Yourself is My Parasite

— Брат… я чувствую себя так неловко сейчас… вот только привыкаю быстро, как обычно, ко всему, что творится с нами. И вокруг нас, чёрт… никак не позволяя нам отдышаться хотя бы на минуту. Мудрость помогает не только находить силы адаптироваться или переносить всё неожиданное, ожидаемое или нередко, к несчастью то, с чем не хотелось бы сталкиваться никогда в жизни. Но и частенько предоставлять возможность извлекать уроки из происходящего, какими бы опостылевшыми нотациями от невидимого учителя под названием жизнь это не выглядело. Отношение к такому обучению, сколько бы не знал и не был напитан опытом тот, кого коснулось всё это, может быть всякое — оно не имеет значения, когда жизни всё время нужно поучать, а не потакать. И так просто она не превратится в помощника к получению постоянного чувства полного самоудовлетворения. Ведь это высший уровень достижения покоя и здоровой формы удовольствия. Когда не только конкретный «ученик» жизни доволен своим существом, но и его окружение, которое он ценит и не променяет ни на что иное, только кажущееся со стороны идеальным. Можно как угодно относиться к тому, что жизнь так и останется указателем все годы живущего своими личными интересами — и особенно того, чьи желания и стремления однажды стали достоянием третьих лиц, которые перевернули его личный мир вверх ногами. О предотвращении этого не было речи до произошедшего, и не было никаких древних пророчеств либо составленных договоров задолго до дня Х, как если бы другие решали за молодых, с кем им играть свадьбу обычно с целью объединения народов и казны. Мудрость может прокладывать ступени и указывать на обходные пути, раз уж уроки жизни обычно невозможно избегать или менять их себе во благо. Тогда как глупость со вспыльчивостью не только будет разрушать любые открывающиеся возможности более лёгких способов достижения желаемого… но и похоронит все предыдущие успешные достижения за спиной. Потому никогда прежде удерживать планку стойкости со стабильностью психики не могло быть так тяжело… Или такое отношение называется самовнушением, а не действительностью? — То, что я легко принимаю всё, что взваливается на нас с тобой каждый день… Это беспечность от усталости, или я наконец-то достигла того пика безчувственности, что готова ко всему… о, конечно же, кроме твоей смерти! Особенно после того, как вызволила тебя из плена, пожертвовав Фосфофиллит… Которая могла возненавидеть наш род после этого, но смиренно приняла то, чем мы жили столько лет… кто бы ещё понял без единого самодовольства и самовосхваления, как нам было плохо. Королева медуз Вентрикосус наконец-то могла произносить это имя без накатывающих слез, готовых выйти из её глазничек на свободу к не особо соленому морю. Сколько бы не оскорбляла саму себя прежде за то, что поступила так с «костью», зная, что та, стоит ей разломаться, возрождается заново не сама по себе, этот поступок имел смысл и важность государственного уровня. Чтоб оно провалилось… вот только если это продолжать допускать, то адмирабиллис навсегда остались бы преданы забвению. А «плоть» не бессмертна и увядает скорее, чем на это обращается пристальное, полное замешательства и судорожных действий внимание. Теперь старейшина называет это имя не без гордости за её обладательницу, но с улыбкой на лице за то, что та поняла всё правильно. Тогда как другие «кости"-самоцветы прокляли бы её отправиться в путь бездны к самым безжалостным тварям, каких только может придумать воспалившееся воображение, или кои существуют на самом деле. Сейчас же ей было более неловко с того, о чём могло показаться, что она говорила сама с собой перед собой, что теперь она выглядела ещё более «голой», чем прежде. В кой-то веки не с того, что она постоянно прокручивала в голове даже против своей воли… ища ключи к подсказкам, как жить дальше. И что можно было бы изменить, любой ценой оставив себе лишь адски горячую любовь к брату-мужу и их многочисленным детям, разумеется, не допуская страданий всех их. Он же, когда-то бывший одним из полководцев армии медуз в самом молодом возрасте, в каком можно было достичь такого звания, оставлял приложенным свой подбородок на её не покрытом платьем плече. Обнимал руками за изящную талию, гладя пальцами остававшийся «пустым» множество раз беременный живот, не подвергаемый растягиванию при новых рождениях и не был в силах не касаться членом её бедер, особенно зная то, что это очень её пленяло до долгих глубоких поцелуев впоследствии на долгие-долгие минуты. — Это помогает не сойти с ума скорее, чем я была бы готова к этому? Или насильно заставляет приспосабливаться ко всему на свете… к сожалению, в основном к ужасному. Я так и осталась не в силах найти ответ на эти вопросы, понимаешь? Они не говорили о том, как странно ощущали себя совсем без одежды, всегда бывшей неторывной частью их тела — ведь если стащить её, то до крови с истерзанной плотью. Они пока всё ещё не обмолвились словами, как им было странно с такой свободы, когда стали двигаться ещё легче и волнующе, тем самым сильнее освежая каждую часть их тел с их частичками — особенно будучи очень довольными ласковым проветриванием своих промежностей, и пусть это звучит и выглядит пошло. Пора было перестать считать чем-то странным абсолютную наготу, даже если она принесла за собой полностью белый цвет всего их тела, окрасив и волосы… они даже позабыли о причинах того, как и почему такое случилось. Успокаивая себя тем, что поймут всё со временем, которое сейчас не слишком подходило для этого… Пока оставались полны любви, не собираясь разбазаривать её на свое личное отношение к чему-либо стороннему. — Прижмись ко мне, чтобы нам обоим было теплее здесь… и выдохни. Сказал бы я тебе, что ты не о том думаешь, что страдаешь с одного и того же, и мы с тобой обсудили всё похожее ранее… множество и множество раз, дорогая. Но ты обидишься, а я не выношу любую нотку грусти на твоём прекрасном розовом… теперь уже белом лице, как и у меня, Вентри. Нет, конечно, ты права, и я не посмею забыть ту, которая пусть и не понимала, во что оказалась втянута… её прощение нашего поступка стоило дороже любых известных нам богатств. Он настойчиво попросил её сделать это без слов, и с такой формы умоляющей настойчивости, которая позволяла ей хоть что-то решить самой при статусе правительницы, она только охотнее поддавалась ему. Без мыслей, что играла по его правилам или шла навстречу не осознанно. Любовь может целиком ослеплять или позволять добровольно пребывать в неволе, но Вентрикосус пережила достаточно много того, чтобы вновь вестись на эти примитивные, но беспощадные для романтического сердечка приёмы. Благо, давно прошло, а может, вовсе никогда не было ощущения с момента, как она перестала быть одной в этом бескрайнем море, что с Акулеатусом она чувствовала себя жестоко обманутой и вечно покладистой. Ради него она бы с радостью допускала и всё это, не боясь медленно, но верно извратить его ум, взращивая в нём нездоровую исключительность своей персоны. Но ведь не было ли этого однажды, когда они жертвенно помогали друг другу, избавляясь от опутавшего их мозги черного сгустка паразита? Едва не убившего их сумасшествием… которое казалось тогда логичнее их крепкой любви и всех прочих вещей на свете. — Кроме чувств, которые были остаются между нами, да? Как бы не извращал их наш долг, что мы обязаны совокупляться и множиться по расписанию, Акулеатус… Наконец-то поняла, что жизнь имеет власть не учить нас с тобой так жестоко, как это продолжается сейчас, пусть мы оба обросли с этого условной шкурой. Что могло быть плохого или крайне некомфортного в усилении своего характера в сторону устойчивости ко всему, что считалось плохим, мерзким, изничтожающим изнутри? Сам процесс яростного каления пылающим огнем своей психологической выдержки… Боль которого противопоставима и противоположна жару любви внутри от эмоций и снаружи прямыми действиями? Насилие над собой может закалить — только если оно не переполнено аффектом при разуме, как узнике в душевной тюрьме, или цель, с чего происходит допущение медленного самоуничтожения, глупа и просто того не стоит. А если наоборот, что оно помогает… тогда единственной существенной проблемой остаётся то, что такой способ не может воздействовать без единой чудовищной боли внутри. — Да, да, да-а-а, вроде того… давай просто любить, обнимать и целовать друг друга, идёт, милая? Будь что будет, пока не происходит того, что заставило бы нас сойти с ума, как ты говоришь. И это не сахар, которым лунерианцы продолжают накачивать всех наших родных, удерживая их безумие — мы вдвоем только своим умом можем выйти победителями. Или сдохнуть, особенно когда однажды оказались спасены… иначе не выразиться по иному, без чего-либо уточняющего. Ей было так волшебно и по-светлому чувственно вместе с ним… ей было прекрасно и тепло с его касаний, без раздумий отговаривать его опускать их к милым грудям и ниже пояса не потому, что он её муж. Для неё было одной из форм счастья, с которого она могла глубоко вдыхать и выдавать, что дни сердечной боли за свой народ почти ушли восвояси, предоставив возможность быть полной любви, даже пока две из главных целей оставались незавершенными. И подумать не могла, даже не пошевелилась бы с мыслей, как бы достигала того, что обрела здесь и развила сейчас с нелюбимым для неё делящим одну бескрайнюю постелю напарником. Слишком рано бы не вынесла две крайности такого адмирабиллис налицо перед собой — таких как склонность к сопровождаемой жестокостью авторитарности или практически полного инфантилизма, приходись постоянно утешать вечно склонного к ней супруга с «такой жизни», когда она тоже была бы не прочь получать её. Потому её брат идеален для неё… даже если временами казался неуместно пошлым, но в такой форме, что её это только заводило и никак иначе, пусть и могло не быть тесной эмоциональной связи с ним с далёких детских лет. — Только составила один вывод, как он тут же меняется на совершенно другой. Отчего остаётся постоянно быть начеку и ждать… что же произойдет опять. Королева медуз, скорее своих подрастающих после процесса формирования тела любимых детей, чем подданных, так и смотрела в одну сторону одного и того же морского пейзажа, который был вокруг неё практически везде, куда ни поворачивай голову. Её это не волновало или заставило бы отрезвить себя мыслью, дабы тут что-то не то и так не должно быть. Была бы рада повернуться возбуждёнными со сладких, приятно сахарных прикосновений её короля очами к его полным желаний глазам… Да, чтобы самой хищно впиться в него поцелуем, а не как обычно дожидаться его первого шага, не показывая ничего из того, что дало бы ему понять это и предпринять срочные действия. Одни и те же, почти каждый день, типичные и надоевшие знакомые, по одному и тому же сценарию — но всякий раз остро желаемые ей больше всего на свете! — Когда же мы сможем отдохнуть от всего этого! А вот вместе, лёжа или стоя, либо порознь — тут уж сам решишь, как и я. — М-да, дорогая моя сестрёнка, как бы я хотел наотмашь сказать бездумно, что нам хотя бы на время перестать размышлять, просто принимая и ничего более… Но ведь это однажды нас чуть не убило, и мы как никогда в тот момент были готовы прекратить наши страдания. Тем, что уничтожили бы друг друга, переполненные любовью — ведь она здорово обезболила бы наш болезненный путь к смерти. Вот только хотелось ли нам тогда умереть, или мы просто устали, принимая зависимость от обстоятельств, моя звёздочка? Сейчас когда-то розовая адмирабиллис с оставшимся чудным прямым чубом на голове, уменьшенным вдвое после «необъяснимого» феномена сброса тела-одежды едва не порывалась разжать объятия своего брата, бывшего черно-белым, как сажа на снегу. Не потому что он вспоминал словами нечто крайне неприятное, даже когда в то время им было особенно хорошо, как никогда прежде и на удивление после… она бы не отговорила его больше не обращать внимание на это. А потому что держаться за прошлое — вовсе не значит прокручивать в памяти только плохое и отягощающее, заставляющее ноги провалиться в этот мягкий подводный, нежный песок. Но сама ли она разве не порвала со всеми этими оцениваниями прошедшего вечно меняющимися новыми взглядами? Полностью голая красавица, каких свет не видывал и как бы с ходу не лепили на неё ярлыки бесстыдства и очаровательной аморальности все «кости»-самоцветы сверху, стоит им увидеть её такой… наконец повернулась в сторону брата-мужа, чтобы плавно, томно выдохнуть в его сторону. На что он, не разжимая объятия у паха, пока беспардонно поглаживал свою сестру промеж бедер рукой и членом, не забывая параллельно про живот, кратко поцеловал её подбородок и легонько куснул её розовые губы перед тем, как подарить им такой же короткий поцелуй. — Но вот что: плевать ли нам на наш народ в плену у них… у этих кто убил нас так, что мы всё ещё с трудом воскресаем, возможно, им на потеху? Потерявший разум и ставший практически безжизненным, но внутри огромных тел… если было бы так, то мы настойчиво отказались бы возродить его здесь. Сношаясь, производя и в конце концов воспитывая… наших детей, а не поколение утерянного народа, который мы ещё можем вызволить. Как же Вентрикосус нравилось нравилось всё, что он говорил… абсолютно всё! Правда, разве что только в том случае, если он параллельно дарил ей влажность ощущений в этот момент. Конечно, и будучи нетерпимым от возбуждения своей звездой перед собой, Акулеатус мог говорить дело, как и всё, что угодно… чтобы хотя бы чаще нечастых раз она начинала первая. Не для того ли он делает так, незаметно передавая атмосферу несдержанности, чтобы наконец и она, его единственная, прочувствовала его полностью? Следом предпринимая «долгожданные» им действия и беря ситуацию в свои руки, «насильно» делая его участником её хитрого плана, который он будто однажды изобрел до её решимости продолжать самой следовать ему и устраивать его. — Мы с тобой, мой Аки, продолжаем оставаться в безвыходном положении… но с полным ли осознанием, что нам это начинает нравиться? Теперь, в кой-то веки, наконец-то они обнялись по… человечески? Скорее по-родственному, по-душевному, как бы делали без факта единства одной крови остающиеся без ума друг от друга супруги. Да, мысль о людях проскакивала, вернее о том, что они тоже могли когда-то любить и как минимум не терять остатки человечности. Тогда как максимум здоровых отношений людей между собой так и остался тайной с невозможностью её раскрытия из-за слишком хаотичной неоднозначности с её разнящимися предположениями. Но сейчас, и раньше, было неважно то, что достаточное упоминание о них оставалось тайной под словом «предание» и под грифом легенды, которой могло никогда не существовать. Они же существуют, и не оставили мысли о благодарности всем тем, кто поспособствовал их воссоединению, чтобы жить счастливо и работать во благо… даже если это рождение нового народа в древнем обличье и его воспитание. Где предания о людях, войнах, соперничестве и имевших место быть происхождениях духа, плоти и костей оставались и останутся самой важной частью формирования личностей каждого из любимого парой «подданного» дитя. Передача знаний новому поколению, чтобы входил в его задачу дар этих «сказочных» фактов следующему за ними. Бессмысленно ли, или жизнеспасающе ради необходимости в знаниях о том, ради чего стоит жить будущим адмирабиллис? — Что мне и нравится в том, что мы так и остались преданы рабству судьбы без права выбора… то, что ты рядом со мной. Не «хотя бы ты», нет, а только ты одна… никого другого я на самом деле не желал бы долгие годы рядом с собой, даже будущую невесту, если бы она была у меня на момент до… О, до того, как нас едва не истребили поголовно. — Хватит, любимый… то есть, будто я этого не знаю или не принимаю. Ты как всегда подмечаешь то, что я упускаю, и огромное спасибо тебе за это. Ластилась к нему всё ближе, ухитряясь думать, что расстояние между ними всё ещё большое… тут же быстро двигаясь обратно и не видя в этом ничего глупого. Хотя бы «случайно» сама не создавала его, чтобы резко пододвигаться к полному вовлечению своего тела в его горячие руки, губы… отличный стояк, который каждый раз возводил её до личного рая, создавая новый, ещё лучше прежнего! Всё же красавица-медуза так и не продолжила представлять себя несколько легкомысленной, будто от любимого ей только и нужно было умение в его страстных делах. Об этом супруги не могли умалчивать друг перед другом при желании, что они хотели бы делать друг другу приятно. И прочь негатив, даже если он стал частью разума, снова и снова бросая в безвыходность и начало замкнутого круга. — О, будь уверена, сестрица, что вот с этим у тебя получается гораздо лучше, чем я бы пришел к чему-либо конкретными, но примитивными суждениями. Пора бы перестать чувствовать эгоизм, что нам так сладко быть вдвоем здесь… Что я без ума от тебя и мы всегда доходим до небесного пика, даже когда секс стал для нас исполнением долга далеко не только между нами. Акулеатус обнял любимую сестру за плечи, пока стоял сзади и ласково гладил её там, где бы ни блуждали его руки… она просила саму себя, чтобы он опять же был ниже, оттого смелее и учтиво сдержаннее в своих действиях. Поцелуи длились дольше, касания побуждали петь про себя те песни, которые они оба одно время слушали от их общих родителей-монархов. Ничего замысловатого, простые истины, замечательный подбор реплик, что давало понять, как точно они попадали прямиком в будущее. Жаль, то, о чём было предначертано, в изложениях имело художественный характер, тогда как на деле лучше бы с этим не сталкивался никто, никогда и ни за что. — Но я в жизни не выскажу что-то неподходящее про то… ох, как же тебе могло быть больно в душе постоянно рожать плоды нашей любви. Я был готов плакать из-за жалости к тебе, но ты ни разу не показывала слабину, тем не менее, не показывая одним своим видом, что терпела наше с тобой предназначение через силу. Мы же всё ещё любим друг друга и будем любить… не выносим, даже когда хотели уничтожить себя друг перед другом, так ведь? Это не могло и не может не восхищать меня и быть примером… у тебя своя битва, сестра, она так и осталась незавершенной. А такое в подметки не годится моему прошедшему участию в войнах и сражениях. Провались эта «битва» к черту в бездну, если она предоставляла счастье, тут же отнимая его! И ладно, если бы она целиком забрала его, не возвращая… так нет же, раз за разом заставляет думать о себе, отнимая райскую чувственность, в скором времени снова даря её без предупреждения. От счастья влюблённые могут сходить с ума и быть при этом в здоровом рассудке только если оно никуда не исчезает, раз доверительные отношения в высшей степени оставались на месте, только укрепляясь. Но между ними что происходит… нет причин ненавидеть друг друга, есть только благоговение и чистота. Без личных проблем, которые нельзя было бы решить, не используя злобной экспрессии только ради того, чтобы задуматься, в чем-то измениться и отпустить… Опять прелестным медузам, теперь так поразительно похожим на людей из преданий вечно мешает то, над чем они так и не обрели власть и вряд ли возьмут господство на себя в ближайшем будущем! Потому что не в силах умертвить то, что мешает, одной лишь любовью и преданностью — с ними прекрасно жить, но жаль, что они не панацея. — Похоже, следует бороться за то, чтобы оставаться с тобой, так… любой ли готов к этому? А я пытаюсь видеть в необходимости защищать твой комфорт, без которого ты жила очень долго, смысл своей жизни. Икогда получается лучше, становлюсь доволен тем, что ты не зря свои эмоции и нервы, чтобы вызволить меня. — Пойми одно, милый мой брат… ты не бесполезен, и ты умеешь не только трахаться со мной и говорить красивые слова, полные смысла. Ты не сгусток беспорядочности… мы оба пошли на глобальную жертву, но твои усилия меня тоже очень удивляют! Как же ты не жалеешь себя, продолжая пересиливать и прыгать выше своей головы, что казаться предо мной максимально во всём идеальным. Иногда в голове Вентрикосус, когда брат говорил подобное, проскальзывали думы о том, что на самом деле означает термин «сильная женщина» и что характеризует такую личность по пунктам. Да, пожалуй, мало кто может отстаивать своё мнение перед ней, выставляя его за единственное правильное категориями, что «бабы» способны думать только одним местом, когда у женщин в целом аргумент тот же самый. Она же послушает, соизволит согласиться и начнет действовать после уважительного между двумя сердцами обсуждения. Только так они смогут жить вместе рука об руку ещё проще, тогда как лично бывшая розовой и в платье медуза давным-давно нашла в себе силы оставаться одной бороться с теми, кто убивал её нервы и эмоции, специально оставляя в живых. — Это может утомить, конечно же… но только ту, которая недостаточно любит, и вообще думает, зачем связала жизнь абсолютно не с тем! Ты один идеален для меня, с духом, плотью и костьми… абсолютно все те малочисленные организмы, с кем я встречалась, и бровью бы не повели делать то, в чём стойко участвуешь ты, брат. Эти тщедушные даже не попытались бы скрыться при бегстве, смотря мне в глаза и видя отчаянье. Объятия были всё смелее — как давно, возможно, до долгожданного единства, они оба приняли брачную связь при кровосмешении, чтобы со всей откровенностью и чувственностью лапать друг друга за интимные места совсем не так, как сами себя на заре полового созревания в подростковом у медуз возрасте… Да, он ничего не соображал, пребывая в плену и не имея власть над собой, пока тупел и увядал не по своей воле. Как и все, кто остался, совсем не владея собой. И оттого много кто, возможно, умер, когда и так было полно случаев смерти в периоды жутко непростительно тянущегося времени после захвата всего народа медуз. Слишком часто брат и сестра позволяли себе пребывать в полноте эмоциональной и интимной нежности, пока оставшиеся сородичи продолжали гибнуть — но ведь так просто невозможно попасть на луну по велению, к примеру, щелчка пальцев… когда сами Вентрикосус и Акулеатус еле-еле оттуда выбрались! И теперь, как и прежде при душевном прогреве сердец от единства, как единственного подарка судьбы, так как дети — его следствие, король и королева полностью пребывали в нежности. Не отдаваясь ей, а вверяя роль проводника их счастью… когда он, целуя свою единственную в щеки и скулы, подводил белый член за её половые губы, тогда как она рассвобождала бедра, руками помогая ему заходить до упора, жаждая вновь массировать его яйца, меняя ощущение бесстыдства на чистейшее удовольствие. Снова став одним целым, когда и без фрикций они преспокойно и убежденно ощущали себя им, чем могли становиться кучу раз, сколько бы ни пожелали, жарко поцеловались. Стоя на месте и мыча рот в рот друг другу… пока он снова бесцеремонно лапал её затвердевшие груди, заботливо массируя клитор другой рукой, а она коснулась его руки у паха своей, чтобы одновременно гладить её и себя, желая касаться вытянутыми пальцами и яиц брата тоже. Тогда как другой рукой успешно пробовала сплетать пальцы с его, чтобы также дарить сладость прикосновений своим милым округлым соскам. — Ответь мне, пожалуйста, на один единственный вопрос, моя сладкая… боги, ты всё ещё пахнешь так, что моя душа в пятки уходит! Ладно, ответишь только… сли сможешь сделать это сейчас передо мной. Он очень кощунственный, но… — Говори немедленно, иначе я достану его из тебя вовсе не оседланием или приманкой питья с моей груди. Тебе будет больно, если начнёшь юлить… чёрт, хоть от паразита мы избавились, но нестабильность никуда не делась. Возможно, чувствительным и чувственным медузам, как бы они ни были на вид одними из редких обладателей внешней красоты из своего рода, хотя старейшине всегда было известно, что адмирабиллис в основном были сексуальны все за редким исключением, стоило продолжить при пьяной дымке любви трахаться и ласкать друг друга стоя… молча, наполняя себя восторгом, как обычно. Никаких слов и никаких выяснений, только страсть и гордость друг за друга… были бы рады не думать ни о чём больше хотя бы во время секса, но всё ещё не могли, и речи о неумении здесь совсем не было! — Хорошо, хорошо… ты так божественна в своей непробиваемой настойчивости, сестра. О лучшем компаньоне и спасителе от одиночества я и мечтать не мог… слушай. Надеюсь, ты поймёшь правильно, у-уф… наш с тобой плен обстоятельств здесь гораздо ли лучше того, что устроили лунерианцы нашему народу? Иной раз, стоит услышать этот вопрос, осознать его тут же с невыносимой горечью и глубоко взглотнуть, она бы немедленно попросила его остановиться с половым актом, еле сдерживаясь, чтобы не опустить его словами за выбор… который бесчеловечен. Пусть и знала внутри, что вряд ли бы сделала так, немедля прося его продолжать входить до матки и гладить клитор с сосками всё более остервенело, не стерпела бы после максимум нескольких минут. Но он остановился вместе с ней, говоря этот вопрос… продолжая оставаться внутри своей очаровательной жены, но теперь обнимая её за плечи, пока с нажимом прислонял спинку к своей груди. Пытался осторожно поцеловать её мочки ушей и скулы, лишь бы она не «взорвалась» от ярости в его кажущихся хрупкими сильных руках! — Как… ну поч… да как же ты мо-о… Нет, почему ты так жесток, ну что происходит в твоей голове в это время, а? Бесчувственный, этого горя между нами и всем родом плоти могло вовсе не быть… ага, размечталась, ведь они ненасытны! Член поспешил выйти, как от линии огня… хоть дама, правительница и мать бесчисленного количества детей и пыталась на основании прелестных «животных» желаний удерживать стояк своего короля поглаживающими его внутри страстными сокращающими расстояние между стенками спазмами. Не просила его немедля выходить и подумать над своим поведением. Тогда как уже было поздно говорить об этом, стоило ему оказать ей уважение, так как этот вопрос был бы неизбежен и позже. В итоге вежливо, насколько это было возможно, убрала его руку со своих плеч, начиная поворачиваться и смотреть ему прямо в глаза своими… наполненными яркости от ярости за то, что они обречены, как бы не сходили с ума друг по другу. Несчастная и одновременно счастливая так и не смогла составить вывод, как вообще можно смиряться с не имеющим счастливого конца предрешением. Когда такая жизнь постоянно наполняла её великой любовью только потому, что с ней был он… в постоянстве оказывая ей свою чистейшую страсть, как к своей единственной драгоценной, которую желал ценить всегда и ради которой готов убить любого. — Ужасный ты, Акулеатус… младше меня, но временами правдиво бездушный… Боги, ты прав! Этот плен, в котором мы ключевые узники… он и правда лучшее, что случилось со мной… а тем более с тобой за множество таких чудовищно долгих лет! Остаётся только наполнить его счастьем между нами, успешно меняя его концепцию, что от рабства высшей воли не останется и следа. Твоя проницательность идёт далеко вперёд твоих абсурдных решений, мой муж… не вздумай считать, что ты бесполезен и годишься только для осеменения. Думать даже не смей, а не просто говори мне такое вслух! Даже легкий ветерок, с которым его владычица проплыла мимо него к детям, оставлял после себя некоторые невидимые ожоги… которые куда приятнее рваных глубоких ран, которые может беспощадно наносить ситуациями садистка-жизнь. Даже капельки вокруг, стоило ей проплыть мимо него, пребывая в агрессии, которая уймется через секунды, превращались в мелкие алмазы… только они, тогда как ему были известны все классификации самоцветов на поверхности. Этого полностью белый и всё ещё условно голый Акулеатус с какой-то стати не забыл, пока его накачивали сахаром кто знает сколько лет… а учтивость к чувствам его крайне сильной духом сестрички всё ещё требует доработки! И гораздо большего развития чутья действительно подходящих моментов для определенных разговоров… а не когда вздумается и пока держится в памяти.