***
— Па́ки и паки миром Господу помолимся! — разносился под куполом Святой Софии зычный глас архиепископа Зоси́мы. — Господи, помилуй! — стройно отзывались певчие. Николай Мистик, присутствующий на богослужении в качестве прихожанина, не клирика, стоя полубоком к престолу, мог беспрепятственно рассматривать молящихся. Взгляд черных цепких глаз мимолетно скользнул к западной стене храма, где на откидной стасидии расположился патриарх Антоний. Мистик сокрушенно покачал головой: совсем слаб стал владыка, не под силу ему выстоять литургию до конца. Будь он так немощен, удалился бы в реликварий и наблюдал службу оттуда, для высшего чина это не зазорно. Николай считал, что негоже являть пастве свою слабость, но святейший Антоний предпочитал быть рядом с прихожанами. Впрочем, Мистику это не помеха. Напротив, лучше, если народ увидит, что патриарх быстро устает и ему пора на покой. — Яко Твое есть царствие, и сила, и слава, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и при́сно и во веки веко-о-в! Николай вслушивался в слова службы, полуприкрыв глаза. Беззвучно шевеля губами, повторял за певчими. — Слава Всевышнему Богу, и на земле мир! Трижды раскатилось многоголосое море под куполом апсиды. — Сей день Господень великий! Сей день радости и славы мира. Стройные голоса певчих смешивались с возгласами верующих. — Слава Богу, Господу всякой твари! Слава Богу, венчавшему главу твою! Последнее относилось к императору. Николай открыл глаза, устремляя взор на Льва, что стоял неподалеку, лицом к алтарю. Степенно бил поклоны и казался полностью поглощенным литургией. Мистик привычно усмехнулся в бороду, противопоставляя внешний — несолидный и смиренный, — вид базилевса и внутренний огонь, горевший в его обычно невыразительных глазах. Росточка невысокого, тщедушный, немного сутулый от вечного сидения за кабинетными трудами, Лев не зря получил прозвище Философ. Он предпочитал умственный труд физическим тренировкам, и в свои тридцать с небольшим лет выглядел, скорее, преждевременно постаревшим отроком, нежели взрослым мужем. Не спасала положение и борода, выглядевшая на узком лице базилевса чем-то инородным. Впрочем, несолидная внешность не отменяла внутреннего стержня или, точнее сказать, железного упрямства и гордыни. Николай досадливо поморщился: не это сейчас нужно Византии. Твердость духа в правителе должна сочетаться с гибкостью, иначе он рискует превратиться в самодура. И все же в политических играх Мистик ставил на Льва. Ибо больше не на кого. Не на мальчишку Флавиев же. Поискав глазами кесаря, клирик нахмурился. В последнее время тот стал часто отлынивать от посещения церкви. Если Николая не подводит память, это началось со странного случая в Оптиматах, когда самбазилевс буквально сбежал от Причастия. Такой он ещё… мальчик. Нет, Мистик уважал молодость: ее чистые стремления и благородные порывы, но было в кесаре нечто, наводящее на мысль, что прикладывать усилия для его возвышения — бесперспективно. И пусть Лев никак не мог обзавестись наследником, но и Флавий не вариант. Неглупый, физически здоровый и выносливый, но и только. Просто добрый мальчик, сидящий не на своем месте. Без особых талантов и амбиций к престолу. В стороне митатория взметнулась алая вспышка, будто язычок пламени. Зоста патрикия Феофано размашисто перекрестилась, хлестнув стоящую рядом Зою Заутца длинным краем гиматия. Николай закатил глаза. Словно в противовес кесарю, аморийка обладала неуемным властолюбием. Ишь, нос задрала. Взгляд Мистика мимо воли сфокусировался на богатом одеянии блудницы императора: неизменная красная парча и шелк, обилие золотых украшений и дорогих камней. Сам базилевс не решался так наряжаться к литургии. Феофано же точно нарочно смущала верующих своим вызывающим видом. И ладно бы была императрицей, имела законное право стоять вот так… гордо. И все же при всей личной неприязни Николай не мог отрицать, что базилисса из Феофано могла бы получиться отменная: высокородная, умеющая себя поставить, талантливая к интригам, образованная, искусная в беседе. Не будь она старовата и бесплодна, Мистик бы сам прочил ее в жены неопределившемуся Льву. Но, увы, время аморийки неумолимо истекало, пора избавить императора от ее бесполезного присутствия в Палатии. Николай скосил глаза в сторону двух девушек, расположившихся по другой край митатория. Его взгляд впервые прояснился, стал заинтересованно-покровительственным. Юстина Флавиана с наперсницей являли собой слаженный дуэт, который он считал важным инструментом в достижении своей цели: смещении Феофано. Одна без другой имели ценность вряд ли превышающую политические таланты кесаря, но вместе образовывали поразительный тандем. Юстина была… удобной. Пока Николаю приходило на ум лишь это слово, но и это уже немало, особенно, на фоне неуправляемой аморийки. Чистая кровь Второй династии, юность и наивность позволяли в будущем вылепить из девушки императрицу, достойную Македонского рода. Пока же Флавиана нуждалась в ненавязчивом понукании и поддержке. Мистик мысленно аплодировал решению ее отца отправить с дочерью в Палатий эту неприметную армянку. Они были знакомы лично — так вышло случайно. И Николай с первой встречи поразился, сколько мудрости и амбиций в этой простой девушке. Они виделись на службе и когда Грациана мимоходом заглядывала в храм, отправляясь за покупками для госпожи. Несколько раз столкнувшись с ней, клирик исподволь внушил наперснице Флавианы, что нет у Господа других рук на земле, кроме людских. Умненькая армянка сразу смекнула, что к чему и стала спрашивать у Мистика советов. Их объединяло одно желание — удалить от императора Феофано, взамен предложив ему сестру кесаря. Сама Юстина, кажется, до сих пор не понимала предназначенной ей роли и не собиралась предпринимать никаких действий, чтобы сблизиться со Львом. Как хорошо, что о ней есть кому позаботиться. Грациана внезапно подняла взгляд и посмотрела прямо на Николая. Чуть кивнула, тут же уводя взгляд. Он внутренне хмыкнул. Он рассказал девушке где и в котором часу в садах Палатия любит прогуливаться император. Остальное — дело ее ловкости. По ее знаку Николай понял, что Грациана попытается свести Льва со своей госпожой уже сегодня. Умница, девочка, приняла его рекомендации к сведению. — Паки и паки миром Господу помолимся! — громогласно воззвал с амвона молодой архидиакон. — Господи, помилуй! — в голос подхватил Николай вместе с хором, пряча довольную улыбку в пышной бороде. Все шло как нельзя лучше.***
— Куда ты так спешишь, Грациана? — едва поспевая за подругой поинтересовалась Юстина. Обычно величавая, та подозрительно суетилась, настаивая, чтобы они пошли именно в эту часть сада. — Не уверена, что мы имеем право здесь находиться, — протянула Юстина и осеклась, когда наперсница резко обернулась, пригвождая ее взглядом. — Ты — сестра кесаря, тебе многое дозволено, — почти отчеканила Грациана, но тут же добавила, смиренно-почтительно опуская ресницы: — Госпожа. Поправив гиматий на голове госпожи, Грациана удовлетворенно улыбнулась, продолжив идти. Юстине ничего не оставалось, как следовать за ней. Они вышли в центр сада, к беседке из розового мрамора, от которой во все стороны лучами расходились аккуратные клумбы. В воздухе витал терпкий аромат цветов. Перед беседкой журчал небольшой фонтан, увенчанный фигуркой Купидона. Языческий младенец был изображен обнажённым, со склоненной набок головой и лукаво прищуренным глазом. Лук в руках божка был натянут, а обломанный наконечник мраморной стрелы направлен прямо на Юстину. Место казалось идиллическим, словно из древних баллад. Очарованная прелестью уединённого уголка, Юстина не сразу поняла, что подруга исчезла. Растерянно оглянувшись по сторонам, она хотела было позвать Грациану, как вдруг из беседки показался мужчина. Юстина ахнула, узнавая в нем императора. Ноги будто приросли к земле. Она помнила, что при виде августейшего необходимо пасть ниц и прикоснуться губами к носкам его башмаков. Но Лев стоял в нескольких шагах от нее, а подойти без спросу к базилевсу, чье намеренное уединение она нарушила, Юстина не решалась. В голове вихрем взметнулись строгие наставления брата и предупреждения отца, фоном зазвучал вкрадчивый голос Грацианы, увещевающий быть решительнее. Испуг, волнение, любопытство — все смешалось внутри, и Юстина, поддавшись порыву, на миг зажмурилась, отгоняя назойливые образы. Она вновь распахнула глаза, ожидая увидеть на лице Льва гнев и недовольство, но наивеличайший, напротив, будто веселился. — Тебе разве не объяснили, подданная наша, как следует приветствовать своего императора? Его голос звучал легко, почти игриво, но взгляд темных глаз под густыми, сросшимися на переносье бровями, был внимательным, изучающим. Юстина, припомнив со слов Лабеля, что базилевс не любит притворной робости, постаралась чтобы ее ответ содержал толику пленительной дерзости, но при этом оставался предельно почтительным. — Прошу простить мне мою оплошность, государь. Не ожидала тебя здесь встретить. Сначала подумала, что солнце ослепило меня, но потом поняла — передо мной лик августейшего базилевса. « — Не переборщила ли я с лестью и витиеватостью?», — подумала, нервничая. Впервые ей довелось находиться так близко к императору да ещё и наедине. И впервые она применяла на практике наставления брата по дворцовому этикету. Страшно было ошибиться, и ещё страшнее — что некому указать на ее ошибку. Юстина внимательно вглядывалась в лицо Льва, ожидая его реплики. Мельком отмечала, что сейчас он выглядит не так внушительно, как при первой официальной встрече. Тогда рядом был Лабель и, представляя сестру государю, говорил, в основном, сам. Лев же казался совершенно незаинтересованным в ней, удостоил лишь короткого взгляда и пары церемонных фраз. Теперь же в глубоких глазах правителя отражался неподдельный интерес. Лев рассмеялся и жемчужные подвески, обрамляющие его лицо, мягко колыхнулись. Юстина робко улыбнулась в ответ — смех был приятный. Императору явно понравилось, как она выкрутилась. — Присоединишься ко мне, любезная Флавиана. Это не было вопросом, и только вежливое обращение в конце смягчало бескомпромиссный приказ. Юстина запоздало занервничала, думая, что брат точно не порадуется этой случайной встрече наедине. « — Ай, да полно уже меня опекать!» — с горячностью мысленно отвечала она образам Лабеля и отца, что неизменно стояли за спиной. И смело шагнула в беседку, когда Лев посторонился. Внутри все было устроено для полного удобства: скамьи с плоскими, расшитыми золотом подушками, и поставцы пониже, чтобы ноги не затекали. В присутствии базилевса полагалось стоять или же, если он пригласит, усесться внизу, у его стоп. Но Лев сам нарушил церемониал, подавая Юстине руку и увлекая на высокую скамью. Усадив рядом с собой, император разглядывал ее почти неприлично открытым взглядом. Юстина вспыхнула, но тут же постаралась взять себя в руки, вспоминая, что она — высокого рода. Гораздо выше, чем сам наивеличайший. Крамольная мысль окрасила щеки румянцем стыда. Знал бы брат, как она мысленно отзывается об императоре!.. Смущение чувств, так явственно проступившее на юном миловидном лице, пленило Льва. Он был искушен женскими уловками и всегда мог отличить наигранную улыбку от настоящей. Сидящая перед ним девушка была чрезвычайно искренней и… не проявляла личного интереса к его особе. Это интриговало. — Нравится ли тебе Палатий? — прозвучавший вопрос застал Юстину врасплох. Не сам вопрос даже, а его подоплека: интересовался ли августейшей мнением относительно красот дворца или же ее личным удовлетворением от пребывания здесь? Отчего-то она понимала, что сей нюанс очень важен. Решив, что нейтральная светская беседа вряд ли утомит императора, в отличие от ее откровений, стала живо описывать свой восторг от окружающего великолепия. Нахваливая богатство и ослепительный блеск Палатия, Юстина машинально разглядывала Льва. Теперь он казался ей таким… блеклым. Жемчужная диадема, венчающая царственную голову, усугубляла совсем еще неглубокий возраст императора собравшимися на лбу морщинами. Мягкий рот, утопающий в обширной, остриженной клином бороде, казался вялым и непривлекательным. Худое лицо с застывшей маской скуки, смуглая тонкая шея, виднеющаяся в вырезе роскошной серебристо-серой далматики, угловатые плечи под пышными складками лора — все это не красило божественного государя, создавая образ нескладного подростка. От Льва не веяло мужественностью, и Юстина, ещё не успевшая познать первой влюбленности, тайком вздохнула: девичий трепет, что он вызывал, объяснялся неловкостью и скованностью, а не восхищением. Но когда император заговорил, оборвав ее велеречивые комплименты стенам Палатия, его очи сверкали силой и властностью, исходящей изнутри: — Подданная наша, твои речи — признак гедонистического уклада личности. Восхищение красотой — это прекрасно. Но если за самой красотой пустота — я разочарован. Юстина густо покраснела, едва сдерживаясь, чтобы не вжать голову в плечи и не начать теребить край гиматия. В голосе базилевса звучали высокомерные отцовские нотки, а она всегда терялась перед строгостью старших. Призвав на помощь все слова брата, что смогла вспомнить в этот момент, постаралась отвечать достойно, не сбиваясь и не оправдываясь, но с безупречной почтительностью: — Прошу простить меня, мудрейший. Я не была искренна с тобой. Признаюсь, истолковала твой вопрос верно, но не желала это показать, не зная, хочешь ли ты услышать правдивый ответ. Она дерзнула взглянуть на застывшего в надменном недоумении императора прямо. Лев чуть приподнял бровь и диадема поползла вверх, ложась на лоб асимметрично. — Говори, мы дозволяем. Юстину смущало обращение государя к самому себе во множественном величия, но, ободренная любопытством в его взоре, смело продолжила: — Не гневайся, божественный, но меня привезли сюда без моей на то воли. Как подарок в красивой обертке. Дар, который не нужен. Без понимания — зачем я здесь? Кто я в Палатии? И кто я для тебя? Я могла бы полюбить Палатий, принять его порядки и обитателей, — она подчеркнула последнее слово, выразительно глядя на Льва, который, казалось, онемел от такого напора, — но если Палатий не принимает меня, то стоит ли пытаться? Юстина едва сознание не теряла от собственной дерзости, но продолжала тихим твердым голосом, до этого мига сама не подозревая, сколько внутри скопилось обиды на базилевса за то, что забрал ее из родного дома. И что забрал Лабеля у отца. Император вскинул руку. — Зачем ты здесь? Чтобы служить нам — своему императору, естественно. — Но служить можно и не здесь, государь, — тихо настаивала Юстина, ощутив, что задела Льва, заставила его задуматься. В конце концов, чем грозит его немилость? Возвращением в родной дом? Потерей интереса к ней? Вряд ли базилевс ополчится на всю семью Флавиев за одну лишь вежливую правду из ее уст. — Мой брат и отец служат тебе разными способами, но одинаково преданно. Внезапно император вскочил, гневно свернув глазами. Юстина застыла, напуганная его реакцией. — Преданно, говоришь? — склонившись над ней, почти прошипел Лев, сдерживая рвущееся наружу негодование. — Так преданно, что, богатея в своей феме, носа не показывает в столицу? За счёт чего семейство Флавиев стало таким популярным в Оптиматах? Обильный урожай лишь и Божье благословение? Или вмешались куда более простые, земные силы? С кем Кассий Флавий сговорился за моей спиной?! Лев почти кричал, утратив привычную ленивую степенность. Юстина забилась в угол, ощущая боль от каменного рельефа скамьи, впившегося в икры. Это помогло взбодриться, собраться с мыслями. Чуть дрожащим голосом, с достоинством, каким только могла под давлением все ещё нависающего над ней Льва, она размеренно отвечала: — Мой отец — чист перед Византией и тобой, наивеличайший император. Он верный слуга государя и патриот. Щедрый меценат своей фемы. Он… — нижняя губа Юстины задрожала, но она быстро взяла себя в руки, — он — замечательный, любящий отец. Но ещё лучший — подданный. Ибо как бы Кассию Флавию не хотелось оставить своих детей при себе, он покорился твоей воле, отправив нас с Лабелем в Палатий. Она закончила, почти с вызовом взглянув на базилевса. Лев усмехнулся, немного успокаиваясь, и отступил. — Что ж, в верности кесаря мне никогда не приходилось сомневаться, — Юстина уловила ироничные нотки, но распознать их природу не смогла. — Кассий… Большой упрямец. И упрямство его больше верности нам! — чуть раздражённо бросил Лев, но тут же улыбнулся как-то по-новому, предвкушающе. Юстина не могла понять причины его резкой перемены, но чувствовала ее кожей. Базилевс взглянул на нее, как на лакомый кусочек, и вкрадчиво проговорил: — Ты хорошая сестра и дочь, Юстина Флавиана. Готова ли ты стать хорошей подданной? Лев смотрел на нее так властно, что сомнений не возникло — она не сможет сдвинуться с места, пока он не разрешит. Сердце быстро застучало, внутри разрослась колючая тревога. Сколь наивна она ни была, но все же догадывалась, куда он клонит. Знала, что однажды так будет — ее поставят перед фактом, без выбора. « — Помни, что император — тоже мужчина. И как любой из мужчин, он любит лесть и ласку. Не стоит быть слишком упрямой и прямолинейной с ним. Улыбайся многообещающе, но не подпускай слишком близко до поры», — зазвучал в ушах назидательный голос Грацианы. « — Лев женолюбив, но не безволен. Лучше не играть с ним», — наслаивались на него слова Лабеля. В голове гудело, колени под пышным подолом сто́лы тряслись. Стало одновременно тоскливо и противно, будто она разом повзрослела на несколько лет. В одиночку — лицом к лицу со своей судьбой. Ни заботливый брат, ни верная наперсница не помогут встретить уготованную ей участь. И раз уж она осталась одна в такой момент, Юстина решила говорить с императором по своему выбору. Чуть приподняв изящную голову, посмотрела на Льва без страха и раболепного благоговения. Не как на базилевса: только как на мужчину. — Готова, августейший. Но только с честью. Открыто. Губы императора искривила саркастичная усмешка, что так не шла ему. — Все пути служения мне — честные и верные. — Да, но не все они требуют от меня… — Юстина на секунду замялась, но заставила себя идти до конца, — особой благосклонности. Я готова утром и вечером возносить молитвы о здравии твоём, восхвалять мудрость перед другими, ни на секунду не заставив усомниться в лояльности всей семьи Флавиев к Македонскому роду. Она поднялась, инстинктивно ища опоры. — Готова обручиться с тобой, став верной спутницей… Но уронить честь своего рода ради твоего сиюминутного удовлетворения — прости, государь, не могу. Она не стала продолжать: объяснять, увещевать. Ждала вердикта, не особо рассчитывая на понимание. Лишь надеясь, что императору противно принуждение, что ему нужно ее добровольное согласие. Лицо Льва приобрело замкнутое выражение, а спустя несколько мгновений, он небрежно произнес: — Ты ещё столь юна, подданная наша, и столького не способна постичь. Что ж, то забота твоих опекунов — с них и спрос. Теперь иди, беседа с тобой нам не интересна более. И он отвернулся, будто Юстины здесь уже не было. В первое мгновение, не поверив, что ее отпускают, она не могла сдвинуться с места. Но поняв, что император действительно утратил к ней интерес, помня правила этикета, медленно попятилась к выходу, не отрывая взгляда от курчавого затылка Льва. Оказавшись в саду, испытала невероятное облегчение, и едва не бежала по аллеям, стремясь поскорее вернуться к себе. Но с каждым шагом звенящий вокруг зной давил все сильнее, и на выходе из сада Юстина едва не потеряла сознание: от духоты и схлынувшего напряжения. Там ее, сползающую по стене, и подхватила Грациана. — Как прошло? Августейший остался доволен? Лицо наперсницы выражало такое деловитое любопытство, что Юстине впервые в жизни захотелось ударить человека. А ещё она на миг вдруг усомнилась, может ли вообще доверять подруге. Грациана, почувствовав смятение госпожи, присев у ног, уже обмахивала бисеринки пота с ее висков. — Ну-ну, тише, милая, — знакомые руки окутывали заботой, в голосе слышалось сочувствие. Впрочем, природу переживаний госпожи Грациана истолковала по-своему. — Волноваться в такой ситуации естественно, — она мягко сжала запястья девушки. — Уверена, император очарован тобой. Юстина, кое-как уняв дрожь в теле, выдавила улыбку: — Быть может ты права, моя мудрая Грациана. Мне нужно поговорить с Лабелем и все ему рассказать. Она встала, давая понять, что не будет делиться подробностями рандеву с наперсницей. Озадаченная Грациана смотрела ей вслед, рассуждая, что, возможно, Флавиана не столь проста и наивна, как ей всегда думалось. Грациана улыбнулась: нужно будет поблагодарить святейшего Николая за его пособничество в этой встрече.***
На ристалище собралось много людей. Против обыкновения, они не бились, не оттачивали стойки и реакцию — Рикс ощущал, что все ждут их с кесарем поединка. Граут, лицо которого «украшала» воинственная гримаса, что-то пробурчал сквозь зубы недовольно и глубоко вздохнул. — Да погоди убиваться, может, я не сильно опозорюсь, — схохмил Рикс по привычке, не желая показывать, как сам напряжен. Не столько из-за предстоящего боя — ему не нравилась толпа. В другой раз он, скорее всего, был бы рад зрителю, не упуская возможности покрасоваться. Но присутствие Атанаса Грила нервировало и заставляло терять концентрацию. Рикс изо всех сил старался не смотреть туда, где стоял патрикий, но ощущал, как тот буквально буравит его взглядом. « — Точно узнал, холера! Ещё и Граут как-то недобро косится», — досадливо поморщился Рикс. Глухой гомон собравшихся стих, когда на ристалище появился кесарь. Одетый в простую кожаную лори́ку, без привычного головного убора в виде тиары, он казался совсем юным… и очень сосредоточенным. Ни тени волнения на лице, дымчатые глаза смотрят уверенно и властно, жесты полны спокойного величия. Лабель коротко приветствовал присутствующих, объявляя, что по велению богохранимого базилевса сегодня состоится дружеский поединок. — Это не состязание, — твердо подчеркнул, обведя толпу выразительным взглядом. — Кто жаждет показательной порки — может прямо сейчас покинуть ристалище. Мы не обидимся. Видимо, не только Рикс уловил в тоне Лабеля завуалированный приказ, потому что сборище любопытных изрядно поредело. Осталось всего несколько придворных, в том числе, Атанас Грил. Но было уже не до него. По знаку Рикс приблизился к кесарю, чувствуя, что весь мир за пределами их маленького круга перестает существовать. — Позволь познакомить тебя с правилами поединка, — негромко произнес Лабель, и Рикс мысленно дал себе оплеуху, приказывая не пялиться на него так откровенно. На большом столе-тумбе, у которого они остановились, лежали кинжалы разных размеров и форм, топоры, мечи-гладиусы, булавы и кистени. Рикс навскидку определил, что все оружие облегченное, тренировочное. А ещё заметил, что на столе нет щитов. — Ты можешь взять три вида и использовать во время боя — все три или что-то одно. Последовательность применения ты определяешь сам, но поднимать оружие нельзя, так что постарайся не ронять — усмехнулся Лабель, и Рикс поймал себя на том, что в крови закипает азарт предвкушения. Схлестнуться с ним в поединке казалось сродни соитию — почти так же интимно. Это будоражило. Риксу было интересно, каков Лабель в бою. Что-то подсказывало, что тот не так прост. — Тебе все понятно? — уточнил Лабель так как Рикс молчал. Он склонил голову набок, оглядывая доспех кесаря. Затем выразительно указал на собственный наряд — легкая рубаха и, — редкость в Византии, — штаны. Удобно в рукопашной, но против вооруженного противника неразумно. — Понятно, кесарь. Помимо того, почему мы с тобой не на равных в облачении. Раз уж кольчуга мне не положена, может, дозволено будет хоть щит взять? Глаза Лабеля сверкнули удовлетворением, будто именно этих рассуждений он ждал. Отступив на пару шагов, обернулся к Грауту. Тот с готовностью подал ему кнут, которого не было в арсенале на столе. — Щит тебе ни к чему, потому что ты не защищаться будешь, а нападать. Да и не сможешь укрыться им от кнута. А доспех на тебе сделает мой инструмент боя бесполезным. Именно поэтому среди предложенного тебе оружия нет и копья. Это Рикс и так понял, стоило ему увидеть, чем вооружился Лабель. Он знал, как орудуют кнутом степняки — убить или серьезно покалечить им практически невозможно, а вот разоружить, сбить всадника с коня, вывести из боя напуганное громкими щелчками животное — в самый раз. К вооруженному кнутом — хоть пешему, хоть конному, — приблизиться вплотную очень сложно. Единственный способ опередить биченосца — метнуть копьё или выпустить стрелу. Естественно, в условиях «дружеского поединка», подобного быть не могло. Похоже, это будет походить на игру — кто кого перехитрит. — Я не ставлю себе целью тебя ранить, — словно читая его мысли отозвался Лабель, — лишь не дать подобраться ко мне. Моя позиция — защита. Но учти, хоть это тренировочный кнут из конского волоса, «жалит» он больно. А вот это, — он указал на круглый грузик-утяжелитель на конце «хвоста», зашитый в кожу, — вполне может выбить глаз. Поэтому советую рассчитывать на свою ловкость и… хитрость. Не стесняйся удивить меня. Лабель не улыбнулся, но серые глаза заискрились весельем — он точно подначивал Рикса. — Поединок длится, пока не уронишь последнее из своего оружия. Так что выбирай с умом, — молвил, наблюдая, как Рикс примеряется то к одному, то к другому предмету на столе. Наконец, Рикс заткнул за пояс короткий, похожий на охотничий нож, кинжал, взял гладиус и легкий подвижный кистень. Булава была слишком тяжелой и делала воина неповоротливым — пока размахнешься, кнут уже выбьет оружие из рук. А топор казался слишком опасным: и для Лабеля, и для себя самого. Противники вышли в центр ристалища, где копьем были очерчены два круга — один в другом. Тот, что поменьше, Рикс прикинул, примерно в два аршина шириной — достаточно, чтобы иметь маневр для защиты. Лабель встал в середину, и Граут озвучил невысказанную догадку: — Твоя задача, варвар, попасть в малый круг. Или хотя бы наступить на его линию. Нубиец открыто усмехнулся — все на ристалище понимали, что, владей Лабель кнутом хотя бы на начальном уровне, это неосуществимо. Многозначительно помолчав, Граут продолжил: — Либо ты должен заставить кесаря выйти за его пределы — каким угодно способом. Вместе с тем, сам он не может замахиваться за границей большого круга, чтобы не лишать тебя возможности маневра, а поединок — зрелищности. Все понятно? Рикс не успел ответить. По правде, он и моргнуть не успел, потому что Лабель, сделав неуловимое движение рукой, послал кнут в полет, ловко закручивая вокруг себя. В последний момент резко рванул кнутовище назад, перекатывая хвост волной в обратную сторону. Послышался оглушительный щелчок от которого Рикс едва не присел. И все это между двумя ударами сердца! Скорость была невероятной! Поединок без лишних слов можно было считать открытым. Граут молча отступил, давая противникам простор. Мысленно восхищаясь продемонстрированным мастерством и предвкушая интересный опыт, Рикс стал медленно обходить его кругом, примеряясь как ловчее нанести удар. Все звуки стихли, мир сузился до небольшого пятачка утоптанной земли и рукояти кнута, зажатой в изящных бледных пальцах. Лабель стоял на месте, лишь поворачивал голову в сторону движения Рикса. Правая рука, расслабленно покачиваясь вдоль тела, была словно продолжением кнутовища: гибкая, подвижная и… быстрая! Рикс, кинувшись сбоку с кистенем наперевес, не успел даже толком размахнуться, как хвост кнута, зашипев в воздухе рассерженной змеей, обжег запястье метким ударом. Болезненный вскрик Рикса был заглушен щелчком и глухим стуком упавшего оружия. Его оружия. Толпа одобрительно загомонила, поддерживая кесаря. Тот не обратил на них никакого внимания, все так же пристально наблюдая за каждым Рикса шагом. Он, перехватив брошенный Граутом гладиус, встал в боевую стойку. Нечего и думать обойти Лабеля одной ловкостью. Кнут в его руках пляшет резвее, чем Рикс моргает. Нужно подключить смекалку. Оттолкнувшись от земли ядром тренированных мышц, Рикс мгновенно превратился в сгусток направленной энергии, которая могла бы стать смертоносной, будь у него цель навредить. Но он лишь хотел немного сбить кесаря с толку своим прыжком. Маневр удался — Лабель слегка замешкался, раскручивая кнут, и это позволило перебросить гладиус в левую руку за секунду до того, как хвост обвился вокруг правой — чуть повыше локтя. Туманные глаза расширились в изумлении, когда Лабель понял, что в бою варвар владеет обеими руками одинаково хорошо. Поймав лукавый зелёный взгляд, слегка приподнял уголки губ в усмешке и выразительно посмотрел вниз: Рикс стоял в большом круге, а значит, он мог атаковать. Кнут слизал рукав рубахи, ядовитым языком чиркнув по обнажившейся коже, заставляя Рикса на мгновение потерять концентрацию от кусачей, но короткой боли. А Лабель не собирался останавливался: извивался в грациозном боевом танце, не парируя атаки, а пресекая малейшие их попытки на корню. У него все было идеально скоординировано: кнут — продолжение руки; длинный замах от плеча неизменно заканчивающийся точным ударом, разрывающим воздух у уха, у плеча, почти у самого носа Рикса, не оставляя тому шанса приблизиться хоть на шаг. Каждое движение — естественное, как дыхание. Такое же скользящее, упругое и неуловимое. Рикс тяжело хрипло дышал, отступая. Злился, чувствуя себя дрессированным животным, вынужденным подчиняться хозяину. Лабель открыто играл с ним, заранее зная, что любое оружие в подобных условиях боя проиграет против кнута. Бросив на песок бесполезный гладий, Рикс демонстративно сплюнул, утирая пот со лба. Слушая ехидные перешептывания толпы, где выделялся голос Грила, напустил на себя равнодушный вид, готовясь нанести последний удар на который у него была одна попытка. Серые глаза напротив напряженно следили, Лабель пытался предугадать движение противника, не понимая, почему он не атакует и где последнее оружие. Зато помнил Граут, застывший черным изваянием где-то сбоку. Рикс открыто посмотрел на нубийца, надеясь, что кесарь проследит его взгляд. И когда тот ожидаемо это сделал, почти не целясь, метнул в его сторону выхваченный из-за пояса нож. Он летел достаточно далеко, ведь Рикс не хотел его задеть, но Лабель, повинуясь рефлексам, уже взметнул своё оружие в воздух. Это Риксу и требовалось: даже не пытаясь уклониться, перехватил свистящий «язык» открытой ладонью, игнорируя вспыхнувшую боль, сделал несколько оборотов рукой, значительно укорачивая кнут. Мощный рывок сшиб бы Лабеля с ног, если бы он за мгновение до этого не присел, пружиня в коленях и натягивая кнутовище на себя. В запястье вгрызлась яростная боль, но Рикс был слишком распалён поединком и слишком хотел победить, чтобы это могло его остановить. Изумленные возгласы зрителей смешались с громким дыханием противников. Оба сипели, взрывая ногами земляное покрытие ристалища и напрягали мышцы на пределе своих возможностей, не желая уступать. Лабель ощутил как по вискам ползут капли пота, а зубы скрипят от натуги. Рикс же перестал вообще ощущать что-либо, смотрел остекленевшим взглядом, экономя дыхание и не растрачивая сил на лишние жесты. С хвоста кнута, зажатого в пальцах, капала кровь, покрывая песок арены брусничной россыпью. Увидев это, Лабель не выдержав, закричал: — Отпусти! Рикс, отпусти кнут! Тот вздрогнул от звука собственного имени. Взгляд его стал осмысленным, но в зеленых глазах по-прежнему светилось фанатичное упорство: — Выйди из круга, кесарь, тогда отпущу, — выдавил, клацнув зубами — стольких усилий ему стоила короткая фраза. Лабель, упрямо вскинув подбородок, процедил: — Ты лишился последнего оружия, варвар. Поединок окончен. Что-то в ответной усмешке заставило его насторожиться. И прежде чем он разгадал его маневр, Рикс сделал широкий шаг вперед, ослабляя натяжение кнута. Напряженное, словно натянутая тетива, тело успело сгруппироваться, именно поэтому Лабель приземлился на выставленные в последний момент ладони, а не шлепнулся с позором на зад. И все же падение было жестким и оглушило. И пока он пытался прийти в себя, Рикс молниеносно оказался рядом, рывком поднимая его на ноги. — Я попал в твой круг, — окровавленная ладонь сжимала плечо — даже через плотную кожу лорики ощутимо. Чужое загнанное дыхание опалило лицо, а близость варвара окрасила щеки мучительным румянцем. Овладев собой, Лабель стряхнул его руки — грубее, чем требовалось, — и, отступив, холодно бросил: — И все же ты не победил, Скиф, так как лишился оружия раньше. Каждое слово жгло стыдом — подобная победа не приносила ему ни радости, ни чести. Сухая констатация и только. Рикс снова усмехнулся — уже знакомо, с веселой хитрецой. — Не победил. Но и проигравшим себя не чувствую, — чуть наклонившись, выдохнул прямо Лабелю в ухо: — Мне удалось тебя удивить, так ведь? Тот отшатнулся как от пощёчины, маска невозмутимого спокойствия пошла трещинами. Смотрел на Рикса как вчера, у бассейна: моляще и немного испуганно. А затем, ни слова не говоря, просто пошел прочь. В воздухе повисла напряженная тишина. Рикс не выдержав, посмотрел в сторону, где стоял Атанас Грил. Уже не таясь, уставился на патрикия. Вопреки ожиданиям, тот не усмехался, лишь пристально разглядывал Рикса, будто что-то понял сейчас. Но размышлять над застывшим в глазах придворного чувстве было некогда: к нему подошёл Граут, и, довольно грубо хлопнув по плечу, проворчал: — Пошевеливайся, рус. Недосуг мне тут с тобой торчать. И, наклонившись к уху, злобно процедил: — Ты что устроил, паскудник? Несмотря на внутреннюю напряжённость, Рикс усмехнулся: надо же, черный истукан выучил славянское ругательство. Может, стоило попробовать сблизиться с ним, а то пока союзников у него в Палатии негусто.***
Лабель так погрузился в собственные мысли, что не сразу услышал, что говорит вошедший в его покои Граут. И только когда тот деликатно повторил вопрос, вздрогнул, взглянув осознаннее: — Выпороть? За что? — Будто не за что. За дерзость. Совсем этот варвар обнаглел, забыл про почтительность. Вот я и напомню — с помощью плетей. Лабель вздохнул. Признаться, он был недалек от того, чтобы поддержать Граута — уж больно хотелось отхлестать Рикса за то, что поставил его в неловкое положение на ристалище. Но, во-первых, наказать, значит, проявить несправедливость — все же Рикс лишь делал то, что ему было дозволено. А во-вторых, все равно что объявить — прилюдно и самому себе, — что выходка эта его задела. « — А разве не задела?», — как ни горько было осознавать, но рядом с Риксом Лабель будто не принадлежал себе. Любое его, самое невинное действие, было способно выбить из колеи. То ли дело в их общей тайне, то ли просто в необъяснимом влечении к пленному варвару. Стоит ли винить себя за собственные необузданные реакции? Лабель не нашелся с ответом. Но одно понимал точно: так дальше продолжаться не может. Нельзя ему жить, словно на бочке с греческим огнем, когда рядом такой яркий фитиль как Рикс. Им нужно поговорить. Лабель мотнул головой, принимая решение: — Нет, Граут. Обойдемся без порки. Приведи его сюда, я сам придумаю, как с ним быть. Если тот и удивился просьбе, то вида не подал. Почтительно поклонившись, вышел. Лабель успел немного привести в порядок одежду и мысли, как дверь вновь распахнулась, являя ему Рикса. Граут деликатно остался за порогом. Лабель тревожно разглядывал варвара. Тот стоял перед ним, как был: в рубахе с оторванным рукавом, в запекшейся крови и с чумазым лицом. Но при этом выглядел довольным, почти весёлым. Возможно лишь, немного усталым. Сердце Лабеля совершило стремительный скачок, а затем понеслось галопом. Кровь прилила к щекам, разжигая пожар под кожей. Все слова и упреки, еще минуту назад готовые сорваться с уст, куда-то исчезли. Он ощутил неловкость и в то же время с удивлением понял, что успокоился. Будто в присутствии этого варвара все по умолчанию становилось естественным. Игра в гляделки затянулась. Лабель понял это по масляному взгляду Рикса и распустившейся на его пересохших губах улыбке: такой яркой, открытой и радостной, что все внутренности вмиг защекотало мурашками. — Ты ранен, нужно перевязать, — Лабель удивился, что ему удалось произнести это спокойно. В груди давило и тянуло, но, слава Всевышнему, внешне он еще мог себя контролировать. Подойдя к поставцу с мозаичными полками, на которых были расставлены разнообразные кувшинчики и флаконы, Лабель налил воды в простой кубок и подал Риксу: — Пей. Тебя, должно быть, жажда замучила. Тот с благодарностью принял кубок, без промедления приникая к нему губами. Лабель старался не смотреть, как он пьет, но все же успел заметить, как дергается его кадык с первым глотком, а струйки, сползая с уголков рта, лижут загорелую кожу горла… Как много он запомнил, прежде чем повернуться к флаконам на полках! Благо Рикс, наслаждаясь водой, прикрыл глаза и не мог видеть беспомощного выражения, промелькнувшего на лице кесаря. Лабель, достав длинный лоскут чистого полотна, тихо попросил: — Подойди, пожалуйста. Забрав у Рикса кубок — пальцы немного дрогнули при соприкосновении с чужой горячей плотью, — он протянул ладонь. Рикс ответил многозначительно приподнятой бровью и бесенятами, заплясавшими в глубине взгляда. Лабель, не выдержав, закатил глаза, и сам взял кровоточащую ладонь в свою. Осторожные пальцы чутко погладили огрубевшую от оружия кожу вокруг раны, заставляя Рикса вздрогнуть. — Зачем ты упорствовал? — сорвалось с губ Лабеля, — я ведь сказал — это не состязание. Ты мог просто остановиться. Дымчатый, полный сочувствия взгляд поселил теплое чувство в груди Рикса. Непроизвольно облизнув губы, он поинтересовался в тон: — Тогда зачем состязался сам? Ты мог выпустить кнут, если и так уже победил. Лабелю на мгновение стало удушливо-стыдно, будто его уличили в чем-то, достойном осуждения. Но проницательные зеленые глаза были полны мягкого понимания и готовности выслушать. Опустив взгляд на его ладонь, Лабель признался: — Хотел проверить, как далеко ты готов пойти, — он машинально взял пузатый флакон синего стекла, зубами вынул пробку. — Вот я и пошел до конца, — безотрывно следя за нехитрыми действиями, по-доброму усмехнулся Рикс. И добавил, интимно понизив голос: — Удалось удивить? Флакон в пальцах Лабеля заплясал, выплескивая щедрую порцию остро пахнущей жидкости на ладонь Рикса. Тот вмиг забыл о своем вопросе: в руку будто плеснули жидким огнем. Перед глазами потемнело, непроизвольно навернувшиеся слезы потекли по щекам. — Прости, прости! — испуганно залепетал Лабель, удерживая его за запястье. — Сейчас станет легче, потерпи немного. — Не дал Грауту меня высечь, так решил спалить заживо? — все еще ничего не видя от слез, прохрипел Рикс. Он ошалело моргал, сжимая челюсти до хруста, чтобы не завопить как баба, что на Купалу с голым задом удирает от водяного, затаившегося в камышах. А Лабель, плененный его беспомощным видом, вдруг начал улыбаться, чувствуя, как напряжение между ними тает. Затем, повинуясь порыву, немного склонился и осторожно подул на раненую кожу. Рикс затаил дыхание, боясь его спугнуть. Наслаждаясь каждым деликатным касанием, наблюдал, как бережно Лабель обрабатывает рану ароматной мазью, а затем ловко накладывает повязку. Гибкие пальцы — удивительно сильные, как он мог сегодня убедиться, — сами по себе были лекарством. Хотелось сжать их, чтобы удостовериться в реальности происходящего. А потом, не давая опомниться, привлечь Лабеля к себе, потираясь носом о бьющуюся на виске жилку. Тот что-то почувствовал, поднял взгляд. Ладонь Рикса схлопнулась, превращаясь в ловушку. Лабель замер, как кролик перед змеем, снова оказываясь под чарами пронзительно-зеленых глаз, что затягивали топким омутом. — Рикс… Пусти… — прошелестел, не узнавая собственный голос. Не было ни малейшего сомнения, что варвар не послушается. Лабель не особо и рассчитывал, противясь больше из приличия. Но то, что Рикс сделал дальше, выходило за рамки любых фантазий. Склонившись над его рукой, прижался к ней лицом и… понюхал. Рикс помнил соленые нотки морского бриза, оседающие на губах при первом соприкосновении с кожей Лабеля. А вчера, когда он плавал в термах, слышал аромат дорогого мыла и свежей пресной воды. Но сейчас, после жаркого поединка, пах почти по-звериному пряно, остро, первобытно. Теперь перед Риксом стоял не Лабель Флавий, кесарь Ромейской империи, и не загадочный неуловимый наяд из пучины морской. Кто-то другой. Новый. Рикс будто только сейчас знакомился с ним, и признавался себе, что именно его — не обремененного властью, чистого, беззащитного, — желает больше, чем кого-либо в своей жизни. Не отказывая себе в повторном удовольствии, Рикс медленно, со вкусом втянул воздух, одновременно поглаживая ладонь губами. Лабель раньше и не замечал, какие они у него пухлые. Удивительно яркие, сочные и свежие, будто наливной плод. Безумно захотелось провести пальцем по нижней губе, надавить, вынуждая Рикса приоткрыть рот. Лабель вспыхнул от собственных мыслей, с ужасом осознавая, что не может остановить это. А для Рикса границ и вовсе не существовало: гортанно зарычав, он слитным движением притянул Лабеля к себе, окольцовывая ослабевшее от его близости тело стальными объятиями. Цепляясь за остатки самообладания, тот увернулся в последний момент и Рикс поймал губами лишь уголок рта. Улыбнувшись, потерся носом о пылающую кожу, щемяще прошептал: — Долго от меня бегать будешь, чудо? Лабель задрожал в его объятиях, то ли желая отпрянуть, то ли прижимаясь ближе. Оступившись, налетел на поставец — флакон соскользнул вниз, со звоном разбиваясь о мозаику пола. Звук отрезвил его. Он даже удивился, что, оттолкнувшись ладонями от твердой груди, мгновенно получил свободу. В полном молчании закончил перевязку, закрепив ткань вокруг запястья. Так же обработал ссадину у Рикса на плече, а затем кивнул на стоящий неподалеку таз и большой кувшин с водой. — Освежись, у тебя тут… — Лабель коснулся пальцем своей щеки, боясь, что если притронется к Риксу, его вновь накроет наваждением. Пока тот умывался, Лабель собрал осколки и протер лужицу эликсира лоскутом ткани. А когда поднялся, понял, что варвар по-прежнему ожидает ответа. Вязко сглотнув, заставил себя произнести: — Я не бегаю, я просто не знаю, как себя вести. Рикс молчал, не поощряя его ни словом, ни взглядом. Просто ждал, пока Лабель будет готов пойти до конца, решится показать все, что скопилось внутри. А внутри было так много, что дышать получалось через раз. Невысказанное теснило грудь. Неоформившиеся слова жгли губы, и Лабель попробовал начать с самого главного. Осознавая, что, положенное ему вместе с титулом высокомерие с Риксом не возымеет действия, тихо признался: — С момента появления на арене, ты не выходишь у меня из головы. Варвар мягко улыбнулся, и Лабелю стало чуточку легче. Это было сродни исповеди — начать сложно, но, слово за́ слово, и уже не можешь остановиться. Как христианин он верил в исцеляющую силу покаяния, но только сейчас понял, что исповедоваться стоит не Богу, а мужчине, что смущал его тело и душу. Только рядом с Риксом он ощущал недолгое, но все же успокоение. Опустившись на кушетку, Лабель стал говорить, и уже через несколько мгновений не понимал, как вообще мог так долго молчать. Каким чудом умудрялся держать в себе столько смешанных, разрывающих душу чувств. То поднимая на Рикса взгляд, то зарываясь пылающим лицом в ладони, выплескивал признания одно за другим: что никогда не забывал их первую встречу, что чуть не умер там, в ложе, от страха и радости одновременно, что каждую ночь после мучился от бремени влечения к нему. Резко оборвав поток признаний, Лабель застонал, с силой сжимая виски. Собственная откровенность пугала до жути, но и наполняла тайной, пьянящей радостью. Такой запретной и сладкой невозможно. Освобождающей. Рикс, ощущая, как в груди распускает лучи его личное солнце, подошел и опустился на колени у его ног. Мягко обхватив его запястья, погладил прохладную тонкую кожу большими пальцами. Лабель не пытался отодвинуться, лишь часто дышал, не решаясь поднять на него глаза. — Спасибо, что сказал, — от звука его голоса — искреннего и глубокого, — у кесаря все тело пошло мурашками истомы. — Я тоже всегда о тебе помнил. Да и как тебя забыть, пригожего и ласкового, словно солнышко поутру? Лабель изумленно распахнул взгляд, не ожидая от варвара подобной поэтичности, да так и замер, прикипев к бурлящей зелёной бездне. — И что мы будем с этим делать, Рикс? — прошептал одними губами. Тот поднял его ладонь к своему лицу, прижался щетинистой щекой, потерся, жмурясь, как пригревшийся на солнце кот: — То, что делают взаимно увлеченные люди — наслаждаться друг другом. Лабель яростно замотал головой, лихорадочно зашептал, пытаясь высвободить руки из Риксовой хватки: — Наслаждаться? В Палатии? Ты ничего не понимаешь! Не знаешь… У меня есть обязанности, ответственность перед другими людьми. Я не могу!.. Он так отчаянно бился в руках Рикса, что тот и половины не расслышал. Понял только, что Лабель страдает. Чувства были ему знакомы: сожаление, страх, затаенная надежда, от которой только больнее, когда она разбивается. И снова Риксу стало тоскливо от мысли, как этот прекрасный юноша одинок. Оборвав Лабеля на полуслове, притянул обратно к себе. Сжимал его — такого ершистого сейчас, напряжённого, дрожащего, — пресекая попытки вырваться. С твердой убежденностью, за которой звучала глубокая симпатия и забота, зашептал: — Я знаю, почему ты боишься. И понимаю, что нам стоит быть осторожными. Не дурак, мир повидал. Но даже не сомневайся: я не позволю никаким злым языкам пачкать тебя. Не поставлю твою репутацию под удар и ни единым взглядом не выдам нас. Просто скажи, чего ты хочешь, и я дам тебе это. — А с чего ты решил, будто я что-то хочу от тебя? — попытка осадить наглого варвара, что так вольно обнимал его, с треском провалилась, когда Лабель по-детски шмыгнул носом. И сам засмеялся от своей несостоятельности. А потом заплакал, пряча лицо на сильном плече. И засмеялся вновь, испытывая неуместное и необъяснимое облегчение. В руках Рикса было так спокойно, будто он внезапно нашел свой дом. Но все же Лабель помнил, где они находятся. Поэтому, отодвинувшись, осторожно произнес, глядя прямо в зелёные глаза: — Я не могу ничего решать сейчас. Это все так сложно и опасно. Но я давно не испытывал подобного. Не думай, что мне присущи… импульсивные поступки. Он опустил взгляд, выдыхая на грани слышимости: — То, что было в пещере — случилось лишь раз. И то, потому, что я думал, мы больше не увидимся. До этого — никогда… И после я не… Ни с кем… Огрубевшие пальцы коснулись его подбородка — мягко и бережно, как тогда, в водах моря. Рикс улыбался — тепло и открыто, а в глазах читалось понимание и благоговение. Он поймал слезинку, ползущую по мраморной коже, а потом слизал ее со своего пальца. Словно испугавшись, что его сейчас поцелуют, Лабель зачастил: — Я доверяю тебе. Не знаю почему, но когда ты рядом, чувствую себя защищенным больше, чем под охраной отряда веститоров. Но пойми, я должен думать о других. Есть люди, благополучие которых зависит от моей… благоразумности. Я не смогу защитить их, если сам не буду мыслить трезво. Понимая, что у него нет веских оснований верить ему на слово и не желая разрушать хрупкую связь, вновь возникшую между ними, Рикс отступил. Поднялся, помогая Лабелю обрести равновесие. Разрешил себе последнюю вольность — оставил на каждой из узких ладоней невесомый поцелуй, — мягко улыбнулся: — Хочу, чтобы ты и дальше ощущал защищённость, когда я рядом. Поэтому ничего не прошу и ни на чём не настаиваю. Но утаивать желание узнать тебя, — во всех смыслах, — не стану. Я не потревожу твой покой, пока ты сам не попросишь о большем, кесарь. Подумай над моими словами и собственными желаниями. А потом — приходи, вместе придумаем, как нам быть. Уже на пороге Лабель окликнул Рикса. — Что, надумал? — не удержался тот от доброй насмешки, сияя, как начищенная монета. — У меня есть кое-что твое, — покраснев от воспоминания их первой встречи, Лабель бросился к маленькой резной шкатулке. Протягивая оберег Риксу, смущенно улыбнулся: — Подумал, тебе будет приятно получить его обратно… Он не успел договорить, потому что при случайном соприкосновении ладоней амулет вспыхнул знакомым свечением и между их пальцев пробежала искра, ударив миниатюрной молнией. Лабель испуганно отпрянул, истово перекрестился. Переводя настороженный взгляд с Рикса на таинственный артефакт в его ладони, насилу выдавил: — Это что за чертовщина такая?.. Рикс выглядел искренне озадаченным. Чуть сжал нагретый его пальцами кусочек металла, который вновь выглядел совершенно обычно, протянул: — Молот Сварога приветствует меня. И тебя. Чудно́. Поймав загнанное выражение туманных очей, мягко пояснил: — Никакой чертовщины. Клянусь, ваш дьявол тут ни при чем. А у нас… У нас нет дьявола. Только черти болотные, но они не могут вселиться в этот оберег, поверь мне. Видя, что Лабеля его слова не убедили, повесил амулет на шею, пряча под рубахой. Затем осторожно приблизился, дотрагиваясь. — Видишь? Ничего не происходит. На тебе же крест. — Но что это было? Я собственными глазами видел. Ещё утром, когда тебя здесь не было!.. Рикс на мгновение аж рот раскрыл, но тут же улыбнулся лукаво. Было видно, что он очень доволен услышанным. Лабель насупился, не разделяя его веселья. И тогда варвар, наклонившись, внезапно куснул его за нос: легонько, не смыкая зубов. И расхохотался, наслаждаясь его ошарашенным видом. Пока Лабель утирался с видом оскорбленного достоинства, Рикс, уходя, сказал напоследок: — Я сам не до конца понимаю, почему так происходит. Но, поверь, мои боги не желают тебе зла. Как-нибудь я расскажу историю этого оберега. В более подходящих обстоятельствах. Я же отсюда никуда не денусь. И ничего больше не объясняя, вышел, оставив сбитого с толку и немного сердитого Лабеля наедине со своими мыслями.***
Длинный, насыщенный дворцовыми хлопотами день подходил к концу. С утра, после ухода Рикса, Лабель был с головой погружен в свои обязанности кесаря, почти безотрывно находясь подле императора. Наконец, когда солнце село за горизонт и зной начал идти на убыль, появилась возможность уединиться в своих покоях. Стоя на открытой, выдающейся вперёд полукругом террасе, Лабель с наслаждением вдыхал солоноватый воздух. Лёгкий бриз приносил с собой свежесть, оседающую на коже и ресницах. Где-то вдалеке размеренно шелестело море, чьи волны неумолимо лизали фундамент Буколеона. Лабель подумал, что стоит обратить внимание на почти размытую кладку с северной стороны, где находилась тюрьма. Он глубоко вздохнул, разминая шею и плечи. Хотелось сбросить тягостное чувство, что преследовало его весь день. Он никак не мог решить, как относиться к тому, что происходит между ним и Риксом. И это мешало двигаться дальше. Если воспринимать их встречу как испытание или дьявольские козни, тогда стоило бы отправить варвара из Палатия от греха. Может, так он и должен поступить для безопасности самого Рикса. Но придется объяснять императору, почему вдруг решил отпустить пленника. Скорее всего, Льву будет безразлично — он даже не поинтересовался подробностями их поединка, — а если нет? Вдруг базилевс начнет задавать вопросы? Лабель боялся, что в этом случае может нечаянно выдать собственную заинтересованность Риксом. Если же рассматривать вероятность, что они встретились благодаря судьбе, то Лабель тем более бессилен. Разве спорят с высшей волей? Он вдруг на мгновение пожалел, что сбежал из отцовского дома. Прояви он покорность и смирение, не оказался бы перед таким сложным выбором. Уже давно был бы женат на какой-нибудь провинциальной патрикии, имел свой дом и семью. И они бы никогда не встретились с Риксом — ни в Оптиматах, ни в Палатии. Но он сбежал. И они встретились дважды. При обстоятельствах, которые казались невозможными. Получается, этого было не миновать? Собственные умозаключения уже казались Лабелю абсурдными, а желания противоречивыми. — Нужно подумать о чем-то другом, — произнес вслух, чтобы развеять наваждение. Лабель вспомнил о Юстине. Как мало он уделял внимания сестре в последнее время. Послать за ней или пойти самому? Наверное, лучше все же нанести визит — появление юной девушки, пусть и сестры, в его покоях, может спровоцировать пересуды. Направляясь к двери, Лабель с усмешкой подумал, что подобного рода сплетни были бы ему даже полезны. Конечно, если бы не задевали никого из членов его семьи. Размышления были прерваны внезапным появлением Юстины. — Слава Богу, ты у себя! — сестра улыбалась, но казалась взволнованной. — Я весь день ищу случая остаться с тобой наедине, но ты неуловим! Коротко обняв его, она прошла вглубь покоев. Лабеля кольнула совесть — ведь ещё с утра хотел ее навестить, но все откладывал. — Я собирался к тебе, прости, что задержался. — Ладно, ладно! — замахала руками Юстина, расхаживая по комнате туда-обратно. — Ты был занят, я все понимаю. Но мне нужно кое-что тебе рассказать. Значит, он не ошибся, решив, что сестра пришла не просто так. Внутри разлился холодок неприятного предчувствия, но Лабель ответил спокойно: — Ты же знаешь, что можешь рассказать мне о чем угодно. Что тебя беспокоит? Юстина остановилась, пристально разглядывая его. Словно извиняясь, произнесла: — Главное, чтобы это не слишком обеспокоило тебя, Лаб. Сжато, уделяя внимание лишь основному, она пересказала разговор с императором в беседке. Глаза Лабеля потемнели, тонкие ноздри раздувались, было видно, что он сдерживает волнение и гнев. — Со мной все в полном порядке, уверяю, — Юстина поспешила ответить на невысказанный вопрос. Лабель, сжав пальцами переносицу, длинно выдохнул. Его плечи устало опустились, а голос звучал бесцветно, когда он снова взглянул на сестру: — Конечно. Это же Палатий — самое защищённое место в государстве. И базилевс бы не причинил тебе никакого вреда, уверен. — В твоём голосе я не слышу искренности. Желая разорвать напряжение, повисшее в воздухе, Лабель улыбнулся, подходя к сестре. Взял ее руки в свои, мягко сжал. Она тотчас откликнулась на его ласку, заключая в объятия. Опустив щеку на ее макушку, Лабель тихо проговорил: — Дело не в намерении Льва и решимости его осуществить. А в том, что я потерял бдительность. Меня не было утром в церкви и из-за этого ты попала в подобную ситуацию. Маленький кулак опустился на его плечо, больно ткнув острыми костяшками. В глазах Флавианы полыхнул гнев, придавая ей сходство с отцом: — Не говори глупостей, брат! Ты не Господь Бог, тебе за всем не уследить! — А хотелось бы, — грустно улыбнулся Лабель, убирая непокорную прядь с лица сестры. Юстина дернула плечиком, глухо ворча, обозвала его наивным ребенком. А потом вздохнула, пытливо заглядывая в глаза: — Как долго ты собираешься меня опекать, Лабель? Рано или поздно, мне придется повзрослеть и столкнуться с реальностью. — Лучше поздно, чем рано. — Ты говоришь, как отец! — Юстина освободилась из его объятий, отошла на пару шагов. С горячностью произнесла: — Поверь, я понимаю, что происходит. И чем раньше научусь этому противостоять, тем лучше! — Лучше, чтобы тебя вовсе не было в Палатии! — Я знаю! Но я уже здесь, Лабель! — последние слова она почти выкрикнула, выплескивая всю тяжесть, что мимо воли копилась внутри. — Вы — ты и отец, — никак не можете постичь одну простую вещь: каждый из Флавиев по отдельности мало что значит против Льва. За ним армия и духовенство. За ним — Византия. Да он и есть Византия, брат!.. О, не смотри на меня так. Я не настолько наивна, чтобы этого не понимать. Отец изо всех сил противился тому, чтобы ты и я оказались в Палатии — и где мы в итоге? А все потому, что Кассий Флавий взвалил на себя слишком много. Оттолкнув тебя, разобщил семью. А меня чрезмерно опекал, не воспринимая всерьез. Так не уподобляйся же ему, Лабель. Юстина приблизилась почти вплотную, твёрдо произнесла, глядя ему, растерянному ее доводами, в глаза: — Только объединившись, мы можем что-то противопоставить императору. По одиночке нам не справиться. Лабель хотел возразить, но понял, что ему нечего. Разве не осознал он провальность попыток что-то донести до императора ещё несколько лет назад? Лев вежливо слушал, но никогда не брал в расчет его слова. Всегда поступал по-своему, завуалировано давая понять, что реальной власти у Лабеля нет. А он и не хотел ее, отрешённо позволяя делать из себя марионетку против отца. Но теперь рядом с ним сестра и он больше не может оставаться безучастным к тому, что происходит в Палатии. Особенно, когда это касается его семьи. Читая его эмоции как открытую книгу, Юстина уже мягче добавила: — Ты не должен со всем справляться один. Я была беспечна и преступно слепа, прибыв в Палатий. Но теперь я прозрела. И больше не стану делать ничего, что усложнит тебе жизнь. Напротив, во всем буду помогать, подставлять плечо и защищать, как ты всегда защищал меня. Но мне нужно твое доверие, брат. Лабель смотрел на нее и не мог вспомнить, когда сестра вдруг повзрослела. Откуда эта твердость в тоне и тень понимания в ее глазах? С одной стороны, он был рад, что Юстина осознает их положение, а с другой, стало тоскливо. Ему так же когда-то пришлось вырасти за считанные дни. Палатий меняет всех. Мягко сжав ее плечи, он привлек сестру к себе, кутая в объятиях. Хотелось просто ощутить тепло родного человека. И дать Юстине почувствовать, что он рядом. — Моя храбрая Юсти. Моя маленькая взрослая сестрёнка. Юстина протестующе пихнула его в бок. Брат и сестра рассмеялись в унисон, ощущая взаимную поддержку. — Ты права, — отдавая ей должное признался Лабель, — вместе мы сила. Мы — Флавии, и Льву не стоит об этом забывать. Приподняв голову сестры, он примирительно улыбнулся: — Ты довольна? В ореховых глазах Юстины заплясали озорные искорки, но уже через мгновение погасли. Посерьёзнев, она вдруг спросила: — Ты считаешь, мне стоит выйти за императора, если он предложит? Лабель немного напрягся, обдумывая ответ. Его соображения на этот счёт не имели значения. Предложение Льва равносильно приказу, а сопротивление его воле сродни оскорблению Бога. Это все знают. Поэтому Лабель и старался держать сестру подальше от базилевса, чтобы не привлекала внимания. — Нет, Юсти, я считаю, что тебе придется это сделать, изъяви он на то волю прямо, но сам этого не хочу, — наконец признался он. Она понимающе кивнула и сочувственно поинтересовалась: — Значит, все эти четыре года в Палатии ты только и поступаешь по воле базилевса? Лабель молчал. Все и так было понятно. Раньше это казалось ему естественным. Теперь утратило смысл. Ради чего все это было? Назло отцу? — Но, Лаб, а как же твои чувства к Риксу? Я имею в виду, как больно, должно быть, знать, что он так близко, и сопротивляться чувствам во имя долга. Лабель жестом попросил ее замолчать, но Юстина, дёрнув брата за ухо, прикрикнула на него сердито: — Не смей отмахиваться от меня, Лабель Флавий! Ты что, не слышал, что я сказала? Теперь я с тобой и всеми силами буду тебя защищать. И не думай, что можешь не воспринимать меня всерьёз! Ошарашенный ее напором, Лабель растерянно заморгал. Что стало с его нежной наивной сестрёнкой? Он испытал невольное восхищение — то ли его уроки не прошли даром, то ли сказалась кровь Флавиев, но сейчас Юстина говорила как истинная патрикия, задвинув глубоко внутрь провинциальную девчонку, какой была ещё месяц назад. Смирившись, что разговора о варваре не избежать, Лабель вздохнул: — Даже если не брать в расчет, что это грех, каким именно образом я мог бы поддаться своим чувствам? Ты не забыла где мы? Она, довольная, что удалось настоять на своем, ласково улыбнулась, вновь превращаясь в беспечную Юстину, которую он знал. — Ты знаешь мое мнение, Лаб. Что же насчёт возможностей — пути Господни неисповедимы. Раз Он вновь свел вас, то и сблизиться поможет. Подойдя к широкому ложу, она с удобством уселась, приготовившись к долгой беседе. Поедая брата любопытным взглядом, требовательно произнесла: — О вашем поединке говорит половина Палатия. Я хочу знать подробности. Лабель, решив, что сегодня его сестре сопротивляться бесполезно, опустился рядом и приготовился рассказывать. В конце концов, мог он хотя бы помечтать в компании родного человека, на вечер забыв об опасностях и долге?