Сказ об одном 《волкодаве》 и прирученном звере

Над полем уж почти расцвело голубое небо, хоть кой-где виднелись ещё разноцветные облака, что постепенно улетучивались в солнечной дымке. Над травой со свистом метался полевой жаворонок, скрипели кузнечики, что уж выросли в пол ладони. По чуть протоптанной тропе шли два юноши вида крайне болезненного и устрашающего. Один - светловолосый, весь усыпанный веснушками был бодр и, ловко размахивая руками, что-то резво объяснял другому. Второй - с черными отросшими и спутанными кудрями едва ль не падал от усталости, следуя за неугомонным новым знакомым. - Да дойдем мы до твоего Преображенского - немного осталось! - Алексашка бойко насвистывал какую-то залихватскую песню, - ну высекут тебя там за то, что найти не могли, не в первый раз же? Пойдешь дальше работать да горя не ведать, а как луну завидешь, сразу ко мне и побежишь. Пётр уж не пытался ему доказать, что никто его там не высечет, а вот самого Алексашку, не разобравшись, могут. Хватились его уже давным-давно, небось и потешных нагнали все леса да дороги прочесывать, мать плачет да причитает, не знает, куда б ей податься. А он здесь, в поле, все еще не совсем понимавший, чего с ним такое ночью приключилось, в компании с отчего-то развеселым Алексашкой Меншиковым, что сам с Кукуя будет. Тот ему и рассказал, как набросился на него из чащи волк, величины необыкновенной, как боролся Сашка с ним час, а потом увидал как зверь человеком вновь обратился. Крестился пока рассказывал раз десять, клялся всем, что имеет, а Пётр хоть и поверил не сразу, но никак понять того не мог. Не был он от природы суеверен, бывает, рассказывает нянька сказку, а он все брови хмурит да спрашивает, мол, как же это быть может? Ясно дело, никто ему ответить не мог: не одно уж поколенье взросло на обычаях и приметах, опасаясь всего тёмного, ища по углам иголки. Про оборотней няньки говорили тихо, вскользь, только у дворни да у закоренелых бородатых мужиков можно было выпытать о страшных зверях. Крестились вечно: проклятье это сильное, страшное, стародавнее. Одно только говорили все одинаково: коль по твоей воле заговор сделан, мучится всю жизнь будешь, счастья не поимеешь, как и человек заколдованный. Одному только зверем снаружи быть, а другой внутри будет по-волчьи выть. Пётр, еле волоча ноги, вспоминал то ночь в лесу, то рассказы о колдовстве. Вот и кончилась жизнь его баловная, тяжело стало на душе, будто камень к шее привязали да в воду студеную бросили. Как ему теперь в глаза матери и всем ближним смотреть? Кто узнает - зашибёт его народ вместе с царицею. В одном он был уверен - Софки проклятой это рук дело да и пса ее верного Василия Голицына. Они спят и видят, как его со свету сжить, все им под силу - даже наговор страшный навести. И не пугают их грехи страшные, не гложет их проклятье, что не только ему, Петру, жизни давать не будет, но и им руки свяжет, беды навлечёт. От бессилия и злобы хотелось разрыдаться прямо в плечо идущего вприпрыжку рядом Алексашки Меншикова. Как его в эту чащу занесло, словно сам бог его Петру в помощь отправил. И ведь не побоялся - помочь вызвался, идет рядом, иногда оглядываясь, словно и не было ничего. Сморгнув несколько соленых слезинок, Пётр шумно вдохнул, закуся до боли губу. Еще не хватало сейчас ему наяву разрыдаться, чтоб совсем горестно и тошно стало. - Долго ещё? -Нет, сейчас только поле пройдем и сразу к селу выйдем. Алексашка в который раз обернулся к нему и замер, чуть прищурившись: -Ты чего это... Плачешь что ли? Пётр хмуро на него глянул, вытирая глаза рукой: -Чего мелишь, дурак?! Устал просто... Веди давай! Санька похлопал его в ответ по плечу, ничего так и не ответив. До мостков дошли уж в тишине. Даже отсюда было слышно, как переполошилось все село: орут бабы-плакальщицы, раздаётся крепкая мужицкая брань, набатом бьёт колокол в белой, словно пасха, часовенке. В общей суматохе их с Алексашкой будто и не замечают, что было и не удивительным: оба на вид были как дворовые, только изодранные и лохматые. -Чаго это у вас тут?-спрашивает Алексашка, не отрывая пытливого взгляда синих глаз от беготни. Митрич - закоренелый плотник, со спутанной с проседью бородою и заплывшими морщинами глазами остановился против них и отвечал: -Вот, люди добрае, что творится! Царь наш Пётр Лексеич, храни его Господь,  пропал пропадом, с час уж найти не могём. Пётр оживился и поспешно вытер порванным рукавом лицо, делая широкий шаг вперед и насилу выпрямив спину, громыхнул как можно громче: -Не пужайтесь, люди, вот он я! Всё в миг замерло, суматоха застыла на прежнем месте и весь люд, выпучив глаза, смотрел на Петра, что сейчас был совсем на себя не похожим. Вдруг, из терема, в окружении бояр, со съехавшими шапками, напряженными круглыми лицами, и нянек, выбежала царица-мать Наталья Кирилловна. Видно по ней было, что одевалась она наскоро: черные, тронутые сединой кудри выглядывали из под небрежно завязанного платка. Лицо ее было живым горем: большие глаза заплыли слезами, рот искривился в немом крике. Она бежала к Петру, вытянув трясущиеся руки ему навстречу. Она-то узнала его сразу, только шагнул он на двор, но не поверив глазам, убедилась лишь услышав его голос. -Петруша!!! Петенька!!!-только и могла повторять бедная Наталья Кирилловна обнимая и целуя сына. Она заботливо гладила буйные спутанные кудри, невесомо проходилась нежными пальцами по ранам, повторяла то имя сына, то молитву. -Где ж ты был, родимый? Я-то тут вся исстрадалась, думала не увижу уж тебя, Господь милостивый отвел от беды! -Ну полно вам, мама, - Пётр морщился и старался увернуться от прикосновений матери, неловко поглядывая через плечо на ошарашенного Алексашку. Словом, на Алексашку не он один поглядывал, но и дворня с боярами смотрела искоса, недоверчиво. -А это кто? Ты чей, холоп, будешь? Уж не ты ли царя нашего увел из дому, да и побил видать хорошенько?-подходя к Алексашке ближе, чеканил князь Ромодановский. Алексашка не знал, чего ему и ответить. Он хоть и не робкого десятка, но когда на тебя идет толпа бояр и грозится чуть ли не колесовать при всём честном народе, всю смелость растеряешь. Неожиданно перед ним, загораживая, встал Пётр, скрестя руки на груди. -Зря вы, собаки, брешите на доброго человека! Это Алексашка Меншиков, с Кукуйской слободы, он-то меня в лесу и нашел, а потом вывел! Сашка прям-таки и оцепенел не то от счастья, не-то от дива. Это ж надо - и вправду царь! Да его, холопа неразумного, перед боярами и царицею защищает! "От дела-то, Алексашка, от-дела! Куда тебя не заносило, а вот чтоб царя повстречать отродясь бы не поверил."- думал Меншиков. -Да как же вас двоих в лес-то занесло?-не унимался Ромодановский. Петр на полуслове оборвался, прикусив язык и задумавшись. Чего б такого наврать, чтоб отвязались и боле не донимали? -Признаю, сам в лес убежал. Не спалось да не здоровилось мне ночью, я и пошел бродить, а...-чего дальше говорить Пётр не додумал и теперь стоял, то открывая, то закрывая рот. -А потом кинулся на царя нашего, отца милостивого, из чащи волк, силищи страшной!- вдруг подхватил, тараторя, оклемавшийся в раз Алексашка,- я-то, стало быть, недалече был, у Яузы с другова берега ночевал, да и услыхал крики из чащи. Кинулся на помощь, мы вместе волка и уломали, скулежу было, ух! Пётр оглянулся на Алексашку и посмотрел так, будто у того третья голова выросла. "Чего ж ты мелишь опять, дурень, бл...кий сын, какие волки?!"- читалось в выражении царя. Алексашка все высказал даже не подумав, на лету сочинил сказку и стоял улыбаясь по-дурачьи. Все было так необыкновенно, так по-чудному, что в душе его от радости небывалой совсем не осталось места для беспокойства. Не растолковал он и взгляда побагровевшего от смущения и нарастающего гнева Петра, лишь еще шире улыбнулся. -Господи!!!-зарыдала вновь Наталья Кирилловна,- Петруша, как же это? Волки? Живой, здоровый... Царица снова принялась расцеловывать почти кипевшего Петра. Но потом вдруг отступилась, метнула взгляд на Алексашку и вот уж он стоит ни живой ни мертвый в по-матерински теплых объятьях царицы. -Благослави тебя Господь, храбрый отрок! Уж до самой смерти тебе благодарна буду! - она вновь обернулась к оторопевшему Петру, чье выраженье лица было более чем красноречиво. Бояре и дворня вслед за царицей выдохнули со спокойствием и расспрашивать дальше не стали: коль Наталья Кирилловна поверила, так тому и быть. Вновь все разбрелись каждый в свой угол, поддерживая общий дух скуки в селе, окромя разве что царицы да верных бояр. Алексашка все стоял на месте, подпирая локтем покосившийся забор, хотя на вид стал суровее, посерьезнел отчего-то. Пётр вернулся с ушатом воды в руках и с плеском опустил его прямо в ноги Алексашке. -Умойся, рожа как горелый блин, - сказал как отрезал, без смеха, но Алексашка ухмыльнулся краешком губ. -Себя-то видал? Петр выпрямился и сурово нахмурил чёрные брови: -Видал и без тебя. Ты б язык прикусил, уж ночную брань я тебе, дураку, прощу, коль царя во мне не узнал. А сейчас в зубы дам, не посмотрю на заслуги твои. Меншиков скрыл улыбку в ладонях, нарочито тщательно умываясь и растирая лицо, чтоб, не приведи господь, рожи его довольной царь не увидал. Вытерся насухо об край рубахи и снова посерьезнел, глядя внимательно на умывавшегося Петра. -Мать приказала тебя в потешные брать, - начал Пётр, отмывая от запекшейся крови руки и глядя на Алексашку сверху вниз, - не возьму. Сашка не ответил, продолжая разглядывать стоящего близко Петра. Чудо какое-то: жил себе поживал, Алексашка Данилов сын, бегал по полям да селам, народ развлекал, а тут нежданно - негаданно - царя спас! Стыд за ночную брань подкрался быстро, разлился пунцовым румянцем по веснушчатым щекам и носу, грешен, не узнал он царя. Царь, в представлении Алексашки, точно не лежал бы полумертвым и грязным в чаще леса, да еще б и оборотнем не был. Сколько глядел он на потехи петровы, сколько царя средь потешных не выглядывал, все найти не мог. Понял теперь почему. Алексашке думалось, что царь сидит в сторонке где-то, в мономаховой шапке, степенный весь, в золоченой одёже. Иногда к себе пальцем с перстнем тяжелым подзывает боярина, тот голову пред ним склонит и пойдет приказ выполнять. Вот и какой Пётр царь после этого? Да грошь цена такому царю! Нечесанный, хмурый, росту великого, только сутулый и хромой. Алексашка и то - больше на царя похож. - Ну так и не бери, воля твоя, государь. Отпусти холопа на Кукуй, меня там теперь уж обыскались, а то я и так себе уж на десять плетей нагулял, - Алексашка заново подвязал рубаху драным пояском. Пётр молчал. Стащил с себя грязную, порванную рубаху, сморщив нос. Утерся ею же и глянул на Алексашку так, что тому не то что на Кукуй, а куда подальше убежать захотелось. - Ты б меня дослушал сначала, языком молоть ты горазд, я вижу, потому не только на Кукуй не явишься, но и куда еще, - он резко выдохнул от усталости и облокотился рукой о забор, - мне служить будешь. И чтоб всегда на глазах ходил, денщиком тебе быть. Алексашка совсем от радости одурел, хотел уж себя крепко ущипнуть, да только Петр продолжил: -Хоть одна душа живая чего-нибудь узнает, хоть один слух донесут, я на помощь твою не посмотрю, язык поганый отрублю лично, помиру пойдешь. Развернулся и ушел прочь чернее тучи, на Алексашку даже и не взглянул. Радость как рукой сняло, руки затряслись, сцепились в замок от обиды. Он и Петра понять мог: царь, про которого дурной слух по народу суеверному пройдет, не жилец. Но он-то Алексашка, от сердца незлого, открытого помочь тому решил! Не зная даже того, что он царь! Выходит, и денщиком ему быть приказано не из благодарности, а чтоб как пес цепной был, так следить удобнее. Зажмурил глаза, сморгнул непрошенные слёзы и хотел было уйти, только не было в душе его твердого уверенья. Трепетало в нем что-то, на месте удерживало и глаза заставляло поднять на спину стремительно уходящего Петра. "Значит, здесь мне место. Так и быть тому,"- твердо решил Алексашка и побежал вслед за царём.