Сказ об одном 《волкодаве》 и прирученном звере

-Ладно, побёг я, Алёшка. Если кликнут, скажи, что спать лёг,-в темноте, освещаемой лишь одной почти догоревшей свечой, слышался звук быстрых сборов. -Куды ты?-отвечает видимо Алёшка, уже давно дремавший и потому долго глядит в темноту, пытаясь разобраться с явью. -Куды надо. Спи давай!-слышится скрип двери и беглые, но осторожные шаги уходящего. Алёшка только зевнул и снова повалился на бок, сбив свёрнутый под головой тулуп рукой. На дворе, в догоравших сумерках было свежо, словно после долгого ливня. Стойкая дневная жара не ощущалась уж ни в чём и свободно можно было вдохнуть прохладный воздух, щедро набрав ледяной воды из колодца и плеснув в рагоряченное лицо. Вышедший из покосившегося сарая юноша то и сделал, улыбаясь немного пьяно. Вот он приглаживает мозолистой ловкой рукой светло русые, чуть отдающие рыжиной волосы, засучивает рукава льняной рубахи и шустро скрывается за забором, всё не переставая чему-то улыбаться. Кто б увидал, подумал, что на свиданье идёт с какой-нибудь ладной красной девицей, да и сам юноша, чего греха таить, был бы непрочь. А что? Он и статен, и собою хорош - не дать не взять барский отрок, а то и царский. Очи синие, с скачущими бликами, да и на лицо с головою не дурак какой, кого хочешь вокруг пальца обведет. Одно только в самом себе ему надоедало страшно - каждую весну да лето рассыпались по лицу и плечам веснушки и казалось, каждый год их все больше становилось. Может девке и хорошо и милее, да вот ему совсем не шло, хоть как на себя ни глянь. Словом, сужденье об самом себе у Алексашки Меншикова было не дурным и за шестнадцать полных своих лет ни разу не становилось хуже, как отец не старался. Рос Алексашка, как в народе говорят, "без роду без племени". Не то из крестьян, не то из купеческих, не то из обедневших дворян. Бегал без присмотру с младенчества по дворам да закоулкам, только пятки босые да изодранные сверкали в пыли. Про отца с матерью не заговаривал и вовсе: мать померла только он на свет появился, отец с той поры и запил по проклятому. Не было ему дела до сынка, тот сам себе и был вручен и в воспитатели, и в родители, и в дружку. Бывает, не пущает отец домой - спит в хмельном забытьи, Алексашка поплачет-поплачет, да и возьмет его какой добрый человек переночевать. Бывало в добрые терема его заводили: барские. И ребятня в тех домах была не та, что во дворах дерется: одетые, будто только с праздника, причесанные да чистые. Не то что он - Санька Данилов сын. Сколько слёз он пролил, сколько молил отца о прощении за матушкину смерть, всё как об стену горох. Отец был на слове только отцом, а наяву оставался чужим вечно пьяным и грязным мужиком, что на старости лет подался к старообрядцем и на том житья у Алексашки вовсе не стало. Бить его стали ежедневно, по нескольку раз с жестокостью особой, при этом говаривая, что Алексашка, мол, антихрист. "Прокаженный я что ли какой?"-думал Санька в очередной раз бродяжничая и гадая, куды б ему, сиротинушке бедному, податься. Сбежал бы он уж давно, да всё не знал куда, пока не забежал в отцов дом Алешка Бровкин. С ним-то и удрали. На базаре Алексашка с четырнадцати лет был на расхват: пироги продавал, да не просто завлекая люд, а песни распевая, пританцовывая, насвистывая залихватски. Хоть тут на него смотрят и внимание обращают, слова добрые говорят. Словом, был Сашка парнишкой заметным и углядел его Франц Лефорт. Предложил служить ему в Кукуйской слободе, а ему, Алексашке, только в радость. В тот же день, с узлом небольшим, да с новою рубахой, на последние гроши купленной, отправился за Москву, нетерпеливо подгоняя хилую лошадёнку. С тех пор и началось у него какое никакое житьё-бытьё. Шел Алексашка скоро, иной раз спотыкаясь и тихо бранясь. До местечка идти недолго, только ежели дорога крута, то как бы близко не было, идти будешь с час. К Яузе пробраться можно было и быстрее, только та дорога прямиком через весь Кукуй идет, а лишних глаз Алексашке было не надобно. Вот и шел себе через поле, лес обходя. Первый раз шибко страшно было, а потом тропку протоптал и уж шел по сторонам не оглядываясь. Вот и знакомый обрыв виднеется, а за него шмыгнешь - и пришел. Место это Алексашка случайно нашел. Кукуйские мальчишки заиграли его как-то, он и заблудился. А пока шел, так набрел на Яузу, только с другой совсем стороны. Здесь, видать, обрыв шибко крутой, чтоб к реке подходить, потому никого в тех местах и не было. Ой, как зря. Вид отсюда открывался - загляденье. Яуза хоть и не широка была, но здесь разливалась во всю силу - омывала крутые берега, на ветру почти бурлила. А на другом берегу, точно остров какой, расстилалось Преображенское - село царское, куда абы кого не пускали. Как на ладони виднелись резные терема, дворы, башни высокие, точно в сказке какой. И небо днём синее-пресинее, с чуть дышащими робкими облаками возвышалось куполом над подмосковными пейзажами. Однажды Санька сюда прибежал совсем рано и увидал своими глазами войска царёвы - потешные. Моргать боялся, смотрел не отрываясь на учения, лишь иногда лоб грязным рукавом обтирая. Много на Кукуе он про полки потешные слыхал, думал брешит дворовая ребятня: как же это быть может - в селе да военные забавы? Ну а уж как увидел, с той поры старался чаще к обрыву приходить, вдруг опять на это диво посмотрит. По ночам Алексашка сюда не часто наведывался, надо было момент подходящий выбрать. Коль ночь безлунная и беззвёздная, так и нечего сюда идти было. Лучшее время было в конце мая, да июне. Днём жара липкая, ни одного облачка на небе, а вечером в сумерках с чуть видневшейся в дымке луною веяло спасительной свежестью. Приходить надо было в конце сумерек, когда на небе лилово - рыжая полоска почти исчезает в тёмном мареве, усыпанном сверкающей пылью. Вода на Яузе лежит спокойно, ярко бликуя и становясь ещё прозрачнее, так что если ноги под воду опустишь - видно будет хоть на середину отплыви. Алексашка осторожно подошел к самому обрыву, расстелил на колкой траве тулуп и улёгся, заложа руки за голову. Сегодня решил он здесь заночевать, а уж только заря займётся, сразу на Кукуй побежит, чтоб не хватились. Смотрел Санька в небо во все глаза, считал звёзды и наслаждался пустотой в голове. Ничего не волновало его, не скребло и не ворочалось противно где-то в груди. Тихо в траве стрекотал сверчок, ночная птица о чем-то гудела из леса, а Алексашка Меншиков лежал себе на траве, закрыв синие омуты.