***
Девушка, стоявшая в очереди у входа в «Мертвого анархиста» могла сойти за Носферату, выбравшегося на прогулку — невысокая, сгорбленная фигура, прячущая лицо под объемным капюшоном, выглядела в лучшем случае нескладной. В худшем — подозрительной. Впрочем, завсегдатаям бара приходилось видеть и не такое, так что Катю никто не трогал. Пару раз, конечно, она чувствовала на своей спине пристальные взгляды, но молодняк на большее не осмеливался. Очередь двигалась быстро, что не могло не радовать Катю. Музыка в голове рвалась в разные стороны, словно оркестр не мог определиться, кому из окружающих Родичей он хочет посвятить свою следующую песню. Репертуар был предсказуем: попса, рок, пару раз проскакивали строки матерных частушек Сектора Газа, но главенствовал рэп. Девушке казалось, что худшее похмелье в ее жизни совокупилось с мигренью и породило ужас, который она сейчас ощущала. С тихим вздохом она прикусила губу, стараясь хоть так отвлечься от какофонии, но это не помогло — уши зудели, как тысяча комариных укусов. Невольным движением Катя потянулась было к голове, но вовремя перехватила собственную руку. Не здесь… — Я говорю, оружие, кровь, наркотики есть? Девушка дерганым движением подняла голову на голос — она совершенно не заметила, как подошла ее очередь. Охранник, на которого из-под капюшона уставились два изумрудных глаза, восхищенно присвистнул. — Ничего нет. Пропускаешь, или будешь глазеть дальше? — хрипло спросила Катя. — Ночь моложе не становится, и так очереди гигантские. — Хорошо, что ничего нет, но, все равно, я проверю, красавица. Щека девушки дернулась, но она послушно развела руки в стороны, давая себя обыскать — хотя, слово «пощупать» к ситуации подходило больше. Охранник, сально улыбаясь, наконец сделал шаг в сторону, и указал Кате на дверь. Еще не войдя внутрь, Дочь Какофонии поняла, что если у ее проклятья есть физическое тело, то найти его можно будет именно здесь. Музыка, рвущаяся из колонок, заглушала мысли, а значит и оркестр — это не могло не радовать. Только это по-прежнему была музыка… Катя нашла взглядом барную стойку, и пошла к ней. Заказывать ничего не стала — Василий Петрович очень ярко описал, какую дрянь могут намешать Анархи, а девушку еще иногда передергивало даже при употреблении чистой… продукции. — Пить не будешь, танцевать не идешь, музыку, — с этими словами бармен ткнул пальцем в наушники на шее девушки, — слушаешь свою. Ты здесь нахуя, дорогая? Ебалом посветить, или мне кого-то организовать тебе надо? Аккуратно отведя палец Сородича от своей шеи, Катя сглотнула, и произнесла всего лишь одно слово.***
Василий Петрович, негромко насвистывая гимн Советского Союза, сливал кровь из надреза на кисти в миску Жучки. Рекс, вальяжно развалившийся в кресле, наблюдал за происходящим со смирением и обидой — ему, в лучшем случае, перепадет мясо, на которое не всегда хватает даже ветеранской пенсии. Жучка — массивное чёрное чудовище с лоснящейся шкурой, нетерпеливо виляла хвостом, ожидая поздний ужин. Идиллию нарушил звук поворачивающегося ключа в дверном замке. Василий Петрович бросил взгляд на часы — третий час ночи, значит, не сиделка. Других гостей он не ждет, получается, что это санитары. Но это тоже странно, потому что его выпустили из ПНД только вчера… Со вздохом, мужчина вытер кисть вафельным полотенцем и кинул его в мойку. Кряхтя, поставил две миски — с кровью и собачьими консервами — на пол. Жучки уже в комнате не было: верная охранница уже встречает гостей. Рекс же, собака, как лежал, так и лежит. — Вот потом и не спрашивай, почему Жучке — кровушка, а тебе — полуфабрикаты, — с укоризной произнес старик, — сказал бы я тебе, что про тебя думаю, но сука в доме все-таки одна, и к ней претензий нет. Пес недовольно махнул хвостом, но с места не сдвинулся. Василий Петрович с усталым вздохом пошел к входной двери, ожидая увидеть перепуганных молодчиков в синих робах, загнанных Жучкой на комод, да еще и покусанных — воздух пах кровью. Но собака спокойно сидела, заглядывая гостье в лицо. Худая, невысокая девушка в темном, медленно, словно очень устало, расшнуровывала сапоги, опустив голову к коленям. Василий Петрович не поверил своим глазам — без предупреждения к нему она ещё не приезжала. — Катюш? Ты чего, внучка? Чего не позвонила, я бы водички погрел, у тебя же постоянно ладони коченеют… — удивленно и сбивчиво заговорил ветеран, — Все хорошо, или случилось что?.. На пол с Катиного лица упала капля крови. Василий Петрович осекся, и присев на колено, отвел в сторону слипшуюся прядку. На щеках девушки застыли бурые потеки, уши были покрыты тонкими, рваными шрамами, которые еще не успели затянуться и сочились кровью — следы недавнего приступа. Старик нахмурился: такого не случалось уже давно. — Доченька, — мягко произнес он, — пойдем на кухоньку, давай? Короткий зажатый кивок. Взгляд по-прежнему в пол, губы дрожат. Аккуратно взяв девушку под локоток, Василий Петрович усадил ее в кресло, которое уже покинул Рекс. Пес, обычно радостно бодающий Катю головой в колени, осторожно положил голову ей на тонкие ноги. Она, словно отвечая на касание, принялась мягко гладить его по холке. «Хороший знак» — подумал Василий Петрович, доставая из аптечки перекись водорода. Катя не двигалась, пока старик вытирал ей лицо и волосы, лишь пару раз вздрогнула, когда он касался ушей. Очистив девушку от крови, Василий Петрович приподнял половицу в полу, собираясь достать ей еды, но Катя наконец-то заговорила. — Простите пожалуйста, я не хочу домой. И я не голодная, часа три назад ела… — в дрожащем голосе чувствовались слезы, готовые прорваться в любой момент, — Я просто не знаю, куда еще ехать. Простите… — Катенька, перестань, все в порядке, — торопливо перебил ее Василий Петрович, — я тебе всегда рад, доченька. Что случилось? Ты сама не своя, вон, когти опять распускаешь… Расскажи, не стесняйся. Дочь Какофонии подняла голову и посмотрела в глаза старому Гангрелу. По лицу молодой — и по человеческим, и по вампирским меркам — текли слезы. — Вы правы были, Василий Петрович. Анархи ничего не могут, сборище извращенцев обездоленных… — сказала она. — Зря ездила. Камарилью они тревожить не хотят, Шереметьевой палки в колеса ставить боятся. Стали предлагать с правильными людьми свести, но я же не дура, я же понимаю, с кем они меня сведут. Разменяют же по ерунде, и на следующую ночь имени моего не вспомнят. Я все попробовала, у каждого пороги оббила, всем в ноги кланялась, и каждый жопой виляет или за дверь гонит. Что мне делать? Гангрел почувствовал, как у него ухнуло сердце. Рекс смотрел на хозяина, и в его звериных глазах была видна та же боль, которую испытывал сам Василий Петрович. Ему, тогда ещё Шерифу, приказали оставить дело. Объяснили, что он ничего не докажет, что не стоит накалять обстановку и поднимать бурю в стакане. Попросили понять, что Князь, несомненно, отреагировал бы сам, будь у него возможность. А теперь его лучший друг мертв. В Камарилье правит шут, в лучах которого цветёт и сияет Шереметьева, забравшая себе контроль над львиной долей столицы. Гангрелы и Бруха вызывают меньше уважения, чем говно, прилипшее к ботинкам; Вентру выбили зубы, превратив их из политической элиты в политических импотентов. И на его кухне плачет девочка, потерявшая свою маму, девочка, которую он пригрел и опекает. Словно в надежде, что это что-то сможет исправить, Василий Петрович обнял Катю, и она разрыдалась, цепляясь в него, как в последний обломок корабля, погибшего в шторме. — Все будет хорошо, доченька. Твое время ещё придет. Она ещё заплатит за все, что сделала. — Обещаете? — всхлипнув, спросила Катя. — Нет, — голос Гангрела налился сталью, — Ты обещаешь.