Превратности судьбы

Траун действовал очень осторожно. Своё личное отношение к императору он упрятал глубоко внутри, никак не позволяя ему выразиться в словах и поступках, не выпуская его за пределы своих мыслей. Бесспорно, это было тяжело — поначалу его одолевало невыносимое чувство противоречивости, и на первых этапах грандиозного плана Трауна подводил, как ни странно, собственный организм, который на его хитроумные махинации отвечал эмоциональной встряской; это происходило с непривычки — Траун не мог не признать, что он слишком много времени провёл с Бриджером, прикипел к нему своей душой окончательно и необратимо, и потому знание того, что его действия представляют для Эзры, а также для того, кто дорог парню, опасность, сильно отвлекало от дела. Но время шло, и он постепенно абстрагировался от своих переживаний. И вовсе не потому, что остыл в своих чувствах, сделавшись более равнодушным; Траун негласно оставил эту часть плана за самим Эзрой, доверив ему защиту своих друзей. Эзра ничего не знал о его намерениях. Он мог только догадываться, что Траун что-то задумал, ощущая, как тот внутренне напряжён. В неясном поступающем потоке чужих эмоций Эзра без труда различал не до конца понятную ему агрессию, тщательно контролируемую и подавляемую. Несложно было определить, для кого она предназначалась, и кто был её причиной — Бриджер не назвал бы себя телепатом, тем не менее, иногда у него получалось с удивительной точностью сказать, в каком направлении Траун думает. Даже не получив словесного подтверждения собственных мыслей, Эзра иррационально предчувствовал, как соулмейт, трудности, с какими чиссу придётся столкнуться. Как джедай, он доверял своему чутью, благодаря которому понимал, насколько важен путь, избранный Трауном. Он знал, какую цель поставил перед собой Траун, но ему не было известно, каким образом тот планирует её достичь. Эзра не стал требовать объяснений или каких-либо комментариев по поводу состояния чисса, потому что чувствовал, что ему ничего не хотят говорить или объяснять, и причина этого нежелания далеко не в отсутствии доверия. Когда-то в похожей ситуации Эзра уже задавал Трауну вопрос, стоит ли ему оставаться в неведении ради успешного выполнения задачи; сейчас же никаких сомнений в том, что Бриджеру не нужно знать всех деталей, не было. Траун считал, что ему по силам осуществить задуманное. Он рисковал по-крупному, затеяв собственную игру, игру на таком уровне, до которого Бриджер не мог добраться из-за несоответствующего опыта и недостаточного знания в политической области. Эзра это интуитивно понимал и, единственное, чем он мог помочь Трауну — не мешать ему. Именно так он и поступил, положившись на него. Для начала Траун ещё больше упрочил своё положение в имперской структуре. Его целью было сделаться настолько важным элементом в этом огромном и сложном механизме, чтобы его потеря (спланированное устранение, иначе говоря) максимально ударила по работе большинства систем, тем самым предрекая Империи впоследствии полный крах. Это было сложно и трудно: он с головой ушёл в не прекращаемые междоусобные интриги в руководстве и постоянные попытки отхватить как можно больше благ того или иного лица в сенате. По его мнению, он сделался не лучше их всех, потому что, мало того, что он распутывал этот опасный ком чужих желаний, грязных намерений и местами даже старческий маразм (который исходил далеко не от одного конкретного лица), — Траун теперь сам способствовал появлению опасных идей внутри имперского общества. Он занимался тем же, что и другие чиновники, только делал это целенаправленно и систематически упорядоченно, точно зная, к чему он хочет прийти. Ко всему прочему Траун также искал императорской благосклонности, больше не допуская сомнений насчёт себя, если таковые раньше имелись (даже не оглядываясь назад, он мог с уверенностью заявить о некоторой недосказанности, присутствующей раннее). Он заново завоёвывал доверие лорда ситхов, из раза в раз доказывая «чистоту» своих мыслей и побуждений, которых император, как уже выяснилось, не мог прочесть. Траун продолжал добиваться успеха в военном деле; он выходил победителем из многих столкновений с мятежниками, подавлял бунты. В общем, наводил порядок в Галактике, также вмешиваясь в управление губернаторов, беря под контроль ту или иную планету и вникая в процессы, происходящие в примыкающей системе. Он не выходил за рамки имперского устава, тем не менее у него получалось проявлять личную инициативу, влияя на функционирование того или иного государства посредством незначительного (как могло показаться со стороны) вмешательства в судебные процедуры и регулирование рыночных отношений. Постепенно Траун запоминался гражданам Империи, и это было ему только на руку. Он использовал все имеющиеся у него средства, и коды канала Фалкрама тоже пошли в дело: Траун стал двойным шпионом, сливая повстанцам те или иные данные. Он поступал так отнюдь не потому, что изменил своё отношение к мятежникам; в Альянсе он увидел возможность реализовать свои планы. Что делать с повстанцами потом, точно он ещё не решил, оставив этот вопрос себе на будущее. В идеале Траун хотел в конечном итоге избавиться от потенциальной угрозы Империи, однако сомнение вызывал Бриджер, который сражался на их стороне. Что делать с Эзрой, Траун в данный момент не знал и надеялся, что ответ обязательно появится к тому времени, как он станет императором. В той напряжённой обстановке, которая складывалась в Галактике сейчас, Траун, опираясь на то, что есть, в будущем видел, в лучшем случае, разрыв их с Бриджером отношений, в худшем — жестокость к Эзре, которую он может проявить, насильственным образом вынудив джедая присоединиться к Империи. Ни тот, ни другой вариант развития событий чисса не устраивал. Эзре тоже было непросто. Гранд-адмирал Траун сделался очень жестоким и беспощадным к врагам Империи, и это отметили не только повстанцы, но и сам Эзра. В нём стремительно разрастался внутренний конфликт; он забыл, как именно это у него раньше получалось — закрывать глаза на то, что Траун, вообще-то, имперец до мозга костей. Слишком болезненными стали столкновения необыкновенно тёплых (что теперь казалось чем-то удивительным) воспоминаний и суровой действительности. Так вышло, что их с чиссом разбросало по разным фронтам, и свидание, даже случайное, было устроить невозможно. Их разлука слишком затянулась, и Эзре было невыносимо от этого: по связи чувствовалось, что отношение Трауна к нему практически не изменилось, в то время как сам Траун громил повстанцев в разворачивающихся кампаниях. В голове не укладывалось, как такое возможно, хотя разумом Бриджер всё же понимал: иначе быть не может. Эзре хотелось поговорить, пусть он и понятия не имел, что именно хочет сказать. Хотелось убедиться, а в чём — Эзра боялся себе признаться. Наверное, он переживал, что ошибся. Даже не так — он разрывался между друзьями и семьёй и Трауном, чувствуя себя ответственным за то, что творится, ощущая себя предателем за их связь, за то, что он до сих пор любит, несмотря на весь этот ужас. И интуиции, которая призывала не терять самообладания и терпения, он верил слабо. По удачному стечению обстоятельств, у них получилось ненадолго пересечься. Эзра вновь, как в старые добрые времена, оказался на «Химере», ставшей теперь максимально труднодоступной. Он был на миссии, в выполнении которой очень помогли последние сведения Фалкрама. Он мог сделать всё идеально, нигде не подставившись и не засветившись, тем не менее, Эзра решил рискнуть и дать о себе знать Трауну. Риск состоял в том, что он не знал, как чисс отреагирует на его присутствие — разум кричал, что это опасно, и страх за близких вводил в оцепенение; связь говорила, что всё осталось по-прежнему, и бояться ему нечего. Душу грызли сомнения, и аргументировать свои опасения Эзре было проще простого — мозг подкидывал самые разные объяснения, логичные и безумные одновременно. Моральное угнетение, которому Эзра подвергал сам себя, делало правдивыми мысли о том, что Траун до такой степени искусен в военной науке, что подделать свои чувства ради ещё одной победы ему не составит труда. Вдруг это ловушка? Специально для него, Эзры. Эзра всё равно пошёл знакомыми коридорами в кабинет гранд-адмирала. Он не мог позволить себе упустить шанс разъяснить, что происходит на самом деле. Он был в том состоянии, когда у него уже не осталось сил находиться в неведении. Он должен был опровергнуть донимавшие его подозрения, что давнее предчувствие обмануло его, и у Трауна в реальности нет никаких благих целей. Траун ждал его. Он был в курсе всего того, что всё это время испытывал Бриджер, однако увидеть его воочию со всеми переживаниями, написанными на лице — это совсем другое. Траун поднялся из-за стола, вышел к нему и замер, выжидая. Они с минуту рассматривали друг друга, и каждый отмечал определённые изменения во внешнем виде и ауре. Траун как будто ещё больше посуровел и потяжелел взглядом, от него исходила вселенская усталость и вместе с тем ужасающая твёрдость; Эзра же олицетворял собой полное отчаяние и безнадёжность. Эзра первым нарушил расстояние между ними. Траун физически ощущал, насколько тот напряжён и насторожен — объятия Эзры походили на тиски, так сильно он вцепился в него, будто самого себя удерживал рядом с ним, при всём желании не позволяя себе отступить. На Трауна это произвело какое-то особое впечатление — он вдруг осознал, как близко он находится к разрыву, к тому, чтобы утратить связующую их с Эзрой нить, утратить самого Эзру. Ему показалось, что с исчезновением из его жизни Бриджера пропадёт всякий смысл его текущей деятельности. Он поддался моменту, совершенно потеряв над собой контроль; так же крепко вцепившись в парня, он, не до конца осознавая, зачем это делает, тихо произнёс кодовую фразу Фалкрама. И тут же почувствовал облегчение, которое тот испытал от его слов. Эзра немного отстранился, так, чтобы было удобнее посмотреть Трауну в глаза. — Ты чудовище, — выдохнул он тихо, потрясённый до глубины души тем, что только что узнал. В своё замечание он не вкладывал презрения или негодования; в этот момент в нём смешалось всё: и отступившая на второй план тяжесть от осознания разрушительности всех совершённых Трауном деяний, и радость оттого, что он всё же не ошибся, и восхищение тем, насколько чисс твёрд и силён духом, раз пошёл на то, чтобы занять место Каллуса. Времена настали очень трудные, и Эзра это понимал на собственной шкуре, поэтому решение Трауна стать шпионом он оценивал соответствующе — для него это много значило. Все поступки Трауна теперь объяснялись предельно просто: чисс делал всё, чтобы не подставляться как можно дольше и иметь возможность делиться с повстанцами ценной информацией, которая, чего таить, действительно стоила таких жертв. Траун был поразителен — в такое неспокойное время взвалить на себя ту ответственность, которую взвалил на себя он, мог только кто-то, обладающий сверхсилой. Именно это Эзра подразумевал, назвав Трауна именно так. К сожалению, Траун не разделял с Бриджером его видение ситуации. Эзре было невдомёк, что, если Траун Фалкрам, это не значит, что он перешёл на сторону повстанцев и теперь сражается за Альянс. Траун отстаивал исключительно личные интересы и преследовал собственные цели, о которых никогда и никому не говорил. Если у него всё получится, и он сместит Палпатина, то он продолжит своё существование как приверженец Империи, а не Альянса. Придерживаясь своих принципов, он хотел сказать об этом Бриджеру, потому что Эзра тот, перед кем он максимально честен; однако он смотрел парню в глаза и ничего не мог сказать. Эзра тихонько улыбался от испытываемого им облегчения, и Траун мог с уверенностью сказать, что он улыбается впервые за очень долгое время, и от этого интуитивного знания у него тяжелело где-то в груди. Случайным образом, невольной фразой ему удалось избежать нежелательного разрыва, и всё внутри протестовало против его намерения сказать правду. Дело было даже не в рациональности — да, он понимал, что его следующие шаги в космической мясорубке будут более безопасными и эффективными, если он заручится поддержкой джедая; Трауну не хотелось разбивать Эзре сердце и делать его несчастным и так в достаточно несчастные времена. Было бы неплохо, если бы у юного повстанца были моральные силы пережить всё это, пока он не встанет во главе Империи. Задетый за живое, Траун вдруг даже засомневался: точно ли Империя сохранится так, как она есть, останутся ли в ней те же порядки?.. В любом случае, он скажет обо всём Эзре, когда будут подходящие обстоятельства и когда тот будет готов принять правду. Сейчас же, да, Бриджер был прав — он чудовище. И далеко не с положительными качествами. Расстраивало ли его это? Он сам точно не мог сказать, что чувствует, поэтому предпочитал думать, что нет.