***
Рикс прислушался: где-то капала вода. Нестерпимо хотелось пить. Болели ребра — наверняка, некоторые сломаны, — и зудела счесанная веститорской стальной перчаткой кожа на лице. Не определившись, что из этого беспокоит его больше, варвар уронил голову между подтянутых к лицу коленей и глухо застонал. Он устал, смертельно устал. Устал бороться и изворачиваться, устал врать — и другим, и самому себе. Утомление было таким сильным, что Рикс даже не думал о своей дальнейшей судьбе — уж как-нибудь власть имущие порешают без него, — не помышлял о побеге. Да и как отсюда убежишь? Тупое онемение охватило все его существо, точно морок напустили. Лишь образ Лабеля, что ускользающее сознание изредка освещало короткими вспышками, ещё немного волновал. Но Рикс был так истощен, что раздраженно отмахивался от возникающего перед очами юноши. Пустое это, теперь кесарю не до него, самому бы спастись, очиститься. Рикс в очередной раз наугад махнул рукой и широко распахнул глаза от возмущенного возгласа, прорезавшего тьму его карцера. — Ты?! Только сейчас Рикс понял, что Лабель стоит перед ним во плоти. Бледный, встревоженный, но вроде невредимый. Лабель раздул слабо тлеющий масляный огонек и прикрепил факел к стене. Пламя заплясало, кидая тусклый отсвет на высокие скулы. Рикс запретил себе вспоминать, как они горели под его поцелуями, расцветали смущением от жарких признаний. Вместо этого опустил стопы на землю, находя опору, и спросил, не дожидаясь, пока Лабель вымолвит хоть слово: — Пришел зачем? Проститься или попросить чего? Светлые глаза кесаря, наполненные искренним изумлением, напоминали прозрачные провалы: будто омут, что затягивает на дно потустороннего мира. Юноша отчего-то смутился, потоптавшись на месте, робко спросил: — Не рад меня видеть, Ригг? Рикс усмехнулся: сердце, как и всегда, когда Лабель называл его настоящим именем, пропустило удар, а потом загромыхало, разгоняя кровь по венам. Да только не до того теперь. Что-то внутри толкало отсечь всё наживо — точно отрезать палец, пока не сгнила рука. Рикс набрал воздуха в грудь, собираясь ответить грубо, но запнулся, поперхнувшись лживыми словами, и тихо выдохнул, опираясь затылком о сырой склизкий камень тюремной стены. — Рад, — насилу выдавил, облизывая губы и конвульсивно глотая пересохшим горлом. — Ой, я сейчас! — Лабель вспомнил о принесенной им фляге. Хотел было сесть рядом, но отпрянул, спугнув прыгнувшую на скамью крысу. Торопясь, открутил крышку, поднес горлышко ко рту варвара, бережно придерживая его голову. Тот сначала просто позволял вливать воду себе в горло, а потом, ощутив вкус живительной влаги, сам припал губами, втянул с жадностью. — Вот так, хорошо, — приговаривал Лабель, радуясь, что варвар оживает. Напившись, Рикс почувствовал себя лучше. В глазах уже не ма́рило черным, разум немного прояснился. И вместе с этим вернулась тупая ноющая боль где-то за ребрами. Не та, что от ударов сапог веститоров. Глубже. — Так зачем пришел, ладо? — слово сорвалось само. — Не понимаешь разве, что так нам обоим только хуже будет? Ничего доброго подобные прощания не несут. Лабель растерянно хлопнул ресницами, будто сомневаясь в смысле произнесенных им слов, а затем вспыхнул негодованием. — Так ты смирился? Умирать собрался, а? Да ещё и меня трусом и предателем нарек по умолчанию, даже не спросив, что я́ думаю, чего хочу?! А те слова, что ты мне ночами шептал — ничего не значат больше? Отказываешься? Когда на Русь с собой звал — лукавил, мм? Как ты только помыслить мог, что я тебя брошу! И то, что за тобой в лепрозорий пошел, тебя не убедило? Он сыпал вопросами, не стремясь услышать ответ, но желая изгнать заползающий в душу страх: что, если Рикс и вправду обречён? Вдруг Лабель ничем не сможет ему помочь, только даст ложную надежду? Нет, нет, он сделает все, чтобы варвар жил! — Не гневайся, кесарь, — прозвучало в сумраке карцера усталое и с Лабеля мигом весь запал сошел. — В тебе не сомневаюсь, вот только… как ты меня спасать собрался? У самого-то все ладно? Лабель почувствовал как колет в груди от надтреснутых ноток этого голоса: видать, Риксу знатно перепало от стражи, вон даже дышит через слово. Не желая больше утомлять его, кесарь осторожно примостился на краешке скамьи. Не видя в полумраке насколько избит Рикс, осторожно, боясь ненамеренно причинить боль, прикоснулся к его руке. — Уж как-то сумею, — Лабель больше храбрился, не желая признавать, что толкового плана у него нет. — Ты только потерпи немного. Я что-нибудь придумаю. К Николаю Мистику пойду! Догадка озарила вмиг. Почему он сразу об этом не подумал? Мистик — духовное лицо, он должен быть против казни и телесных истязаний. Рикс теперь крещён, не может же клирик остаться равнодушен к судьбе христианского неофита! К тому же, Мистик имеет определенное влияние на императора… Рассуждения кесаря прервал хриплый клокочущий смех: — К Мистику собрался? Ну-ну, он поможет, как же! Смотри, как бы не пришлось жалеть, что в должниках его ходить придется. Лабель непонимающе нахмурился, приложил ладонь ко лбу варвара, проверяя нет ли у него жара, но тот, отмахнувшись, устало продолжал: — На Русь звал — и сейчас позову, не побоюсь безумцем показаться. Да только, что ты знаешь обо мне, чтобы следом пойти? Готов услышать правду, всю правду, чтобы за глаза решение не принимать? Он криво усмехался, зная, что нет у них никакой надежды, впервые это отчетливо осознавая. А, значит, страшиться нечего, можно душу излить. Ох, как он устал носить в себе эти тайны! — О какой правде ты говоришь? — холодно уточнил Лабель, ничего не понимая, но отчего-то злясь. — Просвети, не жалей. Не так я хрупок, как тебе кажется. И Рикс рассказал ему все: как познакомился с Мистиком и с его помощью вошёл в Палатий. Как согласился сгубить зосту патрикию и принялся шпионить за ней. А потом — была не была, — и о приключениях на Итиле поведал. При упоминании шада Адиля бен Муниша Лабель поморщился, будто лимон съел, но проглотил ревность. Не прерывая, слушал как Рикс с Граутом сговорились вместе одолеть Феофано. Узнал, что варвар ни мгновения не сомневался, кто́ убил нубийца, но был вынужден скрываться и утаивать. На этих словах кесарь поднялся, окинул Рикса спокойным взглядом: — Зачем ты рассказал мне это? И почему сейчас? Рикс сверкнул зубами в полумраке: — Устал я, кесарь. Тяжела эта ноша. У вас это исповедью зовётся? Вот и считай, что я перед тобой исповедуюсь. — Исповедуясь, на прощение уповают. А ты побольнее ударить хочешь, будто желаешь, чтобы я тебя ненавидел. Варвар потер грязной ладонью лицо, оставляя на коже черные полосы. Взглянул пытливо, словно в душу окунулся. — Проси, не проси прощения — сделанного не воротишь. И ничем я искупить этого не могу. Ну, что, готов и теперь со мной хоть за край света, а? — обронил горько и едва не сплюнул с досады. Да сколько ж можно друг друга мучить?! Ушел бы уже кесарь, не мозолил глаза и душу. Рикс плохо видел его в слабом свечении факела, но был уверен, что по голосу точно определит, пытается ли Лабель солгать — несмотря на жизнь в Палатии, тот никогда не мог скрыть истинных чувств перед варваром. Прохладная ладонь легла ему на лоб, стирая темную полосу. Вплелась в волосы, заставляя чуть откинуть голову. Голос Лабеля звучал ровно, будто спрашивал о чем-то обыденном, не о смерти друга: — Ты желал Грауту зла? Рикс замотал головой, но не смог вырваться из крепкой хватки гибких пальцев и протестующе замычал. Удовлетворенно кивнув, Лабель продолжил допытываться: — Если бы ты знал, что ожидает Граута в ту ночь в термах, ты бы его предупредил? Сделал все, чтобы спасти от гибели? — А сам как думаешь, кесарь? Все, что угодно, знаешь ведь. Слабая улыбка тронула губы Лабеля когда тот наклонился к самому лицу варвара и четко произнес, пытливо вглядываясь в зеленые глаза: — И, наконец, — наша встреча в бухте в тот день — случайность? Рикс обнажил зубы в улыбке, понимая, куда он клонит: — Я не верю в случайности. Сама доля нас свела. Но если спросишь — знал ли я тогда, кто ты — нет. И когда сражался на арене не знал. И никогда, ни разу даже не подумал воспользоваться твоим отношением ко мне… Он не договорил: Лабель пылко прижался губами к его запекшимся губам. Обвил руками напряженную шею, гибко прильнул, вдыхая в измученное тело Рикса свежесть и силу. И варвар сдался: притянул его на колени, сдавил до хруста, заглушая обоюдный болезненный возглас жадным поцелуем. Излечивался им, ловил ускользающие губы, что прерывисто шептали: — Ну, и все… Не стоит больше меж нами никакая тайна… Я принимаю твою исповедь, прощаю… Едва успевая вдыхать, торопился убедить Рикса, сломить последний оплот сопротивления: — Я тебя выбрал — раз и навек… И в бухте, и в эргастирии… В день смерти Граута и сейчас… На всю жизнь… Не дам тебе погибнуть, ты только верь… И Рикс, умирая в гибких объятиях и возрождаясь вновь, верил. И лишь когда Лабель ушел, унося с собой факел и тлеющий огонек надежды, обхватил голову руками и долго таращился в темноту. А потом воззвал ко всем известным ему богам, даже христианского Иисуса помянул. И молил он о том, чтобы ни ему, ни Лабелю не пришлось жить одному без другого.***
Император выглядел как лис, загнавший добычу, и выжидающе молчал, и Кассий, решаясь, осторожно заговорил о Лабеле. — Стой, мудрый Флавий. Думал, ты понял, что не о сыне твоем речь держать станем. Нехорошее предчувствие обуяло Кассия и в то же время он ощутил азарт: лучше уж и правда столкнуться лицом к лицу с правдой, чем ходить вокруг да около. Лев неплох и не зол по натуре, с ним можно договориться. По крайней мере, Флавий на это надеялся. Оттого и бровью не повел, когда император взял с серебряного блюда стопку писем, перевитых бархатным шнурком. « — Если у этих писем тот же адресат, что и у моего, мне о том знать «не положено». И Кассий спокойно смотрел как Лев перебирает конверты, время от времени бросая взгляд в его сторону, точно проверяя: не мелькнет ли в глазах узнавание. — Ужель ты о моих обязанностях дромологофета говорить желаешь? Что-то не так с почтой? — Кассий скучающе кивнул на конверты. — Нет. Эти письма пришли в Палатий до твоего вступления в должность. Но некоторые написаны твоей рукой. — Не припомню, чтобы я писал августейшему. Лев иронично усмехнулся: — Меня ты такой чести не удостоил, а вот кесарю писал не единожды. Кассий вопросительно выгнул бровь: — Зачем мой сын дал читать это императору? Там нет ничего интересного, скучные семейные вопросы. — А он и не давал. Мало того, кесарь сам не читал этих писем. « — Ещё бы. И теперь ты намекаешь, что письма, адресованные моей семье, шли мимо их рук, попадая прямо в руки твоих шпионов». — Вижу, ты не удивлен, Кассий. — Богохранимый базилевс сказал, что лишь часть этих писем написаны мной. Могу я спросить — кто писал остальные? Лев сурово сдвинул брови, несколько мгновений пытливо разглядывая Кассия. А затем усмехнулся: без гнева, но нехорошо как-то. — Шутишь или играть со мной задумал? Тебе ведь прекрасно известно, что я не знаю тех, кто писал остальные письма… весьма крамольного содержания. Знаю лишь адрес — вилла Флавия. « — Значит, все так: подлог существует, кто-то, перехватив мои первые письма сыну, намеренно скопировал стиль и слал послания на имя Флавия — Лабеля или мое, — а некто другой — перехватывал их в Палатии, не позволяя попасть в наши руки. Ведь мы их читать не должны. Если бы целью была именно передача информации потенциальных заговорщиков, то канал бы давно прервался: не получай они ответа, сменили бы тактику. Но письма приходили регулярно, последнее, попавшее в мои руки, — тому подтверждение. Значит, целью было именно подорвать авторитет моей семьи». Кассий думал об этом отстраненно, как о чем-то свершившемся, что он не в силах изменить. И совсем не удивился, увидев в руках Льва последний, уже знакомый ему конверт. « — Еще вчера лежал у меня в бюро». Отпираться и разыгрывать незнание не было смысла. И Кассий решился: — Подожди, базилевс. Прежде чем ты обрушишь на меня справедливые, как тебе кажется, обвинения, позволь высказаться. Поверишь ли ты, если скажу, что лишь догадываюсь, что в этих письмах, но ни я, ни кто-либо из членов моей семьи непричастны к этой переписке? Кассий чистосердечно рассказал о своих подозрениях, делая ставку на то, что Лев учтет годы верности Флавиев его престолу. Император слушал, подперев кулаком подбородок и выглядел как человек, который слышит именно то, что и ожидал. Он снисходительно улыбнулся в ответ на очередное заверение Кассия в своей верности, и тот умолк, смущенный. — Дорогой Флавий, — в этом обращении сквозила странная искренность — будто Лев и сочувствовал миртаиту, и в то же время злорадствовал. — Ты благочестивый муж и в твоей верности — по крайней мере, в сей момент, — я не сомневаюсь. Хотя не будешь же ты отрицать, что за несколько недель до твоего прибытия в Палатий посылал к кесарю Андроника Дуку? Этого смутьяна, что практически единовластно хозяйничает на море вдоль Оптимат, и не является пред очи базилевса, несмотря на прямые приказы. И ты его поддерживаешь материально. — Разве есть что-то дурное в том, что я финансирую флот своей фемы? Лев отмахнулся от вопроса, продолжая: — А после ты тайно встречался с кесарем в Константинополе, прежде чем в Палатий явиться. Не отрицаешь же? Кассий уважительно склонился: — Не отрицаю. Не было дурного умысла у меня: хотел наедине с сыном поговорить, прежде чем в заботы дворцовые окунуться. Соскучился. Мы долго не виделись. Единственный мой грех — что чувства отцовские возобладали над чувствами подданного. — Может и так, — ещё минуту назад мягко улыбающийся Лев посуровел. — Да только угрозы, что кесарь сегодня мне в лицо бросил… Я охотно поверил бы, что эти письма — император кивнул на конверты, веером лежащие на блюде, — пустышка. Может, не разумом, но сердцем бы принял, что род твой не виновен ни в чем. Хотя письма попали ко мне через уважаемого человека, чей авторитет не уступает твоему. « — Заутца. Больше некому. Кто мог написать на конверте любой адрес и уверить императора, что письмо пришло издалека, в то время, как оно, очевидно, не выходило за стены Палатия?» — Но не слишком ли много совпадений? — вещал дальше базилевс. — Мне стоит принять меры предосторожности, обезопасить себя. Кассий ощутил, что они подошли к главному: — К чему ты ведёшь, государь мой? Чем доказать, что Флавии ни в чем тебе не угроза? Лев сложил пальцы треугольником, постучал по губам, испытующе смерил Кассия взглядом. — Понимаешь ли, друг мой Флавий. Доказательства — суть непостоянное. Кто был верен сегодня, завтра может предать. Иногда приходится наносить удар первым, не дожидаясь подвоха со спины. Кассий вдруг ощутил, как дрожат колени. Когда разговор приобрел этот неприятный оттенок? Он будто стоит перед императором Василием, который сначала рубил головы врагам, а потом задавал вопросы. Губы внезапно задрожали и пришлось поджать их, чтобы не поддаться страху. — Как бывший ланиста ты бы меня поддержал, — голос Льва сочился медом. Император сошел с трона, приблизившись, взял Кассия под локоть, доверительно произнес: — Сын твой много шума наделал в Палатии. Оплошал. Я бы списал на молодость, вот только кесарю такие промахи непозволительны. И что мне прикажешь делать? Я сам его на царство рукоположил. А он — угрожать мне вздумал, почти шантажировал. Нехорошо. Они неспешно прохаживались по залу и Кассий ощущал, как крепнет хватка на его локте, становится почти хищной, жестокой. Лев держал его холеной, привыкшей не к оружию, а к стилосу рукой, но Кассий понимал — не вырваться. — Знаешь, какой самый верный способ низложить монаршую особу да еще и лишить всякого авторитета на будущее? Лев остановился так резко, что Кассий едва не запнулся о собственную ногу. Вдоль спины пробежал неприятный холодок. Он знал. — Членовредительство. Император мягко усмехнулся: — Верно. И, хотя достаточно даже мизинца, обычно практикуется ослепление или отсечение носа или век. Кассий напряженно молчал, отчего-то уверенный, что Лев еще не все сказал. — Кесарь такой красавец. Немало девиц на него заглядывалось, да я не спешил с его женитьбой. А теперь понимаю — и верно, — точно сокрушался император. — Наследие он вряд ли оставит. Краса ему без надобности, выходит. Но зачем портить привлекательное лицо и клеймить столь откровенно? Лучше прикажу оскопить твоего сына-содомита. И тогда смогу избежать политической волокиты с его низложением, а заодно и от греха дальнейшего оградить сумею. В голосе Льва прорезались стальные нотки: — И уж тогда точно никто не станет слушать бывшего кесаря, что стал подобен евнухам, какие бы грязные слухи он обо мне не вздумал распускать! Кассий не шелохнулся. На его лице жили одни глаза: глубокие, внимательные, умные. Они бы не выдали его, но вот голос подводил, слабея: — Чего ты хочешь, государь мой? Скажи, что мне сделать, чтобы ты отпустил моего сына? Он осознавал, что Флавии в Палатии сейчас почти что заложники. Вся их мощь, влияние, союзники — в провинции, откуда их постепенно, по одному выманили. Лев отступил, складывая руки на животе. Он выглядел донельзя довольным, точно именно в этот момент получил то, чего давно желал. — Отдай мне того, кто писал эти письма. Или мог написать. Мне все равно, правда это или нет. Главное, чтобы этот человек был из Оптимат. Слишком многое, над чем я не властен, происходит в этой феме. Пора запустить туда монаршую руку, исправить ошибки твоего управления. А еще — уплатишь в казну за тот ущерб, что Лабель нанес Византии своим грехом. И даже не думай, что, пока в Оптиматах силен твой авторитет, кто-то из вас сможет вернуться домой. А замыслишь что-то за моей спиной — пущу в ход письма, отдам на суд синклита и церковников и не остановлюсь, пока Флавии не исчезнут с лица земли. Кассий уходил, низко склонив голову, чтобы Лев не видел, какой ненавистью на миг вспыхнул его взгляд.***
Вечерняя служба вечером Страстной пятницы была тягуче-печальной. Певчие с клироса и священники с амвона призывали отринуть все земные хлопоты, покаяться в грехах, принимая Христа в свои души, ибо искупил Он все прегрешения человеческие во веки веков, а человеку остаётся лишь стать достойным Его жертвы. Хор пел красиво и проникновенно, но, по правде сказать, почти никто не думал о покаянии. Николай Мистик, чинно кладя поклоны, тайком усмехался себе в бороду: в складках его одеяния приятно хрустели бумаги, заверяющие, что отныне он владелец обширных виноградников, а также нескольких добротных домов в феме Оптиматы. Это заверение, вместе с письмами к Андронику Дуке и другим провинциальным патрикиям, за определенную помощь было вручено клирику миртаитом Флавием, и Николай не видел ничего зазорного в том, чтобы обменять свои услуги и молчание на столь щедрое вознаграждение. Не духом единым, как говорится. Пока он не занял место патриарха Антония, который заметно сдал в последнее время, стоит позаботиться о хлебе насущном и собственном влиянии на мирских. Впрочем, властью Мистик никогда обделен не был, но предпочитал действовать тайно, а не открыто. Поэтому обещал пособить Кассию, но так, чтобы никто не мог связать имя Николая с побегом кесаря из Константинополя. « — То, что Флавии пали, им на смену уже пришли, Заутца — истина. Но отчего не получить с линялой овцы хоть шерсти клок?» «Клок» был немалый, а риск — минимальный. И Мистик самодовольно смотрел на иконы, ощущая себя в тот момент едва ли не Богом, пишущим историю Византии. Сам Кассий Флавий истово молил Господа об удаче. Отринув раскаяние, едва не торговался с Богом, твердя, что Лабель достоин спасения. — Кто, если не Ты, Господи? Укрой, убереги. Миртаит не слишком доверял клирику, к помощи которого вынужден был прибегнуть, но выбора не было. Правда, сперва Кассий подумывал пойти к самому патриарху, но сразу понял, что владыка захочет действовать открыто: созовет синклит и дело затянется. Никто не поручится, что Лабеля по замыслу Льва не оскопят без разбирательств, а потом иди, жалуйся — толку уже никакого. Мистик же мог помочь тайно и быстро. — В ночь на Пасху, когда монахи станут обходить Палатий Крестным ходом, кесарь сможет затеряться в толпе. Рясу ему передадут мои приближенные, все будет в порядке, почтенный Кассий. Мистик говорил серьезно, даже сурово, но темные глаза искрились весёлым довольством. — Когда кесарь попадет в Буколеон, там за дело возьмутся твои люди. Если они оплошают — наш уговор все равно остается в силе. Ещё бы, Кассий и не помышлял, если побег сорвется, забирать у Николая виноградники Флавиев. Но письмо к Андронику Дуке, являющееся своего рода гарантией для Мистика, получить обратно хотел бы. Но смолчал, не желая настораживать своего неожиданного союзника, что с азартным видом поглаживал конверт и дарственную. Это письмо, как и многие другие, Кассий писал в течение нескольких дней после беседы с императором. Те, что содержали откровенный призыв против монаршего престола, он показал Льву. Тот гладил бороду, одобрительно кивая: — Ты истинный интриган, мой дорогой Флавий. Придумал даже лучше: соблазнить главу фемского синклита, Дуку и других власть имущих в Оптиматах заговором против меня. Благочестивые и верные возмутятся, возможно, даже придут ко мне, выдавая «изменника» Флавия. А тот, кто давно таил в сердце злобу на Македонский род, ответит согласием, выдавая уже себя. Что ж, меня устроит любой исход. Верные будут вознаграждены, предатели — наказаны. Кассий не сомневался, что Лев собирается одарить «верных» из его кармана. Впрочем, это было неважно, ведь были и другие письма: опровергающие первые. В них открыто говорилось, что все, что адресаты получали ранее — провокация и подлежит игнорированию. Эти письма хранились у Николая Мистика. Он должен был отправить их через пару дней после первой партии. Таким образом, клирик получал компромат на Кассия, заручаясь тем, что миртаит не обманет, когда побег Лабеля свершится, а сам Кассий не подставлял невиновных. И теперь старший Флавий молился, чтобы его дерзкий замысел имел успех. « — Флавии должны исчезнуть, спрятаться на время. Не могу я отдать сына в жертву властолюбия императора, Господи, не он карать Лабеля должен. Но и дурного против государя делать не хочу. Стремлюсь лишь отнять у Льва преимущество надо мной, сделаться менее уязвимым, ибо дети мои — самая большая моя слабость. Услышь, внемли! Помоги и мне не погибнуть, чтобы спасти не только сына, но и дочь!» Кассий невольно взглянул в сторону Юстины, что стояла по левую руку от него. Лабеля в храме не было — ещё в Страстной понедельник Лев приказал запереть его в собственных покоях в Дафне. У дверей кесаря круглосуточно стояли веститоры. Внутрь могли войти только отец и сестра, о чьем визите тотчас докладывали императору, и монахи, которых пускали беспрепятственно. Еще одна причина, почему Кассий призвал на помощь Мистика — никто бы не заподозрил церковников в помощи опальному соправителю Льва. Пожалуй, единственной, кто в чем-то каялся в тот день, была Юстина Флавиана. Ее очень пугало происходящее и, хотя отец не посвящал ее в свои планы, девушка чувствовала, как над их семьей сгущаются тучи. Юстина винила себя: не устрой она брак Рикса и Тори, ничего бы этого не было. Впрочем, она была достаточно сообразительна, чтобы понять, что Хистория — лишь рычаг, на который надавила хитрая Грациана. Весть, что именно армянка выдала Лабеля, обрушилась на Юстину тяжким бременем. Горечь от предательства близкого, как она считала, человека серьезно пошатнула мир Флавианы. Но она была дочерью своего отца, и на место печали быстро пришел праведный гнев. Вызвав Грациану к себе, Юстина освободила ее от всех обязанностей и привилегий, врученных Флавиями, швырнув к ногам янтарное ожерелье, когда-то выкупленное армянкой. — Серебра при себе не держу, не обессудь. Но Грациана будто и ожидала этого, стояла гордо и смотрела так невозмутимо, что Юстина не удержалась: отвесила звонкую пощечину, вспыхнувшую алым на смуглой коже. Только тогда Грациана растерялась на мгновение. А потом молча вышла, сопровождаемая хрустом янтарных бусин, рассыпанных по полу. Теперь Грациана стояла подле Зои Заутца. Юстину на миг охватила злость от того, что пронырливая армянка нигде не пропадет. А еще ее пугала стойкая уверенность в глазах бывшей подруги: словно та знала о скором падении Флавиев, оттого и чувствовала себя так свободно. — Накажи врагов и угнетателей наших, Господи. Чистая душой и помыслами Юстина впервые взывала к Богу с мольбой о покарании.***
Кап-кап… Кап-кап… Кап-кап… Звук воды, до этого доводящий до исступления своей монотонностью, теперь стал союзником. По ритму, отстукиваемому каплями, Рикс пытался считать время. Не поручился бы за точность, но нехитрое занятие помогало коротать последние, напряженные часы в карцере. Время, утратившее свое значение после ухода Лабеля, вновь обрело важность, когда Рикса посетил сам Кассий Флавий. — Через шесть часов после заката. Будь готов. Не усни. На закате, как и сказал Флавий, принесли ужин, объявив его последним. И теперь Рикс ждал, время от времени вставая, разминаясь, щипая себя, чтобы не провалиться в сон. Судя по количеству ужинов — ровно шесть, — он провел в карцере неполную седмицу. Варвар прикинул, что теперь уже середина березозола. Пути по Днепру открылись, в столицу Византии прибывают русы. На один из славянских кораблей он и рассчитывал сесть, снова веря, что спасение возможно. Кассий Флавий пришел перед первым из шести ужинов, и Рикс не сомневался, что его желудок должен благодарить за сытость именно отца Лабеля. Так же, как и за теплую чистую одежду, и за питье, после которого он чувствовал прилив сил. Рикс оробел тогда перед Кассием, как не робел даже перед собственным отцом. Скомканно приветствуя, снова упал на скамью, повинуясь властному жесту. Флавий-старший ничего не спрашивал, а сам говорил поразительное. Обещал устроить Риксу побег, с условием, что тот возьмет с собой Лабеля. Вот уж, поистине, самая приятная сделка, что ему когда-либо предлагали! Кассий коротко посвятил варвара в план: в ночь на Пасху, когда весь Палатий будет в храме, их с Лабелем выведут из дворца верные люди. — Ты плавать то умеешь, рус? Рикс кивнул, заверив, что умеет, и будет готов плыть даже ночью. — Долго плыть не придется, но спуск к воде будет нелегким. Ты уж постарайся не одеревенеть к тому времени, Лабелю понадобится твоя помощь. И твоя выносливость. « — Да он ловкий как кошка и плавает лучше меня», — удивился Рикс про себя, но снова лишь кивнул. — Дам Лабелю денег — сможете сесть на любой корабль, идущий в Таврику, и на первое время останется. Тебе нужно только не попасться, варвар. В этот раз Кассий не стал уточнять, сумеет ли он, ясно обозначив, что у Рикса нет иного выхода, как проявить всю смекалку и ловкость, после того, как выйдет из Палатия. — Из порта Буколеона вас вывезет на лодке мой человек. Но в заливе Золотого рога могут подстерегать. И будут, скорее всего. Ты уж не оплошай. Последняя фраза прозвучала с особой суровостью. А ещё в ней ощущалась затаенная досада, словно Кассий был вынужден доверять безопасность Лабеля чужаку, но не хотел этого. Когда Флавий пошел к выходу, Рикс вдруг спросил: — Вы же мне не доверяете, я вижу. Отчего же отпускаете Лабеля со мной? Кассий медленно обернулся, стоя в дверях. Рикс подумал, что вопрос останется без ответа, но тот с усмешкой проговорил: — Во-первых, это тебя́ я отпускаю с ним. Во-вторых, человеку, столь храбро сражавшемуся с самым опасным гладиатором и дважды спасшему моего сына, я могу довериться. Даже если ты не стремишься угодить мне, то точно поможешь ему. Видимо, Кассий навел справки и был в курсе событий во дворце Святого Маманта. Охваченный каким-то новым, непонятным ему чувством, Рикс решился на еще один вопрос, не боясь разозлить Флавия — в конце концов, тот уже вверил в его руки судьбу Лабеля: — И все же, разве этого достаточно, чтобы поступиться своими принципами? Отправить сына в дикий край, с таким как я? — Бесхитростный в своей дерзости рус. Или, наоборот, слишком хитрый в своем простачестве. В голосе Кассия зазвучало скрытое удовлетворение. — Понимаю, почему ты ему нравишься. Но не забывайся. Лабель едет с тобой только до Херсонеса. А там… — …а там он сам решит, что дальше, — уперто прошептал Рикс, опьяненный врученной ему ответственностью. Судя по тому, как Кассий хмыкнул, уходя, он его услышал.***
Лабель шагал в середине Крестного хода, низко склонив голову к лампадке, что мерцала слабым огоньком свечи в сложенных лодочкой ладонях. Тот, кто передал ему пропахшую кислым потом и ладаном рясу, несомненно, был осведомлен о цели маскарада. Но в строю монахов следовало соблюдать инкогнито. — Чем меньше людей поймет, кто скрывается за монашеским одеянием, тем проще вам будет выбраться из Палатия. Так что в Буколеоне не спеши раскрывать свою личность, — наставлял отец. Они не прощались. Хотелось верить, что встреча еще возможна, и было страшно спугнуть удачу. Поэтому Лабель лишь тепло обнял отца, поблагодарив за спасение Рикса. Тот смутился на мгновение, заговорив о другом. — На всенощной останусь в храме, чтобы не привлекать внимания и не вызвать подозрений. Так что как только тебе передадут рясу — действуй, как оговорено. Отец снабдил Лабеля увесистым мешочком с деньгами, подробно рассказав куда ему идти по прибытии в Херсонес. — Тамошний стратиг Прокопий — мой хороший друг. Примет тебя как родного. А я буду знать, куда весточку послать, как тут все успокоится. — Позаботься об Атанасе Гриле, — попросил вдруг отца Лабель и тот кивнул, все понимая. Кассий заставил сына несколько десятков раз наизусть повторить адрес и слова, с которыми обратиться к Прокопию. Если деньги были безликими, то любые бумажные свидетельства при себе держать было опасно. Так что письма Кассий не дал и Лабелю нужно было надеяться на собственное красноречие. Как и ожидалось, Лев, то ли из христианского чувства, то ли по политическим мотивам, не тронул Рикса до Пасхи. Поэтому времени на подготовку было достаточно, но теперь следовало действовать четко и слаженно: на побег у них оставалось всего несколько часов до рассвета. У Буколеона Лабель осторожно отделился от Крестного хода и не таясь направился в сторону тюрьмы. Во дворце людей было мало, а у калитки, ведущей в подземелье, службу несли всего два веститора. У них не возникло вопросов, когда «монах» объявил о необходимости исповедать одного из заключенных. Воины учтиво пропустили лже-монаха, и Лабель ступил в сырое подземелье. Здесь его сразу встретил человек отца и, после того, как в заскорузлую ладонь легла золотая монета, безмолвно повел по длинному коридору. Их встреча с Риксом, несмотря на тревожность момента, была радостной. Сжимая уже практически бывшего кесаря в медвежьих объятьях, варвар проворчал ему в шею: — Поповским духом от тебя несет. Лабель был счастлив услышать знакомые насмешливые нотки в его голосе. Оставив рясу в карцере, они последовали за проводником. Рикс присвистнул, увидев, каким путем им придется выбираться из Буколеона. « — Вот что Кассий имел в виду. Действительно, спускаться здесь непросто». Лабель же при виде бездонного темного колодца, из которого доносился приглушенный плеск волн, побледнел и попятился. — Единственный путь к морю для вас, — заметив их замешательство пробубнил проводник. — Или через верх, но тогда я вам не помощник. Моя власть только на подземелье распространяется, хе-хе. А там, — он указал на черный провал колодца, — ступеньки есть, уде́ржитесь. Факел с собой брать бесполезно, руки все одно заняты. Вы уж на ощупь, осторожно… Когда начали спускаться Рикс понял, отчего проводник настоял, чтобы они обмотали нижнюю часть лица тряпицами: даже через ткань несло сладковатым, перебивающим солоноватую затхлость духом разложения. Видимо, сюда стража Буколеона сбрасывала трупы безымянных узников, умерших в камерах. Или тех, кому помогли умереть до суда. Цепляясь за осклизлые ступеньки каменного мешка, Рикс поежился, понимая, что в любом случае, путь у него один. Так хоть живым спускается. Задрав голову, варвар смутно различил силуэт Лабеля, что замер, прильнув всем телом к стене колодца, словно ящерица. — Давай, ладо, — негромко подбодрил Рикс в темноту, не видя глаз юноши, но понимая, что тот испуган. У него самого сознание па́морочилось. Продвигались медленно, трудно, то и дело оскальзываясь и напрягая мышцы до предела. Приходилось давать себе передышку, пытаясь привыкнуть к кромешной тьме, чтобы различить выдолбленные прямо в камне ступени. И все равно приходилось двигаться на ощупь. В какой-то момент у Лабеля от смрада закружилась голова, руки стали ватными. Стены колодца давили, смыкались вокруг него дышащей влажной вонью каменной кишкой. Он понимал, что если упадет, то вместе с Риксом, который был как раз под ним. Никто не знал, как далеко лететь и не встретят ли их внизу острые камни. Поэтому Лабель остановился, борясь со страхом, и старался дышать ровно. Пусть сначала Рикс выберется, так меньше вероятность столкнуться в темноте. Рикс, ощутив под стопой мокрый холод, аккуратно скользнул в воду. Вынырнув, сдернул ткань с лица, вдохнул свежий соленый воздух. Варвар даже рассмеялся негромко от удовольствия и на миг ударившего в голову хмеля свободы. Но расслабляться было рано. Волны тут били о фундамент не сильно, но часто. Ему пришлось несколько раз подплывать к отверстию, пока смог зацепиться за камень. Море было холодным аж дух захватывало, но и бодрило при этом. В лодке, что смутным силуэтом маячила в лунном свете, их наверняка ждала сухая одежда. — Ладо, ты где? — осторожно позвал Рикс, посмотрев наверх. — Я… не могу… — донеслось до него сдавленное. — Можешь, — Рикс подтянулся, заглядывая во тьму колодца, но различить Лабеля не удалось. — Ты не так высоко, судя по звуку. Не получается спускаться — попробуй спрыгнуть. Внизу камней нет либо они глубоко, выплывешь. Каменное нутро ответило долгим напряженным молчанием. Наконец, из колодца слабо донеслось: — Хорошо, попробую. Ты только отплыви, чтобы я на тебя не упал. Удалившись на достаточное расстояние, Рикс ждал, стуча зубами. Холод пробирал до костей и варвар понадеялся, что никто из них не заболеет после этой вынужденной ночной прогулки. Звук упавшего тела был таким тихим, что, если бы не усилившееся колебание волн, что накрыли почти с головой, Рикс бы пропустил его. « — Мягко вошел», — мелькнула удовлетворенная мысль. Лабель отлично плавал и варвар почти не беспокоился, вглядываясь в темноту. Луна показалась из-за туч, освещая воду. И тут Рикс занервничал, отмечая, как тихо. « — Почему не слышно гребков?» Не позволяя себе подумать о худшем, Рикс рванул обратно ко дворцовой стене. Различить что-либо в темной морской толщи было невозможно, нырять казалось безумием, и варвар надеялся, что Лабель, даже если потерял сознание от удара о воду, не пошел ко дну, а где-нибудь всплыл. Видно боги были милостивы к ним сегодня и Лабель действительно качался на поверхности, судорожно цепляясь за камни фундамента чуть в стороне от колодца. Он был в сознании, но слабо стонал сквозь зубы, а когда Рикс подплыл, хватая его в объятия, громко болезненно вскрикнул. — Нога… — и потерял сознание. Чувствуя, как страх проникает под кожу острым лезвием, Рикс заработал ногами и правой рукой, левой утягивая безжизненно обмякшего Лабеля за собой. Тело стремительно наливалось усталостью, холод кусал кожу, конечности онемели. Некстати заныли туго перевязанные ребра. Несколько метров до лодки казались вечностью и Рикс, упрямо цепляясь за жизнь, осипшим голосом прорычал: — Сюда! Мы здесь! К счастью, лодочник уже стянул ткань с фонаря и, заметив их, устремился навстречу. Вместе они вытащили Лабеля из воды. Ощупав его оледеневшими руками, Рикс с облегчением обнаружил, что кровотечения нет. Но нога, неестественно вывернутая в коленном суставе, свидетельствовала, что юноше нужно к лекарю и как можно скорее. — В главный порт плыви! Ну, чего застыл?! — быстро переодеваясь в сухое, прикрикнул Рикс на замешкавшегося было лодочника. Варвар понимал, что путешествие только что сильно осложнилось. Но у них был только один путь — вперед. Вернуться в Палатий означало подписать себе смертный приговор. А Рикс хотел выжить. И вырвать Лабеля из его тюрьмы, в которой тот провел всю жизнь. Разрезая мокрую одежду юноши обнаруженным среди пожитков в лодке ножом, Рикс приговаривал по-славянски, стараясь приободрить самого себя: — Я не подведу тебя, Кассий. И тебя не подведу, ладо. Мы справимся. Лабель слабо стонал, когда варвар ворочал его, одевая в сухое. А потом затих, словно забылся. Рикс счел это хорошим знаком. Растирая ледяные ступни Лабеля, повторял, как молитву: — Я тебя не подведу.