Yourself is My Parasite

      «Незачем больше думать, что я могу быть предназначена для чего-то большего уже при статусе королевы… без королевства, пока мои с Аки икринки совсем не в счёт. Моя задача — стабильно рожать и впоследствии восседать над теми, кто и так будет мне послушен ввиду детскости своего мышления, как и положено малышам в их поведении? Прерву это, захотев вдохнуть свободы — бросив мужа со всеми ними?»       Обычный день, обычный час, обычная минута… если покорно воспринимать всё так при работе, от которой зависит судьба выживания. Обычные мгновения, чувства, сомнения при возбуждённом на эмоциях анализе лучшего выхода, к сожалению, не без тревог за своё существо при длящейся жизни. Не мудрено начинать перебирать воспоминания, когда адекватный и успокаивающий покой, каким и должен быть, посещал сердце и ум последний раз. Но в чём же проблема — разве сейчас его нет, и даже на маленькую долю его не ощущается? Ведь дорогой близкий рядом, вроде как остаётся собой, он на своём месте, продолжает питать чувство, что никаких угроз жизни и психике и рядом быть не может.       «Наверное, это ещё более бессовестно, чем полный отказ от данной слёзными мольбами воли ушедших под натиском лун предков. Полно ж было других девиц, или я без своего ведома была избрана самой чистой и рассудительной среди них? Тогда как мой шальной нрав в отношении обожания находиться в центре внимания и постоянно быть вожделенной мечтой для мужчин-адмирабиллис не слишком-то красил меня…».       А если он сам становится катализатором боли, но от радикальной смены положения дел удерживает опасение, что без него точно может разрушиться всё… и становится так, что перестаёт удерживаться понимание, что может значить это «всё». Оно у каждого разное, как и то, сколь сильное влияние оказывает то, с чем готовность расстаться и изменить себя вместе с принципами жизни остаётся в начальной стадии. Нетвёрдой и полной неуверенности в решении отречься от всего, что гложет изнутри и совсем скоро начнёт разрушать снаружи. Да, этого не будет видно долгое время, но печаль в глазах и потускневший цвет кожи уже могут сойти за плачевные признаки.       «Или семья моих родителей была приближена к роду правителей… Ни за что не поверю, что братская любовь как бы не намного выше родственной поспособствовала тому, что мы стали примером пылкой верности друг другу без предательств».       А стоит ли эфемерное «всё и вся» собственной жертвы, судя по всему, куда более серьёзной, чем верность долгу, который не оставляет шансов на обдумывание своей чрезвычайной важностью? И будет ли любовь представлять собой то, что она была игрой столько времени до истинного осознания происходящего, тогда как счастье изначально могло быть вовсе не в этом? Будто раз — и в одну секунду ударами ножом в лоб раскрылась бы правда, что всё, чем могла жить стабильно живородящая мать всех медуз для спасения своего рода от исчезновения, фальшиво и низко с очень холодно анализируемого осознания, что ей воспользовались? Хрен с ними, со старейшинами, они же никогда не ответят по существу лицом к лицу за своё поручение чрезвычайной важности. Ну а брат-муж тогда что… их пособник в случае возрождения рода для конкретной цели, или такой же заложник ситуации?       «Сколько бы ни было тогда среди нас и более красивых медуз, чем я… и не гадала, почему же всё внимание доставалось мне. Как могу теперь размышлять, как бы избавиться от всего этого! От брата, от детей… ради ли свободы стать изгоем?»       Они оба довольно юны для многодетных родителей, не стало бы останавливать рассуждения и то, что их ровесники в своё время тоже могли иметь свой уклад икринок — а настоящая любовь часто не выглядит притворно на глазах перед всеми в случае, если не наводит ни на какие подозрения. Не беря во внимание то, что они были довольно смелы для образования супружеской пары при наличии кровного родства. Вентрикосус и Акулеатус не могли говорить друг за друга, но по крайней мере знали о себе то, что не осмелились бы быть вместе больше чем родственниками. И до проклятых лун с их стрелами смерти у них было полно вариантов, с кем связать свою жизнь… так много, что вот бы новому поколению медуз, находящемуся в состоянии клеточных пузырьков, со временем вкусить и познать богатый выбор своей судьбы в виде своей половинки! Как и много чего ещё… можно наплевать на наступление на шею своей гордости и ограничиваться защитой того наследия, что уже находится в реальном времени.       «Хочется перестать быть постоянно плодящейся матерью все прошедшие и будущие сутки… будто это волнует кого-то кроме меня. А может, и он считает также, просто легче смиряется с действительностью? Не может быть, даже когда понимал, что не выстоял бы против полчища лунных войск своими усилиями, спася всех нас от них?»       Сомнения о том, что их свобода выбора оказалась попрана, почти что изнасилована, могут набирать обороты сколько угодно. Они имели смысл быть высвобожденными только при жизни тех, кто допустил это… а теперь стоит ли сотрясать силы и воздух под водой, что вопить о несправедливости куда-то в сторону? Это произошло после похищения, о создадущих новое поколение преемниках водилась речь до неожиданной войны. Но и тогда мудрецы-медузы не склонялись к категоричному решению, что только лишь тот, кто выживет, оставшись — тот и продолжит давать жизнь новому поколению. Ни в чём не повинны родители нового поколения, ни в чём не виноваты шептавшие на ухо предки о том, что иного выхода нет. Ну а луны с их необъяснимыми планами… проклинать их проще всего, но разве ради того ли, что пара прекрасных медуз стала жертвой чрезвычайных обстоятельств? Продолжать их исполнять — оставаться отстранённым внутри, ну а отказаться — проявить эгоизм.       «Разве мне не нравится заниматься сексом, как и любому взрослому… неважно, нам ли, медузам? Или камням, даже если они не знают о таком или не помышляют… или тем же лунам, будь они неладны, а может ещё кому, о существовании коих мы не знаем? Почему мне должно это разонравиться до тошноты одномоментно, когда всё оказалось предопределено… притом, что я без ума от любви к брату! Почему должна отвергать его, раз мы неустанно исполняем волю зарождающегося народа, легко принимая её за свою?»       Возможно, шикарная старейшина-адмирабиллис при огромном платье и ещё чуточку выросшей груди при её оставшейся красивой круглой форме, которое просто так не снимешь из-за того, что это часть тела, как и все остальные элементы одежды на медузах, ещё не раз подумает об этом позже. Но всякий раз беспардонно теряла равновесие между за и против, когда чёрно-белый младший брат с вросшей военной формой наполовину из агата подминает любимую старшую сестрёнку под себя нежно и аккуратно. С её согласия поблёскивающими глазками, с заботой поцелуями по всем её конечностям, до которых мог достать губами, осторожно ища рукой под платьем её промежность. А это значит то, что он очень хорошо умел растапливать её подозрения, выметая их с её головы, как ненужный мусор. Говорить ему огромное спасибо за всё это… ну и с какой радости этого не делать, пока совершать такое очень хочется за его прелестные, очаровательные старания руками, губами… да и им тоже?       «Боюсь, ещё немного этого обязательства, и меня будет воротить от него настолько, что одно упоминание и только один начальный слог этого слова — я сбегу отсюда, едва замечая от чего и куда вообще бегу!»       Ну какой же из Акулеатуса посланный исполнять его роль чужак в совершенно не отличимой от него его шкуре, чтобы королева всё чаще тонула в мечтах, которые тут же происходят наяву? Ну какой же из него самого лично послушный во всех указах древних старейшин воин-адмирабиллис, когда он плавно гладит её шейку, щёки и бока на руках и ногах, как у своего питомца, если б он у него был? Не управляющий своим телом и не живущий своей волей. Таков ли он, когда произносит имя его дражайшей сестрицы-жены так по-своему страстно, стоит ему наконец нащупать и жадно обхватывать её мокроту между ног? Не морскую, не водную, не солёную, но ту, которая вяжет на пальцах и остаётся на них прямо как кровь, если её не смыть?       «Я должна быть рада своему почётному положению… а если бы оно заключалось лишь в том, чтобы полировать сапоги королям и поправлять платья с декольте королевам? Раз для нашего рода одеяния — неотъемлемая часть нашего тела, и наш внешний вид целиком состоит из него…».       Верно, будь он не тем, кем является, таким знакомым, родным и даже пахнущим очень узнаваемо… не сюсюкался бы с ней, считая проявление любви к ней в постели и на прогулках именно нудным размазыванием соплей по какой-либо поверхности. Не был бы увлечён рассказами о всей той моде, о всех тех трендах, о всех тех сторонах искусства, которые народ адмирабиллис мог безвозвратно потерять — убедил бы её прекратить заводить речь об этом одним своим выкриком. Стоило Вентрикосус трезво подумать об этом, как бы она ни старалась под шквалом жарких поцелуев брата по всей округлости её грудей, что убеждало её срочно обхватить его член своей любой свободной ладонью… её переполненные сомнениями варианты обмана во всей их реальности имели смысл, не вёл бы Акулеатус себя так, как обычно и привычно.       Да, в привычность входило и его очень увлечённое обожание дарить пламенный жар сестричке Вентрикосус промеж её бёдер. И то очень нравилось им обоим в том числе мокрым от смазки баловством… где можно и вечность оседать. Не будь он её любимым братиком, которого она знала столько долгих «вечных» лет, что пришлось бы признать по поведению — то делал бы всё наспех. И по лицу можно было понять, что он желал поскорее закончить трахать её в очередной раз, когда они к этому приступили.       «Смешно это или нет… одобрение предками титула королевы и старейшины, когда я могу только присматривать за братом, чтобы он и дальше трахался только со мной. А потому наш народ постепенно приближался к утерянному величию хотя бы в своём количестве…».       Уже совсем не до того, что могло бы быть с королевой Вентрикосус тогда из всего того, что могло настичь её опять же без предупреждения и вопреки ожиданиям. У неё, единственной старшей старейшины медуз, которая очень быстро полюбила быть податливой и ещё более раскованной от накатывающей волной любви её воина-короля при пока несуществующей армии несуществующего водного королевства, образовался в мышлении новый стоп-кран, с запуска которого она точно сможет представить, как стала бы жить и поступать дальше — лишение того, что у неё есть сейчас. Исчезновение всего любимого из-за лунных мародёров с неба и с их неизвестными целями, конечно не могло сказаться иначе, как болезненно… Ещё и воплотилось в обязанность брать себя в хрупкие дамские ручки, чтобы выжить среди фантомно состоявшегося ужаса.       «О, вот бы они, все наши дети были сообразительны на предания, и чтили то, чем всегда жил наш народ. Трезво оценивали то, сколько на них будет ответственности, стоит им дорасти до наших с мужем лет. Иначе я — вещь, у которой стабильно работает матка».       Очередное соитие шло полным ходом, но заслуживало ли якобы полное любви между партнёрами-супргуами, ещё и родственниками, интимное времяпровождение называться тем, что оно находится в порядке очереди? А не считается тем, что всегда хочется больше и объёмнее… но становится даже ненавистным и при вновь найденной убеждённости в любви к тому, с кем её хочется разделять интересными делами на ложе. Да, не должно было случиться того, что происходило с момента нападения лун, но и нет ничего хорошего в том, чтобы через силу восстанавливать баланс вокруг и внутри себя. Но розовая медуза-правитель могла ещё пуще не находить себе места как в этих водах, так и на этой несчастной земле, цветущей на автомате и ничего не знающей о преступлениях среди её атмосферы — если бы её брат-муж по возвращению забыл абсолютно всё известно по чьей вине!       «Брат мой Аки, сейчас ты меня душишь… но, может, полностью понимаешь меня даже сейчас. И теперь… всё равно лучше тебя меня бы и тогда не понимал никто другой, да? Или правда читаешь всё, что я думаю словами сейчас… или я столько внушила себе, что хочу верить тебе? И буду делать это, даже если ты меня убьёшь своими руками…».       Сейчас он уже как раз душит её ими, и ногами тоже ухитряется зажимать ей бёдра, чтобы при всём при этом плавно входящий к матке член оставался на своём месте. Он душит физически, тогда как она сама себя не успела ли окончательно задушить обязательством перед всем светом моря, чтобы вовсе и не думать, оказались ли промыты её мозги ради одного дела ещё на долгие, долгие годы? Но стала бы розовая красотка в огромном платье, с волнующим декольте и самое «главное», видом, очень располагающим для долгих и очень страстных совокуплений, делать такое самой себе? Не дура, не своенравная, знающая свою стоимость, но при этом не смеющая отказывать ближнему в помощи не за выстраиваемого положения, а от сердца… разве что секс, стоит быть кому-то брошенным при разрушенном браке не являлся ей, причём экстренной. А в остальном она дальше была рада… быть жертвой, на которую можно спихнуть всё подряд? Да, и она могла бы избрать подобный путь отчасти слепого обожания.       «О предки, ты перестал скрывать свою дрожь передо мной! Тебе становится невыносимо так же, как и мне, только у тебя свои способы показывать такое?»       Что могло избранную, единственную живую в реальности старейшину адмирабиллис Вентрикосус заставить прекратить движущуюся своим обычным ходом цель её избрания? Что могло убедить её покончить с повышенной рождаемостью народа через неё, как проводника, когда жажда быть любимой и не думала покидать её, пускай и с такой пугающей действительностью, как обязанность быть дающей жизни, растрачивая на то свою? А так ли она страшна, как правительница может думать… особенно с поддерживающей её мыслью, что с любимым братом, знающим её вдоль и поперёк с рождения, ей ничего не будет страшно. Потому то и он сам замечательно ублажал её по причине, что всегда любил, какие бы они не выбрали пути, стоит им дождаться взросления. Вот и получилось, что пути могли быть подобраны по их велению… но они всё равно пересеклись между собой ради высшей цели. И не должно быть проблемой в том, что она должна дальше считаться священной… но чтобы от секса было так больно внутри и снаружи?       Могла сказать своё последнее слово и уплыть прочь, оставив братца наедине — он оказался волшебным любовником из её снов. Как раз тех, где она хотела быть ближе к нему так, как и получилось, но всё же они не могли поверить, что будет именно так! Мужем, готовым сдувать с неё всё, что станет омрачать её вид… и в голову жёнушки не побоится залезть, не допуская при очищении нравоучений, но она ему не позволит — это единственное, что ему окажется доступно только при её смертном одре. Сейчас он делал всё, восхищаясь ей и целуя с каждого восхищения ей, как личности и от всего остального, что стало бы стабильно вызывать у него такие чувства — почему сейчас грубо взял свою обожаемую сестрицу за шею, чтобы надавить на неё?       — Прекркх-рати, ты м-меня задушишь с-фх-ейчас, братик… тобой, что ли, кто-то тоже управялет извне? Или ты так сильно втёрся ко мне в доверие, чтобы уничтожить?       Прекращение миссии самопожертвования ради высшего блага, особенно если стоило вверять себя ей, не уходя с рождающегося заново мира раньше завершения. Неужели после конца не может быть никакой дальнейшей жизни? И потому, казалось бы, он допускает такое, чтобы они нарушили ставший нетерпимым важный замысел древних, раз невозможно изменить неизбежное и они всё равно умрут. А от осознания того, что исполнение может длиться всю жизнь… эмоции находились у родных по крови правителей пустого моря между неизгладимым разочарованием и всё же счастьем, что они проведут свои дни вместе до смерти. Устраивать её сейчас, чтобы устроить показательное выступление, будто незачем ждать саморазрушения тела от организма? Когда можно уничтожить себя теперь в знак прекращения быть марионетками, но всё равно остаться вместе, при заметной со стороны наполненности чистой любовью… стоит ли выход из предсказанных обязательств последних эмоциональных жертв?       Дело не в том, что она молода, красива, умеет обращаться с мужчинами не только среди медуз так, чтобы они отвечали ей взаимностью, будто бы она добивалась их, а не наоборот. Всё это и дальше могло бы оставаться для неё само собой разумеющимся, да и она ни разу не давала самой себе приказа остановиться с расхитительством сердец. Всё потому, что если бы и хотела покончить с тем, чтобы быть привлекательной абсолютно для всех, то окажется не в силах себя изуродовоать намеренно — оттого ей можно было ничего не делать, чтобы оставаться желанной. Вентрикосус обожала вызывать желания к себе, и о последствиях тоже знала, как та, которой не пришлось… а она сама побудила себя стать старше своих лет в помощь тем, кому она нужна. Ну а сейчас-то кто поможет и ей, и ему продолжать, справляться с этим, или завершить, поднеся острие к горлу обоих по их велению?       Кажется, сестра поняла, что брат согласен, хоть и сделал ещё пару толчков внутрь, на сей раз неосторожных и съехавших с траектории к её матке. Поняла и начинала принимать, когда он связался с мыслями родимой через протыкание её нежной шейки своими чёрными ногтями на белых руках, напитав пальцы кровью. Согласившись с ней кивком, проронил чёрную слезу, какие у него были всегда, унял дрожь… и на третий раз, как переполненная испугом сестрица начинала считать для своего успокоения, плавно вошёл в её лоно идеально ровно. Чтобы бросить вновь своё семя, тогда как количество эякуляций внутрь они будут рады считать в другой жизни.       — Потерпи, и я нас освобожу от этого, любовь моя. Я достиг предела своего контроля… а как хотелось ещё с детства быть готовым и выносливым ко всему! Не получилось, или случилось не то, что мы представляли… ты мудрее и ты можешь жить дальше, но до смерти мы останемся вместе.       — Э-экх, м-может, Ак-к-ки… перест-танешь меня ко-о-лоть, кхф. Пфу-х, мы можем справиться? Или… кфех… и-или поздно, ответь…       Даже дышать розовая очаровательная медуза старалась для него, а не ради себя, чтобы проживать так ещё один день и последующие за ним, хоть сейчас и шла речь о временном промежутке едва ли не в минутах. Даже стала считать за благо то, что наконец он изранил её снаружи. А не как всё время было то, что она оставалась со своими внутренними ножами от безвыходности наедине… хотя бы теперь боль переключится из одной в другую, и в этом тоже можно ощутить благословение. В бреду от ранений и кровопотери любой ужас может стать высшим знаком, когда ничего из реальности больше не радовало. Её перестало пугать то, что она могла умом дойти до того, чтобы думать так пессимистично. И слеза чёрно-белого братца, последовавшая за предыдущей, которая капнула ей на прикрытый вросшейся одеждой пупок, могла означать реальность, из которой она желала выбраться.       Вентрикосус старалась держать подёргивания от неизвестности, будет ли смерть скорой или долгой. Как получилось это сделать Акулеатусу, чтобы оставаться в уме для возможного последнего рывка к тому, чтобы превратить себя во что-нибудь неподвижное, но остаться в море памятником навеки. Ради их детей, которым, видимо, пришлось бы расти без них. И, став старше, они бы справедливо злились на родителей, не сумевших справиться с постоянной ответственностью быть хотя бы ими для них, а уже после теми, кто мог дать народу второй шанс на существование. Нервный срыв может вытворять в разумах безумные вещи, которые могут привнести свободный вздох только на словах. Тогда как предоставляемый им выход в состоянии аффекта — лишь испуганное шествие прочь от того, что якобы убивает медленно?       Она хотела убрать его слезу с глаза, продолжая вбирать в себя воздух тяжким трудом. Продолжая пытаться делать это как обычно, ведь обрывистость жажды воздуха заставляла её бояться медленной смерти ещё больше. Но он остановил её, осторожно схватив ладонь и сомкнув её в своей… не так, как протыкал её шею ногтями, или как на самом деле входил в неё почти всё это время, как тот, кто только познавал бы прелесть ласк любимой. Стоило ему кратко поцеловать ладошку милой роскошной сестрицы-жены три раза — по бокам и внутрь к линиям, он подвёл её к своей щеке, убедив глазами, чтобы она крепко сжала её. После чего наклонился ближе и провёл от паха по животу до груди указательным пальцем, чтобы на мгновение немного возбудить её ради отвлечения от страха перед будущим при жестокой боли внутри памяти их обоих.       Вентрикосус успела оказаться поражена тому, что брат на самом деле перенял её страдания в себя через оставленные им её раны на шее — их часть теперь внутри него, ведь он сильнее, он выдержит и сможет с нагрузками справиться лучше. Успела и не пожалела, сдерживая свои слёзы… ведь Акулеатус, обратив свои зрачки в красные, нагло сжал очень приятную на вид и ощупь левую молочную железу сестры, подведя пальцы под закрывающие раковины. Видя её широкую улыбку с того, что она поняла и теперь надеется на оказываемую помощь изгнать внутренний кошмар, продолжая жить ради друг друга и детей, глубоко поцеловал её в губы и приблизился пахом ещё плотнее, чтобы совокупляться безо всяких трудностей. Не сомневаясь в прекрасном уместно-расчётливом уме дорогой сладкой сестрицы, был рад, что она прочитала его последнюю мысль с момента заживления ран о том, чтобы ни в коем случае не убирала ладонь с его щеки… Он был на пределе, но ему всё ещё хватало сил удовлетворить любимую до логического конца. А пока он едва ли не искрился внутри опустелой воды, ещё мог успеть исцелить. С физической болью у короля Акулеатуса получалось расправляться быстро, но чтобы сеющий обманы паразит кошмаров был моментально уничтожен… Могла ли сестра начинать понимать, что сейчас отчасти они собой не управляют, и случай оказался запущен?       — Милая сестричка, я хочу жить тобой и дальше, не надо умирать, это не выход, о предки. Я принял твою боль на себя, и в ужасе с того, что ты всё время испытывала, моя звезда. Я тоже знаю, что у меня были такие же планы сорваться и самому сжить себя со свету, но нам есть за что жить, и это нисколько не бремя. Дай я ещё попробую этого вкуса.       — Что ты хочешь, погоди… не прерывайся, ты-ы что-о!       Ему не нужно было отвлекаться на слова, чтобы прояснить свои следующие намерения — время же на исходе, а до чего именно времени оставалось мало, перестало быть важным. Кульминация в соитии, смерть от удушья или завершение исполнения последнего шанса вырваться им обоим из усеянных в их голове сомнений? Вроде того, что не обрекли ли древние этих двоих, дав им роль не только прародителей, но и единого древа жизни, которым будут питать свои души и у кого будут спрашивать ответы на все вопросы множество будущих поколений. Акулеатус сейчас желал, что Вентрикосус не отвлекалась на него от получения эмоций через секс, способных вытеснить приличную долю отравы из части её разума. Так как кровь её любимой может оказаться отправной точкой его возбуждения, как партнёра, благодаря чему получится очистить её быстрее… но сработал бы в самом деле способ, который он вспомнил? К сожалению, без гарантии, что выйдет всё, и к ещё большему разочарованию, что оставшееся разрастётся в такой же масштаб со временем.       В целом, у чёрно-белого братца очень даже получалось не только не прерваться в половом акте, делая его лучше того, что был минуты назад и при наклоне к шейке его очаровательной сестрицы, но и успокоить её внимание переходом ладони на другую её грудь, чтобы она могла удобнее держать его лицо своей ладонью. Совокупление продолжалось, и всё было бы прекрасно дальше, и оргазмов внутрь могло быть ещё несколько… Да только он не то чтобы всё испортил губами, измазанными в ало-розовой крови его драгоценной, и она бы стерпела их облизывание для лучшего вкуса, всё ещё держа его щёку своей рукой. Всё это можно было стерпеть, продолжая увлечённо обращать внимание на свои горящие от прекрасного соития женские чресла вместе с ещё более разгорячившейся промежностью… если бы он стал подбодрять её своими вздохами, а не начал излагать то, что могло её возмутить.       — Узнаю тебя, родная, ты до последнего на своём настоишь… моя женщина. С которой так приятно трахаться и жить не только этим… Пил бы я её и пил, честное слово, но так нельзя-я-я! Это против правил, это вопреки замыслу… что я должен тебя трахать, трахать и трахать, пока не дойдёт до того, что я сам захочу этого с самим собой! Беда лишь в том, что только в мыслях такое возможно… ты это с собой вытворяла?       И тут-то как громом лунерианских копий нагрянул ещё один страшный факт, которой может стать невозможно обратить вспять, если не сделать что-нибудь сразу. Потому молодой король адмирабиллис и просил свою королеву не отпускать ладони со своей щеки… ведь иначе могло быть ещё хуже! Ну а испитие крови его драгоценной могло означать превратившееся в потребность желание? Почему же оно послужило усилению совместимости не для устранения из разума распространившегося паразитирующего внушения о своей негодности, а его расширения за пределы? Вентрикосус всё ещё была в сознании, чтобы успеть недолго проронить слёзы с того вполне реального факта, что всему полчищу их деток может передаться этот отвратительный неразличимый сеятель, изучению которого ещё предстояло заняться.       — Братец, что у тебя с глазами… твои красные зрачки цвет меняют, о, не может быть… Не-е-ет, стой, ты теперь хочешь оторвать себе шею? У тебя произошла максимальная совместимость заразы с теплотой моей крови, не скручивай себе голову!       Никогда бы только-только отлично расслаблявшаяся от постепенно сдержанного совокупления розовая медуза прежде не подумала, что одна из всех тех вещей, которой брат мог быть занят, окажет на неё искренний, покрывающий до дрожи испуг одним своим видом. Это могла быть его мастурбация в детском на тот момент возрасте, когда ему не удалось спрятаться в свою тайную пещеру наедине с собой и своими мечтами. Тогда, когда, проследив, сестра умудрилась помочь ему кончить, раз была старше и якобы тогда могла знать, как женщинам-медузам получается беспроигрышно привлекать к себе внимание несносных и бравых на словах мужчин-медуз. И другой пугающей вещью было пытавшееся быть им совершённым в его же пещере удаление расползшегося гноя с ноги после ранения мечом. Это было явно сложнее для красивой молодой подводной девушки во вросшем в её тело платье пытаться вырезать его не без помощи обезболивающих трав, которые было необходимо вводить через тонкую воронку к ране и наложить их вокруг неё.       Но что с ним творилось сейчас… ведь тогда было время на любопытные дела в разные периоды времени, а теперь на счету оказалась каждая секунда! И потому обворожительная правительница, вся помятая под своим красавцем королём во благо их любви сквозь времена решила сделать то, на что прежде рука бы не поднялась ни при причине, ни без неё. .однажды так уже было, но те проблемы были даже не цветочками на морских аллеях. Заметив, что оказалась немного запятнана своей же кровью, где подвергшийся управлению извне черно-белый, который никогда не бросит свою любимую, мог размазать её по шее, пока, между прочим, не отвлекался от идеального для дамского восхищения партнёром соития, старейшина Вентрикосус уговорила себя сделать это быстрее. Убрать свою ладонь с щеки обезумевшего и ещё не вышедшего из лона в этот момент Акулеатуса, сомкнуть её в кулак и ударить по его виску в сторону губ со всей силы… какая могла в итоге вернуться после подаренного им ей жертвенного исцеления.       Он начал понемногу гладить себя, смотря с восхищением краями глаз и на неё, и на то, как теперь его кровь, которую он видел прежде не один раз в боях, всё продолжала размазываться его пальцами по его лику. Будто стоило другому быть виновником того, что сейчас он ей истекал — отношение к этому поменялось бы сразу на то, что он принялся бы его добивать. С безразличного, но при том болезненного, на то, что заставляло петь и плясать, но мгновенно погружало во мрак, который стал самым желанным чувством на свете. Но только с той, которой можно довериться во всём, которая не скрывала своих чувств к нему, всячески их оказывая… которая и сделала ему этот сильный для дамы удар. Которая не представляла другого выхода, как бы он сейчас пытался вновь прийти в себя и начать вновь видеть окружающий мир незамутнёнными, не подверженными заражению чужой реальности глазами.       Сколь бы жутко кровь не смотрелась на полностью белых очертаниях лица со стороны — тот, кто счёл её вкусной и идеально дополняющей без того красивые врождённые образы, делая их так ещё более совершенными и неповторимыми, создаст опасность, что станет целью замена краски только на неё. Неважно, подберутся ли тона для смешивания, чтобы делать цвет крови темнее, светлее или сделать смешанной ради обретения совместимости с другим цветом — только полотна из неё могут быть тем, что должен увидеть каждый, ценя свою внутри, которая продолжает растекаться по морским венам до разрушения и вымирания организма. Ещё бы нервы по всему телу не давали знать о том, что брать больше крови с себя и других чревато только болью и смертью. И никакие картины не стоят того, чтобы жизнь была отдана искусству, которое обретёт вид, но не засмеётся, не пошутит, ничего не скажет… вообще не подаст голоса.       — Я в отчаянии, слышишь… твоей мне тоже очень хочется, но твоё сознание блокирует меня через нашу общую кровь внутри, раз ты так хочешь жить! Просто позволь мне потратить всего себя ради того, чтобы дети могли всегда помнить меня… ведь я умру, и они забудут, как я выглядел. Твоей не возьму, если не попросишь… не посмею ослушаться своей красавицы жены… но не сделаю этого — надавлю себе на шею, как испортил твою, дорогая.       Короткие вздохи со всхлипами при осматривании восстановившей дыхание, но подрагивающей Вентрикосус… пока её слёзы сходили с глаз градинами, чем мелкими каплями, как было раньше. Раньше было лучше, или хотя бы не так невыносимо? А если ничего не было по-другому и в их более молодые годы, но восприятие окружающего мира казалось более комфортным при позволительном беззаботном взгляде молодых медуз? которые совсем скоро станут взрослыми? Опять же этот грёбаный до смерти надоевший обман, ставший начинкой правдивой реальности или полностью заменивший её при тех же знакомых подводных картинах вокруг. Пожалуй, королева медуз могла нормально дышать и при ранении носа с шеей, пользуясь жабрами во время восстановления. Да только шок от управления поведения их обоих кем-то извне, что нужно было ещё самим себе доказать, заставлял цепенеть абсолютно всё, в том числе последовательность мыслей.       Потому Вентрикосус продолжала обвинять себя в бесполезности и невозможности нести бремя народа, будто родила достаточно, чтобы передать деткам свои эмоции, не оставив ничего себе. Ничего из того, что всегда делало её той, какой она себя помнила и кем желала оставаться… стоило ей начать самой проситься попробовать кровь брата-мужа. И стоило ему поднести окроплённые ей пальцы в сторону её губ, изначально думая, что он направлял их к шее, чтобы нежно погладить и проверить ход заживления. Знать бы ему, как сейчас она оскорбляла саму себя за то, что не могла устоять перед желанием попробовать брата полностью везде. То была его слюна, его запах в каплях по телу, его половые смешения между бёдер, его сперма… и наконец случилось то, что давало ему возможность продолжать жить физически! Жить при потере смысла и целей, о чём он категорично рассудил, что следовал им обманчиво, когда стоило поставить памятник и больше не испытывать терзаний.       — Чё-ё-ёрт, если не хочешь меня ослушаться, прекрати воображать себя краской для картин, которые можно воплотить вовсе не твоей кровью. А тем, что наносится на полотна… краски, чернила, мазки, да всё жидкое, только не кровь, братец!       А он со своей стороны вполне мог понимать, что как максимум городит ерунду, и как минимум мог допускать не укладывающиеся в уме слова от отчаяния, в очаге возникновения коего тоже предстояло разобраться. Причём срочно, пока кровь, которая даёт возможность продолжать жить, не была использована для шедевральных зарисовок, в которых увидит формы при состоянии загнанности в угол только тот, кто захочет и поставит за цель обнаружить их. Лучше поняв еле сдерживаемые на тот момент эмоции того, кто такое написал при помощи изначально поставленного в рамки художественного видения… м-да, ещё были бы те, кто готов и желал видеть написанные кровью экспозиции! И это явно не его жена, всё пытающаяся вразумить его, только недавно перейдя к ударам. Да и вряд ли его дети стали бы ценителями изображения всех тупиковых последних ощущений перед вечным сном от острой нехватки «краски», задаваясь лишь одним вопросом, для чего он покинул их всех на самом деле. — Как терпко, о предки, я и подумать не мог, даже если это бред! Твой удар по губам, на что ты не рассчитывала, сейчас сожалея про себя… о-о-ох. Для меня останется загадкой, почему так, но моя кровь из нижней губы сейчас плотна, сладка и заставляет пьянеть… Хотеть ещё больше твоих ударов, которые лучше душевных порезов!       Красные глаза, мерцающий нос и смешанные с чёрным белые губы… при том, что старейшина Вентрикосус не понимала, мерещилось ли ей от шока при совокуплении то явление, что изо рта её короля Акулеатуса начинало выползать нечто как раз чёрное, шевелясь и не особо заметно дёргаясь? Всё ещё не было доказуемо желавшее в её сердечке быть правдой предположение, что ими обоими действительно управляют извне, так бессовестно мучая… Особенно, когда они изо всех сил пытаются проявить друг к другу любовь самым полным и обширным способом. Отчего красавице-медузе с пораненной шеей и полностью открытыми грудями из раковин-чашек становилось легче свыкаться с тем, что сколько бы она не твердила себе, что важна новому миру медуз только её матка… это переставало восприниматься за неотличимую от бремени обязанность, естественно, данную свыше. Древние же вечно скрывают за многозначным набором слов нечто такое, отчего встало бы дыбом всё, что могло стоять среди организма и тела адмирабиллис.       — Прекрати нести этот ужас из своего рта, Акулеатус… я не посмею больше бить тебя, не я и не ты… никто этого не заслуживает! Только продолжай исполнять повеление старейшин, пока я здесь, снова под тобой, тёплая и готовая!       Тут-то он взял её щёки в свои ладони, да так, что сам не ожидал того, как мгновенно это сделал. Сразу полезли мысли не только в ней, но в их обоих, что он подготовил себя к жуткой последовательности, которая необратима, стоит ей начаться — свернуть голову любимой сестрице и, не выдержав этого, прикончить себя любым способом от невыносимости жить без той единственной, которая могла и желала постоянно дарить ему тепло. Вот только теперь как это вообще продолжать делать, когда он сам не свой, и неясно, что заставило его мозги поплыть — чужое влияние или случившаяся несдержанность, которая могла постичь её, как ту, на которую взвалена целая судьба народа. Да, она перестала считать себя той, кем была раньше — не в том смысле, что не то что с каждым новым годом или месяцем, но с каждым ушедшим днём чувствовала себя старее. Будто каждое новое рождение в ней и из неё забирало не просто частичку её обладающих памятью клеток, а силы натуральным образом… это убивало эмоции.       Отчего она, пока всё ещё хороша собой на вид, могла в основном только лежать одна, в объятиях мужа и под ним, пока он бы трахал её, следуя плану будто себе на радость. Каждодневно пересиливая себя ради уюта вокруг и мира в душе их супружеской жизни… только любовь брата-мужа к ней ещё помогала думать больше, что она в первую очередь любимая сестра, жена и мать, а не секс-кукла, которую с растратой сил выбросят и не вспомнят. И да, не должно быть причины только в этом, чтобы через силу готовить, убираться, вечно находить другие темы для разговора и быть ласковой… гораздо проще если она хотела соблюдать эти детали, а не фыркала про себя, что это невыносимо. Сейчас было более непереносимым то, что муж мог её убить ради общего блага, чтобы они больше не страдали от боли, и сделать из себя абстрактную красоту, чтобы их частицы успели разойтись по мору и стать отголосками прошлого для нового поколения, которое они успели произвести на свет.       — Хочешь радовать меня и себя чем-то больше секса, сестра… так сломай мне что-нибудь или сожри меня, чтобы я растёкся вязкой лужей здесь. Полностью погружаясь в сладкий вкус твоей боли со страхом, что ты любезно передала мне, до последнего не желая делать этого. Да, кровь растворится… но я буду безмерно счастлив тому, что ты испытывала боль абсолютно не из-за меня, ведь никогда себе не прощу, если это так!       И вроде бы королева якобы всего лишь ударила кулаком по лицу своего короля. Будто бы это тот, кто посягнул на её привлекательное тело при несогласии отдаться страсти с тем, кто после грубого надменного взятия точно ни в жизнь не будет вызывать её. Неужели кровь брата так распространилась с его губ по рту, будто ручей… она на губах, среди зубов и чуток на подбородке. А щёки, будто вымазанные вареньем из цветков, уже с её шеи, тогда как Вентрикосус и не заметила, что она по сих пор не прошла как следует… Слишком она была в шоке особенно с того, что не могла точно определить, кто использует их как марионеток, пока было ещё более неясно, один ли кукловод или есть ещё.       — Не думай, прошу, что здесь дело в моём эгоизме. Будто я перестаю быть доверенным лицом для тебя, спасая положение только ради своей выгоды… нет, пусть ты можешь не верить. Если боль в тебе не из-за меня, с ней возможно справиться вместе. Тогда как со мной вряд ли, ведь порок разрубает мозг на части, деля его на добро и зло.       Удар был типичным, и пусть сколько угодно мужчина-медуза не ожидал его — это не объясняет, почему его кровь поначалу хлестала, как от глубокого пореза. Она не прекращала капать небольшими каплями на грудь «виновной», но обезопасившей себя на некоторое время женщины-медузы. Не успевая раствориться за это расстояние… пусть это стало происходить реже, всё ещё продолжалось, вызывая взрыв всего, что внутри. Кто бы мог подумать, что состояние перед агонией — ещё более медленная часть долгой смерти, чем то, где от произошедшего она точно наступит, пока пронеслись бы в голове со скоростью света все мысли длиною в жизнь и года.       От того старейшина Вентрикосус перестала принимать за шутку безобоснованную борьбу между ней и её королём Акулеатусом ради твёрдого заключения, хотели ли они друг друга до смерти, пользуясь сексом, как главной отправной точкой к этому? Или желали довести до неё им же, стоит увлечься сильнее с целью найти нить, которая побудит их покончить друг с другом и со всем этим… Да, он продолжал быть в ней, и не думая выходить для нужного удобства сделать непоправимое, о чём горячно заявлял внутри себя и не думал скрывать побуждений при ней. Всё ещё старавшейся сохранять возбуждение по нему — пусть и сколько угодно вопил внутренний голос, что сейчас любимый опасен и может навредить так, как не будет ожидать сам он.       Нет, пока не выходил, поглаживая её шейку и негромко цокая с каждым подводом пальцев по ранам в виде линейки и с углублениями. Всё же теперь она больше походила на шрам, и потому до заживления оставалось не так много времени… а он всё тяжело дышал вслед смотрящим на неё её глазам, будто обессилел так же, как она. Это может быть от потрясения с того, на что он соглашался сам с собой, сильнее убедившись в этом в процессе ситуации, где отъезд разума поверг их обоих в почти полную потерю своей индивидуальности и права выбирать. Как бы Акулеатус снова не стал причинять физическую боль сестре, чтобы тут же исцелять своими возможностями. И так бы продолжалось без конца — действенный ли это способ никогда не разлучаться друг с другом, даже никак не разъединяясь? Безумие, похоже на правду, что так они точно будут прикованы вместе, постоянно видя друг друга, и оттого это затея бессмысленна.       — Хватит, умоляю, я ведь скоро утоплю тебя в своих слезах, если ты не прекратишь… говорить эти страшные вещи, как о своём последнем желании. А не ты утопишь себя и меня в своей крови, которая будет смыта всей этой водой в считанные минуты. Кровь останется кровью с её тем же самым вкусом, и так производить впечатление перед дамой, мой Аки, никто бы из мужчин не стал! Не только медуз, но всех нам известных.       С этими словами женщина-медуза нашла в себе силы приложить обе свои ладони к щекам мужа, будто бы почувствовав прилив из ниоткуда или перестав считать, что она слаба и неспособна в противостояние, которое поможет привезти мозги в порядок пусть и болезненным, но экстренным способом. Перестав дожидаться слов брата-мужа, полных того, что было всё сложнее объяснить ими же, а испытывая ощущаемое эхо взрыва его потрясения, точно можно было разрушить себя в одно мгновение, Вентрикосус не могла представить лучшего способа успокоить его, как своими руками прислонила его губы к окроплённой его кровью груди, заставив лежать лицом на ней. Пусть потеплеет, угомонится, захочет обнять эту красивую парочку, поцеловать, приласкать языком и уже возбудиться от неё с новыми силами.       Дело изначально было не в необходимости завершённости единого удовлетворения любовников счастливым страстным концом. А в том, чтобы они навсегда поняли, кто они есть, вместе ища способы стараться жить с этим, ни о чём не жалея. Если любить — то не на пустом основании или должном призвании, если быть поддержкой — то оказывать её взаимно ради продолжающей гореть любви, а не древних неукоснительных предписаний. И если заниматься сексом ради продолжения рода — то пусть в нём будет гораздо больше места любви и поддержке, чем священности миссии предотвращения вымирания. Святость предназначения может вовсе никуда не деться, но удерживать её при безэмоциональности, но с ненавистью к себе и тому, в какие рамки их поместили другие, а не они сами… послушное исполнение ещё в начале будет худшей душевной пыткой, какая может быть среди навязчивой боли в сердце.       — Не смей ты приносить себя в жертву тому, что было нам поручено святыми! Пусть даже они и загнали нас с тобой в нечто невообразимо тяжёлое, как бы мы не любили любовь и секс — как все нормальные и мечтательные твари! Не смей делать это и потому, что я первой обрекла себя стать жертвой. Каждый раз борясь с тем, чтобы продолжать легко принимать свою новейшую роль — быть матерью новых поколений.       Да, не отрывая губ, он начал целовать их и водить языком линии сверху вниз через соски сестрички. Пока касался краёв, по которым было видно очертание от плоскости до подъёма её дамских желез вверх, превращая их в круглые приятные холмики… на которых трудновато было просто смотреть и отрываться, чтобы она не подумала чего-то, что бы её напрягло. Тем более теперь она могла поощрять делать больше только его, чёрно-белого мужчину-медузу с броневым одеянием из агата. Могла, подводя к завершению раздумывания, так ли низко и вульгарно выглядеть «развратно» и говорить прямым текстом вещи, также попадающие в эту сексуальную категорию? Ведь это всего лишь слова и образы при том желании, которое кто-нибудь да отнимет, только умертвив. Или убедив словами, как это может получиться у тех родственных душ — кровных или подходящих друг другу — которые продолжают считаться авторитетом в их существовании и гидом с ориентирами по их пути.       Не то чтобы Вентрикосус со временем с момента оказывания Акулеатусом пылкой любви, о которой она попросила своими действиями, перестала терпеть и его слёзы с глаз, пока они всё ещё не отрывались от её груди, как и язык. Хоть в чём-то можно поблагодарить древних сейчас, что он будто совсем отвлёкся от способов сделать красоту из ужасного кошмарными методами… мог бы позволить эти прелестным грудям завладеть своим вниманием сразу же! Не эстетика, не потребность и не нужда — только то, что они сами хотели сейчас в данный момент горя от тесного союза телами при пока недвижимом половом акте. Уже не принимая во внимание, что их желанием ещё несколько минут назад было изничтожить себя, сломав друг другу всё, что удерживало волю к жизни. Но делая это при любви и страсти, которую она даёт… чтобы было как можно легче переносить то напрямую убивает и лишит возможности восстановления. Ведь ещё немного — и дети остались бы без родителей уже сегодня!       — А-акх, о-открой ротик, любимый… похоже, я выявила причину, из-за которой мы даже дышать нормально не можем, не то что любить. Давай вместе от неё избавимся… только не прекращай трогать меня между ног, о-о-ох… Мало ли, твои пальцы во мне помогут не ощутить ту боль, которая, похоже, явила нам свою форму.       Вся та пара минут, где избранный экстремальными обстоятельствами король адмирабиллис ни в чём не прерывался, что наполнить себя мыслями о ласках его королевы, тут же даря их и тем самым успешно забывая о самоубийстве, была особенно великолепна сегодня, хоть и было полно моментов такого же занятия раньше. Возможно, суть крылась и в том, что приходило лучшее осознание о том, насколько важно не терять обретённое, и как важно больше жизни желать сохранять его всеми силами, нередко с необходимым превышением. Больше всего это касалось любви к сестре, жене и правительнице, иначе показанная во всей отвратной красе мысль о жажде самоубийства имела бы за собой горькое, но ёмкое основание, с которым было бы невозможно справиться одним только выбором мнений и вариантов.       Любовь оставалась и не могла не гореть ярче, тем более без отрицаний в свою сторону от высвобождающих её — если «зараза» существует и явила себя, то у неё не вышло извратить искренность. Да в такой форме, чтобы две медузы всё же остались бы навсегда вместе — но были при этом безжизненны, и со временем вначале сгнили, а после растворились в море. Раз был способ, то стоило удалить эту тварь во что бы то ни стало, и Акулеатус чуть не оказался переполнен гневом с этого больше, чем с милой страсти. Той самой, возвращающей с лихвой пламя фантазий и побуждающей быть единым целым настолько крепко, сколь возможно такое себе представить.       — Правда что ли, сестра… это из-за неё всё? Какая-то мелкая пакость полезла из меня… чёрт, я её даже видеть не хочу! О нет, она начинает и из твоего рта выходить…       — Тише, тише, дорогой… не отвлекайся, теперь ни на что больше не обращай внимания и делай, что скажу… хорошо?       О как же она шептала обычные слова, приговаривая эти успокоения плавным голосом чуть ниже обычной громкости, тем самым убаюкивая в любое время… Ещё задолго до появления своих детей, пока ещё икринок, которые в скором времени тоже будут нуждаться в этом, у неё получалось делать это для него, начиная с подросткового возраста. Не специально или заученно, а от себя, когда у него могла образоваться рана по неосторожности или позже из-за не беспричинных драк. Тем более при факте, что их родители до захвата лунами и их смерти в плену не обязывали свою дочь розового цвета брать часть их обязанностей на свои плечи… она делала это, потому что могла и желала. Как и сейчас, осторожно проговаривая их, будто может больно задеть что-либо, была без ума от своей свободы выбора, прося чтобы брат целовал и трогал её везде, где она будет умолять его об этом без слов.       — Слу-ушай, а-ах… твои пальцы сумасшедшие… Как только она покажется ближе, и мы увидим её друг у друга сквозь зубы, начнём поцелуй с попытками вытащить выползающую черноту зубами. Боюсь, у-у-ух… она могла распространиться до нервных окончаний близко к мозгу… Но я уверена, что помню точно… она прилипает, но не намертво, и условные конечности у неё скользкие. Само её бесформенное тело очень лёгкое, но труднодоступное из-за свободного проникновения куда угодно…       Поразительно ли… вызывает ли гордость или восхищение то, что правительница зарождающегося народа могла понятно излагать мысли, будучи приближенной к пику возбуждения в одном шаге перед оргазмом? Эх, кажется, что сейчас не могло быть иначе от того, что искоренение чужеродного вмешательства было единственным спасением не только замечательно начавшего складываться соития, превратившегося в цирк жертвенного пира трупов обманутых… но и душ, чтобы знакомая с рождения индивидуальность могла восстановиться гораздо быстрее. Чьих рук и разумов такие жестокие проделки ради мучения других, чтобы было очень хорошо тому, кто их наслал и внедрил очень глубоко — пара медуз-правителей ещё подумает об этом, или забудет, как о страшном сне. Который сейчас было необходимо прервать явно не ради идеальной кульминации, где её достижение сейчас было бы неплохо прервать от многократного перенапряжения. Но самих себя, чтобы они остались теми, кто есть и кем себя всегда помнили, лучше защищая свои личности от любого краха.       — М-м-мх, я от тебя тащусь, Вентри, как ты смогла такое вспомнить? Я бы ещё больше был в замешательстве, если бы ты озвучила всё это как предположение насчёт того, с чем не сталкивался наш народ. Но сделал бы всё то, что ты скажешь не потому что ты старше, а потому…       Смотреть, как дорогой родимый очнувшийся на какое-то время братец… говорил все свои проникновенности через ложбинку между грудями хорошенько потеплевшей сестрицы после едва ли не потери у неё возможности дышать при сжатии шеи до крови облачённые в когти пальцами и делая ей ужасно своими образами логичного, но безутешного отчаяния… Наконец он позволил себе начать приходить в норму, и следовало не забывать факт, что мужчины могут быть сильнее подвластны влиянию извне, нередко действуя при недостаточном обдумывании. В том числе и непокорны тому, о чём могли посчитать, что то или иное суждение с призывом к действиям им не подходит — одинаково ломая дрова и сжигая мосты прежде трезвого взвешивания. С другой стороны думать более подробно о том, что не кажется вредным или полным противоречий — потворствовать риску отравления своей сущности, отчего сложилось бы ещё более опасное убеждение, на самом деле отобравшее частицы всего того, что доводилось слышать раньше и внимать этому.       Но сейчас им было только до избавления и единства вместе вдвоём на пике страсти, где секс может оказаться обезболивающим в случае последствий, которые не оставят без внимания. Он жадно, но размеренно гладил её давно затвердевшие округлости, пока говорил, что согласен и горячо желает покончить с тем, что его меняло в самую худшую сторону. Так и она нежно поглаживала его голову, перестав удерживать её у грудей, чтобы он не «сбежал» от них и продолжал убеждаться в том, что богат тем, чего ему никогда не принесут только средства.       — Потому что люблю, да… как и я тебя. Однажды у тебя получится лучше думать своей головой, пусть сегодня ты воспользовался этим очень экспрессивно. Потому что я тоже была подвержена тем, что наружу выплеснул ты… когда я копила в себе симптомы, которые заставляли меня думать о себе, что я живая кукла.       — Полно этого всего, хватит, иначе зараза ускользнёт, если не уже… о, вот она, давай сделаем это быстро, родимая!       Теперь им было не до крови по розовой шее на белых губах вокруг чёрных локонов, как и до того, что ещё недавно она у него начинала просачиваться между зубам. Вентрикосус словно забыла, что могла замарать ею свои зубы, обязательно почуяв привкус родной крови, но скорее всего распробовала и сглотнула её, улыбнувшись всё так же невинно с этого вместо того, чтобы сплюнуть и начать пальцами протирать свои морские жемчуга в полости рта. Особенно сейчас, если бы вместо чёртовой черноты, неясно зачем существующей, была бы кровь брата, который сам понимал, как себя вёл… Очень стараясь загладить вину любыми способами, тогда как исполнения предписанного и оставшегося важной миссией на множество будущих веков было достаточно для этого. Особенно если эта обязанность крылась в произведения потомства путём любви — а уж она может давать право любить во время дел, каждый раз преисполняясь с неё преданностью, или просто поразвлекаться.       А потому супруги-правители не силились или старались угодить самим себе, друг другу и тем, кому это было бы важно ещё кроме них — они делали, получая кайф, как и всё то, что может обещать взаимная любовь через нутро или интуицию. Начинали с одного, продолжая удерживать горящий огонь влечения другим, чтобы максимально уверенно дойти уже наконец до того, что побудит любовников ни за что не расставаться, в том числе навсегда после смерти — убедит жить дольше ради друг друга. Потому они и не чувствовали тяжести с того, что довольно продолжительно были в относительно лежачем положении, пока Акулеатус выделывал дёрганые жуткие номера, слабо управляя собой на терпевшей его со снисходительностью супруге Вентрикосус, по-настоящему лежавшей всё это время. Что ж, она продолжала занимать лежачее положение, и если что, будет готова отговаривать мужа криками благоразумия, если он снова начнёт суетиться на этот раз в отношении её удобства       Перекликнувшись взглядами, пара медуз договорилась, что не будет больше ничего говорить, пока не извлечёт необъяснимую материальную «заразу» и не приступит к завершению с целью, которую им предстоит выполнять страшно подумать сколько времени… Итак, Вентрикосус и Акулеатус продолжили историю с поцелуями, от которых им должно быть исключительно хорошо и приятно. А не странно с того, что этот самый чистый из сладких романтических жестов мог оказать им спасение от того, что они до сегодняшнего дня могли считать своей новообразованной личностью. Настраивали друг друга также через общение глазами, что чем быстрее они извлекут мучившую их субстанцию, и то если окажется верна теория о вмешательстве в разум обращаемых в форму усиленных вдвойне собственных не «безосновательных» комплексов, тем быстрее предадутся любви с головой, забыв на свете абсолютно обо всём.       Надо признать, что это как раз послужило ускорению в работе над тем, чего не должно было произойти. Жаль, что такое разговорное выражение без нужной конкретики, но с расплывчатой трактовкой так и будет применяться к тому, из-за чего случаются неожиданные несчастья. Как раз вроде частичного геноцида адмирабиллис лунерианцами… где у этой идеи так и осталось не видно смысла, и даже властвование на захваченных землях перестало быть убедительным аргументом для вырезания целого народа из памяти продолжающих существовать. Ещё не хватало помнить о том, из-за чего однозначно, без иных мелких и значимых факторов последние свободные взрослые молодые медузы не сами обрекли себя быть теми, кто поведёт новое поколение за собой. Но могло ли главное несчастье, как отправная точка всего в существовании последних живых, стать разжиганием ярости… превращаемой жаркой любовью в ещё большее пламя? Да, чтобы кончать со злом, побеждая его очень ярким светом воли к жизни, которая может подарить вечность без единой жалости и горя…       Едва ли не выдрав зубами чёрное нечто под языком сестры, Акулеатус гладил её по щекам на той стороне, где пытался осторожно выхватить эту дрянь и выплюнуть её, как протухший ужин. И стоило ему сделать это, вернувшись глазами в сторону расширившихся очей Вентрикосус, как она тоже решила, что не посмеет медлить с этим занятием, которое спасёт им жизни от ложной нужды не держаться за неё. Стала прислоняться губами к рту брата так, что упрашивала его её съесть, начиная с головы, больше не терпя страдания своего мозга и умоляя так прекратить его мучения. Сейчас они начали вздыхать свободнее, что успешно с этим заканчивают, пребывая в нетерпении с того, как ярко и сильно смогут пуститься в быстрейший вихрь страсти, чтобы потеряться и раствориться в нём, чем от отчаяния, которое начало уходить с момента выяснения всей необъяснимой правды положения дел… Розовой красавице при её открытой груди также удалость выхватить зубами будто бы застрявшую чужеродную массу. И у неё под довольные причмокивания об губы своей родной крови получилось вытащить несколько больше, сколько смог вызволить из неё красавчик братец, ещё недавно показавший себя крайне одуревшим с зависимости от удовольствия над собственным членовредительством.       Стоило молодой королеве медуз также низвергнуть это отвратное месиво со рта своего короля, который тоже отплевался так, будто ему никогда прежде не было так противно, как он кое-о-чём предупредил свою родимую мягким поглаживанием у её другой щеки и подмигиванием. Не теряя время, при всё ещё не высунутом члене стал вставлять пару пальцев в самое вкусное из всего его полового опыта сердцееда распаренное среди водной температуры расслабленное влагалище. Тогда как пальцами другой руки, которая только-только гладила розовую щёку названной и любимой жены, стал развлекаться подушечками поочерёдно с её клитором. И это точно не могло не заставить обворожительную красотку Вентрикосус ещё сильнее заёрзать, пока груди плавно ворочались по сторонам в создаваемый её распалённостью такт. Тогда как сама она в растянутой полу-улыбке высунула язык от полностью окатившего её наслаждения, не скрывая пристально смотрящих на старающегося вспотевшего братца ярко горящих глаз!       Это определённо помогло с полным извлечением чёрной страшной ерунды из неё, и Акулеатус убедил себя понадеяться, что в сестре этой гадости больше не содержится. И, не терпя ни секунды при расчёте на нужный результат, он увёл нагревшуюся сестричку в свой глубокий поцелуй, с радостью сообщая ей, что она больше не будет себя ненавидеть… для закрепления этого заверения в её малость кружащейся голове продолжая играть с клитором и гладить пальцами такие мягкие чувствительные стеночки при не вышедшем члене, вводя их ещё глубже. О предки, как вопила… и какие же виды создавала перед ним этими деталями его родная, ставшая ещё больше пламенной и сексуальной, когда была такой, не особо прилагая усилий для актёрского мастерства… Да, она — самая бесподобная женщина, ни тогда, ни тем более сейчас не имеющая никаких аналогов в жизни того, ради которого она допустил жертву одной…       Тотчас воспылавший Акулеатус вспомнил про бедняжку Фосфофиллит, но это не заставило его сдержаться от сладкого процесса с вынужденно горьким вкусом на языках обоих медуз. И правильно, что так… ведь пока счёл важным ограничиться мыслью о сломленном самоцвете, где в знак надежды на то, что она вернётся в мир в сознании, подарил ей часть себя в виде брони. Остановиться с воспоминаний о ней на том, что он ещё успеет подробно поговорить с женой насчёт неё и того, как бы они могли загладить вину перед наивной крошкой. Пока не представляя, во что она может превращаться после огромной череды событий сейчас, в их новое время. Не мог не надеяться на то, что его такая растаявшая и кратко дышащая от потрясающего удовольствия снизу королева не пропускает ни единого дня с воспоминаний о ней и сожалении за то, что своими силами ни за что бы не сделала.       Сожаления сожалениями, но в данный момент, а точнее какие-то несколько минут спустя они были полностью были ими подвержены… и умертвив самих себя, больше не стали бы мучиться горем за неё. И всё равно разве это можно считать выходом от всего и вся, что заставляет идти вниз, дабы спрятаться там и не желая больше знать никого и ничего? Абсолютно нет, потому медузы продолжают как на автопилоте демонстрировать друг другу своё желание быть ближе, теснее и откровеннее… всё ещё не думая, что больно сильно они перебарщивают со сладостью в своих освящённых предками отношениях. Ох, если эти старцы и павшие от лун жертвы могли каким-то образом и сейчас, и все прочие совершавшиеся половые беседы при разной степени пикантности и охоты друг друга… пусть смотрят, раз других радостей при их сознании им не видать!       Каким-то образом, но бывшая на уже одном из самых высших пиков своего счастья, Вентрикосус всеми необходимыми действиями убедила вновь сильно увлёкшегося чёрно-белого брата остановиться, переняв очередь по спасению на себя. Знала, что понадобится не слишком много усилий… прежде не бывшая такой сражённой с того, её король и воин сумел заставить оцепенеть все её конечности от растёкшихся по всему телу эротических тёплых волн. А раз так, то она, его любимая прелестная старшая сестрица, знающая больше, но всегда готовая давать шансы другим при убеждённости в безошибочности своего благоволения, не будет уступать после того, как её чуть не сразили наповал, сохраняя азарт в соперничестве… на основе секса устраивать его было, наверное, приятнее всех остальных соревнований. Потому она сразу ухватилась за член Акулеатуса, обнаружив, что он не был вставлен наполовину — так было проще начинать водить обведёнными об него пальцами от своей промежности до его, убеждая мужа выйти ещё немножко. Чтобы получить то, что желали они оба, тогда как если речь о чёрной отраве — то скорее извлечь её, чтобы не стало мерзко от секса вместе с тем, что заставляет считать его главным фактором обречённости отношений.       Кто бы что не думал среди живущих на суше, о которых сохранённые предания могли упомянуть в парочке абзацев или части картин, которые могли быть только в их представлении путём воображения, но когда дама подводит указательный палец к зубам, чтобы ими его надкусить, держа руку облокоченной об опору, особенно если не притворяется таким путём делать что-то хитрое… чудеснее этого зрелища взаправду ничего не может быть. Особенно при его виде, когда бы она не захотела… и тем более особенно если она под эротическим опьянением, которое позволяет соображать о дальнейших действиях, чтобы у кавалера не оставалось никаких шансов не подчиняться и не внимать ей, как той, которую он в жизни не захочет упустить. Нет, перед таким в самом деле было сложно держать себя под контролем, да и она неспроста стала действовать так прямо и убедительно. Конечно же для того, чтобы он не сдерживался вначале с извлечённой чернотой, пока его сильно обмякшая спасительница сделала с ним ту же самую помощь, какую он оказал ей. И, наконец, после этого пригласив его поглаживанием подбородка и кратким чувственным поцелуем продолжить то, что поможет им завершить их эпохальную постельную эпопею.       — Сладкий, убей меня, когда я стану ворчливой старухой, извергающей требованиями к себе так, каким потоком древние обложили меня… без шуток, Акулеатус. И да пусть этого не произойдёт, даже если я начну разрушаться… уже точно и ни под каким влиянием желая покончить с собой, чтобы ты меня ни разу такой не увидел.       — Да хватит с нас сегодня про смерть, милая моя. Нужно… чёрт, нет, мы хотим жить ради детей, пора перестать думать только о нас. Будет полно времени высказать и сделать всё, к чему мы будем идти и что нас будет волновать ещё.       Теперь же, свободные от того, что думали насчёт самих себя внутри, убедили себя, что правильно сделали, прежде крепко обнявшись и чуточку подмачивая мокрыми от напряга губами плечи друг друга одновременно. Можно было привести в порядок всё, что только подлежало этому — завершая такую нужду последними мыслями и репликами на сегодня. И стало так из-за того, что больно много оказалось пережито, причём без движения с места куда-либо ещё далеко или близко. Поцеловавшись снова на сей раз с вложением эмоции через касание губами, что им по крайней мере в этот раз ничего не будет угрожать стремительным саморазрушением сознания, они начали суетиться, чтобы встать. Она спешила отстраняться при всё ещё достаточно разведённых для обзора ножках, как и он вышел, не думая, но наполняя себя теми предвкушениями, какие могут последовать дальше.       Окончательно встав с ложа, медузы принялись вальсировать так, будто они хорошо помнили все движения этого танца — не спрашивали также взглядами вроде вопросительного, почему сослались на него одновременно. Ведь этот танец красив и первым приходил на ум при поющей, особенно освобождённой от грязи душе, разве этого недостаточно, чтобы танцевать его, поддерживая любимую в её разворотах на месте? Так медузы-правители кружили себя и друг друга по огромному пустому морскому пространству над песочной землёй. Не думая уставать, не собираясь отводить взгляда друг от друга и сохранять счастливую улыбку, чтобы продолжать танец. Пока не сотрутся в кровь подошвы, пусть такое не предполагало водное пространство, как успокаивающее кожу свойство и полностью окружающее тела и души место.       Не увеселение, не прихоть и не требование — ровно как и то, что, стоило женатой кровной паре монархов сбиться со счёта, как они вплели свои пальцы в объятия, стоило супругу обнять супруга руками у пояса. Прижались крепче, чем двигались в такт самостоятельно сочиняемому единому темпу движений с наклоном для того, чтобы после ещё сильнее всмотреться в глаза друг другу на поиски чего-то материального в зрачках обоих вроде звёзд на небе. После чего муж на свободном плотном водном пространстве ни на чём, кроме своих рук, удерживал жену, стоило ему специально повернуть её задом к себе, чтобы поднять платье и начать входить сзади. Любимая, горячая, страстная и совсем не старая после стольких родов сестричка Вентрикосус никогда прежде так не кричала при восстанавливающемся оргазме, как сейчас ровный, стройный, средний между худым и мускулистым брат Акулеатус входил в любимую прямо и без неудачных разворотов, но равномерным поглаживанием клитора и половых губ во время каждого входа.       Какие ещё можно было делать выводы, кроме одного единственного, что сейчас эти двое любят так, как у них не получалось при тех же самых техниках? Возможно, должно было быть жаль с того, что едва не сведшее в могилу отчаяние от факта ненужности существования в опустелом мире при уже начавшейся миссии восстановления жизни в нём послужило толчком ко всем причинам предаваться страсти настолько, чтобы никогда из неё не вылезать. Оставаясь при этом однолюбом и тем, кто окажется неспособен переживать свои годы без той, которая навсегда запала в душу своим образом, своими умениями и своей взаимностью не только в желании любить… но и в том, как это делать. Потому Вентрикосус не сдерживала себя в криках от того, что Акулеатус и без её намёков прекрасно знал, что она хочет и в чём может нуждаться — в прекрасно выглядящем половом акте сзади, впечатляющем своим сильным видом и крайне пошлым выражениям лица той, кто её принимает.       Великолепнее этого мог быть только оргазм партнёрши, стоило ей начать выгибаться вместе со спиной и тазом при не вышедшем чёрном члене партнёра, женатого на ней родственника. Она всё ещё спустя минуту будто даже не думала закрывать раскрывшийся рот от того, как неимоверно хорошо было ей от таких грубоватых, прямых, напористых толчков… после ужасных потрясений о желании пользоваться кровью как сырьём для художеств. Что ж, пакостный брат-любовник даже не подумал в этот раз дать своей красавице сестре вновь отдышаться от обессиленности при сильном и быстром наплыве сладострастия между её ног в одеянии. Они снова принялись танцевать теми же движениями, что были изначально… Но взрослые проказники будто поняли, что танец, идеально вписавшийся в празднование восстановления едва ли не утерянного смысла жизни вместе с ней самой в настоящем времени, утомит их быстрее, чем новые следующие секс-раунды. Которые могут показаться бесконечными только в случае, если на такое хватает сил и при том не было никакого желания считать и вычислять…       Потому-то подолгу розовая женщина-адмирабиллис всё же пыталась хвататься за возможность успевать наслаждаться танцем, кружась подолгу на парочке заполненного водой пустого пространства мест. Пока с радостью подчинявшейся ей в этом чёрно-белый мужчина, у которого будто всё никак не получалось снять с себя всё для гораздо большего удобства, приводил её наклонами в стороны к стоящему большущему булыжнику. Попутно сгорая от любопытства в ожидании понятого женой намёка, что вот-вот он станет иметь её также сзади о вогнанную намертво в землю замечательную для наклонов ногами опору… О да, всё было понято ей правильно, продолжая убеждать не сомневаться в её сообразительности, способной предвидеть действия и словами предсказать их наперёд. А если что, всё равно заставлять играть по её правилам, как бы свои уже не выстроились идеально в запланированности цепочки.       Впрочем, с одним предавшаяся романтическому разврату старейшина Вентрикосус, чем занималась с любимым братом-мужем каждодневно, была рада согласиться — при её развороте тазом к поясу продолжала бы умолять, чтобы он обнимал её под грудями во время совокупления. И касался их, чтобы снова мять и чаще быть с ней в том месте сверху на небесах, где нет ни единого духа ненавистных лунерианцев. Они этого достойны своими раскачиваниями, она достойна этого своим трудом, и также он достоин этого своей любовью к ней… как и их дети достойны жить в этом мире.       — Слуш-шай, Аки… потише на минутку… нам ведь однажды придётся хорошенько обсудить то, где примерно и как ещё мы можем продолжать трахаться, стоит деткам подрасти. Надо думать до момента, когда они начнут всё понимать… в том числе то, чем мы занимаемся слишком часто, давно не считая количество излишним…       — Обязательно, дорогая сестра, я согласен… Но давай на сегодня отпадём до следующего утра после того, как сейчас я наконец позволю себе высвободить ту силу, которая не вызовет желания быть убитым, а заставит лежать после нашего общего оргазма, не вставая.

Когда я закрываю глаза — могу лучше видеть тебя. Когда я закрываю глаза — могу лучше тебя чувствовать. Сделай это ещё проще, касаясь меня.