Блаженны плачущие, ибо они утешатся
Когда Лабель с Риксом вернулись в Палатий, дворец уже гудел, как растревоженный улей — прибыли болгарские послы. Кесарь, рассудив, что прежде, чем являться на глаза Льву, нужно привести себя в порядок, отправился в свои покои. О том, что вновь не явился на литургию и как на это отреагирует император, он старался не думать. Отпустив Рикса — тот лишь глубоко поклонился на прощание, — он принял ванну и выбрал торжественный наряд. Недопустимо идти в сенат растрепанным и заспанным. Особенно, после целого дня отсутствия в Палатии. Выбор пал на тяжёлую далматику из темной, расшитой золотом парчи и бирюзового шелка. Ткань была подобрана так умело, что Лабель, закутанный в бесконечные слои, казался выточенной из слоновой кости статуэткой — изящной и величественной. Чтобы скрыть ранку на шее, он надел оплечье с высоким воротом. Его жёсткие края, отороченные светлым беличьим мехом, были приподняты и доходили почти до ушей. Приходилось смотреть только вперед, не вертеть шеей, чтобы при каждом шаге не цепляться за опушку височными жемчужными подвесками, что спускались по щекам от венчающей голову стеммы до самых ключиц. Завершал облачение украшенный каменьями лор, положенный по праву лишь членам императорской семьи. Он крепился алмазной фибулой у плеча и несколько раз обвивался вокруг левой руки, падая вдоль тела свободным концом. Шагая мимо Триклиния девятнадцати лож и терм Зевксиппа в Мангаврский дворец, где располагался сенат и главный тронный зал, Лабель степенно нес на себе все это тяжелое великолепие, с каждым шагом, как ни странно, обретая спокойствие и уверенность. Одежда давила на плечи, приземляя, и это помогало собраться с мыслями. Он идёт к императору с большой просьбой, нарушая раз за разом этикет и отлынивая от обязанностей кесаря. Нужно хорошо взвесить каждое слово, убеждая Льва, что действует во славу Византии. Сенат, чьи собрания были исключительно ритуалом, направленным на укрепление императорской власти (Лев настойчиво придерживался принципов автократии), сегодня не заседал. Лабель сразу направился в тронный зал. Обойдя с тыльной стороны через потайную дверь, застыл, наблюдая, как уходят болгарские послы — пятясь, степенно, не поднимая глаз. Видимо, аудиенция прошла успешно, и удара со стороны Болгарии в ближайшем будущем можно не опасаться. Лабель невольно подумал, что ему стоило внимательнее вникать в дела государственные, заслуживая авторитет в глазах Льва заранее. Сейчас же, в задуманном им деле, может помочь лишь красноречие и лесть. И то, если только базилевс в благосклонном настроении. Он появился в тронном зале в момент, когда Лев, окруженный многочисленными евнухами, решил переодеться перед трапезой. Идти до личных покоев через весь дворец было долго, поэтому рядом с базилевсом всегда находился протовестиарий, заботящийся о смене платья. Завидев кесаря, кастраты окружили императора плотным кольцом, почтительно опустив очи долу. Хотя щёки Лабеля по обыкновению сияли юношеской гладкостью, все же, помимо женщин, лишь истинно безбородые евнухи имели право лицезреть божественного неглиже — и в спальных покоях, и за их пределами. — Зачем ты явился? — император сам внезапно начал разговор. — Прием окончен, твое присутствие в Мангавре теперь бесполезно. Лабель, услышав голос — из-за голов евнухов виднелась лишь курчавая макушка невысокого Льва да мелькали царственные руки, — слегка поклонился, озвучивая просьбу: — За твоей милостью пришел, наивеличайший. Он старался говорить сладкоречиво, напевно, равномерно вливая дыхание в слова, чтобы, не дай Боже, у автократора не сложилось впечатление, будто он желает обременить его особу чем-то неприятным. — Не за себя прошу, — добавил Лабель, выпрямляясь. Он долго слушал шорох одежд, пока Лев, никуда не торопясь, облачался и примерял стемму за стеммой так, будто ничего его в этот момент более не заботило. Наконец евнухи расступились являя императора в светлом торжественном одеянии. Взмахом руки приказывая им отойти на почтительное расстояние, Лев кисло усмехнулся в сторону Лабеля: — Не за себя? А стоило бы попросить хотя бы за сестру. Она расстраивает нас своим детским неразумением. Лабель внутренне сжался от этих слов, тем не менее отвечая с твердым спокойствием: — То дела семейные, — он произнес последнее с легким нажимом, — они могут ждать. Прости, небесноподобный, побывав в городе, я узрел то, что требует твоего неотложного внимания. С сестрой же я обещаю разобраться позже. Рассказ жёг губы, но Лабель понимал — чтобы Лев был снисходителен к русам, нужно неукоснительно следовать этикету. Император молчал, слегка нахмурив соболиные брови, а затем величественно кивнул, дозволяя говорить. Не тратя времени попусту, Лабель поведал обо всем, что увидел и услышал в городе и дворце Святого Маманта. — Если мне позволено будет высказаться — помилование взрастит твой авторитет среди варваров, светлоликий. А это без малого Русь и Северные державы, — подытожил Лабель, помня, что в отряде бунтовщиков были не только русы, но и брат Рикса. Лев помолчал, задумчиво кривя уголок рта, а затем вдруг улыбнулся, абсолютно не по-царски хлопнув Лабеля по плечу. — Я рад, что твоя прогулка не праздным помыслом продиктована, а желанием вникнуть в жизнь Византии за пределами дворца. Вот только так ли важны эти русы? Насколько я понимаю, среди них нет архонтов и вообще сколь-нибудь значимых вождей: так, купцы, рядовые воеводы. Стоит ли мне вмешиваться в дела эпарха из-за такой мелочи? Лев будто рассуждал с самим собой, но при этом в темных глазах плескался завуалированный вызов. Лабель не поклонился в этот раз. Произнес с мягкой настойчивостью, отвечающей его чину: — Общаясь с русом, которого ты вверил под мою ответственность, я узнал много любопытного об этом народе. Например, что архонты часто прислушиваются к словам простых людей. Система их власти устроена иначе, нежели в Византии. Это нужно учитывать, закладывая кирпичики в фундамент не войны, но мира. — Ты думаешь, Олег Вещий может собрать поход на Византию из-за нескольких сожженных купеческих кораблей? Лабель пожал плечами: — Это было бы необоснованным преувеличением. Но смею предположить, что будет лучше, если русы, вернувшись, принесут вести о милосердии, а не жестокости. Эпарх и так выпотрошит мошну славянских купцов до дна. Так оставь им хотя бы их жизни и корабли, чтобы добраться домой. Совсем недавно объединенная Русь, возможно, пока не является опасным противником, но, как и любое молодое государство, она амбициозна и голодна до чужого. Пусть у Олега не будет лишнего повода обратить свои аппетиты в сторону Византии. В этот раз Лев замолчал надолго. Лабель знал, о чем думает ни разу не бывавший в бою базилевс. Последний значимый поход на Византию случился до его рождения, во времена правления ещё Аморийской династии, при Михаиле Мефисте. С божьей помощью русов разгромили и их тогдашний архонт — Аскольд, — был вынужден принять крещение и согласился нести христианскую веру в свое государство. Но обманул: недовольный отсутствием автокефалии в славянской церкви, через несколько лет постепенно изгнал византийских архиепископов со своих земель. Только что взошедшему на престол Василию I, отцу Льва, пришлось задабривать русов мирными договорами и уступками, чтобы не развязалась полномасштабная война. Правление же Льва, в основном, было гладким и мирным. Лишь в прошлом году болгарский царь Симеон двинулся против Византии. Разгромив византийскую армию под Адрианополем, его войска подошли к Константинополю. Лабель тогда командовал защитным отрядом у стен города и до сих пор помнил то первое, ни с чем не сравнимое ощущение опасности. Путем долгих переговоров и уступчивых соглашений с болгарами был заключен мир. И новая война стала бы несвоевременной и досадной помехой процветанию. Подобного допускать нельзя. Лев это понимал не хуже Лабеля. Император, загадочно улыбнулся, склоняя голову набок. Так он смотрел, когда задумал что-то. Лабель внутренне подобрался, ожидая, что скажет Лев. — Ты прав. Утверждаться за счёт такой мелочи было бы недостойно нас, — последнее, несомненно, относилось исключительно к его персоне, — тем более, помочь этим русам нам ничего не стоит. Думаю, эпарха не затруднит отпустить бунтовщиков, оставив себе их товары. Но… Лев посмотрел на Лабеля почти весело, исподволь увлекая его за локоть из зала в сад: — Ты, как кесарь, должен осознавать цену императорской милости. Каждая просьба чего-то стоит, Флавий. Внешне Лабель остался невозмутим, даже растянул уголки губ в понимающей улыбке, не затрагивающей глаз. Но сам ума приложить не мог, чего хочет базилевс. Чутьё подсказывало, что речь не о Юстине. — Внемлю твоей воле, августейший. Наклонившись к розовому кусту чтобы вдохнуть аромат, Лев небрежно, как бы между прочим, обронил: — Напиши письмо отцу. Убедительное, чтобы на этот раз у него не было причин игнорировать приглашение в Палатий. Сердце пропустило удар. Лев и раньше желал видеть Кассия при дворе. Но сейчас Лабеля сковала необъяснимая тревога. То, что отец так упрямо сидит в Оптиматах, не оказывая Льву прямой поддержки, уже и самому Лабелю казалось подозрительным. Он мог понять недовольство базилевса, вот-вот грозящее перейти в открытый гнев против его семьи. И как никогда хотел удержать равновесие между интересами рода и византийским престолом. Впрочем, выбора у него не было. — Я напишу письмо. В этот раз Кассий Флавий приедет в Константинополь. Но почту доставляют неделями… — Ах, ну конечно я отправлю послание эпарху сегодня же и русов освободят как можно скорее, — небрежно взмахнул рукой император и вновь улыбнулся. Лабель не мог припомнить, когда еще обычно отрешенное лицо Льва сияло такой благожелательностью. — Это будет мой аванс тебе, кесарь, если ты так печешься о сглаживании межгосударственных конфликтов. Посмотрим, насколько ты окажешься проницателен. И, углубляясь в сад по дорожке, не оборачиваясь, добавил: — Раз уж ты пропустил литургию и прием иностранных послов, надеюсь, хоть аристон мы разделим, как полагается императору и самбазилевсу.***
В покоях Феофано Аморийской царила гнетущая атмосфера. Ее приближенные, потупив очи, боялись сделать неосторожный вздох. Одной из них уже досталось ручным зеркальцем по лбу, за то, что случайно дёрнула за волосы. Вторая стояла, не решаясь приложить ладонь к пылающей щеке. Зоста патрикия была не в духе. Напряжённое молчание сковало всех, никто не хотел принять на себя новый всплеск недовольства — рука у Феофано тяжёлая. Хистория, которую пока миновал гнев госпожи, стояла чуть поодаль: бледная, с дрожащими губами, она глядела под ноги и слегка шаталась, будто вот-вот потеряет сознание. Лишь Зоя Заутца, дерзнув поднять взгляд на раздраженную львицу, заметила, что та сама не своя — на глазах у этой, обычно, несгибаемой женщины блестели слезы. « — Свидание прошло неудачно?» В мыслях Зои не было сочувствия, лишь холодное любопытство и расчет. Уже некоторое время назад, заметив ночные отлучки, она стала следить за Феофано. Не лично, конечно, — посылала услужливую мягкотелую Хисторию. Рыжая простофиля не могла сопротивляться властному напору и — ловко, стоило, признать, — разведала, с кем встречается Феофано втайне от императора и евнухов. Зоя была даже несколько разочарована: она видела в аморийке куда более достойную соперницу. И тут — Атанас из презренных Грилов, термы… Зоя знала достаточно, чтобы донести на Феофано и остаться при этом чистой в глазах императора, но не стала предпринимать никаких решительных действий. Скорее всего, блистательная зоста патрикия погубит себя сама. Зоя перевела взгляд на Хисторию, что мелкими шажками пятилась к двери. Она совсем утратила самообладание — на бледных щеках блестели слезы, губы почти посинели. Зоя угрём выскользнула следом, придержав двери за секунду до разоблачающего хлопка́. — Нехорошо уходить без дозволения зосты патрикии, — холеные пальчики впились в плечо Тори. — Да ты никак заболела, милочка? — спросила Зоя серьезно, увидев, что та и впрямь сама не своя. — Нет, все в порядке, госпожа… — едва слышно промямлила Хистория, отворачиваясь и пряча глаза. Проницательная Зоя, выросшая в Палатии, прекрасно видела, что все явно не в порядке. — Тогда куда ты собралась? Тебя никто не отпускал, — проговорила строго, развернув Тори за плечи. — Если ты в порядке, возвращайся к своим обязанностям. Хотя… Она хитро прищурилась: — Я могу тебя прикрыть перед зостой патрикией, если расскажешь, что видела сегодня ночью. Ты же ходила за госпожой в термы, как обычно? Там случилось что-то? Не поэтому ли она в дурном настроении? Тори побледнела так, что почти слилась с белой мраморной колонной. Икнув, ужом выскользнула из цепких пальцев Заутца, исступленно шепча: — Я ничего не видела. Ничего, клянусь, госпожа! Отпустите меня, пожалуйста… Отпустите!.. Я ничего… Она почти бегом бросилась прочь, оставляя Зою в недоумении. Та не стала преследовать, рассудив, что сможет выпытать нужную информацию позже. Заглянув в приоткрытую дверь, Зоя увидела, что одна из девушек массирует Феофано виски, вторая принялась за стопы. Решив, что пока что зоста патрикия обойдется без ее присутствия, стала прогуливаться по галерее.***
С самого утра Рикс искал Граута по всему Палатию. Обычно, если тот не тренировался на ристалище, то был у казарм или покоев кесаря. Рикс обошел все знакомые места дважды, узнал, что Лабель, с момента, как он его оставил, к себе не возвращался, заглянул даже на кухню для челяди и успел устать как собака. Бестолку. Граут как сквозь землю провалился. « — Ну не могла же эта обра́зина потеряться! Чай не иголка в стоге сена!» Не то чтобы Рикс торопился получить тумаков за то, что умыкнул кесаря из Палатия на целые сутки, но отсутствие Граута смутно тревожило. Это было… странно. Возможно, он просто привык, что последние несколько седмиц Граут всегда рядом — не явно дак незримой тенью. Не зная, что ещё можно предпринять, Рикс решил дождаться появления Лабеля, бесцельно бродя по галереям дворца. Словно из-под земли вынырнувшая Хистория буквально врезалась ему в грудь и, как пить дать, рухнула бы на пол, если бы он не успел подхватить ее за талию. — Ты откуда такая расхристанная, Тори? — протянул изумленно. Но она, грубо вырвавшись, почти прокричала ему в лицо: — Да оставьте меня уже в покое! Ничего я не видела! И, путаясь в полах хитона, припустила дальше, будто за ней гнались. Обескураженный поведением всегда милой услужливой Хистории, Рикс невольно пошел за ней. Но вскоре вынужден был сбавить шаг — впереди замаячила Грациана. Встречаться с этой носатой неулыбой не было никакого желания — Рикс за те несколько раз, что они виделись мельком, удостоверился, что на него смотрят как на ничтожное насекомое, достойное лишь смерти под пятой. И, хотя видимых причин для взаимной вражды не было, ему не улыбалось заслужить еще один прожигающий неприязнью взгляд — мало ли, чего армянка наговорит про него сестре кесаря. Впрочем, Грациане было не до Рикса: завидев Хисторию, та внезапно юркнула за ближайшую колонну с противоречащей ее всегдашней величавости прытью. « — Чего это она? Разве они не дружны?» Чутьё подсказывало, что последовав за армянкой, он узнает куда больше интересного, чем преследуя Хисторию. Затаившись в тени портика, он дождался пока Грациана пройдет мимо, и неспешно двинулся следом на достаточном расстоянии. Она шла по тому же пути, откуда недавно он сам явился с рыжулей. А затем, круто повернув в крыло, где располагались покои зосты патрикии (пытаясь выполнить задание Мистика, Рикс нередко ночами отирался здесь), задержалась у одной из ниш. От противоположной стены отделилась женская тень, в которой Рикс смутно узнал одну из приближенных Феофано. Зоя, кажется. Понимая, что дальше ему хода нет — несущие караул веститоры уже с подозрением поглядывали на чужака на своей территории, — он остановился. Не теряя надежды узнать, что за дела у наперсницы сестры кесаря с одной из приближенных его заклятого врага, напряг слух. Тщетно: с такого расстояния невозможно было расслышать даже отдельных слов. Хотя сама по себе встреча этих двух женщин уже наводила на определенные мысли. « — Предательство? Но с какой стороны?» Могла ли Зоя желать перейти на службу к Флавиям? Даже если так, почему не просит об этом кесаря или императора напрямую? Боится гнева Феофано? Но ведь семья Заутца (вспомнил таки фамилию!) довольно влиятельна в Палатии. Нет, что-то здесь нечисто. Уж скорее, Грациана что-то удумала за спиной своей юной госпожи. Хотя, это вполне могли оказаться обычные бабские сплетни, связанные… Да хоть с мужчиной! Досадуя, что не может подслушать о чем они говорят, Рикс переминался с ноги на ногу. И чем эта надменная армянка заслужила доверие семьи Лабеля? Нет, конечно, Флавиям виднее, но уж очень все казалось очень подозрительным. Опыт и чутьё говорили, что подобных совпадений не бывает. Между тем женщины, пошептавшись недолго, разошлись. Зоя вернулась в покои Феофано, Грациана заспешила прочь. Не видя смысла идти за ней, Рикс отправился к себе, решив в будущем не спускать глаз с подозрительной армянки и при случае расспросить о ней Тори. Пусть лучше он перебдит, чем окажется, что Флавии греют змею на груди.***
Лабель не помнил, когда в последний раз так утомлялся — не физически, но умственно. К концу дня, наполненного бесконечными неспешными ритуалами и многочисленными переодеваниями, он был просто выжат. А ведь нужно ещё написать отцу. Властно выпроводив китонитов — очередного церемонного обряда раздевания он бы просто не вынес! — Лабель остался один в своих покоях. Снимая пышное облачение слой за слоем, почувствовал раздражение. « — Будто мир рухнет без этого ежедневного пафоса!» Кольнула мысль: какой контраст с кипучей деятельностью за стенами Палатия. Русы, местные купцы, рабочие в порту, корчмарь Савва — их поступки приносили практическую пользу. Как хорошо, должно быть, просто делать что до́лжно, оставаясь свободным. Хозяином своих мыслей и жизни. Лабель вздохнул, сбрасывая плотную далматику. Оставшись в нижнем хитоне, снял тяжелый головной убор, повел плечами, желая ощутить секундное избавление. Прикрыв глаза, прислушался к себе. Несмотря на кажущуюся разбитость, сонным он не был. Хотелось поплавать, чтобы ощутить настоящую, расслабляющую усталость, которая приносит покой и освобождение. А ещё очень хотелось увидеть Рикса. Лабель гнал от себя воспоминания о варваре весь день, боясь, что одна неосторожная улыбка выдаст его помыслы. « — Не стоит торопиться и форсировать события. Пусть все идет своим чередом». Только так казалось возможным сохранить их отношения в тайне. Стараясь отвлечься от сладких, туманящих разум дум, Лабель сел за письменное бюро. Император сдержал слово, отправив однозначное послание эпарху — русов отпустят. Придется и ему выполнить обещанное как можно скорее. Он силился понять, почему Лев настойчиво желает видеть отца в Палатии, а тот так упорно противится этому. И тут же подумал, что не может представить деятельного Кассия Флавия в этой размеренной напыщенной рутине. Но все ли так просто? За последние четыре года привыкший подвергать сомнению и подозрению всех и вся, Лабель перебирал в уме имена, встречающиеся ему в Оптиматах. Так, ничего особенного: несколько членов местного синклита, иногда он видел их в Константинополе, мельком. Ещё был Андроник Дука. Как-то они вместе обороняли стены Палатия от болгарских войск. Отец отзывался о Дуке с уважением, тогда как Лев отчего то был холоден к собственному полководцу, завоевавшему ему немало побед. « — И что все это должно означать? Что угодно или вовсе ничего». Понимая, что лишь собственная натура и привычка скрываться убеждают его искать во всем подвох, Лабель помассировал виски, начиная сначала. Скорее всего, отец просто слишком горд, чтобы проводить дни подле Льва, выслуживаясь за ру́гу. Да и к чему это бывшему ланисте, сколотившему состояние собственным умом? Лабель мог понять, как отцу не хочется платить налог «на воздух», только потому, что дышит рядом с базилевсом. А уж у последнего всегда найдется повод запустить руку в карман Флавиев. Тем не менее, понимая все это, Лабель был обязан вызвать Кассия во дворец. По сути, встать на сторону Льва. Ведь обещал же, что отец точно откликнется на его зов. Лабель достал свиток бумаги, придвинул чернильницу. Глядя на желтоватый фактурный лист, сжал кулак, поднося ко лбу. Надавил костяшками, отрезвляя себя. Почему ему кажется, что он совершает предательство по отношению к собственной семье?.. Он мог написать ему сотни строк в витиеватой манере кесаря: о происходящем в Палатии, о Юстине, напомнить о долге, в конце концов. Полуласково, полустрого. Но Лабель решил, что пойдет самым простым и одновременно невероятно сложным путем: взывать не к подданному, а к отцу. Каковы бы ни были цели Льва Македонянина, он не будет в них средством. Не более необходимого, по крайней мере. Если отцу действительно есть что скрывать от базилевса, Лабель постарается, чтобы Кассий видел в нем не кесаря, а сына. В конце концов, его осведомленность может помочь защитить Флавия-старшего. Ощущая себя между молотом и наковальней, Лабель решительно вывел:«Патрикию Флавию, истинно подданному империи Ромейской и отцу нашему.
Ты нужен мне, папа…»
Если на зов кесаря Кассий откликнется неохотно, то просьбе сына внемлить должен. По крайней мере, Лабель надеялся на это. Уверенный, что никто не посмеет прочесть личное письмо кесаря, Лабель, тем не менее, использовал завуалированные формулировки, поддерживая нейтральный тон: без строгости и излишней напыщенности, но с убеждением. Кассий должен был прочесть между строк его беспокойство и заботу. Они были искренними. Написав несколько абзацев о Юстине, Лабель твердо сформулировал «просьбу» Льва явиться как можно скорее. И в конце добавил от себя, напоминая отцу его собственные слова, сказанные в Оптиматах несколько месяцев назад:«Мы не враги и никогда не будем».
Запечатав конверт, Лабель запер его в бюро, а ключ повесил себе на шею, рядом с крестиком. Завтра он передаст письмо дромологофету Заутца через Граута.***
Когда пред часом сердце наго
В кровавой смуте бытия,
Прими свой трудный миг, как благо,
Вечерняя душа моя.
Граута нашли только на третий день. Ранним утром рабы, посланные почистить большой бассейн в отдаленном атриуме, обнаружили его. Огромное разбухшее тело с посеревшей от кровопотери и пребывания в воде кожей вытаскивали вчетвером. Евнуху, отвечающему за порядок в термах, не удалось остановить распространение новости — через час об этом гудел весь Палатий. Придворные больше с любопытством, чем с беспокойством гадали, кому и зачем нужно было убивать телохранителя самбазилевса. Неужто целью был сам светлейший? И как удачно его не оказалось в Палатии двумя ночами ранее. Провидение Божье, не иначе! Но почему тело нубийского раба оказалось в термах? Вряд ли его далеко тащили, учитывая габариты. Значит, он был убит на месте, а затем сброшен в бассейн, но что ему понадобилось на господской стороне, когда его господина не было во дворце? Имеет ли тут место предательство или заговор? Ведь все знают, что, несмотря на добрый нрав, у Флавия в Палатии есть враги. Каждый, желая выслужиться перед императорской семьей, готов был привести сотню доводов в пользу той или иной версии, но без подкрепления реальными свидетельствами, эти слова не стоили ничего. Одно всем было известно точно — нубийцу перерезали горло. Рикс узнал о произошедшем еще до того, как веститоры начали обыскивать казармы и комнаты слуг. К нему прибежала Хистория и, едва дыша, осела у стены, прошептав помертвевшими губами: — Его нашли… Кое-как выпытав у нее кого «его» и где это случилось, рванул в термы. Он вошёл в атриум и сразу увидел Лабеля. Тот стоял над Граутом прямой и застывший как мраморная колонна — не согнется, но рухнет, если выбить опору. И опора эта сейчас шаталась. Закутанный в мокрый по подолу скарамангий, Лабель смотрел на тело Граута невидящим взглядом, сжимая побелевшие губы в тонкую линию. На мгновение Риксу показалось, что он хочет склониться, но Лабель лишь кивнул находящимся здесь же веститорам и ушел, не оборачиваясь. Расталкивая собравшуюся толпу зевак, Рикс протиснулся к телу Граута, опускаясь перед ним на колени. За секунду до того, как его грубо оттащили, возвращая в вертикальное положение, успел заметить тонкий запекшийся порез на шее черного исполина — от уха до уха. Удар нанесли, определенно, чтобы убить. Не напугать, как его ранее. Оказавшись запертым в своей комнате, Рикс бросился на постель, уставившись в расписной потолок. Он не задавал вопросов веститорам — в первую очередь, чтобы расспрашивать не начали его самого. Дело было ясно, как день. Если Граут умер в ночь, когда они с Лабелем были в эргастирии — а после его живым никто не видел, — то Рикс не сомневается, кто его убийцы. Одна Феофано бы не справилась физически, но смертельный удар явно нанесла она. Во-первых, Рикс видел ее ярость и мог предположить, на что зоста патрикия способна. Во-вторых, место говорило само за себя: Граут мог пойти в императорские термы только с одной целью — выследить полюбовничков. В конце концов, они прямо об этом договорились. Рикс спрятал лицо в ладонях, устало растирая. Выходит, в смерти Граута есть доля его вины. Сжатый кулак опустился на спинку кровати: проклятый поп, что требует низложения Феофано! Если бы не его шантаж, Риксу бы не пришлось подвергать других такой опасности! Рикс сухо рассмеялся собственной глупости — как же он недооценивал зосту патрикию. А, между тем, ей по-прежнему ничего не грозит, ведь рассказать о том, что знает, он не может, если не хочет лишиться головы. Рикс был уверен, что Николай в любом случае выкрутится, а с ним, чужаком, разговор будет короткий. И даже заступничество Лабеля не поможет. Если тот вообще захочет за него заступаться после такого. Угрызения совести царапнули нутро: Лабель имел право знать, как все произошло. Это бы умерило его скорбь. Но тогда их начавшим зарождаться отношениям конец. Вряд ли Лабель будет в восторге, узнав, как именно и зачем Рикс попал в Палатий. Так и не договорившись с собственной совестью и не найдя компромиссного решения, Рикс уснул. Его разбудил один из евнухов, тряхнув за плечо. Он сел, сонно моргая — за окном уже стемнело. — Вставай, кесарь требует тебя к себе. Следуя за евнухом бесконечными галереями, Рикс ощущал беспокойство — не за себя, за Лабеля. Каково тому было весь день? Он мог понять, почему его не позвали раньше, но сейчас признавался себе, что немного страшится этой встречи. По крайней мере, его ведут не в тюрьму — иначе бы прислали веститора, а не толстого кастрата. У дверей покоев Лабеля безмолвный сопровожающий остановился, кивнув прохаживающейся по коридору Грациане. Та, вперив горящий взгляд темных глаз в Рикса, не сдержала гримасы неприязни. « — Да что я сделал ей? Чуть не плюет под ноги…», — с досадой подумал он, шагнув в распахнутую евнухом дверь. Пересекая уже знакомую гостиную, Рикс столкнулся с сестрой кесаря. Склонился в сочувственном поклоне, отмечая ее заплаканное лицо. — Госпожа. Она вдруг шагнула ближе, сжимая его руки, с горячей мольбой произнесла: — Не оставляй его до утра, прошу. Если кто и сможет помочь моему брату этой ночью — это ты, — Флавиана кивнула в сторону арки, ведущей на балкон. В красивых ореховых глазах блестели слезы, но она мужественно улыбнулась, оставляя Рикса. Сердце зашлось глухой болью. Он застыл на месте, не решаясь столкнуться с горем, к которому был причастен. Казалось, он больше никогда не сможет взглянуть Лабелю в глаза. — Рикс? — донеслось с балкона ровное. Он стоял, положив ладони на парапет, и вглядывался в темнеющую даль. Бледные пальцы расслаблены, спина безупречно прямая, подбородок вздернут. Рикс едва ли не впервые созерцал так близко именно кесаря империи, а не юношу из морских вод. Голос Лабеля звучал ровно, механически, и Рикс бы даже мог принять это за самообладание, если бы сердце чутко не улавливало фальшь в его тоне: — Теперь ты мой телохранитель. Я испросил этой милости у императора. Если, конечно, ничего не имеешь против. Огорошенный свалившейся на голову новостью, Рикс не отвечал. Осознание, что за мгновение из обычного раба превратился в приближенного самого кесаря, пьянило и одновременно тревожило — теперь к его персоне будет приковано особое внимание. Опасно для обоих. То ли принимая его молчание за согласие, то ли вовсе не ожидая ответа, Лабель продолжал все так же мертво и монотонно: — Нужно будет пройти обучение. Начнешь завтра. Тебе выдадут облачение, поведают тонкости этикета. Жить теперь будешь в ближайших покоях. Готовность круглосуточная. Он ещё что-то говорил о его новых обязанностях, а Рикс все искал в знакомых чертах проблеск хоть каких-то чувств: боли, злости, страха. Ничего. Застывшие глаза молчали, словно озера, скованные льдом. — Ты все понял? — Если понял, можешь идти. Все так же отрешенно Лабель пожал плечами, вновь отворачиваясь в темноту, где вдалеке шумело море. — Идти?.. — А ты хочешь остаться, — бросил Лабель через плечо почти удивленно. — Что ж, пожалуй, сто́ит, учитывая твой новый статус. Присутствие телохранителя не удивит спящего у двери паракимомена. Особенно, после того, что произошло... Он рассуждал сам с собой, не глядя на Рикса, чье сердце болезненно сжималось при виде слез, набухающих в уголках серо-сизых глаз. Было не по себе от того, что Лабель сам не понимает, что плачет. Осторожно приблизившись, остановился сбоку. Не решаясь коснуться, позвал: — Лабель… Тот дёрнул щекой, взгляд его застыл точно у незрячего. Словно он никак не мог разглядеть, кто же перед ним. — Лабель… Мой хороший, мой чуткий мальчик… — Риксу казалось, его сердце покрывается пеплом от муки, на мгновение исказившей красивое родное лицо. — Это же не ты, — шепнул мягко и умоляюще, разворачивая Лабеля к себе. — Ты живой. Не хорони в себе горе, не делай из себя ходячую могилу для чувств. Только не ты… Пожалуйста, позволь мне… Рикс не успел договорить — Лабель вдруг врезался лбом в его плечо и глухо отчаянно завыл. Он не кричал, не дергался, не бил. Даже не цеплялся за чужие плечи и одежду. Его руки висели безвольными плетями, пока сердце истекало кровью о потерянном друге. Он выл словно смертельно раненый зверь, ползущий навстречу гибели. Не желающий спасения, лишь избавления, прекращения этой невыносимой муки. Рикс не помнил, как сгреб его в объятия, начал говорить. Не разбирал, что шепчет в знакомо пахнущую макушку. Не замечал, что сам плачет. Сжимал Лабеля так крепко, точно опасался, что, отпусти он, оба перестанут дышать. Просто не смогут, забудут как. Потому что боль Лабеля режет душу как собственная. Мир звенел и рушился, а они стояли, находя опору друг в друге. И если их совместный путь начинается с разделенного горя, Рикс примет это, как очередной знак. Лабель первым поднял взгляд, пригвоздив Рикса колдовским омутом глаз. Будто что-то осознавая для себя, решительно шагнул в сумрак покоев. — Ты останешься, — прозвучало с порога, и он скрылся в спальне, уверенный, что Рикс беспрекословно пойдет следом. И тот шел, понимая, что на сегодня это последние слова Лабеля. Да и зачем им слова, если тела сказали все еще там, в бухточке Понта? А сердца подтвердили в эргастирии. Устам остаётся лишь скрепить молчаливый уговор душ поцелуем. Рикс застыл в арке спальни, наблюдая, как Лабель неспешно разоблачается: расстегивает парчовые наручи, сбрасывает златотканую далматику, верхний хитон… Рикс склонил голову, любуясь золотистыми отсветами свечей на стройной шее: игривый язычок пламени тянулся вверх, будто желая лизнуть безупречную кожу высоких скул. Он его понимал. Сам мечтал вылизать открывающееся ему тело с головы до ног. Сжимать, кусать, гладить. Обожествлять руками и ртом. Лабель казался спокойным и уверенным, будто обнажался наедине с собой, а не под голодным мужским взглядом. Невинный искуситель. Грешный, но не падший. Одному ему принадлежащий. Вспыхнувшее с новой силой вожделение плавило тело и волю. Время будто замерло, а небо приняло в свои объятия, укрывая их от посторонних глаз, загораживая собой от враждебного мира. Хотелось впитывать каждое гибкое движение, чтобы позже схоронить в потаенных закромах души. Лабель обернулся, чуть сощурив блеснувшие острым серебром глаза. Глядел глубоко, вынимая душу. Тянул невидимой прочной нитью, в сердце вкрученной. Когда успела сплестись эта неразрывная связь?.. Рикс, тщетно пытаясь справиться с дыханием и вспыхнувшими чувствами, шагнул навстречу. Толстый пушистый ковер заглушал тяжёлую поступь. Уголки губ Лабеля приподнялись в одобряющей улыбке, но тонкие пальцы отстранили, удерживая. К лешему! Никаких больше уловок и недоговорок! Сгреб Лабеля в медвежьи объятия, поймал губы своими, варварски вторгаясь языком, почти раздирая жадным поцелуем. О боги, как он отвечал: неистово, жарко, податливо... Чуткие пальцы легли на плечи: Рикс оставил покаянный поцелуй на каждой оцарапанной о лорику костяшке и усилием воли отстранился. Сбрасывая доспех отточенными рваными движениями, пожирал Лабеля глазами. Полупрозрачный хитон скрыл самое сладкое, но воображение бесстыдно дорисовало вспухающие на белой коже синяки и ссадины — он вымолит прощение. На коленях. Много-много раз. И начнет прямо сейчас. Лабель широко распахнул глаза в немом изумлении, но рухнувший перед ним на колени варвар не давал возможности отступить ни на шаг. Мозолистые пальцы по-хозяйски задрали подол, вели по коже, чуть царапая. Лабель чувствовал, как волоски на теле приподнялись, а внизу живота сжалась тугая пружинка. Обоюдный стон разрезал ставший вдруг удушливым воздух. Оба помнили как им нравится. И останавливаться не думали. Рикс приглушенно зарычал, прикусывая кожу на стройном бедре, когда длинные пальцы вплелись ему в волосы. А Лабель, едва устояв на ногах, потянул его вверх. Нашел сочные уста своими, больше не отпуская. Они целовались оголтело и голодно, будто и не сплетались телами под крышей эргастирия всего несколько ночей тому. Привкус соли на губах Лабеля пьянил, и Рикс, как самоубийца, отчаянно тянулся к источнику сладкого яда снова и снова. Хриплый шепот разбивался о взмокшую шею, но Рикс не разбирал слов. Кажется, Лабель просил отпустить его. Глупый, для Рикса это все равно что лишиться части тела — он недостаточно безумен, чтобы соглашаться добровольно. Пальцы путались в измятой донельзя, сбившейся на тонкой талии ткани. Тянули, безбожно скручивая, пока губы безжалостно выпивали чужое дыхание. Ощутимый укус в губу слегка отрезвил. Два помутневших омута смотрели на Рикса точно из глубины горячечного бреда: это снаружи так жарко или у него внутри бушует пламя? Лабель повел плечами, мягко, но настойчиво высвобождаясь. Усмехнувшись одними глазами, спустил хитон — с одного плеча, со второго. Густые ресницы осенили скулы бархатной тенью. Неужели он не понимает, что творит с ним своими невинными уловками? Рикс мысленно попрощался с рассудком, ведь никаких уловок и в помине не существует — это просто он. Точно откликнувшись на его внутренний призыв, Лабель взял с поставца флакон и, улыбнувшись через плечо, направился к ложу. Лег, точно на алтарь. Приподнявшись на локте, протянул Риксу хрупкий сосуд с переливающимся внутри янтарем. Масло. Та самая капля, переполнившая его. Пробка поддалась мягко и беззвучно. Серые глаза завороженно наблюдали за янтарной струйкой, льющейся в загрубевшую ладонь. Сладковато-пряный аромат защекотал ноздри и Лабель не сразу понял, что это не масло — так пахнет Рикс. Его варвар. Вкус его кожи отвлек от лёгкой боли при первом проникновении пальцами. Мягкие губы, так бесстыдно посасывающие мочку уха, заставили тело поплыть густым туманом. Принимая первый опыт со всеми его прелестями и препонами, Лабель боялся одного: что Рикс отпустит и тогда он рассеется неверной дымкой, осыплется прахом, перестав существовать. Но Рикс и не думал отпускать, настойчивее толкаясь в податливую узость, резал зеленью взгляда по живому, неусыпно следя за малейшим изменением выразительного лица. Влага на кончиках бархатных ресниц зазвенела капелью, но колдовские глаза умоляли не останавливаться. Хвала богам, ведь подобное ему просто неподвластно. Гибкая спина и стройные бедра, раскрытые взору и прикосновениям, — его безумство и погибель. Рикс не мог больше терпеть. Воля превратилась в вязкий кисель. Все его существо стремилось навстречу этому юноше, сотканному из терпкой сладости и мнимой хрупкости. Языческая натура требовала безоговорочного обладания. Без оглядки, без пощады. Но Лабель и не просил щадить его. Сам прижимался, лопатками ища опоры у чужого дыхания. Послушно согнул одну ногу, позволяя Риксу устроиться удобнее. Доверяя и доверяясь. На косточку плеча лег мягкий поцелуй, нос Рикса ласково потерся о пылающую кожу. Лабель, чуть повернув голову, облизнул губы и кивнул. Они делили боль на двоих. Лабелю было больно, но он готовился к этой боли, она казалась почти желанной. Риксу больно, и он хотел разорвать себя пополам, только чтобы этот медовый мальчик никогда больше не страдал. Боль объединяла их, закаляя. Рикс ощутил это невероятно остро, когда Лабель сжимал его в себе, глухо выстанывая в прижатую ко рту ладонь. А потом боль вдруг отступила… По белоснежному горлу прокатился глоток, Лабель под ним обмяк, тяжело дыша, а тонкие пальцы накрыли ягодицу, поощрительно поглаживая. Чувствуя, что больше не надо бороться со сжимающей теснотой, Рикс стал смелее, свободнее. Двигался плавнее, непрерывными волнами, неумолимо стирая грани кесарского «можно». Лабель в беспамятстве кусал подушку, пытаясь не вскрикивать на каждом толчке, что стали длиннее, размашистее. И сам повёл бедрами, принимая глубже. Происходящее с ним не казалось грязным. Напротив, до пронзительного сокровенным. Интимно-священным. Реакция собственного тела, когда Рикс вдруг опрокинулся на спину, увлекая его за собой, стала откровением. Лабеля раскололо пополам невыносимо острыми, будоражаще яркими ощущениями. Он не осознавал, как выгибается, почти до боли сжимая Рикса собой, как разнузданно насаживается, блудливо втягивая чужие пальцы, что накрыли его рот. Хриплые, режущие горло стоны, да губы, искусанные в кровь, — вот и все, что осталось от кесарского достоинства. И когда грубая рука нежно сжала снизу, его вывернуло наизнанку сильным спазмом. Чувствуя на животе собственное семя, Лабель с глухим глубоким стоном обмяк. За секунду до того, как сорваться в пропасть вслед за ним, Рикс нарушил их негласный договор молчания, сбито шепча: — Ладо… Ладо мое… Мой медовый, желанный… Его нежность, его слабость, его дыхание. Терпкий и живительный, как дикий мед. Тонкий и хрупкий, но если обжечь — не сломаешь. Рикс стал пламенем, но и пламя страдает, закаляя стекло. Переплетенные добела пальцы разжались. Чужие губы блуждали во влажных волосах, теплое дыхание приятно щекотало кожу. Лабель тянулся к этой неге, но не мог заставить себя приподнять веки. Смутно ощутив, как Рикс встает, услышал плеск воды. Через мгновение влажная ткань коснулась живота, бережно скользнула по бедрам, ягодицам. У него даже не хватило сил вспыхнуть праведным стыдом, вышло только протестующе замычать. За это тут же получил шутливый щелчок по носу и мягкий поцелуй в лоб. — Поздно уж прикрываться, чудо ты эдакое… Лабель измученно хмыкнул, закутываясь в объятия сильных рук. Таких ласковых и надежных, он им доверял больше всего на свете. Твердая грудь под щекой мерно вздымалась, отсчитывая минуты блаженства. Ощущая странную резь в глазах, Лабель сильнее смежил веки, болезненно улыбаясь. И понял, что слезы побеждают. Прорвав хрупкую преграду, бесконтрольно текут по щекам, едкой солью заползая в рот. Рикс собрал губами каждую. Лабель сам не понимал, где слезы утраты, а где счастья, но был уверен — его варвар безошибочно определит на вкус. Он молчал и баюкал, ничего не спрашивая, и Лабель был ему за это безмерно благодарен. Постепенно эмоции стихли и на него обрушилась свинцовая усталость. Обвив рукой теплую грудь, Лабель уснул.