Мелодия её души

      Ничего.       Она не чувствовала абсолютно ничего.       «Ничего» опустилось на её мир тягостным отчаянием и абсолютно непроглядным туманом, сквозь который Гермиона едва ли могла что-либо разглядеть. Да и не хотела.       Пустота.       Насколько ёмкое слово, состоящее всего из семи букв, но вмещающее столько смысла. Хоть люди и говорят, что так называемой «пустоты» не существует. Якобы это всего лишь созданный фантазией образ в нашей голове.       Но теперь-то Гермиона знала, что она существует. Пустота материальна и ощущается, как распоротая наживую грудная клетка, кровоточащие раны которой затыкали остриями ножей. Проталкивали глубже, ковырялись где-то там внутри и продолжали вскрывать.       Прошло семь суток. Семь истязающих её разум суток.       Память и воспоминания, хранящиеся в голове девушки, стали её главными врагами. Именно они и подбрасывали почву для размышлений, каждые из которых заканчивались оглушительными своей силой воплями и нескончаемыми ливнями слёз. Голос охрип, а на лицо было страшно взглянуть…       Гермиона просыпалась в холодном поту глубокой ночью в редкие моменты, когда ей удавалось заснуть на никчёмные пару часов. Заснуть и там во снах увидеть его. Ощутить тепло тела, которое сменялось прохладой из открытой нараспашку форточки, стоило только Грейнджер распахнуть глаза.       На границе разума периодически мелькал один развивающийся по ветру «красный флажок», который был обязан привести Гермиону к разгадке тайны ещё давным-давно, и тут же к нему присоединялся другой.       Одного она не понимала… Как? Как она не замечала того, что сейчас казалось настолько очевидным, и продолжала оправдывать странности в поведении Малфоя?       Каждый из услышанных когда-то разговоров Драко и Астории был прямым подтверждением её подозрений. Эти же и подозрения парень развеивал своими убедительными речами. Или взглядом. Хватало сполна одного взгляда, чтобы окончательно поверить в его дурманящую разум ложь.       Идиотка. Слепая, глупая, наивная идиотка.       Никогда это не изменится. Люди так и будут продолжать ею пользоваться, а она — вестись на красиво рассказанные из сладких уст сказки. А она ведь так их любила. Вероятно, поэтому и велась, ведь было проще прятаться от реальности в мире грёз, мечтаний и преувеличенных идеалов.       Она пряталась. Все эти месяцы она всего лишь внушала себе, что реальность стала чуточку лучше.       Рядом с ним всё было лучше… Но теперь его не было, а значит все те мысли о светлом счастье, что приносил с собой новый день, испарились в тот же миг, как Малфой снял маску и показал всё уродство, что скрывалось под ней.       Хотя нет, как по закону подлости, лицо у него оставалось по-прежнему идеальным и чертовски красивым. Словно было создано по стандарту, который был обязан завлекать девушек, подобных ей. А вот из глубин души наконец-то вылезла вся гниль, которую он так старательно скрывал.       Всё поменялось словно по щелчку. Её мир раскололся на то, что было «до» и «после» него. Как же сильно Гермиона хотела отмотать назад время и вернутся к тем дням, когда она не знала его. Когда сердце не разрывалась между пылкими чувствами к нему и не менее пылкой ненавистью.       Чёрт… Да она даже ненавидеть его не могла. Именно влюблённость в Малфоя и истощала её день за днём, ведь, как бы сильно ни пыталась, Грейнджер не могла искоренить в себе одно просто желание — снова прижаться к нему. Прижаться и попытаться сделать вид, что случившееся было лишь ночным кошмаром. Что вот-вот она проснётся, а Драко как ни в чём не бывало будет спать рядом, щекоча её шею своим горячим дыханием. А утром, едва приоткрыв глаза, он сразу же прижмётся к её губам своими и окончательно сотрёт все тревоги, что волновали во мраке ночи.       Каждый раз, когда сердце подкидывало подобные рассуждения, мозг выдавал, что это всё ложь, а притворство и фальшь — беспощадная правда.       Беспощадной правдой, что била каждый раз по щекам хлёсткой пощечиной, стало осознание фиктивности всего того, что окружало её долгие месяцы. То, во что она влюблялась, было иллюзией. Игрой разума, в лабиринтах которого Гермиона в очередной раз заплутала.       Их «любовь» была фальшивой.       Его чувства были ложью. Ложью, в которую ей до сих пор хотелось верить, ведь правда была мучительна.       Так же мучительна, как и ледяная вода в ванне старост, на глубину которой девушка медленно погружалась. Она опускалась всё ниже и ниже, лёгкие с каждой проведённой в воде секундой становились тяжелее, а глаза противно щипало.       Зато впервые за последние пару дней ей стало хорошо. Гермиона впервые почувствовала некоторое расслабление, когда часом ранее забралась под струи ледяного душа, что тут же остудили прожигающие насквозь её грудную клетку чувства. Именно поэтому поздней ночью она и выбралась из своей комнаты в ванну старост, чтобы ощутить каково этого... Каково это, когда тело коченеет так сильно, что мысли в голове словно замерзают и становятся недоступными из-за корки льда, покрывшей их.       В голове чисто. Пусто. Там абсолютно ничего.       Ей было так хорошо… Так хорошо ничего не чувствовать.       И плевать, что ноги постепенно сводило из-за судорог. Плевать, что завтра она наверняка проснётся с ангиной. Плевать, что остаток ночи будет пытаться согреть себя под пуховым одеялом.       Плевать на всё.       В эту самую секунду ничто, кроме студёной воды, не приносило ей столь сильного удовольствия.       Однако и этого секундного удовольствия её лишили два появившиеся словно из ниоткуда силуэта, в которых Гермиона не смогла сперва разглядеть знакомых лиц из-за образовавшихся вокруг пузырей воздуха. Только когда её тело обвили чужие руки, Грейнджер поняла, как свело ноги от холода. Только когда всплыла наверх, она поняла, что так и осталась бы на глубине, не управившись с собственным телом.       — Ты что, совсем рехнулась, Гермиона? — обрушились на неё разгневанные близнецы, вытащившие из глубины наружу и усадившие на кафель бортиков.       Секунда, вторая… Тело передёрнуло от дрожи из-за внезапного перепада температуры, зубы клацнули друг об друга.       Холодно.       — Что вы здесь делаете? — спросила она, когда ей на плечи рухнул плед, который парни трансфигурировали из полотенца, и сами же прижались к ней по бокам, начав растирать её плечи в попытках согреть.       Чертовски холодно.       — Это что ты здесь делаешь? — воскликнул раздражённо Николсон. — Если бы мы пришли на пять минут позже, то что? Нашли бы твоё обмороженное тело?       — Я всего лишь хотела… Остудиться. В комнате слишком жарко.       — Значит, выйди прогуляться на улицу! — всё вопил Брайан, пока Скотт молча прижимал её к себе. Парень взмахнул палочкой, и приятное тепло согревающих чар опустилось на неё обволакивающим облачком. — Ты чем думала, когда опускалась в такую ледяную ванную? Да ты же себе все ноги застудила!       — Брайн, прекрати кричать на неё, — зыркнул Скотт на брата. — Ей и без твоих нотаций тошно.       — Я в порядке, — произнесла она ровным тоном, сцепив челюсть от сильной дрожи.       — Нам ты можешь не врать.       — Я сказала, что у меня всё нормально.       — Гермиона.       — Хватит! — взмахнула она руками по воздуху. — Я не хочу обсуждать произошедшее.       — Но тебе нужно выговориться, — всё не унимался Скотт. — Вот увидишь, станет легче. Ты как никто другой знаешь, что накапливание в себе всех эмоций добром никогда не заканчивается.       — То, что случилось... — и это снова происходило с ней. Подбородок задрожал от её попытки сдержаться, что снова оказалась тщетной. Первой слезинке стоило только скатиться с глаз, чтобы за ней второпях побежали следующие. — Я не понимаю, почему он так поступил со мной. Они все... Почему?       — Ты сама знаешь ответ на этот вопрос, — приглушённо произнёс Скотт. — Брэдли предупреждал тебя об этом с самого начала. С того самого момента, как на контракте появилась подпись Гермионы Грейнджер.       — Я ненавижу это всё, — вымолвила Грейнджер. — Ненавижу то, во что она превратила мою жизнь.       — Неправда, — вмешался в разговор Брайан. — Она, как ты выразилась, превратила твою мечту в жизнь. И Господи, сколько уже можно отделять от себя себя же! Я знаю единственную Гермиону Грейнджер, и это явно не та девчонка, которая захлёбывается собственными слезами уже какие сутки и предпочитает жить в страданиях, а не бороться с ними. Ты никогда не была тряпкой, так и не становись ею сейчас!       — Я не могу, Брайан. Ты не знаешь, каково это...       — От нас вообще-то это тоже скрывали, — фыркнул он. — Я с Тео не разговариваю с того самого дня, как ты заперлась в своей комнате.       — Он приходит к тебе каждый день, — тихо произнёс Скотт.       Она знала. Стук раздавался каждый раз в разное время суток. Не было ни дня, чтобы Гермиона в то же мгновение не подошла к двери и прислонилась к ней, ощущая его по ту сторону. Не прошло ни дня, чтобы через разделяющую их стену не раздавалось его сдавленное:       Прости меня, Гермиона.       Никто не заслуживает пережить подобное, ты — особенно.       Тебе больно, я знаю это. Но и мне больно знать, что я — причина каждой упавшей с твоих глаз слезинки.       — Мне плевать.       — Гарри врезал ему в тот день, а потом мы ударили сначала Поттера, а после снова Малфоя.       — Вы в своём репертуаре, — глухо хмыкнула она, покачав головой и смахнув с щёк влагу. — Только их секундная физическая боль никогда не сравнится с душевной. У меня в груди словно разрастается дыра, в которой поселилась пара дементоров.       — Да ладно тебе, Гермиона, — толкнулся о её плечо своим Брайан. — Прекрати драматизировать. Всё наладится. Скоро учёба закончится, мы сможем уехать куда-нибудь отдохнуть на лето, а после...       — Кстати об этом, — перебила она Николсона. — Я... Я уезжаю.       — Что? — одновременно издали близнецы удивлённый вопрос.       — Я уезжаю в Нью-Йорк. Папа уже снял мне квартиру, хочу пожить там некоторое время.       — Что за глупости ты говоришь? — возразил Скотт. — А как же учёба? Что будет с турне? Ты же не собираешься бросать это всё?       — Гермиона, Малфой — ублюдок, — раздражённо озвучил Брайан, — и это, пожалуй, действительно достойная причина, почему тебе стоит наплевать на случившееся и идти дальше. Он не стоит твоих мучений.              — Мы обсуждали это с папой и решили, что мне лучше взять паузу и попытаться усмирить те чувства, которые сейчас буквально прожигают меня насквозь. Мне очень больно, — сдавленно произнесла она, ощутив как закололо сердце. — Если я останусь в Хогвартсе и буду продолжать видеть Малфоя и Гринграсс, ещё хуже, если буду видеть их вместе, то я... Я не выдержу.       — А Брэдли? — всё не унимался Брайан. — Какой будет его реакция, когда он узнает, что ты перечеркнула всё запланированное на альбом? Все билеты на ближайшие шоу уже раскуплены. Фанаты разочаруются в тебе.       — Знаешь, когда они действительно разочаруются? Когда я выйду на сцену и не смогу спеть ни единой песни. Потому что, чёрт возьми, они все о нём! — не смогла сдержать крика она. — Каждая грёбаная песня о Малфое! Я разрыдаюсь на сцене, а он посмеётся надо мной, увидев это, ведь он никогда... Никогда и ничего не чувствовал ко мне!       — Ты ошибаешься.       — Мне свойственно это делать, — фыркнула она и поднялась с холодного кафеля, потянувшись к одежде. — Но сейчас-то я точно знаю, что свалить из этой чёртовой школы — пожалуй, впервые за последнее время принятое мною верное решение.       — Хочешь сбежать, как трусиха? — слышалось разочарование в словах Брайана. — Хочешь просто бросить всё и нас в том числе? Ведёшь себя, как эгоистка, не кажется?       — Может и так, — лишь пожала она плечами. — Может, мне давно стоило стать эгоисткой, которая всё делает лишь на благо себе? Говорят, таким людям проще живётся.

***

      Только медный колокольчик звякнул в последний раз, когда за ней закрылась дверь местного стрит-фуда, как его мелодичное звучание сменилось внезапным визгом Гермионы, мимо которой пробежала серая крыса размером с кирпич. Так же внезапно, как появилась, она пробежала по мокрым лужам, что оставляли от себя уличные кондиционеры, и скрылась в какой-то узкой подворотне.       Грёбаный Нью-Йорк.       Очередная иллюзия, которую она воссоздала в своей голове за столько лет мечтаний о жизни в этом городе, развелась, оставляя после себя лишь лёгкий флёр.       Больше Нью-Йорк не ассоциировался с теми гламурными фильмами двухтысячных, в которых каждый второй житель города владел роскошными апартаментами на Манхэттене. Больше в голове при упоминании этого города не мелькали красочные визуализации Тайм-Сквера или жёлтых такси, что наполняли особыми красками город. Больше всего этого не было… Теперь она видела его настоящим.       Вечно сырой, промёрзлый, как Англия, грязный и громкий — вот каким был Манхэттен на самом деле, вот каким был тот центр Нью-Йорка.       Раньше она смотрела на местность через призму эмоций восторга, которые и затмевали собой реальную картину. Теперь восторга не было — была апатия, которая показала ей, как на самом деле выглядел город.       Поэтому Гермиона и сбежала оттуда спустя три дня в Квинс. Простой Квинс, где такие, как она, лишь желали найти своё пристанище спокойствия и обычной мирной жизни. Тихой жизни.       Не считая эту крысу и пару не самых безопасных районов, в которые она уже случайно пару раз ступала, Квинс был именно тем, в чём Гермиона нуждалась.       Она прошла всего пару кварталов от заведения, меню которого испробовала вдоль и поперёк за последние пару дней, как снова оказалась у подъезда дома, в котором снимала квартиру.       В наушниках Джесси Разерфорд напевал что-то о пугающей любви, а её сердце, словно подстроившись под ритм мелодии, часто сжималось до колющей боли от осознания каждой строки, каждого слова, что теперь било по ней в разы сильнее. Теперь это чувство действительно пугало.       Страхи и сомнения переросли в фобию. Её «любовь» стала фобией, которую, может, однажды Грейнджер и сможет побороть, а пока от одних лишь мыслей бросало в неконтролируемую дрожь, что была вестником физиологии, дающей девушке время на то, чтобы она попыталась унять наступающую паническую атаку.       Она стянула наушники, оставляя их висеть на шее, пока медленно шагала по лестнице на самый верхний этаж, где располагалась её маленькая, но достаточно уютная квартирка, которую ей сдала старушка, уехавшая проводить лето с внуками на побережье… на побережье Калифорнии.       В доме имелся лифт, но в последнее время Грейнджер приносило какое-то неадекватное удовольствие считать каждую ступеньку, пока она поднималась наверх. В такие момент голова снова пустела, фокусируясь лишь на счёте. В остальное же время с её ушей не снимались наушники, в которых музыка играла так громко, что мысли путались, не находя связующие нити друг с другом.       Уже почти добравшись до нужной лестничной площадки, она услышала, как на этаже выше раздался голос беседующей с кем-то соседки.       Тонкая стена разделяла их квартиры с Моникой Гвилстон — женщиной на вид лет сорока, одиночество которой разбавлял её пёс — корги с пушистой золотистой шёрсткой, за которую каждый раз Гермиона трепала собаку. Они познакомились ещё в день переезда, когда из-за невозможности использовать магию Грейнджер пришлось собственноручно таскать коробки на самый верхний этаж. Мисс Гвилстон вызвалась помочь, а дальше слова за слово завязался разговор, который и привёл только въехавшую в новый дом девушку на ужин с болтливой соседкой.       Напротив жила семья из Мексики. Гонсалесы обладали редко встречающимися в нынешних реалиях мира чертами — приветливостью и радушием. Мистер и миссис Гонсалес часто приглашали Гермиону в гости, когда устраивали еженедельные ужины с национальными блюдами, а их задорные дети никогда не упускали возможности лишний раз утянуть Грейнджер на совместную прогулку с их собакой.       Окружённая одними собачниками она и сама стала чаще задумываться, а не завести ли ей щенка? Мечтания тотчас же рассеивались в пучинах мыслей, когда на их место ступал голос разума, твердящий о загруженном графике, который рано или поздно снова настигнет её, и тогда просто убежать она уже не сможет.       Да, и сейчас она не могла... Уэбстер искал её. Папа только вчера рассказывал, что они сильно разругались, когда он отказался выдать Брэдли, где в данный момент находилась Гермиона. Крёстный как раз прибыл в Хогвартс двумя днями ранее и, не обнаружив её, устроил всем настоящую взбучку, ведь кроме отца и близнецов больше никто не знал, что она покинула школу. Но добраться до неё никто не мог, ведь старый телефон лежал отключенным в прикроватной тумбочке, к которой всегда так и тянулись руки, когда девушкой снова овладевало желание пролистать фотоплёнку, переполненную снимками с ним, а в новом в контакты были вписаны только те же близнецы и отец.       Вот так просто оказалась оторваться от былого мира и начать создавать вокруг новый. Новый мир, в котором она была никому неизвестной девушкой — Офелией Уэбстер. Рыжие волосы по плечи, вечно чуть съезжающие с носа очки и мешковатая одежда, в которой было практически невозможно разглядеть плавные изгибы фигуры. Хотя о каких плавным изгибах могла идти речь... Скорее угловатость и заметно выступающие в паре мест косточки. На лицо было страшно взглянуть, если перед выходом из квартиры она не наносила чары гламура, ведь то осунулось и потеряло весь былой блеск, оставляя после себя лишь тусклость и бледность.       Изначально она не планировала так видоизменять внешность, но когда в различных изданиях стремительно стали распространяться новости о её внезапной пропаже и возможном нахождении в Нью-Йорке, ей всё же пришлось прибегнуть к крайним мерам и спрятать Гермиону Грейнджер, которая и так принесла ей за последнее время предостаточно проблем.       Жить в созданном, выдуманном образе фактически не существующей девчонки оказалось просто. Ей даже начинало нравится. И мысли оставить всё так навсегда тоже начинали нравится.       Забыть, стереть, удалить. Будто никогда и не было той жизни в свете софитов.       Продолжая подниматься, Гермиона стала невольно прислушиваться к разговору, что вела соседка со своим гостем:       — Сейчас, когда выйдешь на улицу, не спеши надевать наушники и затыкать свои мысли музыкой, — размеренно объясняла женщина что-то пареньку на вид лет пятнадцати. — Проанализируй всё, о чём мы с тобой сегодня беседовали, пока эти мысли ещё на поверхности в твоей голове. Я хочу, чтобы на следующей сессии мы начали разговор именно с этого.       — Как скажете, мисс Гвилстон, — кивнул ей мальчишка и, прежде чем шагнул к лифту, напоследок почесал ушко выбежавшему на площадку псу соседки.       Чипс, так звали собаку Моники, как только заметил ступившую на кафельное покрытие Гермиону, понёсся к ней, счастливо виляя всем телом.       — Здравствуй, Офелия.       — Здравствуйте, мисс Гвилстон, — улыбнулась ей Гермиона, поднимаясь с корточек, на которых сидела, пока чесала пузо собаке.       — Смотрю, ты стала частым клиентом в том стрит-фуд на Бринг-Айланд, — мягко улыбнулась ей женщина, кивнув на бумажный пакет в её руках. — Знала бы, что ты пойдёшь, попросила бы прихватить и мне что-нибудь. Безумно хочу есть, в холодильнике мышь повесилась, а следующий пациент придёт уже через двадцать минут.       — Я взяла себе на вечер суп, но у меня ещё стоит вчерашний недоеденный, так что можете взять, — достала она из пакета ещё горячий рамен, протягивая его в руки женщины.       — Нет-нет, не стоит, — начала отнекиваться мисс Гвилстон.       — Возьмите, — заставила она её всё-таки забрать контейнер. — Считайте, я вернула вам должок за тот замечательный ужин, которым вы меня накормили, когда я только переехала.       — Спасибо, ты моя спасительница. Не заглянешь сегодня ко мне вечером?       — В следующий раз, — покачала головой Гермиона и подошла к своей двери, начиная искать в сумке ключи. — У меня планы на вечер, поэтому уже пришлось отклонить предложение Гонсалесов, у которых сегодня снова вечер тако.       — Ох, да, — махнула как-то непроизвольно рукой женщина, — меня они тоже приглашали, но, чувствую, единственное, на что у меня останутся силы после всех сессий, это дойти до кровати и включить Нетфликс.       Гермиона хмыкнула, вставляя в скважину замок. Чипс всё ещё кружил вокруг её ног, выпрашивая еду, манящие ароматы которой выветривались из пакета.       — Тогда приятного вам вечера.       — И тебе. Какие бы у тебя там не было планы, надеюсь, ты хорошо проведёшь время.       О да. Она замечательно проведёт время, снова бесцельно пялясь полночи в потолок, пытаясь навести в своей голове порядок окклюменцией, которая, как назло, снова не поддавалась девушке.       И тут внезапно одна странная мысль посетила её голову, когда мисс Гвилстон уже почти скрылась у себя в квартире. Странная, но поселившаяся в груди, мельком напоминающая надежду.       — Вы работаете психологом? — спросила она, возвращая себе внимание женщины.       — Да, как видишь. Принимаю время от времени на дому, а так работаю в основном в городской клинике.       — А у вас… У вас найдётся время на ещё одного пациента? Я бы хотела попробовать кое с чем разобраться, — сглотнула вязкую слюну Грейнджер. — Никак не могу справится с этим сама, и, может, опытный человек сможет направить меня.       Мисс Гвилстон нахмурилась, внимательно глядя на неё.       — Всё-таки мне не казалось, что твой бледный и болезненный вид вызван чем-то конкретным, а не является врождённым у многих британцев, как меня убеждали Гонсалесы.       — Нет, — поджала губы девушка. — Не в этот раз.       — Я буду ждать тебя. Приходи в любое время, и мы поговорим обо всём том, что тебя волнует.       — Я приду. Только мне нужно будет вам кое в чём сразу же признаться. Я буду не в том образе, к которому вы привыкли.       Женщина смотрела на неё с явным непониманием.       — Хорошо, Офелия... Как скажешь.       — Меня зовут не Офелия, а Гермиона, Гермиона Грейнджер. И, кажется, мне очень нужна ваша помощь, потому что сама я, увы, больше не справляюсь. Наверное, никогда не справлялась...       Однажды она уже попросила одного человека о помощи. Она протянула ему ключ от шкатулки, что открывала доступ к доверию, а тот человек решил попросту избавиться от столь драгоценной вещи, которой порой добиваются годами.       Гермиона обращалась к мисс Гвилстон, но чувствовала, будто наконец-то вышла на диалог с самой собой.       Ей давно пора о многом поговорить и многое решить, разобравшись с собственными тараканами в голове, что ежемесячно продлевали свой договор аренды на проживание там. Пора вытравить из своей головы всех тварей, что мешали ей жить реальностью, и взглянуть правде в лицо. А правда была проста — протянуть руку помощи она может только сама себе.       Так, может, самое время начать делать это сейчас? Пока мир Гермионы, требующий решения от девушки, ещё на раскололся напополам, ей пора решить, каким она хочет его видеть. Какой она хочет видеть свою реальность? Кажется, ответ у неё уже был: такой, в которой эгоистичные условия отныне будут диктоваться только ею.