Снова одинок Может, я не тот? Злые мысли, кто бы мне помог? Вечером, в холоде В маленькой комнате В этом злом городе Я тону в омуте
Сколько я находился в темноте, я не знал, как и не знал, выживу ли я вообще. Но, на удивление, мне было спокойно и даже в какой-то степени приятно. Меня словно ласкала теплая вода чистого озера среди яркого зеленого леса, шуршащего косматыми кронами. От ощущений онемевших конечностей и ледяной одежды не осталось и следа. Зима вокруг меня испарилась. И я почувствовал в груди тлеющий уголек счастья, совсем еще слабого, но уже горящего надеждой. Вдруг моего уха коснулся совсем тихий, ласковый шепот, который прорывался через оболочку сознания. — Зайчик, давай, пр-росыпайся, пор-ра уже, — так знакомо каркающе звал меня кто-то, настойчиво щекоча меня по лицу. Я хотел бы ослушаться, оставаясь в приятной темноте, но не мог. Что бы ни приказал мне этот голос, я готов был сделать все. Нехотя я приоткрыл отяжелевшие веки, и перед моими глазами мелькнуло что-то черное. — Ну вот, умничка, давай, давай пр-росыпайся до конца. И я снова послушался. Меня, придерживая за спину, аккуратно прислонили к стволу небольшого дерева. Прямо передо мной был разожжен огромный костер, который словно ласкал небо языками пламени. В красно-оранжевом свете рядом с собой я различил темный высокий силуэт Ворона, где-то внутри непроизвольно что-то счастливо затрепетало, словно радующийся щенок. Во всем таинственном образе мужчины не чувствовалось опасности, наоборот, я подсознательно понимал, что Ворон — тот, кто никогда не даст меня в обиду. Неожиданно моей щеки что-то коснулось, что-то пушистое, мягкое, пахнущее лесом, зверем и прохладой. Я скосил глаза и заметил на плечах своих коричневую меховую шубу, очень знакомую. — Оклемался? Ну и славно. А шубка на тебе нашего Мишки, он подумал, что тебе холодно без неё будет. А тепер-рь р-рассказывай, кто это опять нашего Зайчика обидел. — Мужчина присел рядом и выжидающе склонил личину птицы. Я смутился, рассказывать про свою ситуацию очень не хотелось. Поэтому я лишь потупил глаза и съежился. Ворон же, заметив мои телодвижения и считав эмоции, лишь вздохнул, нахохлив черные перья. Если бы я не знал, что под маской прячется человеческое лицо, я бы подумал, что передо мной настоящая птица, хоть и огромная. — Ну р-раз не хочешь, я могу р-рассказать пр-ро нас. Близится твое вр-ремя, тебе полезно будет послушать, согласен? — Да! — радостно ответил я, понимая, что с темы мы благополучно съехали, и теперь можно расслабиться. Усевшись поудобнее и укутавшись в шубу, как гусеница в кокон, я приготовился слушать, Ворон же остался неподвижен, как и затаившиеся деревья вокруг нас. Лишь черный глаз маски непрерывно и внимательно косился на меня. — Я думаю, ты понял, что мы необычные люди или звер-ри, нас пр-риютил лес, сделав своими сор-ратниками, можно сказать, что мы бессмер-ртные его служители. А если быть ещё точнее, мы и есть лес. Нас всех не пр-ринимало общество, хоть и по-р-разному. — Получается, вы все изгои? — Я был удивлён такому раскладу. Странным мне казалось то, что эти вышедшие из кошмаров звери на самом деле такие же несчастные люди, с тяжелым прошлым. — Да, моя истор-рия в чем то похожа на твою. Я был нежеланным р-ребенком, р-рожденным от любовницы. Нужен был ли я отцу? Ха, конечно, нет. Бастар-рд такому человеку как он был не на р-руку. Мать же пр-роклинала меня во всех гр-рехах. Не удалось ей занять место подле отца, я виноват. Кор-рмить, поить меня надобно — тоже моя вина. Я так жил долго, думал, что лучше бы меня не было. А потом неожиданно в лесу пр-ристанище нашел. Лес этот стар-рый, умный, магия у него сильная, вот и смог он мне вор-роновьи силы дать. — А что произошло тогда? Как ты к лесу пришёл? — мне было до чертиков интересно услышать историю Ворона. Он до этого всегда был чем-то таинственным, и видеть в нем человеческую сущность было неожиданно и захватывающе. — Ну что ж, истор-рия долгая, однако вр-ремени много, почему бы и не р-рассказать. — Ворон лукаво блеснул глазами и нахохлился, став больше похожим на черное перьевое облако с двумя черными бусинками зрачков.Flashback Ворон
***
— Мама, Мама! — кричал ребенок над лежащим телом матери, но в ответ лишь молчание, наполненное кайфом и мучениями. Глаза женщины закатились под веки так, что были видны лишь белки с паутинками красных сосудов. Волосы женщины, не расчесанные и не мытые неделями, разметались, как солома, по старому деревянному и местами дырявому полу, пальцы на руках скрючились, как ветки старой ели, и обгрызенными ногтями впивались в половицы, оставляя глубокие борозды, будто раненый зверь в агонии царапал его. Синеватый оттенок кожи, испещренный множеством лиловых синяков, пугал до ужаса, перекошенное мертвенно-бледное лицо почти не подавало признаков жизни, лишь изредка дергаясь и содрогаясь. Мальчик сидел рядом и смотрел на это подобие человека, которое все еще сохранило знакомые черты его матери, и маленькой ручкой стирал горячие слезы с впалых щек. От каждого ее содрогания ребенок пугался, он попытался взять ее за руку, но та оказалась ледяной и он одернул руку. Осторожно встав с колен, мальчик нашел старый пыльный плед и укрыл им мать, надеясь, что это хоть как-то ей поможет.***
В маленьком сыром подвале, в который не проникал ни один луч света, уже давно жили двое: я и моя мать. Хотя матерью это существо сложно было назвать. В те редкие моменты, когда она была не под кайфом, мать била меня и кричала. Началось это, когда мне исполнилось 5 лет. Тогда только подросший я уже был точной копией моего отца, графа или барона (не помню уже) в этом захолустье, и моя мать решила попытать удачу и занять место подле «желанного мужчины». Главным аргументом этой женщины был я, подрастающий мальчик, который мог стать преемником. Но графу ни бастард, ни залетевшая проститутка не были нужны, поэтому выгнали нас взашей почти сразу, даже не пустив на порог. И с этого дня начался мой личный ад. Мать, нашедшая утешение в наркотиках, совершенно не заботилась о пропитании, видимо урывая что-то у своих «клиентов», я же, предоставленный сам себе, ходил по улицам. Иногда мне везло найти черствый, почти не заплесневелый кусок хлеба. Иногда попадались объедки рядом с таверной, где каждый вечер проходили пьяные гулянья, где так же обитала и мать, находившая все новых и новых клиентов, которым было все равно с кем спать, главное, что тело само раздвигало ноги, а какого пола, возраста и внешнего вида неважно. В такие моменты, завидев издалека этих «людей», я прятался за старыми ящиками за углом, не хотелось попасть в их «черные лапы», полные боли и разврата. Со временем я научился даже пить их отвратнейшее пойло (эти чудаки уходили на подкашивающихся ногах из таверны прямо с кружками и зачастую падали на ровной земле, не удержав своих грузных тел), капли которого сразу давали в голову, закручивали разум и мутнили взгляд, но хотя бы так я мог ненадолго согреться.Бьется ночь в окна раненой птицей И дрожит огонь усталой свечи Проплывают знакомые лица Но им не понять беспризорной тоски Где ты, мой ангел-хранитель? Возьми, если сможешь, меня к небесам
Хуже становилось зимой, когда не всякий запойный пьяница покажет свой нос из дома. Вот в такие времена я мог голодать по два-три дня, скитаясь по почти безлюдным улицам, в старых обносках, которые смог украсть у тех же пьяниц или клиентов матери. Но холод все равно пробирал до самых костей так, что ноги еле волочились по протоптанным снежным дорожкам. В такие моменты я сжимался в один большой комок, чтобы хоть как-то согреться. Мне даже пришлось забрать тот самый плед матери, который помогал спастись от метелей. Иногда, в более спокойную погоду, мне удавалось встретить какую-нибудь старушку, которая от моего вида не кричала, не воротила нос, не фыркала, не отворачивалась, не называла «отродьем» или «бездомным голодранцем», а наоборот, сочувственно глядела своими старыми мутно-голубыми глазами, лезла в корзинку и отрывала небольшой ломоть хлеба, такого мягкого и наивкуснейшего. В такие дни я чувствовал себя самым счастливым. Поэтому радостно шел в «дом» (подвал), который почти всегда пустовал, набирал в большую железную кружку снега и оставлял на столе таять. Иногда я выходил на улицу, чтобы дойти до кромки стоящего леса, там рос большой и старый дуб, с которого можно было содрать немного коры, а с елок рядом нарвать пару веток, где были самые зеленые иголки, и пару кистей ягод с растущих в лесу рябин. После я возвращался обратно, аккуратно срывал иголки с веток, разминал их старым камнем в кашицу, добавлял туда ягод, давил и их, смешивая в одно целое, и клал кору, заливая это все водой от растаявшего снега. На прошлой неделе мне повезло, и я смог украсть у одного пьяницы спички. И когда принесенные с утра ветки, брошенные в старый камин, высохли, я смог разжечь небольшой огонь. Сверху него на двух больших обвалившихся кирпичах я поставил плошку со своей смесью и стал ждать, пока это все нагреется, а заодно и сам согревал замерзшие конечности. Мать ушла из дома вчера вечером, и я надеялся, что ее не будет до следующего утра, как обычно, поэтому мог себе позволить немного расслабиться, вдыхая елово-древесный аромат с легкой кислинкой. Внутри от такого запаха все скручивалось, по телу бежали мурашки, а в животе проходил болезненный спазм. Я глядел на кусочек чёрного хлеба, в ожидании, когда вода закипит и я наконец-то смогу вкусить желанный ломоть, вгрызаясь почерневшими зубами в мягчайшую плоть. От этой мысли в голове слегка затуманилось, а во рту скопилась слюна, которую я сглотнул, кажется, это единственное, что побывало в моем организме за последние два дня. И вот этот момент наконец-то настал: вода забурлила в жерле огня, грозясь убежать за края плошки, поэтому я срочно схватился за старые рваные тряпки (некогда бывшие моей одеждой) и осторожно вытащил, поставив на пол рядом с камином. Взяв с некого подобия стола старую ржавую ложку, я перемешал свое творение, отчего запах только усилился, как и мой голод. Мне казалось, что если я сейчас не выпью этот божественный напиток, не вкушу хлеба, то умру сразу же, упав рядом с плошкой. Я взял себя в руки, собрав последние силы и мужество, разломил хлеб напополам (одну половинку я спрятал в укромном месте, где его не смогла найти мать, и на случай уж совсем голодного времени), на одну его часть я выложил выловленные из воды ягоды рябины, осторожно размазал их, и закрыл другой частью хлеба. Это помогло придать этому щедро подаренному куску хлеба хоть какой-то вкус, пусть и горько-кислый. Откусив большой кусок, я стал тщательно его пережевывать, стараясь как можно лучше распробовать и насытиться им. Проглотив первый кусок, я запил все это тремя крупными глотками горячего «зелья», и тепло приятно разлилось по моему телу так, что я вытянул ноги поближе к все еще тлеющему огню, откусил еще один кусочек хлеба и прикрыл глаза, наслаждаясь этим мгновением. Жаль, что оно не длилось вечно, потому что пришедшая на следующее утро мать завела знакомую мне с детства песню: «Лучше бы ты вообще не рождался», «Почему ты не подох?», «Это все твоя вина! Из-за тебя я так живу!» — эти слова стали моими верными спутниками, мне все больше казалось, что мать права и я виноват в том, что мы живем впроголодь в каком-то подвале. В какой-то момент я перестал хотеть жить. Так тянулось из года в год. Мне становилось все невыносимее и невыносимее просто даже смотреть на свое отражение в уличных лужах.***
Жизнь это просто — раз и готово, Смерть это просто страшное слово. Душу в руке так легко сжать, Так просто решить, кому умирать. Мама за что, Мама за что, Мама за что меня ты убила?
Сегодня на улице было особенно холодно, я кутался в свои старые тряпки, пытаясь хоть как-то согреться, но все бессмысленно. Поза эмбриона на деревянном полу, застеленном грязной простыней, не спасала совершенно, даже старый верный плед, в который я завернулся, не помогал. Я чувствовал, как будто бы постепенно отнимаются ноги от холода, пальцы на руках медленно синели и не разжимались. Я пытался на них дуть горячим воздухом, но изо рта вырывались только клубы ледяного пара. Дом продрог, как и я. Казалось, сейчас мы с ним находимся в одном анабиозе, такие же одинокие, грязные и голодные до тепла. Не с первой попытки, но мне удалось встать, кое-как размяв закостенелые конечности. По стенке я дошел до сеней, в которых лежала пара старых сухих дров, украденных мной на прошлой неделе у соседа-алкоголика. Рваными башмаками я ступал на скрипящий от каждого шага пол, боясь, что провалюсь вниз, хотя тогда меня возможно заберет смерть и я освобожусь от всех этих тягот? От холода и голода я уже и не надеялся выжить, поэтому, кое-как подняв поленья, которые стали для меня слишком тяжелыми, и руками обхватив сразу два, я смог почти на полусогнутых ногах донести их до старого подобия камина и выложить на оставшуюся золу. Решив, что дрова нужно экономить, я не стал возвращаться за оставшимися, поэтому потянулся к своему укромному месту, достал дрожащими руками спички и максимально аккуратно зажег одну. На мою беду, у меня осталось их всего две, и что делать дальше, когда они закончатся, я не знал. Несмотря ни на что, я все-таки смог раздуть огонь и стал ждать, пока языки пламени начнут облизывать дерево, нежно поглаживая его. Вытянув руки вперед, я начал чувствовать, как они «загорели» огнем, как их стало покалывать будто сотнями иголок. Я подсел ближе к камину, уткнулся носами рваных башмаков к теплу и прикрыл глаза, сжимая руками живот, который начал болеть из-за отсутствия еды. Мать снова где-то ходит, но меня она сейчас мало волнует, главное отогреться и попытаться встать и найти спрятанный кусок хлеба, который скорее всего уже превратился в камень, но для меня сейчас он необходим как воздух. Я не заметил, как провалился в беспокойный сон, и не сразу почувствовал хватку ледяных рук на шее. Страх сковал мое тело, пот липкими каплями потек по лбу, скатываясь куда-то за воротник и мерзко стекая по спине. Впервые за долгое время мне приснился кошмар, от которого, казалось, нет спасения. Я видел в нем свою родительницу молодой и красивой, она улыбалась мне, проводила рукой по своим шелковым волосам, а голубые глаза будто озаряли все вокруг. Женщина подошла ко мне, погладила внутренней частью ладони по впалой щеке, что-то говоря, но я не понимал, что именно, ее слова проходили как будто через толщу воды, и я не мог разобрать ни единого слова. — Мам? Мама, я тебя не понимаю… — в моем голосе звучало отчаяние, я очень хотел понять, что же она мне говорила, при этом так мягко улыбаясь, как никогда не делала этого в реальной жизни, мне было словно жизненно необходимо узнать это, Ее рука медленно съехала вниз, к подбородку, коснулась адамова яблока, погладила его большим пальцем, и вдруг я почувствовал, как она схватила меня двумя руками за горло, сжимая с каждой секундой все сильнее. Воздуха перестало хватать, я попытался оторвать ее неожиданно сильные руки, но у меня ничего не вышло. Через почти опустившиеся веки глаза я увидел, как лицо матери резко изменилось, оно стало нечеловеческим, глаза будто бы выкатились и налились кровью, а из рваных ран на щеках и шеи текло что-то черное, волосы, еще пять минут назад ухоженные, превратились в один сплошной нерасчесанный ком. — Маам… — с трудом прохрипел я. В голове все мутнело и темнело, воздух уже давно не поступал в легкие, которые сводило судорогой. Я почувствовал, как мое тело слабеет и я падаю в темноту. Очнувшись от кошмара, я резко сел на полу, отчего голова пошла кругом. Рядом дотлевали последние остатки поленьев, а на улице уже хозяйничала тьма, видимо, я проспал весь день. Комната начала снова остывать, я посмотрел в окно, наверняка к ночи ударит сильный мороз, потому что через грязные стекла заглядывал алый, как кровь закат.***
Теперь я от боли безмолвно кричу, Но нет тебе дела, что жить я хочу. Тени устроят нам с тобой встречу, Но на вопрос я свой не отвечу.
В один из жарких солнечных дней я лежал на деревянном полу и глядел в некогда белый потолок, затянутый серой паутиной. Маленький черный паук вил новую сеть для лова своей добычи, видимо, у кого-то сегодня будет ужин. Я завидовал ему, его жизнь проста и понятна, он не зависит ни от кого, кроме себя, у него нет матери, которой он не нужен, ему не надо скитаться по улице в поисках еды. Ему не нужно переживать ледяную зиму в одиночку в холоде и голоде. В последнее время меня обуревала тоска, я чувствовал себя никому не нужным и думал, что если в один самый ужасный день не выдержу и сделаю что-нибудь с собой, то никто и не заметит моей пропажи, никто не вспомнит обо мне, никто не обмолвится добрым словом. Никто. Я абсолютно один в этом огромном темном мире, и насколько меня еще хватит, не знал… Я горько вздохнул и буквально силой заставил поднять свое онемевшее от долгого лежания тело, чтобы выйти на улицу. Нужно набрать в ручье воды, потому что местные запретили пользоваться общим колодцем из-за матери, боясь, что я заразился от нее чем-нибудь, да в лес сходить, вдруг смогу найти там хоть какие-то ягоды или грибы. В последнем я не очень был уверен: из-за жаркого зноя и засухи тогда ничего не росло, только чернело и сохло, напоминая своим видом мою мать. Та когда-то тоже цвела и пахла, пока не родился я и она не получила отказ моего отца, и сейчас она стала похожа на старый колючий засохший и почерневший куст ежевики. Вернувшись, я чувствовал себя лучше, потому что смог найти пару горстей ягод, орехи и молодую зеленую сочную крапиву, которая обожгла мне руки и небо, но выхода не было. Накормив свой организм всем, что смог найти, я лег на пол, все на ту же старую простынь. Жаркий пот скатывался по моему телу, и старая рубаха слизнем прилипла к спине, но я старался не обращать на это внимания. Растянувшись поудобнее на полу, я заснул крепким сном, с блаженной улыбкой на губах от хоть и небольшой, но сытости в организме. Придя в себя от боли, я кое-как на инстинктах смог оторвать от себя руки обезумевшей матери, глаза которой были похожи на дикого бешеного зверя. — Ч-что ты делаешь? — Мне пришлось резко вскочить на ноги, отчего сильно закружилась голова, и я зажмурился лишь на секунду, потому что в следующую она снова на меня напала. — Хватит, мама, мне больно! — Куда ты его дел, мерзкое отродье? — Спутанные седые волосы разметались в разные стороны, неестественная худоба всего тела состарила женщину почти до неузнаваемости, а некогда цветное платье превратилось в потертый рваный балахон, висевший на ней, как на вешалке. — Отдай сюда, живо. — Она схватила меня за грудки, и мне показалась ее хватка стальной, а кожа под ее рукой горела от боли. — Кого? — все еще спросонья я не понимал, что она от меня хочет. — Мам? Ее взгляд затуманился, глаза налились кровью, а изо рта текла белая пузырчатая слюна, мерзкий запах гнилых зубов витал в воздухе. Я видел, как на ее щеке открылась зарубцевавшаяся черная рана, сочившаяся отвратительным желтым ручьем. — Где мое лекарство?! — закричала она, и хватка на моей руке усилилась. Она толкнула меня в стену так, что я сильно ударился головой. В глазах резко потемнело, и меня затошнило, я пытался не отключиться, потому что понимал: в данный момент она совершенно не соображала и могла со мной сделать все что угодно. — Я не знаю, — еле прошептал я, — я никогда его не видел, — приложив ладонь к голове, я почувствовал что-то липкое и горячее, а поднеся ее ближе к лицу, понял, что это кровь. Меня замутило еще сильнее. Мой организм не справился с болью и тошнотой, и меня вырвало себе под ноги, судороги прошлись по всему телу, из меня все продолжала выходить желчь и остатки слюны. Боль и страх пронизывали весь мой организм. — Это ты его украл, ты вечно это делаешь! Крадешь все у меня! Мою жизнь, мою молодость, а теперь еще и лекарства! Если бы не ты и твое рождение, я бы так никогда не жила! — Она металась по всей комнате, судорожно что-то роя в старых тряпках и раскидывая их по всему полу. Руки матери дрожали, и ее, как и меня ранее, неожиданно сковала судорога, отчего она впилась узловатыми пальцами в свои ноги. — Но… я, — сил у меня отвечать почти не было, как и стоять, поэтому я облокотился о стену. — Во всем виноваты ты и твой папаша, а я его ведь его так любила! — Слюни, сопли и слезы текли по ее худому лицу, смешиваясь в единую массу, которую она растирала по коже. — Ты никогда никого не любила, — почти еле слышно сказал я и осел наполовину по стене. — Да откуда тебе знать? Ты жалкая пародия на человека, которая не знает, что такое любовь и благодарность! — Она, казалось, нашла то, что искала под кроватью. Расколотый на четверть пузырек со странным содержимым, резкий запах которого разнесся по комнате. — А кто в этом виноват? — Я боролся со снова подступающей тошнотой и головокружением. Перед глазами стены плясали спиралью, и я почти не видел ничего, кроме размытых силуэтов мебели и очертания матери, которая что-то заливала себе в рот из этого самого пузырька. В миг по ее телу прошла крупная дрожь, она улыбнулась черными остатками зубов, а изо рта вырывался будто демонический смех, от которого она сложилась пополам. — Это все ты…все ты виноват… — Ноги мои не выдержали, и я резко упал на пол, ударяя костлявый зад о деревянный настил, дышать стало трудно, разглядеть хоть что-то не было возможности, но я чувствовал, что меня подняли с пола, как маленького котенка, и тут же швырнули в стену. Я инстинктивно закрыл голову руками, поджал колени к груди и попытался увернуться от ударов ног по ребрам и животу, и мне это удалось. Боль в висках стучала набатом, а тело ломило, но я все еще чувствовал, как она схватила меня за худую лодыжку и потащила к столу. Я не успел даже задуматься, откуда в ней столько силы, как она отошла от меня и что-то взяла со стола. Я слышал только лязг металла, а в следующий миг резко почувствовал, как под ребра вошло что-то острое. Я закричал из последних сил, но изо рта вырвалось что-то булькающее, на периферии я услышал, как обезумевшая (сейчас ее трудно назвать по-другому) женщина смеется громко и нечеловечески. — Мам, мама… п-помоги мне…пожалуйста… — слова еле давались мне, слезы текли по впалым щекам, и перед тем, как снова открыть глаза, я услышал, как она медленно подходила ко мне, и мой инстинкт самосохранения придал мне силы, я собрал всего себя и резко схватил ее за лодыжку и потянул на себя. Не ожидавшая такого мать потеряла равновесие и упала назад спиной, я услышал мерзкий глухой стук от ее падения, где-то в полете она задела головой угол стола. Я на четвереньках подполз к ней, зажимая рану в боку. Мутным взглядом я смотрел, как ее тело билось в конвульсиях, а изо рта текла густая бело-красная пена. Я не сразу понял, что произошло, и когда попытался поднять ее голову и повернуть на бок, почувствовал, как мою ладонь наполняет горячая жидкость. Моя рука медленно окрашивалась в алый, и ее скомканные волосы тонули в крови. Глаза женщины закатились под веки так, что ее желтые белки затянулись розовыми паутинками сосудов. — Мам? — хрипло зову ее я из последних сил, но ответа нет. — Мама? — тишина. Осознание медленной и тягучей пеленой заслоняло мой разум, я начал понимать, что натворил. Я резко вырвал руку из-под ее волос, так, что ее голова снова глухо ударилась об пол. Спустя секунду тело матери перестало биться в судорогах и затихло, я почти уже не слышал ее дыхания, но мне было все равно. Мое нутро кричало мне, что нужно бежать отсюда, и я, кое-как подняв тело, шипя и сдерживая боль, направился к выходу, пару раз поскользнувшись босыми ногами о кровь. Взор затуманился, голова кружилась так, что я почти не разбирал дороги, ноги заплетались и спотыкались о неровности, каждый раз отдавая тупой болью где-то под ребра. Из глубокой раны текла алым ручьем кровь, пачкая и без того грязную рваную рубашку. Силы покидали мое тело, и казалось, что дух оставляет меня, вырываясь с каждым выдохом. Добредя до кромки леса, я поплелся в самую его глубь, и чем дальше я шел, тем легче мне становилось, словно вся боль уходила. С каждым шагом я бежал все быстрее и легче, виляя между деревьями и словно улетая от той бренной земли, которая пропитала меня чернотой и смрадом. Мои мысли очищались, я уже не думал о матери, о ране, о боли, о своем прошлом. В моей голове был только лес, его чистый прохладный воздух и трава, щекочущая мои голые ноги. Я все дальше и дальше уходил вглубь леса, такого спасительного и нужного.***
Тягучий жаркий воздух обволакивал маленького сидящего вблизи опушки мальчика. Листики тянулись к нему, ловя крохотные соленые капельки, такие вкусные. Все вокруг было спокойно и тихо, воздух был густой, словно в каждой его частичке витала магия. И был тихий шепот, что предназначался лишь для одного, шепот, скрытый за тихим шелестом листвы. — Я могу помочь… — Чем? — Чего ты хочешь? — Я хочу перестать чувствовать боль. Я не хочу жить, как раньше… Я хочу быть свободным от этого всего. — Будь по-твоему…Волк
Месяц будет долгий, В округе только злые — злые волки, А ты для них заблудшая барашка, Напуганно бежишь.
Ровно десять лет назад, покуда лес тихо спал, мерно дыша косматыми кронами, в маленьком доме, закрытый в шкафу, словно в железной клетке, беззвучно плакал мальчик. Жарко, душно, там, за спасительными деревянными дверьми, был настоящий ужас. Маленькое, некогда уютное гнездышко теперь больше походило на скотобойню. Кто это был, мальчик не знал, и что случилось, тоже не знал, только догадывался, что его родителей больше нет. Больше нет и той счастливой и беззаботной жизни, когда он еще мог пробежаться по кромке утреннего леса, в ожидании, когда же придет отец с полной корзинкой крупных Грибов, которые, на зависть всей деревни, найти мог только он. Нет больше теплых вечерних посиделок с крынкой молока и мамиными пирогами. Теперь он один. Сколько просидел в шкафу, мальчик не знал. Ему невыносимо больно было осознать происходящее и вступить хрупкой ногой в жестокую реальность. Он боялся утонуть в этом мягком, темно-алом ковре. Но вдруг его ушей коснулся щелчок, такой тихий, едва уловимый. Мальчик не придал этому значения, но уже через пару минут понимание пронзило его мозг. Гарь. Она ласковым зверем прильнула к нему, желая крепко обнять, сделать частью себя. Дом горел. Мальчик вскочил на ноги и с треском вывалился на мокрый пол. Стараясь не думать ни о чем, кроме ярких языков пламени, он судорожно начал искать спасительный выход. То ли дом был старый и сухой, то ли его чем-то облили, огонь пожирал его за секунды, жадно, словно некормленый зверь. Мальчик хоть был и маленький, всего-то 10 лет, но умом обладал острым, хитрым. Заприметил еще не облюбованное огнем окошко, бросился тогда мальчик туда, разбил руками-веточками стекло, да выбежал. Но разве спасся он? Разве отпустили его когти отчаяния и несчастья?***
Сердце на распашку, Затянет руки кабельная стяжка, Никто не мог подумать что так страшно Бывает на яву.
Прошло десять лет с тех событий. Мальчик уже стал мужчиной, но так и остался одинок. Общество, словно стая диких зверей, не приняло брошенного детеныша. Мужчина в лохмотьях шел по опустевшей улице. Его возраст понять было невозможно. Грязная одежда, длинные спутанные волосы и ежик бороды. Казалось, он обычный бездомный, коих в деревеньках было полно, но за ним по пятам следовала тень. Вроде бы никому не нужный человек, был очень кому-то нужен. Черный силуэт изо дня в день преследовал цель, тихо ступая между скалами холодных домов, он пристально смотрел, изучал малейшее движение. Местные боялись бездомного, думая, что за ним следовал самый настоящий дьявол. Хотя, может, они были правы?***
Дима шел сквозь дома, сегодня было холодно. Широкие костлявые плечи подрагивали, сквозь старую рваную одежду просачивался холодный воздух. Мужчина уже не чувствовал пальцы, но это его не беспокоило. Он столько раз оставался на волосок от смерти, и единственная мысль была: а в этот раз повезет? Но в этот раз не везло. Сколько он бы не обходил построек, домов, сараев, ничего не могло стать его пристанищем. Все жильцы в деревне выпустили иголки и прогоняли отовсюду, словно желая в этот раз точно избавиться от Димы. Мужчина подошел к еще одному домишке и легонько постучал в дверь. Вдруг она резко отворилась, чуть не ударив Диму по носу, и его окатило терпким запахом ели и домашнего тепла. — Че надо, бля? — прогундосил крепкий мужичок с красной и опухшей рожей. — Прошу, пустите погреться, мне хотя бы в сарай. Мне очень холодно, — взмолился хриплым голосом Дима. Он все еще немного надеялся, что повезет, слишком верил и хотел жить. Все еще хотел думать, что люди могут чем-то помочь, ведь иногда же помогали. Хоть брошенным куском хлеба, хоть тряпкой, хоть иногда… — Ты че, падла, давно в ебало не получал, бля. Ты хули здесь ошиваешься, бля, заебал, ты хули не понял еще, что ты тут, бля, никому не нужен. Когда ты уже сдохнешь, бля! — мужчина кричал, вытесняя грудью Диму, пока тот не упал в снег спиной, споткнувшись о неровную землю. Увидев, что противный бездомный беззащитно свалился, мужик пьяно ухмыльнулся и занес ногу. Удар пришелся прямо в живот, отчего Диму пронзила острая боль, внутренности словно скрутило, и он скрючился на снегу. Но пьяного это не остановило, он продолжил наносить удары. Успокоился он, лишь когда увидел количество крови на снегу, плюнув, он решил, что этот нищенка большего не достоин, и ушел в дом, громко хлопнув дверью. Дима остался лежать в тишине, потихоньку приходя в себя. Вдох, выдох. Дышать стало легче. Теперь и звуки улицы потихоньку доходили до него. Лес шумел тихо и монотонно, ни на секунду не замолкая, в доме рядом были слышны тихий лопочущий женский голос и резкие выкрики мужчины, где-то навязчиво каркала ворона, словно напуганная чем-то, или это просто так казалось. Полежав еще некоторое время, Дима тихо встал, кряхтя от боли и с трудом собирая слабые конечности. Неожиданно резкая боль пронзила ногу, рыкнув сквозь зубы, он поправил положение ноги и быстро выпрямился. — Тише… — Мужчина резко обернулся, ему показалось, словно в шуме ветра отчетливо прозвучало слово, но никого рядом не было. — Здесь кто-нибудь есть? — спросил Дима пустоту, но ответа не последовало. Мужчина вздохнул и тронулся дальше искать место для ночлега. Обойдя всю деревню, получив с десяток тумаков, мужчина побрел к лесу: когда-то в детстве мать говорила, что еловые ветки могут чем-то помочь. Он никогда не проверял, а сейчас иного выбора не было. Дима шел медленно, ломая слабыми ногами острый и твердый наст снега и оставляя за собой кровавый след. Тишина леса лишь иногда нарушалась тихим шуршанием деревьев. Воздух был пропитан пустотой, холодом и темнотой. Подойдя к черной еле, Дима утер кровь под носом и начал рвать ветки. Они, на удивление, ломались очень легко, будто сами стремились оказаться у него в руках. Мужчина ломал и ломал, обдирая все нижние ветки, и совсем перестал замечать то, что происходило вокруг. Вдруг из-за стволов-великанов отделилась темная фигура. Она вышла и остановилась в паре метров от Димы, но приближаться не спешила. Тень стояла и смотрела на потуги мужчины. Через пару минут фигура хмыкнула и резким движением обвила бездомного черными крыльями, который даже не успел пикнуть от испуга. — Р-разве ты хочешь так жить? — прощелкал клюв почти вплотную к уху. По спине Димы пробежали мурашки. Резкий жар чужого тела окатил мужчину с ног до головы, заставив его против воли расслабиться, лишь сердце в груди билось испуганным зверьком. — Нет. Не хочу, — прохрипел Дима. — Тогда хочешь я сделаю так, чтобы ты больше ни в чем не нуждался? Чтобы эти люди больше не нужны были и не могли навр-редить тебе? Я могу дать тебе дом. Хочешь? — сладостно пропела черная птица. — Кто ты? Мне нужно будет продать душу? — Ха-Ха, — каркающе засмеялась тень. — Я Вор-рон, ничего тебе продавать не нужно, лишь сказать «да», и я дам тебе то, что ты так хочешь. Это ведь они убили твоих родителей, это они хотели нажиться на твоем несчастье. — Да, — выдохнул мужчина, и тут же на его лицо опустилось что-то липкое и теплое. Это что-то тут же впилось в кожу, и по венам словно пробежал огонь. Дима выдохнул и ощутил зарождающееся счастье в душе. Ворон все еще стоял вплотную, аккуратно поддерживая мужчину, не давая его еще неокрепшему телу упасть. Маска птицы словно улыбалась, было видно, что Ворон доволен собой. Иссиня черные перья трепетали, а глазки-бусинки блестели, из глубины тела выходило тихое мурчание. Лес радостно шелестел. Родился новый зверь.***
Если встретишь такого же, будь осторожней Играй, но потом равнодушно Пока ему первому не стало скучно Сделай укус и захлопни ловушку
— Эй! Пошел вон! не трогай меня! Помогите! — кричал мужчина, уползая от силуэта. Но на помощь никто прийти не мог. Вдруг окровавленная маска волка оказалась прямо перед лицом мужчины. Она улыбалась, коварно поблескивая желтыми зубами, по которым стекали небольшие алые капельки. Личина хрипло рассмеялась, и на шею мужчины опустилась когтистая рука. Она все сжималась и сжималась, пережимая гортань и сдавливая артерию. Легкие жгло. Вдруг лапа пропала с горла, и мужчина резко вдохнул, но только легких коснулся такой нужный им кислород, как тут же его вышибли ударом по животу. — А-а! — мужчина хрипло закричал от боли, но его голос растворился в протяжном волчьем вое, громком, таком холодном, от которого кровь стынет в жилах. Как только вой прекратился, где-то хрустнула ветка и послышался тихий звук ломающихся костей и шум леса. Через пару минут все прекратилось, лишь иногда слышалось довольное чавканье. Ночь накрыла лес, словно мать волчица своих маленьких волчат. Люди… Они сплошная гниль…