими, а род Македонский да приумножится, — послышалось с разных сторон. Некоторые из присутствующих снова красноречиво поглядывали на Лабеля — его роль номинального наследника Льва Философа удивляла жителей провинции. А так как Кассий, конечно же, не распространялся об истинных причинах, по которым базилевс держит при себе его сына, местные аристократы не скрывали своего любопытства. Их можно было понять. Император еще совсем не стар, и женат был всего раз. Неужели так любит свою бесплодную блудницу, что готов взять в жены вопреки необходимости иметь собственных детей? Конечно, кровь Константина Великого ставит Лабеля на одну ступень с порфирородными царевичами, но неужели Македонская династия прервется, едва начавшись? Ведь будто рок преследует эту семью: император Василий погиб загадочной смертью на охоте, а двое его сыновей умерли в молодом возрасте от несчастных случаев. И вот на престоле Лев, которого Василий долгое время вообще не хотел признавать собственным отпрыском, и к тридцати годам до сих пор не обзавелся наследником. Все это вызывало брожение умов и беспокойство среди знати. Ведь смена власти всегда сопровождается временным упадком. Конечно, никто не озвучивал подобное вслух, но наметанный глаз кесаря цеплялся за каждую кривую ухмылку, за любой подозрительный взгляд, и Лабель хмурился, именно здесь, вдали от Палатия, чувствуя, насколько неустойчива ещё власть Льва. А популярность собственного отца в феме заставляла волноваться уже за Кассия. Базилевс не был жестоким узурпатором, но юноша отчетливо осознавал, что для укрепления собственных позиций, Лев Философ готов пойти на крутые меры. Желая развеять возможные сомнения на будущее, кесарь взял слово, заговорив твердым размеренным тоном. Ненавязчиво вплетая в столичные сплетни — дань любопытству жадного до новостей общества, — правду, рассказал, что по приказу базилевса и с благословения святейшего клирика Николая прибыл чтобы официально сопроводить в Константинополь собственную сестру, Юстину Флавиану, которую Лев пожелал приблизить в качестве возможной спутницы жизни. — Таким образом, — Лабель улыбнулся с оттенком монаршей снисходительности, что производила неизгладимое впечатление на неискушенных дворцовыми интригами аристократов, — слияние двух родовитых византийских семей укрепит престол, объединяя империю. Он отхлебнул разбавленного вина, жестом отказываясь от добавки. Услужливый раб тут же подлил ему свежей воды. Гости ахали, бросая лукавые взгляды в сторону зардевшейся Юстины, предлагали тосты за императорское потомство. « — Но не брак», — машинально отметил кесарь. Обводя пытливым взором оживленно болтающих гостей, Лабель подумал, что отец ему этого не простит. Но если бывший ланиста и был недоволен, что его вот так прилюдно склонили к нежеланному решению, по сути не оставив выбора, то виду не подал. Пир продолжался, к столу подали десертные, более терпкие не разбавленные вина и сладкую выпечку. Традиционные пирожные-колечки, усыпанные миндальными и фисташковыми лепестками, блестели от меда, но кесарь никогда не был сладкоежкой, отдавая предпочтение орехам и ягодам. Солнце настойчиво клонилось к закату и по сигналу Юстины в триклинии появилась группа мужчин — настала пора развлечь осоловевших от плотной еды гостей. Приятные мужские голоса звучали слаженно и стройно, и Лабель уже хотел было насладиться хоровым пением, которое, кажется, кроме него не было никому интересно, но трезвый слух уловил несколько фраз, от которых кесарю стало не по себе. — Варвары эти, с корабля, до сих пор в феме, говорят, — протянул сидящий по левую руку от Кассия патрикий Никифор и его узкое лицо неприятно дёрнулось. Отец улыбнулся, показывая крепкие зубы, и лениво заметил, что вилла Флавия надежно охраняется, и ему не страшны никакие варварские воры. — Вам, конечно нет, любезный Флавий, — поджал губы Никифор, — а у меня вчера козу увели. Промышляют эти пришлые как хотят с тех пор как корабль на мель сел. Лабель, пользуясь привилегией официального лица, поинтересовался, что за корабль. — Ну, тот, что две недели тому из Таврики в Константинополь тут проплывал. Наверняка знаете, он уже в столице давно. Задержался у побережья, сел ночью на мель. Вот несколько рабов-русов и сбежало. Теперь разбойничают. — Таки разбойничают? — уточнил старший Флавий, явно не придавая событию должного значения. Лабель весь обратился в слух, усердно сохраняя на лице невозмутимое выражение. Неужели его варвар — простой разбойник?.. Никифор, задетый несерьёзностью Кассия, обиженно пожал плечом. — Чтобы с оружием нападали не слышал, но то, что воруют, верно говорю. Не один я пострадал. Некоторые поместья лишились яиц в курятниках и части урожая с огородов. Лабель подумал, что подобное «заимствование» выдает человека, которому просто нужно выжить, а не матерого бандита. «Кто же ты такой?..»***
Половинчатая луна заглянула в окна поместья, бархатный вечер наконец принес желанную прохладу с побережья. В стенах дома Флавия стояла умиротворяющая тишина: последний гость уехал более часа назад. На вилле обычно ложились рано, но сейчас патрикий Кассий не мог уснуть. Увидев свет в кабинете отца, Лабель решил зайти. Юстина с Грацианой удалились разбирать подарки базилевса, которые были, наконец, официально вручены после ужина. Отъезд сестры в Палатий был делом решенным, но все же Лабель захотел сказать несколько слов отцу на прощанье. Войдя в кабинет, Лабель аккуратно прикрыл дверь, машинально отмечая знакомую обстановку. Флавий-старший ценил изящество только в сочетании с практичностью, поэтому в помещении, что одновременно служило комнатой отдыха, не было ничего лишнего: стол, удобное кресло, оттоманка обитая плотной матовой тканью, шкафы с книгами. Лабель улыбнулся, припоминая, сколько часов провел здесь наедине с трудами греческих философов. Возможно, вместе с их знанием он впитал и вольный языческий дух, который, однако, никак не конфликтовал с его глубокой верой в Единого Бога. — Ты пришел, — послышался размеренный голос Кассия, — хотя не должен был. Лабель увидел на столе кубок с неразбавленным вином и сердце его сжалось. Он вдруг понял, что с отъездом Юстины отец теряет не только дочь, но и хозяйку поместья. Представив, как привыкшему к домашнему уюту Кассию станет одиноко на опустевшей вилле, Лабель решил быть с ним помягче. — Не должен был. Но я хотел прийти, отец. Тот вскинул лихорадочно блестевший взгляд, впиваясь воспалёнными глазами в лицо сына. — Откуда ты знаешь, что на уме у Льва не дурное? Что он не наиграется Юстей, как наигрался Аморийской блудницей, и не обесчестит наш род? Лабель догадывался, что с женитьбой императора на сестре все не будет гладко. Помимо воли самого автократора, необходимо благословение патриарха, но Лабель знал, что, в первую очередь, Юстине нужно заслужить одобрение Николая Мистика. Вот кто близок ко Льву и направляет его мысли. При желании ничто не помешает императору держать при себе Юстину как более молодую замену Феофано, зачать с ней ребенка, а потом уже решать, жениться ли. Но Лабель был намерен не допустить подробного. — За Феофано не стоит кесарь, рукоположенный под сенью святой Софии. Кровь Флавиев нужна базилевсу, тогда как Аморийский род — лишь пятно на репутации Македонской династии, от которого пора избавиться, — он искренне старался в это верить, — Лев умен, он это понимает. К тому же, я всегда буду рядом с Юстиной, отец. Я смогу защитить сестру. Они помолчали. Кассий подумал, что, уединяясь в Оптиматах, хотел оградить свою семью от интриг Палатия, а теперь его дети окажутся в их центре. Иронично. Но, зная что уже проиграл, он все равно не хотел сдаваться. Резкий скрип ножек кресла по мозаичной плитке заставил Лабеля вздрогнуть. Секунду назад он видел смирение в глазах отца, а сейчас тот метался как зверь в клетке. — Льву мало, что я потерял тебя, император хочет отобрать у меня и Юстину! Злой укол в сердце вытеснил сочувствие. Лабелю претило, что отец винит других в том, что случилось между ними. Не желая быть мстительным, но справедливым, Лабель негромко произнес: — Ты потерял меня не из-за базилевса, отец, и произошло это задолго до моего отбытия в Палатий. Кассий замер, горько усмехнувшись. Вечный камень преткновения, его тяжёлая ноша. Что ж, он сам сделал этот выбор, защищая сына. Ни на что не надеясь, произнес с раскаянием: — Прости меня, Лабель. Тот мальчик… — Тот мальчик? Его зовут… звали Константин, отец! Лабель ощутил, как столь долго выстраиваемая в сердце стена рушится, обнажая обломки его души. Встреча с варваром разворошила былое, сделала его уязвимым, не способным притворяться. Не сейчас и не здесь, где все началось. — Я помню! — голос отца дрогнул, будто он принуждал себя озвучивать то, в чем предпочел бы не признаваться. — Не проходит ни дня, чтобы я не сожалел, что отослал его. Лабель не смотрел на отца. Спросил глухо: — Сейчас ты бы поступил иначе? — Если бы знал, что из-за его смерти потеряю тебя — да. — А если бы не знал? — он поднял взор. Глаза цвета грозового неба подернулись дымкой боли, голос Лабеля был полон мольбы. Кассий не отвечал, не желая лгать. Молча испрашивал прощения, которого — он знал, — ему не заслужить и за сотню веков. Лабель отступил, во взгляде блеснуло разочарование: — Ты сожалеешь не о смерти Константина. Не о том, что не принимаешь меня. Лишь о своих личных утратах и неоправдавшихся ожиданиях. Это тебе место в Палатии, отец. Нужно было оставаться. Ты бы добился гораздо больших успехов, чем я. Я там чужой. Но уж лучше быть разменной монетой в руках императора, чем марионеткой в твоём доме. Кассий отшатнулся как от пощёчины. Если Лабель и испугался внезапной бледности отца, то виду не подал. Переменившись в лице, добавил непреклонным тоном кесаря: — Мы с Юстиной уедем так скоро, как будет возможно. Морем. Зафрахтуй для нас корабль в счёт приданого сестры. Будущая невеста автократора не должна трястись на недостойном ее судёнышке. К тому же на море сейчас неспокойно. Он развернулся чтобы уйти. Хотелось спрятать горечь и негодование, таящиеся в уголках плотно сжатых губ, выговориться Юстине, пока они ещё в родных стенах, пока над ними не сомкнулись своды Палатия. Но застыл на пороге, остановленный непривычно неуверенным голосом отца: — Лабель, постой. Тот медленно обернулся, бросая на отца непроницаемый взгляд из-под косой челки. Старший Флавий приблизился, выставив правую, обвитую концом гиматия руку ладонью вперёд. — Ты прав, — его голос звучал глухо. — Я не мог принять тебя. Твою натуру. Не могу и сейчас. Это… неправильно, Лабель. И очень опасно. Но от того, что ты такой, я люблю тебя не меньше, сын. Пойми, все, что я делал, было ради твоей безопасности, будущего. И посмотри, где ты сейчас. А раскройся тот случай с Константином… Лабель вскинул руку: властно, неумолимо. Смотрел спокойно, даже надменно. Но голос подводил его, звеня отчаянием оборванных струн: — Мы оба не получим желаемого, отец. Я вынужден жить на виду и навсегда останусь одинок. Особенно теперь, когда Лев заинтересован в Юстине, и мне не нужно жениться ради наследников. Так что наш род на мне и прервется. Мгновение он почти наслаждался страданием в глазах Кассия. И когда тот вскинул руки, Лабелю показалось, что отец его ударит. Но тот обхватил вдруг задрожавшими ладонями его лицо, склоняя к себе. Прижавшись лбом к его лбу, Кассий горячо зашептал: — Я знаю, ты никогда не простишь меня, Лабель, но нам необязательно быть врагами. Лабель мгновение постоял в оцепенении, а затем, разомкнув удерживающие его ладони, сделал шаг назад. В туманном взоре бурлило неспокойное море, но голос был тих и тверд: — Я не враг тебе, отец. Не смогу. Но это ничего не меняет. Так давай же просто исполним каждый свой долг. Это у нас получается лучше всего. И Лабель вышел, не оборачиваясь.***
Палуба большой хеландии, что шла на всех парусах вдоль малоазийского берега Византии, мерно покачивалась под ногами. Крепко вцепившись в поручни кормы, Юстина Флавиана широко распахнутыми глазами глядела на зеленоватые воды Понта Эвксинского. Она впервые путешествовала и каждая деталь была для нее сродни чуду. Сестра кесаря перегнулась через поручень, пытаясь рассмотреть мелких рыбок в прозрачных волнах. Стоявшая неподалеку Грациана, с недовольным возгласом подскочила, оттаскивая госпожу от края кормы. — Нельзя быть такой беспечной, Юстина! Так недолго и упасть! Ворчала наперсница, грозно сверкая очами из-под плотной вуали: солнце палило нещадно и Грациана вовсе не хотела чтобы ее смуглая кожа покрылась уродливыми коричневыми пятнами. И теперь она деловито поправляла изумрудное головное покрывало Юстины, стараясь хоть как-то приспособить его наподобие вуали, от которой та легкомысленно отказалась. — Они на вас смотрят, — чопорно поджала губы Грациана, демонстративно кивая в сторону гребцов, чьи лоснящиеся от пота спины виднелись на нижней палубе. Юстина забавно наморщила носик в ответ на замечание подруги. Ступив на палубу хеландии Грациана мгновенно переменилась, сделавшись почти невыносимо церемонной и строгой. Юстина хотела было уже подшутить над наперсницей, но заметила тихо подошедшего Лабеля, и безмятежно улыбнулась. — Прошу, спрячь лицо, Юсти, морской бриз бывает коварен, давая ложное ощущение прохлады. Мне не хочется чтобы ты к вечеру слегла в постель с ожогами и лихорадкой. Он кивнул Грациане: — Помогите патрикии переодеться к обеду. Трапезу накроют через полчаса. Когда девушки, одна — почтительно поклонившись, вторая — мягко клюнув его в щеку, — удалились, Лабель на мгновение застыл, бездумно разглядывая пенных барашков, что клубились у основания кормы. Все шло по плану, он выполнил волю императора даже почти не поругавшись с отцом. Но все же душа была не на месте. И дело не только в варваре, которого он не мог забыть. Нечто другое, знакомое и тревожное теснило грудь. Будто Лабель упускал что-то перед самым своим носом. Глубоко вздохнув, Лабель принужденно рассмеялся. Ну не отсутствие же клирика Николая на судне так на него влияет? Мистик объявил, что отправится в Константинополь по суше, мол, его укачивает. Вот только во время путешествия в Оптиматы, Лабель за ним никаких недомоганий не замечал. Напротив, крепкий и пышущий здоровьем Николай, часто прогуливался по палубе и, судя по всему, превосходно себя чувствовал. И вдруг морская болезнь. Лабель догадывался, что у Мистика просто дела в Пантелеймоновской обители, но настораживало то, что они появились в последний момент. И к чему такая таинственность? Быть может, ничего необычного во всем этом не было, но кесарь, имеющий теперь ещё одну личную тайну, связанную с Оптиматами, сделался чрезвычайно тревожным и подозрительным. Устало потерев переносицу, он подумал, что сейчас ему как никогда прежде требуется быть более внимательным ко всему происходящему в Палатии.