Огарок

– Стах, а продай гараж? Стаматин смотрит так, будто Рубин уже согласился. Гнет губы довольно, глазами нагло поблескивает и на закономерный Стахов вопрос, мол, на кой черт тебе гараж, отвечает только загадочное «надо». Стаха это бесит до неприличия. Вот никто обычно его, образец смиренного спокойствия, не бесит, а Стаматин – бесит. И Стах это выражает тем, что во все свои два метра роста подпускает крепкого, что твой твирин, неодобрения. Руки на груди складывает и роняет осуждающе: – Дай угадаю. Под твириногонный аппарат? Этого не позволю! Я тут пытаюсь о здоровье городского населения заботиться. Была бы моя воля – вообще твой рассадник цирроза закрыл и вход досками заколотил. Андрей только рукой машет и в глаза заглядывает проникновенно: – Не под него. Так что соглашайся. Тебе ведь нужны деньги? Знаю, что нужны. А заплачу я точно больше, чем стоит эта складская халупа. – Всё-то ты знаешь, – Рубин ворчит слегка смущенно, но всё еще совершенно не убежден. – Даже если так, я не верю тебе ни на ноготь, признавайся, на кой шабнак он тебе? Андрей как-то неопределенно вертит ладонями в воздухе. – Скажу так – братишке моему нужно больше места, где живописью заниматься. В кабак пустить не могу, сам понимаешь, а у себя ему уже и места мало, и атмосфера не та… Не ожидавший, что всё окажется так просто, Стах расслабляется, во взгляде его появляется даже отсвет теплоты – вот вроде алкоголик и драчун тот еще, а о брате заботится. Хорошо это. – Мастерскую, что ли, хочешь организовать? Ладно. Если пообещаешь, что это только ради искусства – по рукам. – Точно-точно, исключительно ради него одного, искусства! – еще более довольный, чем в начале разговора, Стаматин кивает и жмет Рубину руку. – А знаешь что, ты приходи. Где еще в этой дыре на настоящую живопись поглядишь? Стах от щедрого предложения хотел было отказаться. Он в живописи понимал еще меньше, чем в архитектуре, но зарок навестить братьев в гараже себе дал. А то мало ли – вдруг и вправду обманули и твирин гнать станут. Да и район неблагополучный. В итоге оказалось, что никакого твириногонного аппарата в теперь уже бывший Стахов гараж Стаматины не притащили. Хотя лучше бы алкоголь там гнали, ей-богу. Потому что застывший на пороге Рубин поспевает как раз к моменту, когда Пётр натягивает штаны, очевидно, только что завершив акт живописания. Пётр в краске с ног до головы. Не целиком, конечно, но руки почти по локоть, он оттирает их смятым тряпьем, но особого успеха не добивается. Рубин успевает разглядеть измазанные зеленым и желтым колени, пока их не скрыли штаны – действие с не слишком понятным смыслом – штаны были вымазаны тоже. Краска у Петра даже на кончиках волос, они чиркают по его плечам и уже покрыли их тонкими разноцветными росчерками – точно свежие шрамы или рисунки степниц на теле. Андрей рядом с ним чуть чище, но в этом затянутом с пола до потолка брезентом храме искусства не представляется возможным не изгваздаться, вляпавшись в расставленные и разложенные тут и там банки, баночки, тюбики и даже какие-то коробочки с красками. Стах пятится назад, уже готовый захлопнуть дверь, ему более чем достаточно увиденного, но четыре руки неожиданно крепко хватают его и втаскивают внутрь. Всё, одежда испорчена. Рубин почти уверен, что краска не отстирается, но прямо сейчас его это волнует меньше, чем то, что уставившиеся на него почти в упор близнецы – пьяны до зеленых чертей. В двух парах одинаковых глаз плещется мутноватая твириновая взвесь – и как он только, дурак, не заметил среди банок с краской еще и бутылки? – Молодец, что пришел, молодец. Ты вот чего… ты возьми, возьми картину. Мы тебе дарим. Вот прям совсем даром – забирай, самая лучшая картина наша! В руки ошалевшему от такого напора Стаху вкладывают холст полтора на полтора метра. – И что мне с ней делать?! – Ну как что? Дома повесишь, или там, в прозекторской у себя. Любоваться станешь, силой искусства напитываться! Близнецы смотрят на него с нескрываемым довольством собой, Стах смотрит на холст, и у него, кажется, начинается нервный тик. Он вытягивает руки в надежде, что издалека художественная ценность картины будет просматриваться лучше. Не помогает. Он определенно ни черта не понимает в искусстве. Холст сплошь покрыт цветными пятнами. Они наползают, перекрывают друг друга, все разные, и ни в какое изображение точно не складываются, даже цвета какие-то несочетаемые, как на вкус Рубина. – Если вы _это_ называете искусством, я – твириновая невеста. У Андрея взгляд становится заинтересованным, каким-то нехорошо оценивающим, а Пётр головой качает и, бесцеремонно Стаха обняв за плечи, принимается вещать вдохновленным голосом: – Не все понимают искусство, брат, но мы тебе поможем. Вглядись в этот холст. Вглядись. Это – воплощенная тоска по большому городу, это – тихое умиротворение дней, похожих один на другой, это – обреченное осознание конечности бытия, это... Это я твирин пролил, осторожно, еще не просохло... А вот тут в углу я Марию нарисовал, это она голая и со спины, правда, похожа? Короче, бери, брат, отрываю от сердца лучший свой шедевр. Для тебя мне ничего не жалко! Рубин Петра от себя отдирает безжалостно и так же безжалостно выговаривает всё, что думает. В гараже тяжело пахнет красками и алкоголем, он чувствует, как к подергивающемуся глазу примешивается головная боль. Надо выйти на свежий воздух… – Я с тобой хоть и не пил, но всё равно уважаю, как архитектора. Но, уж ты меня прости, это – мазня, которую невозможно воспринимать, не накатив твирина. И даже не хочу думать о том, где ты видел голую Марию. И о том, каковы же остальные твои картины, если эту ты называешь шедевром. Не думал, что когда-нибудь это скажу, но лучше бы вы оставались зодчими. После тирады ему становится легче, а потом сразу хуже. Потому что лицо у Петра делается потерянным, опускаются вниз уголки рта, он растерянно ведет глазами по стенам, кивает чему-то. И Стах мигом чувствует себя так, будто ребенка обидел. – Нет в тебе души, Рубин, – это уже Андрей, и голос его звучит опасно. Стах жует губами, еще раз присматривается к картине. Всё, что он может разглядеть – это анатомичный отпечаток Петровской коленки, довольно четкий, кислотно-зеленый. Стах вздыхает, чувствуя, что сам себя загнал в угол. – Плесните мне, а? Глядишь, твирин во мне душу пробудит. Близнецы переглядываются, смотрят на него с сомнением, снова переглядываются. Кивают друг другу. И через минуту Стах уже сидит на полу (штаны, тоже прощайте) с полным стаканом твирина в руке, подпираемый Стаматиными с обеих сторон. И слушает. – Ты просто не знаешь, каково это – когда что-то незримое ведет твою руку. Или даже не руку, это, в сущности, не важно... Главное, что – ведет, ведет, а ты только слушайся и на полотно переноси всё, что внутри у тебя. И чем больше вложишь, чем больше почувствуешь – тем лучше картина получится, и это всякий сразу поймет, кто хоть немного видеть умеет. Рубин выпивает жгучего твирину залпом и чувствует, что слова Петра определенно начинают приобретать некий смысл. Но чтобы его уловить, схватить за хвост утекающий образ мыслей художника, определенно нужно накатить еще. Он накатывает. – Словом, в искусстве самое важное – это процесс. Ты бы тоже попробовал, ты человек не пропащий, уж мы разбираемся, а в этом захолустье таких не много… Вот ты что чувствуешь – всё на холсте отпечатается. Только выпей еще… Стах выпивает еще. В голове начинает шуметь – словно Степь колышется на ветру. Словно стучат вдалеке колеса поезда. – Гхм... Это словно следовать Линиям. Когда ты врачуешь, понимание мироздания ведет твою руку. Нечто большее, чем ты сам, – он теперь не отрывает взгляда от картины, лежащей перед ними на полу. Пятна и росчерки краски начинают напоминать ему Линии. – Я всё еще ни черта не вижу. Но я _чувствую_. Плещущийся в крови алкоголь раскрепощает сознание. В образовавшийся прогал вместе со смутным еще пониманием искусства проскальзывает осознание того, что где-то ужасно далеко, в самой Столице, ночью отошел от перрона состав. И где-то там, в одном из вагонов третьего класса, возвращается в родной город старый друг, письмо Учителя для которого на прошлой неделе Стах ходил отправлять лично. Рубин украдкой утирает уголок глаза и не замечает, как Стаматины слаженно хватают его за обе кисти, обмакивают в краски – левую в банку с черной, правую в начавшую застывать тонкой пленкой разлитую на полу бордовую – и прикладывают к холсту. – Чувствую. Каким я был когда-то. У меня еще были волосы. Почти как у Петра… И я был здесь, а Артемий в большом городе, очень далеко. И дни превращались в недели, недели – в месяцы, месяцы в годы, и прошло десять лет... Эти десять лет зыбкой дымкой встают у него перед глазами, тихо, но настойчиво шелестят в ушах, двигают его руками. Из-под них выходит несколько линий, рваных и ломанных, но очень четких, прямо поверх прежней картины. По щеке катится одинокая слеза, срывается и расплывается в самой середине холста, точно тавро. Несколько секунд Стаматины жадно разглядывают то, что получилось, а затем удовлетворенно выдыхают в два голоса: – Да. Это оно. Оно. А Стах, кажется, вошел во вкус, и голоса братьев звучат в унисон, в них так много твирина, твирин гонят из твири, твирь – дитя Степи, значит, близнецы говорят голосом Степи. А Стах слушает. – В этом что-то есть... Да, – он скребет ногтями прежний красочный слой, оставляя финальный росчерк. И не замечает, как близнецы наваливаются на него с обеих сторон, жарко дышат ему в щеки и шею и говорят, продолжая фразы друг за другом, и Стах, кажется, не смог бы определить, где чьи слова, даже если бы был трезвым. – Искусство, оно для каждого свое, брат. Его узнать надо, прожить, через душу свою пропустить... А ведь это нелегко бывает, ой как нелегко. Больно, страшно. Оттого никто нашу Башню не принимает, что боятся люди к своей душе ее подпустить. А ты сходи как-нибудь. От самой Степи иди, иди, иди... Выйдешь к Ней, подниматься станешь, и на какой ступеньке поймешь, что дальше не надо тебе идти, там и душа твоя. Твирина только побольше захвати... Стах зачарован, он всё взгляда от картины оторвать не может и, дабы от обилия искусства в крови не повалиться носом в пол, обнимает близнецов. Оба они такие горячие, гибкие и вдохновленные, что он и себя ощущает непривычно легким и открытым. – Да. Я понимаю... Теперь понимаю. Пётр, брат, прости дурака, наговорил тебе дряни всякой, неправда всё это, пустая желчь. А Башня ваша из любого уголка Степи видна. Я ведь как на болотах травы собираю, только по ней и выхожу из топи… Решено! Схожу непременно. Жаль только перил вы не додумались для лестниц сделать, но на то вы и гении, чтоб о банальностях таких не размышлять. Близнецы его в ответ обнимают, а по сути просто сплетаются руками и глядят друг на друга, словно мимо Стаха, но ему это совсем не обидно. Они ему объясняют, что перила помешали бы душе, вместилищем которой Башня должна быть, и что с перилами Она стала бы тяжелее, и закрепить ее было бы еще труднее, что лестница это вообще такая вещь, которую наличие перил лишает самой ее сути… – Да... да, вы правы. Вы так разумно говорите. Как красиво говорите. Ни одна степная невеста так не говорит… Стаху хочется спросить: а где ваши души, Пётр, Андрей? На какой ступеньке Башни? Он не спрашивает, а если бы спросил, Пётр бы ответил, что ему ступеней не хватает. Что его душа там где-то, высоко, а сам он где-то тут. И что тяжело это, брат, трудно… А Андрей бы ответил, что его душа, вот она, сидит в полуметре от него. Что все ступеньки мира у него к Петру ведут, сколько не поднимайся. И это тоже тяжело. Стах не спрашивает, и близнецы шепчут ему на уши, мол, не дойдешь до дома, Стах, оставайся на ночь, оставайся. – Останусь, конечно останусь. Я чувствую, что если усну здесь сегодня, в этом храме искусства, мне во сне что-то важное привидится. И ложится преспокойно на пол – после бутылки твирина, а он уверен, что влил в себя никак не меньше бутылки, даже уютно на голых досках, только качаются они немного, словно палуба корабля. Так что в близнецов он вцепляется крепче, и решает вдруг, что отстирывать одежду, всю заляпанную хаотичными разноцветными пятнами, не станет. – ...где картину-то повесить решил? – Дома повешу. Над кроватью. Из любого уголка ее видно будет... – отвечает Стах заплетающимся языком, – И спасибо вам. Я кое-что важное понял. Что всегда можно слышать. И говорить. И я скажу ему, скажу, как приедет. Обязательно… – бормочет он, словно сам с собой, и вдруг добавляет совершенно трезвым голосом. – А вы и правда гении. Через секунду Рубин уже спит. И в наступившей тишине раздается голос Андрея: – Петь, с тебя теперь должок, я выиграл. А ты говорил – не купится, не купится.