Варвар в Византии

Месяц червень, Таврика

      На первый взгляд, порт Херсонеса мало чем отличался от порта Константинополя. То же многоголосье сливающейся в единый поток речи, та же суета и оживление. Но если в заливе Золотого Рога все, так или иначе, было подчинено определенному порядку, то здесь царил хаос. Работорговля — Лабель вздрагивал и отводил взгляд, впервые увидев закованных в цепи людей, — кражи и потасовки — в Херсонесе на каждом шагу поджидали приключения.       За тот месяц, что они провели в столице Таврики, Ригг ни разу не отпустил Лабеля в порт одного.       — Не стерегу я тебя, — добродушно качал головой в ответ на гневное шипение, — но так спокойнее, — заканчивал непреклонно.       Вот и сейчас варвар «не стерег» его, просиживая неподалеку на солнышке. Бывший кесарь впервые не замечал окружающей его суеты. В голове с самого утра стучали слова, выведенные аккуратным ромейским почерком: «Кассий Флавий погиб».       Письмо, адресованное стратигу Прокопию, что так радушно принял их с Риггом, было написано одним из купцов, с которыми отец сотрудничал еще в Константинополе. Человек, имени которого Лабель не запомнил, в сухой деловой манере сообщал, что, так как патрикий Флавий больше не у дел, то теперь Прокопию предстоит сотрудничать с ним. В письме не указывались подробности, — одна скупая констатация, — гибели Флавия-старшего. Конечно, тому торговцу это показалось неважным. Никто не предполагал, что письмо увидит сын Кассия…       …Кожу неприятно стянуло солью — солнце безжалостно осушало обильные слезы. Сколько он их выплакал за последние часы — не сосчитать. Лабелю казалось, что ничто и никогда больше не заставит его плакать так горько. Но вместе с плачем пришло и освобождение.       — Плачь, ладо. Кассий достоин, чтобы его оплакивали в полной мере, — сказал ему Ригг в первый момент, прижимая к себе.       Больше он не произнес ничего, не рассыпался в пустых утешениях, давая волю горю Лабеля. Только тихонько сопроводил его в порт, куда бывший кесарь похромал, не вынеся сочувствия в глазах стратига.       С последним всхлипом улетучилась боль. Внутри сгустилось чувство светлой печали. Назад пути не было. Оставалось, маяча маняще-пугающей новизной, неизведанное «здесь и сейчас». И будущее, что широким полотном степи простиралось перед Лабелем. Перед ними.       Лабель тряхнул порядком отросшей шевелюрой, что теперь спускалась почти до подбородка, и искоса взглянул на Ригга:       — Когда отправляемся?       — Да хоть сейчас, — улыбнулся его варвар той спокойной улыбкой, что присуща людям уверенным в себе и своем слове.       — У нас уже кони седланы, пожитки, сколько их там, собраны. Али со стратигом попрощаться хочешь?       Лабель не хотел, хотя это было бы прилично. Но он вдруг понял, что не обязательно всегда и во всем следовать правилам, и эта мысль окатила приятным теплом, почти как Риггово «у нас».       Сколько у них впереди ещё этих «мы», «нас», «наше»? Он даже зажмурился на мгновение — так сладко это звучало в нем.       — Значит, строго на Полуночь? — Лабель вернул улыбку.       — Не оглядываясь.       Ригг протянул ему ладонь, словно мостик в новую жизнь. Лабель, ни секунды не колеблясь, вложил в нее пальцы, оставляя прошлое позади.       Они выезжали когда солнце, уже по летнему жгучее, встало в зенит.       — Переночуем под открытым небом! — Ригг азартно блестел глазами, пришпоривая коня.       — Какой в степи запах в это время года, какие звёзды, ты не представляешь, ладо!       Лабель не представлял, но верил ему. Как всегда и во всем. По мере удаления от Херсонеса, Ригг становился все более открыто-веселым, словно так долго сдерживаемая необузданность вдруг взбунтовалась в нем. Варвар пел — вольная птица, чей голос лишь на время смолк в золотой клетке, а Лабель любовался им, осознавая, как сильно он предан этому человеку. Не оторвать.       В просторной степи, лоснящейся мехом ещё не выцветшего ковыля, ластящейся под копыта лошадей прирученным диким зверем, что — только тронь — урчит довольно, понемногу растворялась горькая печаль. Бывший кесарь произнес про себя несколько молитв за сестру, надеясь, что ей помогут, и за отца, отпуская его душу с миром.       …Лабель так никогда и не узнал, что ушлый торговец, стремясь занять место Кассия в делах с Прокопием, преувеличил. Сгинул, а не погиб — вот что случилось с миртаитом Флавием после исчезновения сына. В Палатии знали, что отца и сестру бывшего кесаря сопроводили в Буколеон, из которого они больше не вышли. Однако и в Буколеоне их вскоре не стало, будто испарились.       Это все останется загадкой: может, кто и видел невысокую фигуру, скользнувшую в глубину каземат, и даже слышал, как женщина договаривалась со стражем, но уж точно не мог бы сказать, как Грациане удалось вызволить последних из Флавиев и помочь им исчезнуть.       Останутся невыясненными и мотивы армянки: проснувшаяся совесть? Благодарность за все сделанное? Родственные чувства? Кто знает. Да и важно ли это? Кассий Флавий точно будет ей признателен. А Юстина… Она благосклонно промолчит.       Сама Грациана останется подле Зои и даже почти дослужится до титула зосты патрикии. Того самого, что даётся пожизненно, закрепляясь и после смерти императрицы.       Доподлинно неизвестно, но, скорее всего, Грациана поможет и Хистории, которая после побега Ригга и исчезновения Флавиев так и не найдет себе места в Палатии, и, сочтя, что для ее статуса соломенной вдовы это единственный выход, уйдет в монастырь.       Ах да, Зоя Заутца, что совсем скоро станет второй женой Льва, умрет прежде, чем приказ о назначении Грацианы будет подписан. Судьба. Или закономерное возмездие?       После загадочной смерти Зои, что не проживет в браке со Львом и полутора лет, но все же успеет подарить ему дочь (всего лишь дочь), остальные Заутца быстро впадут в немилость. Даже Стилиан, которому Лев пожалует титул василеопатора — отца базилевса, — не сможет удержать влияния в Палатии. Ведь Лев — он такой непостоянный в своих привязанностях. Остатки семьи Заутца разметает по Византии и за ее пределы, но имя останется в истории как одно из самых громких, связанных с царской династией.       Бывшая зоста патрикия Феофано Аморийская умрет тем же летом 898, так и не разродившись мертвым ребенком. Это окажется мальчик, которому уже не суждено продолжить род Грилов.       Имя Атанаса история сотрёт безжалостно, не оставив ни строчки в летописях. С именем Адиля бен Муниша неумолимое время поступит иначе, записав его в один ряд с тезками, коих Хазария породит немало. Со временем подвиги неистового шада смешаются с подвигами его братьев и никто уже точно не сможет сказать, сколько на самом деле у кагана Муниша было сыновей.       Николай Мистик отправит письма Кассия, но не все: Андронику Дуке напишет лично. Тогда ли родится их союз, позже вылившийся в восстание против Льва? Неизвестно. Но многие годы хитрый клирик, успевший дважды за свою жизнь побывать патриархом Константинопольским, будет писать «Андронику, сыну нашему во Христе».       Когда раскроется заговор Дуки Лев… простит Мистика. Рассорит их лишь желание императора вступить в четвертый брак. Третий вновь оставит Льва без наследника, который, точно по насмешке судьбы, в 905 году родится от незаконной связи с некой Зоей по прозвищу «Углеокая». Именно упрямое препятствование Николая законному браку с матерью его сына станет последней каплей в чаше терпения Льва. Николай будет сослан. Ему ещё суждено вернуться на патриарший престол после смерти Льва. Мистик не упустит власти из рук, интригуя и контролируя сидящих на троне Византии правителей, и только с Зоей, матерью будущего императора Константина VII Багрянородного, ему придется пойти на уступки.       Все это останется в истории. Как и поход Олега Вещего, который в 907 году прибьет на вратах Царьграда свой щит, на время приструнив надменных ромеев.       Ригг не увидит того похода, однако навсегда запомнит город, подаривший ему любовь. Любовь, которую он будет лелеять и оберегать, нередко, с опасностью для жизни, и никогда не предаст.       И Лабель, сейчас ласково улыбающийся своему варвару, ни разу не пожалеет, что пошел с ним рука об руку.