***
Вновь и вновь повторяя про себя въевшиеся в память строки, Лабель нервно ходил по покоям:Сегодня до заката приди по указанному адресу, иначе варвар умрет. Никому не сообщай, куда собрался, а сообщишь — тебе же хуже. Оденься скромно, неприметно, никто не должен узнать в тебе кесаря. По прибытии скажешь, что тебя ждут.
Слова, написанные немного кривым, неуверенным почерком, пока не успели напугать, лишь разозлили. Ещё один неизвестный, дерзнувший повелевать им! Лабель яростно сжал кулаки, уповая на то, что Рикс бы не дал так просто себя похитить. Но зря рисковать не стал и совету из записки последовал: никому не сообщая о ситуации, попросил слуг найти варвара. Возможно, это чья-то глупая шутка, или злой умысел, нацеленный воспользоваться его эмоциональной вспышкой. Так или иначе, писавший явно знал о его отношении к Риксу. И это кесарю не нравилось совсем. Внезапно он ощутил нездоровую ломоту во всем теле — истощенный без сна организм требовал своего. Решив, что будет недурно вздремнуть, пока ждёт, Лабель прилег на постель. …Он проснулся от громогласных звонов. Обедня? Он проспал половину дня, от службы до службы? Подскочив с кровати с нехорошим чувством, Лабель кликнул китонита, который давно дожидался за дверью с докладом, но не хотел тревожить сон кесаря. Принесенные вести лишь усилили тревогу: варвара никто не видел со вчерашнего дня, в том числе, его супруга, которая уже и сама обратилась за помощью к охране дворца. Осторожно подбирающий слова китонит поведал, что Рикс абсолютно точно не ночевал в покоях шада Адиля бен Муниша — хазарин без возражений дал осмотреть свои комнаты, явно потешаясь над ситуацией. — Будут еще какие-нибудь повеления? — китонит деликатно отвел взгляд. Лабель покачал головой, жестом отпуская евнуха. Похоже, у него не осталось выбора, кроме как последовать приказу из записки.***
Как и было велено, кесарь никому не сказал, куда направляется. Доехав до порта на нанятой двуколке, заплатил триенс лодочнику и быстро перебрался на северную сторону бухты: туда, где в залив Золотой Рог впадала небольшая река Барбисс. Проплыв под огромным мостом, лодчонка уткнулась носом в песочным отлогий берег. Отсюда виднелись золочёные крыши одной из императорских резиденций, пустующих в это время года, но Лабеля интересовало совсем другое здание, расположенное чуть в отдалении: серое, строгое в своей простоте, даже отсюда подавляющее мрачной аурой. Константинопольский лепрозорий стоял в бедняцком квартале среди многоэтажных домов, где снимали комнатушки простые работяги вроде грузчиков из порта — обездоленные люди, вынужденные ежедневным тяжелым трудом добывать кусок хлеба. На улицах было неимоверно грязно, прямо под ногами хрюкали свиньи. В дождливый день здесь, наверное, и на телеге не проехать. Лабеля не интересовала окружающая нищета. С каждым шагом к грубо сколоченным воротам лепрозория, тревога внутри нарастала, но отступать было некуда. Если Рикс находится за этими стенами, его долг — любой ценой вызволить варвара. Как и было сказано в записке — его ждали и без лишних расспросов повели через двор, кишащий прокаженными. Несчастные, от которых отвернулся сам Господь, подозрительно зыркали на чисто одетого незнакомца, в глазах некоторых Лабель успел заметить сочувствие, но многие, обезображенные больше других и явно находящиеся здесь давно, смотрели со злорадством и удовлетворением. Словно мысль, что такой красивый статный юноша вскоре тоже превратится в ходячий кусок гниющего мяса, облегчала их собственные страдания. Это место наводило жуть, какой он не испытывал никогда в жизни. Стараясь не поддаваться нарастающей панике, Лабель покорно шел за провожатым, но в голове сами собой зазвучали слова молитвы. — Далеко нам ещё, любезный? — все же осмелился спросить, не вынеся мертвой тишины. Вместо ответа перед ним распахнули одну из безликих дверей, среди множества таких же в длинном коридоре, и буквально втолкнули в простые покои. Слыша, как в замке поворачивается ключ, Лабель едва совладал с собой, чтобы не обернуться и не заколотить что есть силы в крепкое деревянное полотно. Вместо этого он всмотрелся в фигуру, молчаливо застывшую на другом конце комнаты. Типичный обитатель лепрозория, с ног до головы облаченный в глухие одежды. Лицо незнакомца закрывала маска, но высокий рост и широкий разворот плеч говорили, что перед ним, несомненно, мужчина. Взгляд Лабеля скользнул на чужие перебинтованные ладони, и кесарь похолодел: у мужчины отсутствовало по два пальца на обоих руках. Превозмогая противную слабость, юноша выдавил: — Ты?! Из-под маски послышался низкий клокочущий смех. Измененный увечьями, гундосый, но все равно узнаваемый голос, в котором слышались и насмешка, и угроза, ответил: — Я. Присаживайся, светлоликий кесарь. Разговор будет долгим.***
Рикс тупо смотрел на смятый клочок бумаги, который нашел в складках кроватного покрывала в покоях Лабеля. Лёгкий беспорядок в комнате настораживал больше, чем отсутствие самого кесаря, который, как варвару передали, долго и настойчиво искал его весь день. Все еще не отошедший от странного пробуждения, Рикс не мог собрать кусочки мозаики воедино: нападение на него, пустые покои, записка — чутьё подсказывало, что все это связано, но как? Вспоминая, как открыл глаза в каком-то пыльном переходе Халкеев, Рикс усмехнулся: выпей он то вино вчера в покоях шада, подумал бы — его проделки. Но Адиль явно ни при чем, значит, его опоили позже, уже после того, как ударили по голове. Просто от удара он бы не отключился так надолго. Но зачем нападать, а потом бросать отсыпаться в безлюдном уголке Палатия? Чем он мешал? Рикс потёр переносицу, начиная заново: если бы ему хотели навредить, он бы не сидел сейчас здесь, а валялся где-то в подземелье, скорее всего, связанный и избитый. Значит, его хотели лишь устранить на время, но для чего? Он взглянул на записку снова — с ромейской словесностью у него проблем никогда не было, в отличие от ромейской письменности. Он знал отдельные символы, слова, но читать целыми предложениями не умел. Смог разобрать лишь одно: βάρβαρος. Рикс вскочил, внезапно взволнованный. Если бы ему хотели навредить… Навредить хотели не ему! Путанная интуитивная мысль сплелась в тугой клубок, из которого торчали обрывочные нити, связать воедино которые поможет лишь содержание записки, он уверен! Зная, что подобное в отсутствие Лабеля может доверить только одному человеку, Рикс направился к Юстине Флавиане. Хвала богам сестра кесаря была у себя и без лишних вопросов согласилась принять его. Прочитав записку, девушка побледнела до мертвенной синевы и одними губами прошептала: — Нам нужно к отцу.***
Кассий ещё раз перечитал письмо. Хотя на конверте стояло его имя, послание явно не должно было попасть ему в руки, учитывая, что миртаит Флавий не знал отправителя, назвавшегося управляющим виллы в Оптиматах. Тем не менее письмо было составлено так, что, прочти его кто посторонний, ни секунды бы не сомневался, что Кассий и пишущий человек — хорошо знакомы. Содержание было простым, немного размытым: сведения о погоде в Оптиматах и общем порядке в усадьбе, отчёт о домашнем хозяйстве. Кое-где упоминался таинственный гость, якобы живущий на вилле Флавия в отсутствии хозяина. Незначительная, безобидная деталь. Вот только управляющего виллы звали иначе и он бы никогда не пустил никого без ведома Кассия. Значит, письмо сфабриковано. Но зачем? Зачем писать о таких пустяках? Если только иные письма — в их существовании Кассий был почти уверен, — содержат куда менее невинный подлог. Сколько таких писем пришло в Палатий? Это второе, третье или десятое?.. На конверте его имя, но отправитель, не предполагая, что Кассий временно станет на место дромологофета, очевидно, желал чтобы эти письма шли мимо, в руки… кого? Императора? Заутца? Или кого-то из духовенства? Кто точит зуб на Флавиев, желая не только низложить их в Палатии, но и разворошить семейное гнездо? Или дело не в них, не в нем, а в самих Оптиматах? Кто-то хочет его землю, дом? Фему на берегу Понта, связующего Византию и Таврику, Скифию? Что творилось у него под носом, пока взор Кассия был обращен в сторону столицы, где, оторванные от него, жили его дети? И, как часто это бывает, лишь удалившись от центра событий, можно увидеть картину в целом. Кассий четко вспомнил некоторые, казавшиеся раньше безобидными, а теперь вдруг представшие крамольными речи Андроника Дуки против императора. Будучи друнгарием провинциального флота Оптимат, Дука не мог говорить с Кассием, своим главным благотворителем, прямо и открыто. Зато слова, что Андроник сказал Лабелю в Палатии откровенно пахнут заговором. Что, если косвенный отказ Флавиев идти против базилевса, заставил старого друга обратиться против них самих? С точностью предполагать, что именно Андроник приложил руку к лежащему перед ним письму, Кассий не мог. Но вокруг Оптимат и Флавиев явно зреет скандал и он должен пресечь любые подозрения в сторону их семьи. Настойчивый стук в дверь оторвал Кассия от размышлений. Спрятав письмо в ящик стола, ответил: — Входите. На пороге стояла его дочь в сопровождении того самого варвара, что прислуживал Лабелю.***
Охваченный брезгливым ужасом, Лабель остался стоять — встреча с Атанасом Грилом в стенах лепрозория не сулила ничего хорошего. От низложенного патрикия не укрылся его испуганный вид. Атанас негромко рассмеялся и в этом искаженном болезнью смехе слышалось откровенное удовольствие. — Боишься? Грил не уточнил — его ли, этого места, неизвестности, но Лабелю и так было понятно, что угроза исходит отовсюду. Собирая крупицы мужества, кесарь проигнорировал вопрос, задавая свой: — Зачем я здесь? — ему удалось произнести это холодно, с толикой надменности. Впрочем, тон кесаря не произвел должного впечатления на Атанаса. Тех, от кого отвернулся весь мир, не устрашить авторитетами и титулами. Патрикий знал, что сейчас Лабель полностью в его власти, как знал и сам юноша. И это обоюдное понимание доставляло Грилу садистское удовольствие. Глаза сквозь прорези маски блеснули азартом, но голос звучал равнодушно: — Чтобы твой варвар жил, я же написал. — Он здесь? — Лабель заозирался, будто действительно ожидал увидеть Рикса в этой полупустой, просто, даже бедно меблированной комнатушке. Надтреснутый смех Грила вновь стегнул по нервам. — Главное, что ты́ здесь. И отвернулся к единственному окну, разом потеряв интерес в беседе. Время тянулось томительно. Атанас молчал, по-прежнему меланхолично глядя в окно, за которым постепенно меркли и без того тусклые краски, и Лабель тоже не решался заговорить, боясь услышать ответы. А Грилу, очевидно, и не нужны были слова. Будто само присутствие кесаря уже удовлетворяло его. Не желая вдумываться, что это значит, Лабель все же решился. Сменив тактику, мягко поинтересовался, шагнув ближе: — Давно ты тут? Он вспоминал, сколько прошло времени с момента изгнания Грила из Палатия: месяца два-три? Лабель не был сведущ, но ему казалось, что это слишком короткий срок, чтобы проказа разъела плоть до такой степени, что понадобилась маска. Сердце сжалось от сочувствия. Все же когда-то они были приятелями, Лабель помнил звонкий смех Атанаса, его острый ум, азарт в карих глазах, лукавство и любовь к жизни. Прошлые обиды были забыты. Что бы патрикий не натворил, такого он не заслуживал. Грил не отвечал и Лабель, оглядев небогатую комнату, попытался снова: — Я могу что-нибудь для тебя сделать? Атанас развернулся всем корпусом, в упор глядя на него тяжелым взглядом, в котором на миг полыхнул былой огонь: — Ты уже сделал — пришел сюда. Справедливости ради хочу сказать: я в тебе не сомневался. Ты человек чести, кесарь Флавий. Теперь в его голосе не было насмешки, в нем сквозило уважение. А еще — усталость. Лабель на мгновение ощутил надежду: возможно, Атанас привел его сюда не с дурными намерениями. Но когда патрикий двинулся в его сторону, Лабель не смог совладать с собой и поспешно отступил к двери. — Все же боишься. Это хорошо, — в этот раз Грил не скрывал злорадства. — Я хочу насладиться каждой каплей твоего отчаяния, видеть страх на твоем красивом лице. Пока что красивом. По телу Лабеля разлилась противная слабость, страх липкими щупальцами сдавил сердце, но он все еще отказывался верить в то, что было уготовано ему чужой волей. — Что ты собираешься делать со мной? Внезапный стук в дверь заставил Лабеля встрепенуться. Грил, заметив огонек надежды в его глазах, шагнул ближе и с видимым удовольствием процедил: — Хочу предостеречь тебя от глупости: шагнешь за порог этой комнаты — и окажешься во власти других прокаженных. Видел их на пути сюда? Красавчики, правда? Поверь, смотрителям не будет дела, если какой-нибудь озлобленный, обезумевший от собственной участи кусок разложившейся плоти нападет, желая впиться зубами в твое чистое холеное тело. Лучше тебе оставаться со мной. К тому же, сбежав, ты так и не узнаешь, что стало с твоим варваром. Оцепеневший от ужаса перед описанной Грилом картиной, Лабель безучастно наблюдал, как прислужник вносит поднос с едой и вином, а затем, даже не взглянув в его сторону, равнодушно уходит, заперев дверь на ключ. Какое-то время Атанас, забыв о кесаре, занимался едой: аккуратно разложил нехитрые приборы, постелил салфетку на колени, налил вина. Лабель, отупевший и безвольный, механически подумал, сколько в жестах Грила изящества. Ужасная болезнь не повлияла на его аристократические манеры, привитые Палатием. Можно было подумать, что патрикий на пиру в Хрисотриклинии, наслаждается ароматом вина. Но чтобы отхлебнуть, ему пришлось снять маску и кесарь с хриплым криком отпрянул, налетая спиной на стену. От вида обезображенного лица Атанаса самообладание покинуло его: на месте носа зияла гниющая дыра, воспаленные края которой сочились сукровицей. Патрикий жёстко усмехнулся: — Любуешься? Это твоих рук творение, кесарь. По твоему приказу палач изуродовал меня. А так как дальнейших распоряжений на мой счет ты не оставил, обо мне на какое-то время забыли. Я гнил заживо в камере Буколеона. Без помощи и лечения. Среди грязи, крыс и нечистот. Там я и подцепил проказу. Видя, что Лабелю дурно, Атанас произнес с преувеличенным сочувствием: — Что, ни разу не удосужился поинтересоваться моей дальнейшей судьбой? Понимаю. Ты был слишком увлечен своими чувствами. От этого все беды. Твои в том числе. Что ж, я позабочусь, чтобы ты как можно скорее утратил любую чувствительность. И вновь отвлекаясь на еду, как ни в чем ни бывало, принялся жевать. Лабель сполз по стене — ноги не держали его. Спрятал лицо в ладонях, полностью парализованный ужасом. Отчаяние, дикий первобытный страх за свою участь, раскаяние и злость причудливым образом смешались внутри, вытягивая последние силы. — Где… где Рикс? — образ варвара на мгновение вытащил Лабеля из омута беспросветной тьмы, которой вдруг показалось его дальнейшее существование. — О, не беспокойся, твой любовник в полной безопасности. Он в Палатии, — Грил коротко хохотнул, делая глоток вина. Насладившись эмоциями на лице кесаря — таком чистом и выразительном, — он продолжил нарочито небрежно: — Признаться, ему и не грозило ничего. Кроме долгого крепкого сна. Сейчас он, должно быть, уже проснулся и ищет тебя. Но ты же был честен до конца и никому не сказал, куда идешь, правда? — Не сказал… — эхом повторил Лабель, все еще не желая осознавать, в какую ловушку угодил. — Вот и славно. За что я тебя всегда уважал — за твою честность. На тебя можно положиться, кесарь. Происходящее казалось дурным сном, худшим кошмаром. Это не могло быть правдой. Лабель не верил, что судьба настолько к нему жестока, обрекая на подобную участь. — Что ты со мной сделаешь? — он не узнал собственный голос. Атанас аккуратно промокнул рот, который на обезображенном лице казался почти нетронутым болезнью, отложил приборы и начал разматывать бинты на ладонях. Лабель непроизвольно подтянул к себе колени, вжимаясь в стену, желая провалиться сквозь нее, исчезнуть, но твердь за спиной осталась непоколебима. Тогда кесарь попытался закрыть глаза, позорно спрятаться за тонкой кожей век, но собственное тело, будто его уже тронула проказа, отказалось повиноваться. Грил, между тем, освободив от бинтов трехпалые ладони, взял столовый нож, неуклюже, — очевидно, пораженные проказой конечности не слушались его, — провел по синюшной коже. Выступило несколько капель крови, но патрикий и бровью не повел. — Видишь? Никакой чувствительности. Я хочу, чтобы ты познал то же самое. Ощутил, как медленно умирает твоя плоть, пока сердце неистово бьется в груди, а разум мечется. Ты молод, ты проживёшь ещё долго, кесарь. Но тело станет твоей тюрьмой. Ты утратишь способность осязать, чувствовать тепло, холод, прикосновения. Никто и не захочет к тебе прикасаться, будут избегать, кидать камнями. Если, конечно, решишься выйти за эти стены. — Тебе это не сойдёт с рук… Моя семья это так не оставит! Атанас расхохотался горько-зловеще: — И что они мне сделают? Чем еще смогут навредить? К тому же, когда я с тобой покончу, семья отвернется от тебя. О тебе забудут как о страшном позоре, пятнающем весь род. Поверь, я знаю о чем говорю. Надежды нет, кесарь. Прими свою участь с достоинством. У тебя больше никого нет, кроме меня.***
Легкое парусное судно стремительно неслось по бурым волнам. С другой стороны городской стены, в порту, золотился закат, но здесь, в тени унылого берега, на котором стоял лепрозорий, казалось, что сам Бог забыл о красоте и радости. Рикс мало знал о проказе — на Руси эта хворь была такой редкостью, что казалась почти сказкой, — но по реакции Юстины и Кассия Флавиев, понимал, что Лабель в большой опасности. В груди неприятно царапнуло: кесарь отправился в это проклятое место ради него. Некто, подкинувший записку, сыграл на чувстве привязанности, и варвара разрывало между чувством теплой признательности за то, что Лабель кинулся спасать его по первому зову, и темной звериной яростью — Рикс обещал, что тот всегда будет в безопасности, и не смог сдержать слова. Хотелось медленно кромсать голо́вника, который отважился покуситься на его ладо. Пусть они больше не вместе, сердце Рикса принадлежит ему одному. Кассий Флавий тихо перекинулся парой слов с лодочником. Рикс взглянул на отца Лабеля: в присутствии этого статного нарочи́того мужа он испытывал странный трепет, который ему не внушали ни Мистик, ни базилевс. У варвара внутри до сих пор отзывалось тяжелое давящее чувство, возникшее, когда Кассий впервые посмотрел на него. Во властном взгляде, под гнетом которого невольно хотелось опустить очи долу, лишь на мгновение вспыхнул гнев, сменившийся искрой интереса. А ещё в темных глазах старшего Флавия Рикс увидел надежду. Выслушав дочь, тот не терял ни минуты: приказал снарядить двуколку, которой сам и правил, и, взяв с собой в провожатые только Рикса, немедленно выехал в порт. Уже там, стоило Кассию показать перстень с гербом миртаита, к ним присоединился небольшой отряд схолариев, что сейчас следовал немного позади, на отдельном судне. — Думаю, не стоит поднимать шум. Будет лучше, если я сначала постучу в ворота один, дабы отвлечь смотрителей лепрозория и ослабить их бдительность. Кассий отреагировал на слова Рикса лёгким поднятием брови, но не обернулся, все так же глядя на темные волны. « — Действительно, не разговоры же нам разговаривать. Кто он, а кто я? Сейчас скажет, что думать — не мой удел». Колким холодком шевельнулась мысль: что, если Кассий знает о связи сына с ним? Знает, и ненавидит Рикса за то. — Согласен. Мысль дельная, — раздалось, когда варвар уже отчаялся услышать ответ. Больше миртаит не сказал ничего, лишь кивнул лодочнику, приказывая причалить у неприметного кособокого домика. Прежде, чем ступить на берег, Рикс за серебряную монету приобрел у лодочника видавший виды плащ. Они пересекли жилой квартал быстро: любопытствующих жителей спугнул отряд схолариев, все попрятались по домам. Завидев стены лепрозория, Рикс подал знак Кассию и тот приказал охране быть потише. Накинув на голову пропахший рыбой капюшон, Рикс постучал в ворота и, мешая ромейские слова со славянскими, громко заканючил: — Пустите, люди добрые, переночевать!***
Кровь в висках заполошно стучала, посылая горячие иглы паники по всему телу. Лабель не пытался подняться, боясь, что дрожащие ноги попросту не удержат и его откровенная слабость побудит Грила действовать стремительнее. Время — единственное, что пока есть у кесаря, пусть и не много. Нужно воспользоваться им с умом. Будто сквозь толщу воды доносился гундосый голос Атанаса. Лабель не вслушивался в его слова, напряженно думал, пытаясь справиться с ужасом, объявшим все его существо. Он не оставил никому знака, куда едет. Но отец, Юстина, он надеялся, Рикс — уже точно ищут его. Видел ли кто-то, как кесарь покидает Палатий? Собственная честность повисла над головой немым укором. Что стоило взять охрану, кому-то передать, куда собрался?.. Лабель раздраженно отмахнулся от запоздавших сожалений. Это не поможет! Надо мыслить стратегически. Ведь он не раз вел в бой отряд легионеров, он умеет использовать время себе на пользу. — Вина? — Лабель так глубоко погрузился в размышления, что совсем не заметил, как Грил приблизился, протягивая кубок. Кесарь резко дернулся, сильно ударившись затылком о стену. Голову прострелило болью, а во рту разлился привкус крови — прикусил язык. Атанас несколько мгновений разглядывал побелевшее лицо кесаря, задумчиво вертя кубок в трехпалой ладони. Несколько капель пролились на сандалии Лабеля. Казалось, что патрикий сейчас плеснет вином ему в лицо или вцепится в горло. Но Грил, сипло рассмеявшись, отошел. — Мне нравится твой страх. Он продлевает твою чистоту. Бросив эту загадочную фразу, Атанас уселся обратно за стол, и вперил в Лабеля пристальный взгляд, точно собирался отследить каждую эмоцию на его лице. Кесарь мысленно возрадовался, что прокаженный вновь надел маску. Смотреть на изуродованные черты было мучительно. И дело не только в страхе перед хворью — Лабель ощущал вину. Умеющий сражаться в открытом бою, он был бессилен перед жутью этого места и собственными тайными чувствами. Внезапная смутная догадка кольнула сознание. Что там Грил сказал о страхе и чистоте? Неужели… Чем больше он боится, тем дольше развлекает изнывающего в застенке лепрозория патрикия. Но страх сменится гневом, ненавистью, а затем и тупым безразличием, когда Грил его заразит. Значит ли это, что чем чаще выказывает страх, тем больше времени у него остаётся? Что ж, это не составит труда — он действительно боится. Лабель не знал, на что надеется. За окном сгущались сумерки, он ушел из Палатия много часов назад. Даже если его хватились, лепрозорий — последнее место, где его станут искать. Могут пройти дни, недели… Кесарь запретил себе думать об этом. Он сделает все, чтобы оттянуть роковой рубеж. — Ты так уверенно сказал, что семья отречется от меня, — услышал Лабель собственный голос со стороны. — Именно это стало с твоей семьей? Какое-то время Атанас молчал, а потом все же ответил: — Моя семья — не аристократы. Я единственный, кто смог войти в Палатий, отец очень рассчитывал на мое положение. Благосостояние рода, судьба сестер — их приданое, способное обеспечить выгодное замужество, — все было на мне. А когда раскрылся мой «заговор»... Отцу хватило денег меня вызволить, но нашей семье пришел конец. С моим падением пали и они. Пришлось продать дом в столице и уехать в глушь. Помолвка старшей сестры расстроилась. Младшая, скорее всего, отправится в монастырь, куда тоже нужен хороший взнос, иначе монашки будут попрекать ее куском хлеба во веки вечные. Когда я обнаружил, что болен, отец попросил меня уехать. Мне был один путь — в лепрозорий. Остатков денег хватило на отдельную келью и оплату услуг шпиона, что следил за каждым твоим шагом. На последних словах голос, лишенный какого-либо сочувствия к близким и сожаления по поводу своей участи, оживился. Видимо, только месть ещё вызывала у Грила какие-то эмоции. Но Лабель, слушая и представляя на месте его семьи свою, проникся. Забыв на мгновение свой страх, кесарь внезапно выпалил: — Бывшая зоста патрикия Феофано Аморийская беременна от тебя. У тебя родится ребенок, род не иссякнет из-за твоего недуга. Он не думал, чего хочет добиться этими словами, просто пытался утешить человека, потерявшего все, принести в его беспросветную жизнь крупицу радости. Но просчитался. Атанас опустил кулак на стол с такой силой, что посуда и приборы, синхронно подпрыгнув, отчаянно зазвенели. — Что мне с того? — змеиным шипением раздалось из-под маски. — Я никогда не увижу расцвета моей семьи, никогда не порадуюсь солнечному дню, не познаю ласк женщины. Я даже вкуса еды уже почти не ощущаю. Плевать я хотел на продолжение рода, кесарь! Думаешь, меня радует, что другие живут, пока я разлагаюсь заживо?! Он поднялся так стремительно, что Лабель, до этого сидевший, поджав колени под себя, тоже вскочил. Пол поплыл под ногами, в глазах потемнело: от неудобной позы тело затекло и не слушалось. Он ощутил на горле давящую хватку перебинтованной ладони. Грил, наклонившись к самому его лицу, хищно всматривался сквозь прорези маски. — Справедливость, кесарь, — самая жестокая вещь на свете. Твоя болезнь не исцелит меня, но я просто не могу дышать зная, что ты ходишь по земле цел и невредим. Так быть не должно. Атанас провел носом маски по щеке Лабеля, с силой вдохнул запах чистой кожи. Лезвием ножа коснулся трепещущего горла, с наслаждением слыша испуганный всхлип. — Священники ежедневно читают нам проповеди о смирении и прощении, а сами брезгливо морщатся, стараясь не смотреть в наши лица. Лицемеры. Бог отказался от таких, как мы. К чему это пустое утешение? А я скажу — чтобы мы не обезумели от ярости и не вышли в город творить справедливость. Но хотя бы с тобой я ее сегодня свершу. Грил больше не был отстраненно-равнодушным. Темные глаза сверкали фанатичным блеском, в голосе звенели одержимые нотки. Лабель, вжатый в стену жестокой рукой, судорожно дышал, из последних сил держась, чтобы не завопить в голос. Он знал, что сильнее Атанаса, к тому же, ослабленного болезнью, но не мог предпринять даже ничтожной попытки высвободиться, бороться за свою жизнь. — Сегодня мы снова станем равны… — бормотал Грил в экзальтации мести, проводя лезвием по шее кесаря. Лабель даже не почувствовал пореза — шок притупил ощущения. Внутри разлилось каменное безразличие, словно он уже был мертв. Перед внутренним взором встали лица родных, глаза Рикса — насмешливые, добрые, полные затаенной страсти. Лабель тихонько всхлипнул, шевеля губами в беззвучной молитве. — В Твои руки предаю дух мой, Господи… Атанас, не обращая на мольбу никакого внимания, чуть отступил, отшвыривая нож. Медленно опустил маску, обнажая злорадный оскал. Лабель прикрыл глаза, чувствуя, как замерло время. И тут дверь отворилась, с грохотом ударяя в стену. — Рикс?! Обрушившееся на него облегчение было сродни сокрушительному удару. Не будучи уверенным, что воспаленное сознание не играет с ним, насылая морок, Лабель громко расхохотался, сползая по стене. Он давился болезненным смехом, корчась на полу, пока кожу не обожгла хлесткая пощечина. Только тогда Лабель, икнув, замолчал. Медленные слезы поползли по бледным щекам, а затем, обхватив Рикса за плечи, он прокричал ему в лицо: — Где ты так долго был?!***
Кассий ступил в лодку, оборачиваясь, чтобы помочь сыну. Однако варвар, видя как Лабеля шатает, просто подхватил его на руки, будто юноша ничего не весил, и внес на борт. Старший Флавий промолчал, лишь чопорно поджал рот, устраиваясь на скамье в тени, словно нарочно давая молодым людям больше пространства. Варвар усадил Лабеля напротив, а сам опустился рядом, бережно придерживая за локоть. Кассий угрюмо вздохнул, но снова решил не вмешиваться. Тайный характер прикосновений этого дикого язычника к его сыну был противен миртаиту, но в неподвижных глазах Лабеля на мгновение загорался живой огонек, и он не смел возразить. Благо, уже взошла луна и лодочник не смотрит в их сторону. Тот монотонно греб, разрезая темные волны веслом. Тихий плеск убаюкивал, масляный фонарь на носу лодчонки покачивался, бросая неверные отсветы на застывшее лицо Лабеля. И Кассий будто впервые — ярко и болезненно-остро, — осознал, что едва не лишился его насовсем. К горлу подкатил тяжелый ком, ресницы намокли, и миртаит заморгал, в тщетной попытке сдержать слезы. Он не мог отвести взгляда от сына, который после припадка не издал ни звука и казался тенью себя самого. На мгновение Кассию стало по-настоящему страшно: вдруг рассудок Лабеля помутился? Только варвар среди них троих выглядел как обычно, будто ни страх — а Кассий видел, как он был взволнован на пути сюда, — ни лишения, не были над ним властны. — Качнет колыбель тихо дрема Ночница Коснется лба нежной рукой, Уставшее солнце все ниже садится Скрываясь за Росью-рекой. Тихий, немного хриплый, но все равно приятный голос Рикса поплыл над морем. Кассий понимал славянский достаточно, чтобы разобрать смысл песни, но его интересовало не это: при первых звуках Лабель вздрогнул, точно очнулся от морока, и как-то весь подобрался, взглянул осознаннее. — И месяц уж по небу ходит высоко, Он млад нынче и златовлас А зори его холодны и далеки, Но чем-то похожи на нас. Рикс пел, глядя в волны, не пытаясь прикоснуться к Лабелю, как-то потревожить или растормошить его. Но с каждым словом кесарь оживал, мертвенная бледность покидала его щеки, расцветающие румянцем. — Ой, Лели усни, а я буду тихонько тебе напевать о ветрах, О лютых морозах, о зимах студеных, Что спят в человечьих сердцах. Лабель робко потянулся к огрубевшей руке варвара, переплел их пальцы, дрогнув ресницами. И слабо улыбнулся, стоило Риксу сильнее сжать его ладонь в ответ. Кассий затаил дыхание, боясь неосторожным жестом выдать свое присутствие, о котором эти двое, казалось, забыли. — Там хитрые змеи, там вещие птицы, Там люди без песен и глаз. Они под поло́й прячут души и лица, Но чем-то похожи на нас. Лодчонка тихо неслась по волнам, впереди маячили огни порта, море дышало свежестью, и ночь принесла умиротворение после напряженного, насыщенного переживаниями дня. Кассию, который никогда бы никому не доверил безопасность своей семьи, вдруг подумалось, что рядом с Риксом Лабелю ничего не грозит. И оставшиеся мгновения, пока они не причалили, он смаковал эту новую, такую непривычную для него мысль. — А знаешь мой Лада, есть люд за горами Без слез, без богов, без любви, У них неживая земля под ногами А руки и думы в крови. У варваров ме́чи и речи булатны, Ты с ними сразишься не раз. Они так жестоки и непонятны, Но чем-то похожи на нас.***
Лабель тер кожу до красноты и легкого жжения, но почувствовать себя чистым не получалось. Поэтому он намыливал кусок небеленого холста, раз за разом проходясь по почти скрипящим участкам тела, смывал и начинал заново. Руки уже не тряслись, в голове звенела тупая пустота, но на глазах стояли непролитые слезы, колкой солью застывая на ресницах. Недавнее сочувствие к Грилу отдавало отвращением, а пережитый страх породил горький гнев. Лабель на несколько мгновений погрузился в ванну с головой, позволяя воде смыть с себя усталость, и откинулся на бортик, прикрыв глаза. Выходить не торопился: в покоях ждали отец и Юстина, наверняка, очень переживающие за него, но сейчас их совсем не хотелось видеть, а уж говорить тем более. Грызло сомнение — поймут ли они его? Отец, наверняка, заругает за импульсивный поступок. Не сегодня, так с утра. И будет прав по-своему. Вот только для Лабеля это ничего не изменит: поступил бы точно так же, окажись Рикс в опасности. Да разве отцу о том скажешь? Была надежда, что Юстина смягчит их разговор, но и на беседу с сестрой сил не осталось. Кесарь вздохнул, позволя себе несколько мгновений наслаждаться воспоминаниями о Риксе: нежностью и тревогой в зелёных глазах, теплотой голоса и крепким пожатием, что унесло разом все страхи прочь. Будто наяву согретый его сочувствием, Лабель ощутил прилив сил. И внезапно понял, что должен увидеть варвара немедленно. До утра не дотерпит. Выйдя из купальни, с видимым смирением выслушал тревожное ворчание Кассия, подставляя лоб под отеческий поцелуй, а потом принял из рук Юстины чашу с сонным зельем, даже не думая его пить. Виновато-неловко улыбнулся, попросив их уйти, и показательно улегся в кровать. Но стоило шагам за дверью замереть, тотчас поднялся и, набросив скарамангий, поспешил прочь через смежные покои, где когда-то жил Рикс. Переходы Палатия были пусты: почитай весь дворец отправился на всенощную в храм Святой Софии и кесарю это было на руку. Бесшумной тенью проскользнув к новому жилищу Рикса, он надеялся, что застанет хоть и крещеного, но все же не религиозного варвара дома. А вот Тори явно должна была быть на службе. Но, по правде, Лабель не особо задумывался, что да как, просто шел, потому что не мог больше ни минуты пережить в разлуке с варваром. Тяжёлая дверь поддалась под его уверенной рукой, несколько шагов в полутемной прихожей показались вечностью, а затем мир вдруг полетел кувырком, а сам кесарь — к стене. — Р-ригг, это я… — простонал, придавленный сильным телом. Не узнал его варвар в потемках что ли? Но тот, даже заслышав родной до боли голос, не опомнился, не отпустил. — Ты… — эхом повторил и только сильнее навалился, вдавливая Лабеля щекой в шероховатую штукатурку. — Я, я́, ладо, — то ли себя называл, то ли Рикса кликал. — Ты пошто ушел? Сам, без меня… — с варваром творилось что-то неладное. Грубые пальцы держали без капли ласки, почти жестоко, впиваясь в плечи до синяков. А голос у него был потерянный, тревожный, но и гневный. Лабель не мог вздохнуть — грудь упиралась в непоколебимую твердь стены, а сзади словно тараном давил Рикс. Казалось, ещё чуть-чуть и лёгкие лопнут от напряжения. Кесарь трепыхался как подбитая птица, страх яркой искрой чиркнул в сознании. Едва насилу оттолкнулся от стены, воскликнул срывающимся голосом: — Тихо! Я это, я́! Здесь, с тобой! — Ты?! Вправду ты! Чего ж ушел, бежал… от меня? — Не от тебя, к тебе́! За тобой… Всегда, до конца… Разговор не вязался. Столько уже, казалось, говорено меж ними, что слова будто опустели, утратили весомость. Лабель и сам не знал, что сказать хотел. Лишь, оказавшись лицом к лицу с Риггом, кинулся ему на шею, обвил руками, сдавил что есть мо́чи, будто задушить хотел объятьями или сам в его руках задохнуться. — Не пущу! Никогда более, слышишь? А если ослушаться вздумаешь… Угрозы звенели щемящей грубоватой нежностью. — Не ослушаюсь, в тебе жизнь моя. С тобой хоть на край света… Хмельной от нахлынувших разом эмоций, Лабель слабел в жестоких собственнических объятиях, послушно запрокидывал голову, подставляя уста под кусачие поцелуи. И негромко довольно смеялся, чувствуя неистовую жажду Рикса по нему. Ту, что сжигала и его изнутри. Ту, что не могла не прорваться после стольких дней голодной разлуки. Шорох смятых одежд, разделенное на двоих дыхание и жесткость пола под затылком — как он жил, сопротивляясь этой сокрушительной тяге, что зрела внутри рядом с его варваром? Заломленные над головой руки — не вырваться; яростный зеленый взгляд, напоенный сладким ядом — вовек не отрезветь. Ну и пусть! Пусть берет всего, пьет до дна, подчиняет, присвоит себе! И Лабель, распростертый и поверженный, доверчиво прижался к своему варвару, отдаваясь стихии первобытной страсти. И всхлипнул, захлебываясь дикой лаской, которой Рикс одаривал его со всем пылом и щедростью.***
Тори покидала храм Святой Софии со смесью вины и тревоги. Нехорошо уходить с середины службы, но душа была не на месте и молитва не шла. Пропавший почти на сутки Рикс явился лишь на пару мгновений, а затем отбыл куда-то с Кассием Флавием. Тори проглядела все глаза, тщетно пытаясь унять ноющее сердце: замкнутость и отстраненность супруга всегда ранили, но сейчас что-то подсказывало — опасное муж ее затеял, а ей сказать не удосужился. Будто чужие они совсем! Весь день Тори смиряла зреющую обиду постом и молитвой, с вечера, как положено отправилась в храм, да только мысли все одно о Риксе были. И вот когда на службу с опозданием явился миртаит Флавий, она не выдержала. — Прихворала, Хистория? На тебе лица нет, — незаметно выскользнувшая за ней Грациана едва поспевала следом. Но Тори было не до подруги. Невразумительно пробормотав что-то о необходимости увидеть мужа, прибавила ходу, не оглядываясь, спешит ли армянка по пятам. В галерею, где располагались их с Риксом покои, влетела, почти теряя головное покрывало. Подхватила тяжёлую расшитую ткань лишь у самых дверей, насилу заставила себя успокоиться. Негоже норов да дурное настроение мужу демонстрировать. Будет смиреннее: гляди, Рикс и оттает, приласкает, как когда-то. Думать о том разе было и стыдно, и сладко. Нутром чуяла: удовольствие то — запретное, для христианки предосудительное. Пустое, греховное — выбросить из головы и о детях Бога молить. Да разве ж такое забудешь? Да и хотелось помнить. Как Рикс был мягок, нежен, по-настоящему открыт ей… Заслышав позади в отдалении шаги, Тори встрепенулась, толкнула внезапно легко поддавшуюся створку двери. Ворвалась в покои стремительным вихрем, да так и замерла: увиденное пришибло к полу, накатило жутким мороком. Рикс, муж ее любый и кесарь пресветлый… Да как же это?.. Да что же это делается?! Почему же Господь не разверз небеса, не обрушил кару на их головы, видя непотребное?.. Они не замечали ее, поглощенные друг другом. Тори прижала ладонь к глазам, желая отгородиться от увиденного, забыть, стереть из памяти. Да стоны и хрипы похотливые назойливо лезли в уши и в прихожей, куда метнулась испуганной тенью, и в галерее, когда тяжелая дверь глухо стукнула за спиной. На мгновение объял страх: вдруг услышали? Тори поняла, что надо бежать, бежать без оглядки, спрятаться где-то, не являться домой хотя бы до утра, а лучше — несколько дней. Но ноги ослабели и она беспомощно осела тут же у стены, таращась в сумрак перехода невидящим взглядом. В таком состоянии ее и нашла Грациана. Спрашивала, тормошила, встревоженная безучастностью Тори, а не дождавшись ответа, попыталась поднять, тащила в сторону покоев. И тогда Тори встрепенулась, захрипела, выплевывая гадкую тайну, ей открывшуюся. И только слова сорвались с губ — очнулась, ужасаясь, что все подруге поведала. И заплакала горько, обреченно, по хищному блеску черных глаз понимая, что не намерена Грациана секрет кесаря хранить. А потом зашумело, завертелось: топот веститоров, явившихся на зов армянки: — Варвар поганый кесаря сгубить надумал! Заманил к себе и душит! Крики из покоев — сначала возмущенные, постепенно переходящие в злой надрывный испуг. Даже не взглянувший на нее Рикс, которого поволокли куда-то. Кесарь: расхристанный, глухо жутко воющий, будто зверь, на глазах которого другие звери загрызли его дитя. И злой, торжествующий взгляд Грацианы, змеиный шепот: — Ничего, ничего, теперь все будет хорошо. Но ничего хорошего уже быть не могло. Рикс теперь не то что ей — никому не достанется, кроме палача. Это Хистория осознала с безжалостной ясностью. И тогда она заголосила, ползая у ног кесаря, взмолилась о прощении, цепляясь за полы его одежд. Но тот стоял, точно мертвый, не внемля ее крикам.