Союзники

Эрвин просыпается с открытым ртом, он обслюнявил грудь Леви, используя его, как подушку. Он приподнимается на кровати и оттирает бледную кожу тыльной стороной ладони. В доме стоит звенящая тишина. Он смотрит в окно, должно быть, сейчас около шести, только начинает вечереть. Чай на тумбочке давно остыл. — Вы нужны мне, хозяин, — сквозь сон бормочет Леви. Эрвин смотрит на него. Они забыли выпить чай, забыли развязать Леви, они так и заснули: голые, перепачканные спермой и потом, все уже подсохло и неприятно стягивает кожу. Вот только Леви по-прежнему течет. Эрвин переворачивает его на живот, трахает, вколачивая в матрас, который пружинит под их весом. Все происходит в полной тишине. Как и следующий раз, когда Леви стоит на четвереньках, подкидывая задницу навстречу члену. И в третий раз, когда Леви буквально распят в изголовье кровати, прижат к стене, а Эрвин трахает его не видя, не слыша, не чувствуя. Пустота. Эрвин снова засыпает, даже не замечая как, единственное, что убеждает его в том, что прошло уже много времени, это тьма, тьма которая наполняет комнату, его член все еще зажат между ягодиц Леви. — Вы нужны мне… — шепчет он, потираясь задницей о крепкий стояк. Эрвин трахает его еще дважды. Он больше не знает как, в какой позе, в каком положении, и снова уносит Леви в душ. Леви сидит в ванне, вцепившись в бортик, и ждет Эрвина. — У меня дрожат ноги, — признается Леви, он выглядит изможденным. Наконец, Эрвин замечает старую, знакомую боль в груди и понимает, что в мир вернулись цвета, звуки, запахи. Его гон стих, как и течка Леви. Дыхание Леви такое же слабое, как и он сам: теперь Эрвин слышит все. Даже боль, которая наполняет его, клокочет где-то под сердцем. — Ты должен поесть после душа, хорошо? Леви кивает. Эрвин заходит и присаживается на корточки, чтобы помочь Леви вымыться. Но тот отстраняется, ему не хочется этой помощи, этой близости, или так только кажется Эрвину. Первое чувство за день — дискомфорт. И тем не менее, Леви позволяет ему вымыть себя, шепчет «пожалуйста» и «спасибо». Эрвин выносит его на руках из ванной, вытирает и кладет на кровать, точно куклу. Да, они оба и есть куклы — безжизненные марионетки в руках сопротивления, повязанные инстинктами на этой войне. Ради чего все это? Он устраивает Леви в гнезде, накидывает халат и забирает поднос, к которому они так и не притронулись, через несколько минут возвращаясь с горячим чаем и свежим хлебом. Леви спит, освещенный четырьмя масляными лампами, он мирно обнимает подушку, обернутую в рубашку Эрвина, а его тело вытянулось вдоль военного пальто. Эрвин оставляет поднос на тумбочке и садится справа от Леви. Луна льет в окна свой холодный зеленоватый свет, но его слишком мало, чтобы конкурировать с лампами. Леви прекрасен. Точно так же как Эрвин никогда не придавал большого значения сексу, он никогда не считал достойным внимания влечение к конкретным людям. У него не было определенных вкусов, он просто не думал об этом. Куда важнее этого было знать, как полоснуть ножом руку, чтобы превратиться в титана. Эрвин ничего не знает о том, какой типаж ему нравится, но Леви… Леви прекрасен. Он спит безмятежно, уткнувшись носом в его рубашку, а пальто драпирует его безупречную наготу. Леви красив. Больше чем красив. Он… Эрвин видит свою руку на щеке Леви, как большой палец осторожно поглаживает гладкую кожу, словно против его воли, словно не может устоять перед этой красотой. Он чувствует его мягкость, нежность… Все это… Леви медленно открывает глаза. — Хозяин… Эрвин улыбается ему, возможно впервые со дня их знакомства, но он ничего не может с собой поделать, губы сами по себе складываются в улыбку. — Я хочу, чтобы ты съел хотя бы кусочек хлеба и выпил чай, после я дам тебе поспать, обещаю. Ослабевшее, уставшее тело Леви выглядит еще более невесомым и хрупким, чем обычно. Эта слабость — сигнал, который говорит о том, что они должны повязаться как можно скорее. Леви пытается сесть на кровати, но снова падает в подушки. — Я… я не могу, — шепчет Леви. Жгучая боль разрастается в груди, жжет сильнее прежнего. Возможно, это просто часть инстинкта — защищать своего омегу в период гона, помогать ему. Может быть, именно это, эта боль заставляет Эрвина сесть за Леви, прислониться спиной к стене и прижать его к груди, давая опору. Он протягивает Леви чашку, но тот отрицательно качает головой — у него нет сил чтобы удержать ее. Эрвин придерживает чашку за ручку, помогая Леви сделать глоток. И внезапно боль вступает в контакт с совершенно другим чувством — тем, которое родилось в самом начале их знакомства, в ту первую неделю их совместной жизни, когда Эрвин был так зачарован Леви, его ресницами, тонкими пальцами, тем, как странно он пил чай. Все было так просто. Эрвин убеждал себя, что единственно правильный путь для него — дать волю инстинктам. Это именно то, что хотел от него Леви, чтобы он перестал думать и подвергать все сомнениям. Но как же чудовищно неправильно он чувствует себя, когда не может этого делать. Это не он. Когда Эрвин отключает голову, он перестает быть собой. Остается только инстинкт — неполная, несовершенная версия существа по имени Эрвин Смит. Это все равно что позволить омеге быть сверху и продолжать думать — быть неполноценным альфой, только наоборот. Это причиняет боль. Само осознание собственной несвободы. Он не может двинуться ни в одну из сторон. Не может думать, не может не думать. Даже если его тело выбрало Леви. Даже если его разум решил выполнить эту миссию. Он не свободен. Нет. Вот откуда эта боль, он знает, что у него нет выбора и это знание жжет душу адским огнем. Он знает, что ему не быть свободным, что он должен приковать к себе это прекрасное существо, пометить как собственность, обречь на вечную зависимость. Но что это за облегчение, которое наполняет его, заставляя боль отступать? Облегчение, которое он испытывает сейчас, когда Леви прижимается к его груди, потягивая свой чай. Что означает это чувство? Леви допивает чай и Эрвин отламывает кусочки хлеба, кормит его с рук, заботясь о том, чтобы в постель не попали крошки. Леви едва может осилить половину. — Еще чая? — Да, пожалуйста. Леви потирается лицом о его грудь точно котенок, распространяя вокруг себя запах и вызывая у Эрвина лихорадочную дрожь. — Если хотите… мы можем пить из одной чашки. И, пожалуйста, поешьте, ведь я не единственный, кому нужны силы. Эрвин медленно приоткрывает веки, глубокая морщинка между бровей делает его лицо усталым и суровым. Он вспоминает глаза Леви тогда, за кухонным столом. Он вспоминает слова Леви, сказанные из дверного проема. Он вспоминает цель Леви, его убеждения, горящие в решительном взгляде. Эрвин хочет забраться Леви под кожу, оказаться где-то глубоко внутри него, чтобы прорасти сквозь, вернуться в этот мир обновленным и прекрасным. Этот огонь жжет сердце и Эрвин понимает — это и есть ответ. Это то, что уничтожает его, причиняет боль одним своим существованием. Что-то настолько недостижимое и нереальное… Но не сейчас. Сейчас это реально. Стоит только заглянуть в серебристые глаза. Кто сказал, что отказавшись от чувств, мы перестаем чувствовать вовсе? — Ты мне нравишься, Леви, — шепчет он. Вот и все. Каким же лицемером был Эрвин все эти годы! Он позволяет себе рассмеяться, пряча глаза, ему все еще неловко смотреть на Леви после своего признания. Всю жизнь он держал под замком свои чувства, так было со дня казни отца. Эрвин прикрывался своими привилегиями, интеллектуальным превосходством, стремлением к власти, и никто, никто не мог разглядеть этой правды: ни армейские товарищи, ни друзья в сопротивлении, даже Зик не мог. Зик, что обнимал его со спины, уперевшись лбом между лопаток… Эрвин всегда считал эмоции слабостью. Бесчисленное количество раз он задавался вопросом, почему Зик продолжал тонуть в этом невежестве, уступал своим чувствам даже будучи на войне. Эрвин осуждал его за это, и никогда не понимал, потому что никогда не позволял себе испытывать чувств к другому человеку. Их миссия не дает им на это права. Но вот же Леви, Леви от которого все его тело покрывается мурашками с самой первой их встречи. Леви, которым он восхищается с того самого разговора на кухне: его целью, его убежденностью. Он уважает Леви, его идеалы, которые берут свое начало не в ненависти, а в совершенно противоположном ей. Это то, чего нет у Эрвина, но то, что было у его отца, и у его товарищей. Леви — омега, который даже не получил нормального образования, и тем не менее, он достойный человек. Не омега, не бета, не альфа, просто человек. И несмотря на всю боль, которая проглядывает сквозь полуприкрытые веки, несмотря на слабость и зависимость от инстинктов — Леви куда более достойный человек, чем Эрвин Смит. Его убеждения сильнее инстинктов, даже сейчас. Эрвину нравится Леви. Так сильно, что это не имеет отношение ни к его животному началу, ни к его способности размышлять. Или напротив, это чувство связано и с тем, и с другим. Возможно, именно в этом тонком балансе скрыта та самая правда, которую он так отчаянно ищет. Правда, которая никогда не освободит его, пока Марли продолжает существовать, но быть может, эта правда подарит ему иллюзию свободы в мире, сотканном из лжи, что так глубоко пустила в него корни. Ведь правда сокрыта во всех аспектах его существа: в альфе, в элдийце, в человеке. Правда — это баланс трех граней его личности. А баланс требует от него всех сил: эмоциональных, интеллектуальных, физических. И Леви, как напоминание об этом. Леви и есть этот баланс. — Я не могу вам нравиться, — говорит Леви, отпивая чай. Эти слова проникают в Эрвина, растекаются по венам и отравляют, точно яд. В конце концов, они просто союзники, и для Леви, возможно, все выглядит совершенно иначе, они делают это не потому что выбрали друг друга по своей воле, а потому что их к этому принудили. Леви все равно нравится ему, даже если это просто долг, он все равно здесь. Рядом. — Но почему нет? — осмеливается спросить Эрвин, возвращая чашку на поднос и обнимая Леви одной рукой. Леви смотрит вниз, продолжая комкать его пальто между ног, а во взгляде сквозит какая-то жуткая печаль, но может быть, это просто иллюзия. — Вы не знаете меня, хозяин. Вот и все. — Справедливо. Мы знакомы всего пару недель, но ведь мы можем… — Нет, — обрывает его Леви, судорожно сжимая пальто, — Дело не только в том, что мы мало знаем друг друга, но и в том, что… я… это не я. Эрвин насмешливо приподнимает брови: какой любопытный способ самоопределения. Однако он не совсем понимает, куда клонит Леви. — Хорошо. Тогда кто ты, и как мне узнать тебя поближе? Леви хмурится, он так стойко держится во время своей течки. — Вы, альфы, имеете возможность прожить жизнь, оставаясь сами собой. Вы можете быть эксцентричными, раздражаться на глупости, высказывать свое мнение и не бояться, что очередной гон может вас прикончить. Все это дает вам шанс быть собой и не знать страхов. Эрвину так хочется возразить, оправдаться, тысяча аргументов против готова сорваться с губ. Что-то внутри сопротивляется словам Леви, возможно это остатки пропагандистской чуши требуют от него возражений, чтобы защитить глупую гордость, которую он и так хранит без всякой причины. Такую бесполезную в реальном мире, который существует на самом дне Марлийского общества. — Ты прав, — отвечает Эрвин, чуть крепче прижимая к себе, — Расскажи мне больше, пожалуйста. Леви делает глубокий вдох, его глаза широко распахнуты, но взгляд пустой, он слишком погружен в себя. — Я не был таким, — говорит он, — Мне пришлось адаптироваться в Марли, чтобы выжить. То что вы видите сейчас — ложь. Вы знаете что-нибудь о Подземном городе Парадиза? Дрожь пробегает по их телам, и Эрвин закутывает их обоих в пальто, помогая сохранить тепло, что излучает Леви. Жар в нем пока спит, но он все еще здесь, где-то глубоко внутри. Эрвин кивает на слова Леви, придавая им смысл. Даже больший, чем хотелось бы. Подземный город — самая бедная часть порабощенной Элдии, нынешнего штата Марли. Место, где жизнь чудовищна и жестока, забытое всеми, прогнившее изнутри. Потерянный мир, где прав и свобод не существовало никогда. — Я родился и вырос там, — говорит Леви, — Моя мать была шлюхой, отец — одним из ее клиентов, я никогда не знал его. Когда она умерла от какой-то дурной болезни, меня приютил дядя. Он старался сделать меня сильнее, а однажды просто оставил. В тринадцать я оказался на улице, выживал в трущобах с такими же беспризорниками, оберегая и защищая их. Так было до тех пор, пока вы не вторглись на наш остров и не привезли сюда.

Везет тем несчастным, С садами в груди, Что верою стелят Божьи пути…

Эрвин не может вымолвить ни слова, но в голове он распекает себя на все лады. Ему повезло куда сильнее, чем он предполагал. Все эти годы Эрвин провел, играя в спасителя, даже не думая о судьбах тех, кто был по настоящему угнетен. Нет более страшного оружия, чем забвение, когда власть просто делает вид, что вас не существует. Это именно то, что всегда говорил его отец.

Если мы понятия не имеем, кто мы сейчас, то как мы узнаем, кем нам быть, когда получим свободу?

Эрвину было плевать. И тогда, и, возможно, даже сейчас. — Когда я оказался тут, я сделал все возможное, чтобы стать лучшей горничной. Мне было нетрудно — я ценю чистоту вокруг, ценю эту профессию. Это то, чего я был лишен в детстве, окруженный одним лишь дерьмом и грязью, — Леви дышит глубоко и неровно, а кожа вновь начинает гореть пожаром, течка подкатывается огромной жаркой волной, и впервые за долгое время он смотрит Эрвину прямо в глаза, — Хозяин, я долго не продержусь. Просто трахните меня и перестаньте думать. Я сказал вам, сказал еще тогда, если вы позволите мне убить господина Йегеря и бороться за мой народ, я обещаю — вам больше никогда не придется иметь со мной дело. Я буду принимать подавители, противозачаточные, все что угодно. Я не должен вам нравиться, вы не должны пытаться заставить себя чувствовать что-то ко мне, я клянусь, что сам смогу о себе позаботиться. В горле стоит жгучий ком. Глаза Леви. Его теплая ладонь на щеке. Это единственная связь с реальностью, которая доступна Эрвину. Его член тяжелеет и крепнет, течка Леви будит в нем гон, инстинкт, приказывающий ему быть животным, ублажать своего омегу, заботиться о нем, защищать. Они трахаются сидя, как тогда, в кабинете. Леви обнимает его за шею, пока Эрвин берет его грубо и быстро, и Леви выкрикивает сотни вещей: «да», «быстрее», «жестче», «не останавливайтесь». Повяжите меня. Пометьте меня. Покройте меня. Пробудите меня. Но нет, Эрвин не может этого сделать. Не сейчас. Не после того, что он узнал.