Союзники

Эрвин потерял счет времени, перестал думать о том, сколько раз он успел выебать Леви, сколько раз он кончил, сколько раз Леви умолял его: — Пожалуйста! Эрвин перестал считать, сколько раз они возвращались в ванну, сколько чашек чая забыли на столе, так и не притронувшись к ним, сколько раз он менял одно пальто на другое в гнезде Леви. Он знает только, что прошло полтора дня с того момента, как у Леви началась течка. Смеркается, ночь опускается на дом мрачным предзнаменованием. Будет хуже. Каждый раз, когда он будет терять счет времени, он будет все меньше наслаждаться кульминацией, причинять Леви все больше боли, оттягивая момент пробуждения, вязки, метки, сыворотки. Леви больше не разговаривает с ним. Эрвин тоже молчит. Какой же он все-таки кусок дерьма, неспособный отказаться от собственных убеждений и глупой гордости. До начала этой миссии он даже не думал о тех, кого должен был спасти, он думал только о своем раздутом эго, хрупком, как бумага. Эрвин не может простить себе этого. Он пытается, но не может. Что-то в нем не позволяет ему зайти дальше, несмотря на то что становится все труднее и труднее сдерживать желание проникнуть в Леви еще глубже. Но это его долг. Леви слабеет час от часу, и Эрвин обязан это сделать, хочет он того или нет. Просто потому, что он не свободен. — Хозяин… — начинает Леви, задремавший у него на груди, такой теплый, такой нежный, — Мы можем… — Потрахаться? — спрашивает Эрвин с заметным раздражением: слишком много желания, удовольствия, грубой звериной похоти, все это причиняет только боль. — Нет, я о другом, — Леви скрещивает на груди руки и смотрит прямо в глаза, в комнате горит только одна лампа, но ее света достаточно, чтобы Эрвин увидел все, — Почему вы до сих пор не пробудили меня? Возможно у вас есть на то серьезная причина, которой я не знаю? Может быть вы хотите ослабить меня на случай, если я не смогу контролировать свою силу? Вы должны сказать, почему так и не сделали этого. Они смотрят друг на друга в молчаливой тишине, освещаемой только масляной лампой, но свет почему-то кажется абсолютно серым. Эрвин чувствует, как боль в груди становится все больше, она душит его с тех пор, как Леви рассказал о своем детстве. Эта боль прорастает сквозь него, пускает корни точно так, как он сам хотел бы прорасти в Леви, стать его частью. Что он должен ответить? Что? — Я не знаю, — шепчет Эрвин, это единственное, что он может из себя выдавить, опутанный тысячью этих противоречий, — Я просто… разочарован в себе. Легкая дрожь прокатывается по всему телу: Эрвин был искренен и честен, он выдал то, что чувствует на самом деле. Леви спокоен, он не злится, не бесится, но как будто… гаснет. Что-то потухает в его глазах, когда он устало прикрывает веки. Он вымотан, и дело не в течке. — Так уж ли сильно пострадает ваша гордость, если вы посвятите себя цели, рожденной ненавистью? Острый, как лезвие ножа — это Леви. Безупречное оружие. Безупречное во всем. — Вы думаете, что я рассказал вам свою историю, чтобы вызвать жалость, но… — Нет, — спешит перебить Эрвин. Они прижимаются друг к другу: изможденные и уставшие. Сексом, этой миссией, упрямой гордостью Эрвина. — Нет, что? — едва заметно хмурится Леви, — Я рассказал вам для того, чтобы вы поняли, почему это важно для меня. Я не желал ранить вашу гордость, задеть внутреннего альфу или причинить вам боль. Я просто… так устал, и я хочу покончить с этим. В глазах Леви отражается концентрированная боль, такая огромная и могучая, словно тысячи колоссальных титанов шагают по земле, превращая все в пыль, превращая в пыль Эрвина, когда он слышит: — У меня такое ощущение, что вы не сможете, что вы так и оставите меня — слабым, жалким и бесполезным. И я не знаю, что мне с этим делать, — Леви падает ему на грудь, сотрясаясь от рыданий, — Прекратите думать и просто… Эрвин беззвучно открывает и закрывает рот, он чувствует как жжет глаза, а горло словно сжали железной лапой, все та же боль, она разрастается, становится огромной и пожирает все тело. Это невыносимо. Он никогда не был достоин этой миссии. И он ничем не лучше Зика, который хоть и заблуждается, но готов принять свое невежество и быть честным хотя бы с самим собой. И он ничем не лучше марлийцев, не лучше своих врагов, не лучше других альф. Ему не стать героем-освободителем. Никогда. Вот только… — Я хочу, чтобы ты был со мной самим собой. — Что? — Леви смотрит на него в полном недоумении. Происходит что-то странное, словно он опять выпадает из реальности. Вот только это не имеет отношения к его альфа-природе, элдийскому происхождению или военной выучке. Это что-то другое, настоящее, что-то от него самого. Эрвину кажется, что железная рука, стискивающая горло ослабляет хватку. Он говорит, едва сдерживая слезы, слезы, на которые он не имеет права: — Я хочу, чтобы ты был собой. Не люби меня, если не хочешь, и не уважай, все в порядке. Просто дай мне увидеть тебя настоящего. Это все, о чем я прошу. Эрвин так хочет поцеловать его, но не делает этого. Он не будет целовать Леви, которого мир обрек на такое существование, не потому что он боится быть отвергнутым, напротив. Он хочет, чтобы Леви был свободен, хотя бы рядом с ним. Потому что это меньшее, чего он заслуживает — свобода в борьбе за права своего народа. Это то, чего заслуживает настоящий герой-освободитель. Самое меньшее. Эрвин улыбается. Вот и все. Вот настоящая причина. Он хочет защитить Леви, но не потому, что ему приказывает инстинкт или долг перед сопротивлением, а потому, что он восхищается им, как альфа, как элдиец, как человек, как Эрвин Смит. Это одно большое и глубокое чувство, что произрастает откуда-то прямо из сердца, из души, из самой основы его существа. Он хочет, чтобы Леви чувствовал к нему то же самое. Восхищение. Уважение. Доверие. Он хочет этого заслужить. — Этот мир оказался слишком жесток к тебе, и я хочу, чтобы рядом со мной ты чувствовал себя свободно. Даже если нас объединяет лишь миссия, и эта связь — просто необходимость, я хочу, чтобы ты был самим собой. Это меньшее, что ты заслуживаешь. Это все равно что наблюдать затмение: глаза Леви распахиваются, его зрачки становятся огромными, пожирая серебристое сияние радужки, но они светятся еще ярче из-за слез, что застыли словно драгоценные камни. — Ты худший альфа из всех, что я встречал в своей жизни, — в голосе Леви нет ни намека на почтение, которая обязана высказывать горничная по отношению к своему господину. Он издевательски щурится и продолжает, — Альфа с огромным сердцем и пафосными рассуждениями, абсолютно не подходящий для этой миссии. — Может быть, все-таки дадим ему шанс? — улыбается Эрвин, чувствуя, как боль отступает. Ночь становится красной, так видится Эрвину, охваченному пожаром гона, лихорадочным жаром, что проникает в каждую клеточку тела. — Я хочу тебя, Эрвин Смит. Хочу, чтобы ты оказался внутри, — Леви скользит по его телу, оказываясь сверху. Эрвин ощущает влажную смазку меж бедер и член твердеет за секунду, — Ты только что выиграл эту войну, но почему, я расскажу тебе позже. Просто позволь мне напомнить, что я сделал свой выбор, что я готов стать оружием, потому что хочу этого… И ты... ты тоже мне нравишься… Эрвин не может сдержать удивления, это действительно какой-то другой Леви… Настоящий. Наконец-то реальный. — Леви… Леви хватает его за плечи, сверлит пристальным взглядом, не моргая: — Я говорил тебе, что ты пахнешь небом, — выражение лица Леви смягчается, — Небо — несбыточная мечта для жителей Подземного города, то, чего они лишены. Леви действительно сделал свой выбор, и это чувство избранности наполняет Эрвина бесконечным ощущением счастья, освобождает, излечивает его, исцеляет всю боль, уничтожает все противоречия. — А теперь просто трахни меня. Все замолкает, исчезают все звуки и остается только их дыхание, и их взгляд, прикованный друг к другу. Эрвин понимает, что он кричит, и Леви вторит ему. В унисон они повторяют одно и то же. — Я с тобой, — говорит Эрвин. И абсолютное незамутненное счастье наполняет его. Баланс, этот чертов баланс. Здесь, внутри него.